— А что сейчас с вашими родителями. Почему вы здесь одна?
      — Они умерли в прошлом году от какой-то инфекции. Диагноз так и не поставили. Оставили мне небольшое наследство. Вот я его и проживаю. Не самым удачным образом, — горько добавила она. Его расспросы помогали ей успокоиться. Она достала из кармана платок.
      — Позвольте мне.
      Он бережно промокнул ее глаза, тихонько дотронулся до щеки.
      — У вас синяк на скуле. Ничего, это быстро пройдет. Давайте-ка я сделаю вам холодный компресс.
      Соорудив из плотного снега лепешку, он протянул ее Вере.
      — Нужно подержать минут пятнадцать. Отек спадет. Вера послушно приложила снег к щеке.
      — А что вы делаете в Австрии?
      — Учусь. Я училась музыке. Хотела стать пианисткой. Мне посоветовали Вену.
      — И как? Вам нравится?
      — Все школы одинаковы. Того, что нужно, никогда не найдешь.
      Он улыбнулся.
      — Вы умница. Жаль, что впечатление от Австрии так испорчено.
      — Да. Еще вчера, когда они пели эту песню.
      — Хорста Весселя?
      — Ну да. Я никак не ожидала, что в этой глуши есть нацисты.
      — Разумеется, есть. Они есть везде, — удовлетворенно проговорил Курт.
      Вера вскинула на него испуганные глаза.
      — Что вы так смотрите?
      — Вы как будто рады этому. Вы сочувствуете нацистам, которые поют гимны штурмовиков, врываются ночью к женщинам, насилуют их, поднимают на них руку?.
      — Бросьте! — жестко перебил Курт. — Генрих ворвался к вам не потому, что он нацист, а потому, что скотина. Грязная свинья! То, что он еще и нацист, — совпадение. Более того, ему никогда не быть хорошим нацистом.
      — Вы тоже из них? — угадала наконец Вера, и глаза ее испуганно расширились.
      — Разумеется. И нечего удивляться. Просто вы начитались бульварных газетенок. Представьте, мы не едим детей! Более того, мы с вами ближе друг к другу, чем вам кажется. Потому что мы боремся с коммунистами, которые, в частности, лишили вас Родины.
      — Разве? Мне казалось, что Сталин и Гитлер друзья-соратники.
      — Бросьте! Пройдет несколько лет, и Гитлер освободит Россию от коммунистов. Попомните мои слова.
      — Мне это, собственно, безразлично, — пробормотала сбитая с толку Вера. — Россия не моя Родина.
      — Но это Родина ваших родителей. Отчизна, которой их лишили. И кто знает, как они переживали эту утрату. Может, они боролись со сталинским режимом. Вместе с другими русскими эмигрантами-подпольщиками. И поплатились за это жизнями.
      — Что?! Откуда вы?… С чего вы взяли? — вскричала Вера.
      — Я только предположил, — торопливо произнес Курт, стискивая ее ладони, удерживая девушку на месте.
      Он горячо продолжил:
      — Простите меня, я наговорил лишнего. Мне просто показалось, что мы с вами родственные души, что мы можем понять друг друга. Еще раз извините меня. Вы пережили ужасную ночь, но уверяю вас, все это забудется. А мерзавец понесет наказание, я об этом позабочусь. Не говорите сейчас ничего! Что касается вашего отдыха, я сегодня же перевезу вас в другое местечко. Еще лучше этого. В десяти милях отсюда есть уютный маленький отель, где нет никаких нацистов. Вы придете в себя, все забудется. А я буду приезжать каждый день и учить вас кататься на лыжах.
      — Мне нечем платить за уроки, — буркнула Вера.
      — Вы будете давать мне уроки русского языка. И мы будем в расчете. Идет? — весело предложил он.
      Вера молчала. О дальнейшем пребывании в проклятой гостинице фрау Фигельман не могло быть и речи. Возвращаться же в Вену в таком плачевном виде тоже не хотелось. К тому же Курт оказался ее спасителем. И вообще он ей понравился — тонкий, открытый, честный человек, полный участия и сострадания.
      — Что ж. пожалуй, — пробормотала она.

