Несмотря на раннее апрельское утро, у подъезда дома уже кучковалась толпа возбужденных зевак, которая мгновенно оценила в подъехавшей оперативной машине «большое начальство» и молча расступилась, пропуская это самое «начальство» к распахнутой настежь двери.
      МУР – он и в Африке МУР.
      Едва Яковлев вошел в подъезд, как тут же столкнулся с начальником территориального отделения милиции, за которым в этот момент захлопнулась тяжеленная бронированная дверь квартиры. Полковник, хорошо знавший начальника МУРа, хмуро покосился на Яковлева и, увидев в его глазах безмолвный вопрос, только выругался негромко.
      – Что, настолько все хреново?
      – Хуже быть не может. Но главное... сейчас все московские писарчуки соловьями зальются. Что, да почему, да куда милиция смотрит.
      И он снова выругался в сердцах.
      Яковлев удивленно покосился на полковника. За все то время, что он знал этого уверенного в себе офицера, он не мог припомнить, чтобы тот находился в подобном состоянии.
      – Ничего, разберемся, – буркнул он и кивнул на обитую светло-коричневой кожей дверь: – Там?
      – Так точно.
      Поднявшись на три ступеньки, которые вели на лестничную площадку, Яковлев потянул на себя тяжеленную дверь и сразу же оказался в просторном, ярко освещенном холле, в котором неторопливо беседовали о чем-то, покуривая, сравнительно молодой следователь межрайонной прокуратуры и капитан Майков, старший оперуполномоченный убойного отдела МУРа. Увидев на пороге своего шефа, Майков сунул сигарету в стеклянную банку, которую держал в руке Самедов, и вытянулся перед генералом. Хотел, видимо, доложить обстановку, однако Яковлев тут же перебил его:
      – В двух словах.
      – Ну а если в двух словах, – отозвался Самедов, – то господин Шекспир с его Отеллой просто отдыхают.
      И повел рукой, приглашая начальника МУРа своими глазами убедиться в страстях человеческих, которые «господину Шекспиру» в его-то Средневековье даже присниться не могли. Не говоря уж о том, чтобы все это вывести на страницах какой-либо пьесы.
      Яковлев прошел в огромную, также ярко освещенную комнату, которая, судя по всему, служила владельцу этой огромной квартиры и мастерской и залой, в которой принимали гостей, и невольно передернул плечами. Разбросанные стулья из дорогого гарнитура и перевернутый стол, осколки разбитых и растоптанных бокалов, размазанные по полу салаты и еще какая-то колбасно-рыбная хренотень, видимо сброшенная со стола во время драки, происшедшей в этой огромной мастерской фотомастера, со стен которой осуждающе смотрели глаза стариков и старух, бродяг, пьяниц и наркоманов, запечатленных в какие-то особенные моменты их жизни.
      Но главное, на чем поймал себя невольно Яковлев, все они смотрели не в пустоту, а на пятна уже подсохшей крови, выделявшиеся на желтоватом, под цвет сосны, паркете.
      Яковлев вопросительно покосился на капитана, и тот, по-своему поняв молчаливый вопрос генерала, тяжело вздохнул и показал рукой на приоткрытую дверь в дальнем конце мастерской, из-за которой доносились невнятные голоса. И добавил, вновь тяжело вздохнув:
      – Это там, товарищ генерал.
      Задержавшись еще раз взглядом на забранных в портретные рамки глазах, Яковлев прошел в дальний конец мастерской, потянул на себя деревянную, такого же цвета, что и паркет, дверь и остановился на порожке, невольно скривившись.
      Комната оказалась спальней, и здесь, на широченной кровати, больше похожей на теннисный корт без сетки, лежал окровавленно-изуродованный труп обнаженной молодой женщины.
      Немало повидавший за годы работы в милиции и, казалось бы, уже давно привыкший к трупам, однако не растерявший за эти годы чувства сострадания и сопереживания, Яковлев невольно повел плечами и на долю секунды закрыл глаза, стараясь не показать своих чувств. Он уже знал, о ком будут верещать московские газетенки, расписывая убийство на Большом Каретном, однако не мог не повернуться с вопросом к капитану, который держался чуть позади генерала.
      – Толчева?
      – Так точно. Мария Толчева. Жена фотографа, которому и принадлежит эта квартира.
      Недовольно скривившись, Яковлев покосился на старшего оперуполномоченного убойного отдела. В докладах он превыше всего ценил точность и краткость, а здесь... фотограф... квартира... Во-первых, Юрий Толчев был не фотографом, как назвал его Майков, а известным на всю страну фотокорреспондентом столичного еженедельника, мэтром фоторепортажа, а во-вторых... Это была не просто квартира, а выделенная ему московским правительством студия, мастерская, в которой он, видимо в силу каких-то личных причин, и жил со своей женой. Однако счел за лучшее не делать капитану замечаний и только произнес устало:
      – Хорошо. Свободен.
      Однако Майков продолжал стоять за его спиной, и генерал, не обращая на него внимания, еще раз обвел глазами комнату, стараясь ухватить те почти неуловимые нюансы, которые могли остаться незамеченными как еще не оперившимся следователем межрайонной прокуратуры, так и операми, которые не могли отличить мастера фоторепортажа от «фотографа».