ИЮНЬ 1945, Подмосковье

      Хижняк спрыгнул с подножки трамвая, который, погромыхивая вагонами, отправился в депо. Казалось, война каким-то чудесным образом миновала эту окраину Москвы, где, по сути, уже начиналась Московская область. Деревянные домики с открытыми ставнями с цветами герани на подоконниках, выкрашенный голубой краской магазинчик. Стоявшие у его дверей женщины весело переговаривались, обсуждая, видимо, последние новости. Ослепительно-солнечный день одаривал мир щедрым теплом, и все живое радовалось ему. Березовая рощица, сквозь которую убегала и скрывалась за поворотом проселочная дорога, сверкала ярко-зеленой листвой. Здесь же, прямо под ногами, с веселым гомоном стайка воробьев купалась в пыли, и, боже мой, в воздухе порхали бабочки! Прислушавшись, можно было уловить далекое конское ржание. Волнуясь, словно перед свиданием с возлюбленной, Хижняк быстрым шагом направился сквозь рощу туда, где простиралась обширная территория конного завода.
      В административном здании было сумрачно и прохладно. После ослепительно яркого света показалось, что он попал в полную темноту. Хижняк зажмурился, снова открыл глаза.
      — Вы к кому? — услышал он женский голос.
      В пустом гардеробе, отгороженном деревянной панелью, скучала женщина в синем халате.
      — Я к Голубу. Он здесь?
      — Так где ж ему еще быть? Здеся, в тренерской, — нараспев ответила гардеробщица. — А вы кто? По какому делу? Эй, куда вы, мужчина?
      Но Хижняк уже скрылся в глубине здания. Лампочки не горели, единственное окно в торце длиннющего коридора казалось светом в конце тоннеля, но свет ему был не нужен. Он помнил каждый выступ в стене, каждую дверь. Уверенно распахнув третью справа, он шагнул в просторную, уставленную стеллажами комнату. За столом корпел над бумагами еще довольно крепкий старик под семьдесят. Видимо, занятие не доставляло ему никакого удовольствия. Он то потирал гладковыбритую голову, то поправлял очки с сильными линзами на крупном широком носу.
      — Ну, кто? Кого черт принес? Вы мне, паразиты, отчет дадите закончить? — не отрываясь от бумаг, проворчал он.
      Хижняк молча, с улыбкой, наблюдал за учителем, которого не видел. сколько? Семь или даже восемь лет. Да каких лихих лет. Да, сдал дед, но еще ничего!
      Хозяин кабинета поднял сердитый, поверх очков взгляд на вошедшего, несколько мгновений разглядывал его, затем, будто не веря своим глазам, тихо спросил:
      — Егор?
      — Егор! А то кто же? Ты что, Михалыч, ученика не узнаешь? Неужто так изменился?
      — Батюшки-святы! Егорка вернулся! Они крепко обнялись.
      — Заматерел ты, Егорка! — Степан Михайлович отстранившись, любовно разглядывал Хижняка. — Прямо волчара!
      — Да ладно. Скажешь тоже. Чаю-то дашь, старый?
      — Гос-с-споди! Неужто я героя войны только чаем потчевать буду?
      Старик засуетился, достал из шкафчика бутылку, миску квашеной капусты, граненые стопки. Поставил на плитку чайник.
      Егор тем временем достал из вещмешка гостинцы — белый хлеб, банки тушенки, крупно поколотый сахар, мешочек с чаем и другой, с табаком.
      — Как вы здесь? — расставляя провизию на столе, спросил он.
      — Да что мы… Живем помаленьку. У нас тут свой фронт. Я своей грудью, понимаешь, коней охранял. А то у нас как: вынь да полож. То грузы таскать затребуют, то в конный полк. И хватают, не глядя. А то, что это орловский рысак, или арабчонок, то, что им цены нет, — это никого не волнует. Но я племенных сохранил! Конечно, был и падеж, не без этого. Но костяк остался. Да что это я. Соловья баснями не кормят. Ну, давай по малой! — Он разлил самогон. — За победу!
      — За победу, Михалыч!
      Они чокнулись и одним махом опрокинули по стопке.
      — Ты закусывай, — хрипло выдохнул Степан Михайлович, отламывая краюшку. — Экий хлеб-то у тебя вкусный! Сто лет такого не едал. Паек, что ли?
      — Угу, — кивнул Егор, уминая капусту.
      — Хороший паек! Это где ж такой выдают?
      — Да есть места. — уклончиво ответил Хижняк. — А у тебя капуста справная! Сто лет такой не едал! Таисия Петровна квасила?
      — Квасила она, а самой-то уж нет. Два месяца, Егор, как схоронил я Таисию, — отозвался старик. — Вот ведь все пилила меня, все огрызалась, а как не стало ее, такая тоска взяла.
      — Что ж, помянем, — вздохнул Хижняк. — Она у тебя бой-женщина была.
      — Что да, то — да! Дочка в нее пошла.
      — А где Иринка ваша?
      — В Казани. Она уж отвоевала, медсестрой с эвакогоспиталем войну прошла, там себе и мужа нашла. Он сам-то из Казани родом. Сперва решили туда поехать. Пишет, что все хорошо у них. Семья его приняла ее, свекровь дочкой зовет, не нарадуется. Скоро ко мне прикатят, покажет мужу родные места.
      — Что ж, это здорово! Хорошо возвращаться к близким людям, к родным стенам, — очень серьезно произнес он и обвел глазами комнату.
      На одной из них, в красивой золоченой рамке висел его собственный портрет, на котором он, Егор Хижняк, моложе годами и сухощавее, стройнее, — стоял в форме наездника рядом с красавицей кобылкой. На лошади — попона победителя, он — с кубком в руках.
      Голуб проследил за его взглядом.
      — Ага, любуешься? Кони-то снятся?
      — А то… Часто снятся. Вот, сегодня приснилось, что на приз еду. Финиширую. Вожжи как под напряжением в сто вольт.
      — Это хорошо, Егор, что ты вернулся! И, слава богу, здоровый, не покалеченный. Самое время тебе к мирному делу приступать. Мастеров нет, всех война проклятая пожрала. — Степан Михайлович печально вздохнул и осторожно спросил:
      — Так ты насовсем?
      — Нет, дед, не отпустят меня сейчас.
      — Вона как! Я думал, война кончилась.
      — Это как для кого.
      — А для тебя? Тебя-то когда отпустят?
      — Думаю, через год нас расформируют.
      — Год, говоришь. — Старик задумчиво пожевал губами. — Что ж, год я еще продержусь. А там давай, возвращайся! Передам конюшню тебе. Ты мастер, должен ценить божий промысел!
      — Что-то ты, старый, часто стал к небесам обращаться.
      — Поживи с мое, — вздохнул Голуб. — Ладно, пойдем-ка в конюшню.
      — А что Марго?… — решился наконец спросить Егор.
      — Жива твоя Марго! Постарела, уж не та, что на фотке, — он кивнул на фотографию, — но еще ничего. Пойдем, покажу. Иди за мной!
      — Она раньше здесь стояла!
      — То раньше, а то теперь. Что ж она на постаменте. Не бронзовая, чать, можно и подвинуть. Вот теперь ее место.
      Егор вошел в слабо освещенный денник. В глубине его, перебирая ногами, стояла караковая лошадь. Егор один общим взглядом сразу оглядел любимицу. Она была среднего роста и по статям не безукоризненная, слишком узкая костью. Но в подпруге лошадь была по-прежнему широка, что особенно удивляло при ее поджаром животе. Резко выступающие мышцы натягивали тонкую, атласную кожу. А в целом в ней очень чувствовалось то, что зовется у мастеров одним словом: кровь. Или порода.
      Как только Егор вошел, лошадь глубоко втянула в себя воздух и тихо заржала, переступая с ноги на ногу.
      — Узнала! Узнала меня, девочка! — взволнованно проговорил Егор.
      Он подошел, погладил ее крепкую шею, поправил перекинувшуюся на другую сторону прядь гривы. Лошадь потянулась к нему мордой, выпятив черную нижнюю губу.
      Егор протянул кусок хлеба, посыпанного солью.
      — Узнала, узнала меня, умница. Марго, красавица моя! За спиной деликатно кашлянул Голуб.
      — Ну, Михалыч, спасибо тебе за Марго! В каком состоянии отличном! Чем ты кормил-то ее?
      — Да почти что грудью, — довольно усмехнулся старик. — Мы тут все над ними тряслись, как над детьми малыми. И докторица наша, и другие бабы, — кивнул Голуб вглубь конюшни.
      Егор через решетку денника увидел молодую женщину, выводившую на улицу рысака.
      — Это кто? — шепотом спросил он.
      — Дак докторша наша. Ветеринар. Марина Сергеевна. Что, вижу, глянулась? Кобылка она сама по себе ладная, по всем статьям правильная.
      — А что, Михалыч, дашь на Марго пройтись?
      — Ну… как не дать… Сейчас Томку кликну, она оседлает.
      — Ага, пусть оседлает, — согласился Егор, выходя из конюшни.
      Марина Сергеевна собирала рысака. Ей помогала молодая, румяная деваха, в светлом летнем платье и больших, явно не по размеру кирзачах, натянутых на голые ноги. Щурясь от солнца, Егор незаметно разглядывал док-торицу. Выше среднего роста, не худая, но и не полная. Стройные ноги обтягивали узкие брюки, заправленные в изящные яловые полусапожки. Ладно скроенная кофточка обрисовывала высокую грудь и была стянута на узкой талии солдатским ремнем. Грива каштановых, с медным отливом волос сверкала на солнце, спускаясь на плечи. Лицо женщины было опущено, она сосредоточенно перебирала ремни упряжи. Егор видел лишь чистый лоб, прямой нос и тень от ресниц на чуть впалых щеках.
      — Томка, ты пойди, запряги Марго. А то она застоялась там.
      — Как застоялась? Мы ж вчера.
      — Разговорчики! — рявкнул Голуб. — Ишь, распустились! Сказано запряги.
      — Да я мигом, Степан Михайлович, — протараторила девушка, увидев, как смотрит на доктора симпатичный мужчина, что стоит рядом с начальством. «Видный, — подумала Томка, проходя мимо Егора. — Э, да ему под тридцать! Старик!»
      Она скрылась в конюшне.
      — Марина Сергеевна, как там Орлик? — спросил Голуб.
      — Лучше, Степан Михайлович, — откликнулась женщина, поднимая на них глаза. Глаза оказались раскосые, зеленые, как у полесской колдуньи. У Егора дух перехватило.
      — Это хорошо, что лучше. Вот, Марина Сергеевна, познакомьтесь. Герой войны.
      — А я узнала Егора Петровича, — спокойно перебила женщина, коротко взглянув на Егора.
      — Как это? — удивился Голуб.
      — Так у вас в кабинете висит портрет героя.
      — Верно, — Голуб хмыкнул, затем хлопнул себя по ляжкам — А чего я тут с вами лясы точу? У меня там отчет в кабинете. К завтрему не сделаю, голову снимут. а я тут, понимаешь. Егор, накатаешься, загляни.
      — Конечно! — откликнулся Егор, не глядя на старика. Он не спускал глаз с женщины.
      Она продолжала заниматься своим делом, не поднимая глаз.
      — Хорош рысак, — Егор одобрительно похлопал по крупу лошади, и неожиданно его рука накрыла ее ладонь. Прохладная, крепкая ладонь с длинными пальцами затрепетала пойманной птахой. Егор отдернул руку, испугавшись, что женщина уйдет.
      Но она спокойно взглянула на него, лишь в глубине зеленых глаз вспыхнуло что-то и исчезло под снова опущенными ресницами.
      — Можно, я помогу вам? — хрипло спросил Егор. Тонкая бровь взлетела вверх, но доктор ничего не ответила.
      «Молчание — знак согласия», — решил Егор.
      Конь, видимо, почувствовав движение неких токов между людьми, разволновался, кося глазом с налитым кровью белком.
      — Тихо, милый, тихо, — Егор прошелся сильной рукой по крупу коня, расчесал пальцами гриву, погладил длинную морду — и во всех его движениях было столько нежности и мужской силы, что тонкие ноздри женщины чуть заметно затрепетали. Она снова подняла глаза и теперь они, разделенные живой преградой, изучали друг друга, как будто примеривались, как будто готовились к жаркому, страстному бою…
      Никогда, никто не производил на него такого впечатления, как эта рыжеволосая красавица, такая гордая и неприступная. Несколько мгновений они так и стояли неподвижно.
      — Марина Сергеевна, я Марго оседлала! Чего дальше-то? — раздался грубоватый голос Томки.
      По тому, как вспыхнула Марина, как взметнулась ее рука к волосам, он понял, что тоже произвел впечатление.
      Сердце Егора заколотилось так сильно и радостно, что ему казалось, женщина слышит его удары.
      — Выводи, Тамара! — откликнулась Марина.
      Она уже справилась с собой, голос звучал спокойно и ровно.
      — А что, Марина Сергеевна, не прокатиться ли нам вместе? Составите компанию? — весело спросил Егор.
      — Как же отказать герою войны? — так же весело откликнулась Марина.
      Они вскочили в седла, Егор взял хлыст из рук Тамары, чувствуя, как волнуется, «ходит» под ним Марго, и тронул вожжи. Лошадь, повинуясь каждому его жесту, пошла вперед. Он оглянулся. Марина с гордой осанкой настоящей наездницы крепко сидела в седле. Они шли голова к голове, миновали двор конюшни, оказались на беговой дорожке и пришпорили коней.
      Тамара смотрела им вслед из-под ладошки.
      — Эй, Томка, чего рот открыла? Муха залетит!
      Девушка вздрогнула, оглянулась на коренастого, плечистого мужчину лет тридцати. Он постукивал хлыстом по голенищу сапога, фуражка была сдвинута на затылок, низкий лоб блестел каплями пота.
      — Ну вас, Иван Семенович! Вы чего здесь?
      — Марину Сергеевну ищу. Что-то Мальчик капризничает, — он указал хлыстом на арену, где топтался вороной конь. — Взялся его вышагивать, так умаялся.
      — Вон она, Марина Сергеевна, — указала Тамара.
      — А кто это с ней? — ревниво спросил мужчина, глядя, как пара всадников мчится по дорожке.
      — Герой войны! — горделиво ответила девушка, будто Хижняк приходился ей родственником.
      — Герой, штаны с дырой, — пробормотал наездник. — Откуда взялся?
      — От верблюда! Он в кабинете у Михалыча висит! Чемпион!
      — И чего он здесь делает, чемпион этот?
      — К Михалычу в гости приехал.
      — К Михалычу? А чего Марина с ним?
      — Да вам-то что? — рассердилась девушка.
      — То! Рабочий день! Где ветеринар?! У меня лошадь больная! — закричал вдруг мужчина.
      — Вы чего орете-то? Не запрягли! — взъярилась Тамара. — Сами-то чем заняты? Лясы точите. Лошадь у него капризничает. Любить их надо, товарищ Ребров, вот и не будут капризничать! Сами не работаете и мне работать мешаете!
      Она скрылась в конюшне, хлопнув дверью. Ребров не среагировал на демарш. Он смотрел на беговую дорожку, на то, как скакуны почти вплотную несутся голопом, на то, как разметались на ветру волосы Марины, как улыбается она спутнику.
      — Вона как. Мне, значит, от ворот поворот, а с первым встречным на прогулочку выехала. Ладно, Мариночка, — злобно пробормотал он и, круто развернувшись, направился к манежу.
      Через час Егор снова сидел в кабинете Голуба. Его обычно бесстрастное лицо излучало такую радость, что старик то и дело покашливал, отводя в сторону выцветшие глаза и пряча довольную улыбку.
      — Окно открою, а то жарко, — он распахнул створки окна, и легкий ветерок всколыхнул занавески, птичий щебет ворвался в комнату.
      — Ну, еще чайку?
      — Можно, — рассеянно кивнул Егор.
      Мысленно он был еще там, на дорожке ипподрома, где упоительный восторг наездника, несущегося во весь опор на безукоризненно послушной Марго, смешивался с ошеломляющим чувством влюбленности, которая свалилась на него как снег на голову.
      — И по стопке?
      — Ну. Разве что по одной. У меня вечером дело здесь.
      — А. Ну, тогда по махонькой. Дело есть дело, — понимающе хмыкнул старик.
      Пока Голуб заваривал свежий чай, Егор наполнил стопки.
      — Это, я чего сказать-то хотел. ты надолго в отпуск-то?
      — Четыре дня. То есть, уже три с половиной.
      — Так, может, поживешь здесь у нас? Комната в общежитии за тобой сохранена. Это, конечно, не московская твоя квартира.
      — Я согласен! — тут же воскликнул Егор.
      — Ну и ладно. Что ж, за победу?
      — За победу! — кивнул Хижняк. — Дорогой ценой досталась. Но мы за ценой не стояли.
      — Это верно!
      Они выпили, закусили хлебом.
      — Какой чай-то у тебя знатный! — Голуб разливал по щербатым стаканам горячий янтарный напиток.
      — Ну, снабжают.
      — Это кого ж так снабжают? Егор, ты где служишь-то?
      — В войсках НКВД, — все так же рассеянно ответил Хижняк
      Голуб аж поперхнулся чаем. Затем чуть отодвинул стакан.
      — А что? — Хижняк очнулся наконец от грез.
      — Ну. Ничего, — осторожно ответил Голуб, отводя глаза.
      — Брось, дед! Я ж вижу: забоялся, забрезговал.
      — Не, ты чего? — замахал руками Голуб, но тут же мрачно добавил: — Я-то думал, ты на фронте.
      — А я, по-твоему, в тылу на бабьей перине лежал? — вскипел Егор. — Я и в разведчиках побывал и в контрразведчиках! Понимаешь, что это такое? Это фронт и еще дальше — за линию фронта. Знаешь, сколько раз приходилось «тропить зеленку»?
      — Чего? — испуганно спросил Степан Михайлович.
      — Того. Линию фронта переходить под огнем артиллерийским, в темноте полной, по минам. И неизвестно, сделаешь следующий шаг или разнесет тебя в клочья к чертовой матери! Ничего вы здесь не знаете. И не должны знать! А я не имею права рассказывать! Но кто-то должен конюшни от всякой нечисти вычищать. Вот я и есть чистильщик.
      Лицо его помрачнело, жесткие складки залегли от носа к побелевшим губам. Егор полез за папиросой.
      — Курить можно?
      — Валяй, окно открыто, чего не покурить. Ладно, чего ты завелся-то?
      Егор жадно затянулся и примирительно произнес:
      — Да ничего. Прости, дед.
      — Ты лучше скажи, как с Мариной-то? — перевел разговор Голуб.
      — С Мариной?. В кино идем вечером, — улыбнулся Егор, и вся жесткость его черт истаяла в обезоруживающей улыбке.
      — Это хорошо. Ты того. Она женщина серьезная и очень гордая. С нею шутить нельзя. А я ей здесь за место отца. Понял?
      — Так что, сватов к тебе присылать? — рассмеялся Егор.
      — Ну, коль к этому идет, то ко мне, — заулыбался беззубым ртом Голуб.
      С улицы послышался хруст и звук тяжелых, удаляющихся шагов. Егор пулей вскочил, метнулся к окну.
      — Да у тебя здесь свои шпионы, дед! — сердито произнес он. — Кто это? Иди сюда, глянь, а то уйдет он!
      — Коренастый такой? В кепке? — не вставая с места, спросил Голуб.
      — Да. Кто такой?
      — Да навязали мне урода, прости господи. А чего я? Наездники нужны, не откажешься.
      — И часто он так под окнами ошивается?
      — Кто ж его знает. Скользкий мужик. К Марине все клеился, но она его на дух не выносит.
      — Ладно, Михалыч, пойду я. Засиделся.
      Егор поднялся, лицо его снова помрачнело.
      — Иди, парень. Проститься-то, надеюсь, зайдешь? — Голуб явно расстроился, что конец встречи оказался так испорчен.
      — Куда я денусь, — коротко бросил Егор и исчез.
      Теплый день плавно перешел в столь же теплый, тихий вечер. Толпа принаряженных женщин и девушек — основное население этой рабочей окраины — высыпала из здания клуба. Все они работали здесь же, на конном заводе, все были знакомы и шли парами или группками, обсуждая фильм, главную героиню, ее шикарное платье, то, как легко отстукивала она чечетку на ступенях широкой мраморной лестницы; ее красавца партнера. При этом все взгляды были прикованы к удалявшейся в сторону аллеи паре: ветеринара Марину Сергеевну сопровождал интересный молодой мужчина. Это само по себе уже было редкостью, а то, что спутник докторицы не кто иной, как знаменитый наездник Хижняк (имя мужчины стало известно от Тамары), возводило Марину в ранг почти кинодивы.
      Все немножко завидовали Марине, но больше радовались за нее, — ее здесь любили. Лишь один человек не разделял всеобщего умиления: за углом клуба курил папиросу за папиросой Иван Ребров. Дождавшись конца фильма и убедившись, что неприступная Марина действительно ходила в кино с этим хлыщом, увидев, как его рука легла на плечо женщины, Ребров зло швырнул окурок и скрылся в темноте.
      Пара тем временем брела по едва освещенной аллее сквера. Здесь Марина стряхнула руку со своего плеча, будто испугавшись того, что они остались наедине, и надменно спросила:
      — Не лишком ли резко берете, товарищ Хижняк?
      — Простите, Марина. — Егор смутился, но тут же жарко заговорил: — Знаете, я очень хотел бы ухаживать за вами красиво, как в кино. Дарить цветы, читать стихи, засыпать подарками. Да вот беда: увольнительная у меня всего четыре дня. Один уже прошел.
      — Вы еще на службе?
      — Да.
      — А я думала, вы к нам навсегда, — разочарованно проговорила женщина.
      Она опустила голову, каштановые пряди скрыли лицо.
      — Пока нет. Здешним воздухом приехал подышать. Но я вернусь! Скоро. Теперь очень скоро! — с жаром проговорил он.
      Она молчала. Егор остановился, развернул женщину за плечи и, глядя в зеленые, влажно блестевшие глаза, взволнованно продолжил:
      — В моей жизни все переменилось. Сегодня, когда я встретил вас. Я не знал, не думал, что так бывает. Несколько минут, — и все, как в омут с головой. За глаза ваши, за гордый ваш нрав я все отдам, Марина! Я вернусь к вам, именно к вам! Верьте мне!
      — Я верю, — прошептала женщина.
      Их губы нашли друг друга и слились в долгом поцелуе.
      Марина летала по лаборатории как на крыльях. Бестолковая Томка не успела взвесить нужные ингредиенты и только путалась под ногами. Но Марина не сердилась. Она вообще ни на кого сейчас не могла сердиться. Она любила всех без исключения людей и стеснялась своего счастья, будто получила незаслуженную награду, выиграла в лотерею небывало ценный приз.
      Она распарила овес, взвесила порошки из разных склянок, смешала и начала перетирать в ступке, перебирая в памяти каждое мгновение последних двух суток, которые в ее сознании растянулись, как минимум, в неделю — так насыщены они были не событиями, нет, но чувствами, их стремительным развитием, умопомрачительным водоворотом.
      Первая встреча, когда она увидела его в глубине денника, исподтишка наблюдала, как гладит он любимицу Марго, как перебирает пряди конской гривы, словно ласкает возлюбленную. И уже тогда сердце ее сладко заныло. И так остро захотелось, чтобы эта рука ласкала ее волосы, ее кожу.
      То, как собирали они вместе коня, как соприкасались порой их пальцы, как накрыл он ее руку своей ладонью. И ей хотелось, чтобы это мгновение длилось вечно, но он тут же и убрал ладонь, испуганно и виновато взглянул на нее, совсем как мальчишка на строгую учительницу. Она тихо рассмеялась, перетирая лекарство с овсом.
      — Марина Сергеевна, вы чего? — встрепенулась тут же с улыбкой Томка, явно скучавшая без обычной их женской болтовни.
      — Так. Ничего. Ну вот, все готово. Иди, Томка, к Ганнибалу. Скорми лекарство. Справишься?
      — Конечно! Марина Сергеевна, а вы чего сегодня красивая такая? Платье такое необыкновенное. Это креп-жоржет, да? Я его на вас раньше не видела. Новое? Ой, может, у вас день рождения сегодня? — вытаращилась Томка.
      Она пыталась вызвать начальницу на откровенный женский разговор. Чтобы вечером, сидя на скамейке возле дома и лузгая семечки, было, что рассказать подружкам, соседкам и всем, кто остановится рядом. Но Марина сама жила в том же доме, прекрасно знала нравы женской общины, и с ней этот Томкин номер не прошел.
      — Тамара, иди в конюшню, время лекарство давать, — спокойно сказала она и так взглянула на девушку, что та мгновенно подхватила ведро и направилась к двери.
      — А день рождения у меня в декабре, — уже помягче добавила ей вслед начальница.
      Вот балаболка, покачала Марина головой, садясь к журналам, которые уже два дня не заполняла. Она вносила записи, а мыслями снова погрузилась в свое тайное счастье.
      Вчера они весь день провели вместе. Вышагивали коней, потом отправились с табуном к реке, кони спустились в воду, а они, сидя верхом — он на Марго, она на Мальчике, плыли над водной синевой, болтая босыми ногами в прохладной воде, и радовались и смеялись как дети… И именно вчера он сделал ей предложение, а она ответила согласием. Об этом еще никто не знает, даже Степан Михайлович. Как объяснить даже ему, мудрому деду, что она, вполне здравомыслящая женщина, к тому же хлебнувшая уже всякого, доверила свою судьбу почти незнакомцу. Ведь она ничего не знает о нем! Хотя. знает! Из рассказов того же деда, который не было дня, чтобы не вспоминал своего лучшего и любимейшего ученика. И потом, эта его деликатность, то, что он не «гонит лошадей» в их отношениях, не пытается залезть в ее постель, как попытались бы на его месте многие другие. Это ведь тоже характеризует. А вот он действительно ничего о ней не знает. И она обязана ему рассказать. Вчера не решилась, а сегодня — непременно! А вдруг он от нее откажется, похолодела Марина.
      В дверь лаборатории громко постучали, и, не дожидаясь ответа, в комнату ввалился Иван Ребров.
      — Здравствуй, Марина!
      — Добрый день. А что это вы, Иван Семенович, в сапогах в лабораторию? — спросила та намеренно официальным тоном.
      — Да ладно тебе. Я вот что сказать пришел.
      — Если опять о чувствах, лучше не надо, Иван, — тихо, но твердо произнесла женщина.
      — Да не о том. Ты сказала нет — значит нет. Я мужик, справлюсь. Только вот предостеречь тебя хочу.
      — Это от чего же? — надменно поинтересовалась Марина и выпрямила спину, вскинула на него строгие глаза, которые, казалось, предостерегали: «Не тронь!»
      Но Ребров выдержал ее взгляд и проронил:
      — Эх, Марина… Я тебе не пара, понятно… А энкавэ-дэшник — пара?
      — Что? Какой энкавэдэшник? Ты о чем?
      — Хахаль твой в НКВД служит, не знала?
      — Врешь, — выдохнула Марина.
      Кровь отхлынула от ее лица, глаза впились в его лицо. Нет, он не врал.
      — А что же, он сам-то тебе не сказал? Так ты спроси… И он вышел, аккуратно притворив дверь.
      Егор возвращался с конной утренней прогулки. Марго шла под ним ровным, упругим шагом именно так, как ему сейчас хотелось. Он вдыхал аромат цветов и трав, перемешанный с пряным запахом конюшен. Особый, ни с чем не сравнимый запах, от которого кружится голова. Впрочем, последние два дня голова его шла кругом не только от аромата любимых мест. Зеленоглазая женщина в полном смысле слова заполнила все его существо, завладела всеми помыслами, то, что называют в народе — вскружила голову. Он готов был отдать ей все свои чувства, все, что накопилось в его душе за долгие годы грязной, жестокой, невыносимо тяжелой мужской работы.
      Егор отвел Марго на конюшню, сдал с рук на руки Томке, которая выразительно улыбнулась на букет полевых цветов в его руках.
      — А Марина Сергеевна в лаборатории, — тут же доложила она, не дожидаясь вопроса.
      — Понятно, — улыбнулся в ответ Егор, и направился к одноэтажному зданию, стоявшему на задворках обширной территории завода.
      — Привет Айболиту! — Хижняк распахнул дверь и замер, любуясь своей избранницей. Марина, в белом лабораторном халате, сидела за столом над журналами. Поверх белоснежного хлопка лежал широкий воротник бледно-зеленого платья. Этот цвет удивительно шел ей.
      — Господи, какая же ты красивая, — даже как-то сокрушенно произнес он, положив перед нею букет.