      Чуть в стороне от порога лежало ружье, из которого, видимо, и была застрелена Мария Толчева. Судя по резному ложу, это была сделанная на заказ двустволка двенадцатого калибра.
      – М-да, Шекспир здесь может отдыхать.
      Даже не заметив, как в комнату вошел следователь, Яковлев повернулся на голос:
      – Что, думаешь ревность?
      Самедов пожал плечами. Мол, и думать здесь нечего, даже ежу все понятно. Мочилово на почве ревности.
      – Похоже, действительно так, товарищ генерал, – поддержал следователя Майков. – Это вы видели только часть общей картины, а когда увидите все... – Замолчал было, однако не выдержал и добавил зло: – Из двух стволов бабахнул свою женушку. Видать, наболело у мужика.
      Яковлев промолчал и вновь перевел взгляд на окровавленный труп молодой женщины. И хотя заряд дроби, выпущенной в упор, обезобразил ее грудь, но даже сейчас она оставалась красивой в своей страшной обнаженности.
      – Бог ты мой, – пробормотал Самедов, – как же можно ненавидеть свою собственную жену, чтобы вот так, в упор...
      Яковлев повернулся к капитану:
      – Кто сообщил о случившемся?
      – Хозяин квартиры, что на втором этаже. Утверждает, будто сначала услышал страшный женский визг, потом выстрел, крики, а спустя какое-то время, когда он уже звонил по ноль два, еще один выстрел, но более тихий.
      Видимо понимая, насколько скудна для начальника МУРа эта информация, Майков виновато развел руками:
      – С ним сейчас на кухне прокуратура работает.
      Страшный женский визг, ружейный выстрел, который заставил соседа соскочить с собственной кровати, крики... Картинка происшедшего вырисовывалась более-менее четко, правда, оставались «нюансы», от которых уже сейчас тошнотно становилось на душе. Крики, судя по всему мужские, и тот второй выстрел, который сосед услышал, когда уже звонил в милицию. А если говорить точнее, то это был уже третий выстрел. Первые два, спущенные дуплетом, слились для него в единый пушечный залп.
      – Тот, последний, выстрел тоже ружейный?
      Майков отрицательно качнул головой:
      – Пистолетный.
      Яковлев недоуменно уставился на капитана:
      – Не понял!
      – Да все очень просто, товарищ генерал, – попытался объяснить молчавший до этого Самедов. – Последний выстрел, который услышал свидетель, действительно был пистолетный. «Макаров». Он у Толчева в сейфе, в рабочем кабинете, хранился.
      Недовольно покосившись на капитана, который явно робел и терялся в присутствии начальника МУРа, Яковлев кивком поблагодарил Самедова и снова повернулся к Майкову:
      – Где он?
      – Убийца?
      – Толчев! – свистящим шепотом, более похожим на рык, произнес Яковлев.
      – Ну да, я и говорю, – засуетился вконец растерявшийся Майков, явно не понимавший, что именнозаставило всесильного начальника МУРа примчаться в этот ранний час на место явно бытового преступления, тогда как по Москве почти каждую ночь совершаются и более серьезные убийства. – Толчев! Хозяин квартиры! Да там же, где и был, в соседней комнате. С ним сейчас судмедэксперт работает.
      – Проводи!
      Яковлев резко развернулся и, невольно бросив последний взгляд на убитую, первым вышел из спальни, в которой, казалось, уже каждый сантиметр пространства был пропитан приторно-тошнотным запахом крови.
      М-да, подобные зрелища не для слабонервных людей. И память с трудом освобождается от подобного.
      Комната, дверь которой предупредительно распахнул все тот же Майков, по объему была такой же, как и спальня, однако настолько разительно отличалась от «любовного гнездышка», в котором нашла свой конец Мария Толчева, что этого невозможно было не заметить. Причем даже не столько обстановкой – огромный письменный стол, заваленный ворохом каких-то бумаг, пленками и уже проявленными фотоснимками, среди которых почти затерялась старенькая пишущая машинка, явно диссонирующая с современным компьютерным «уголком», перед которым стояло столь же дорогое вращающееся кресло, обтянутое черной кожей. Книжные полки, заставленные офисными папками с архивом хозяина этого кабинета, и огромный, сделанный на заказ застекленный шкаф, полки которого снизу до потолка были забиты фотоаппаратурой и всеми теми причиндалами к ней, которые можно увидеть теперь только в музее.
      Дальний полутемный угол заслонял огромный шкаф с небольшим сейфом внутри, в котором, видимо, Толчев и хранил свой пистолет. Дверцы обоих сейфов были распахнуты настежь.
      Рабочий кабинет рабочего человека. И вполне естественным дополнением к этой картине было старенькое «вольтеровское» кресло, в котором сидел Юрий Толчев. И если бы не его поза: неестественно завалившаяся на грудь голова и столь же неестественно опущенная правая рука, свисавшая с кресла, можно было бы подумать, что уставший до чертиков человек присел отдохнуть на пару минут и уснул надолго.
      Обернувшись на дверной скрип и увидев стоявшего на пороге начальника МУРа, распрямился работавший с трупом судмедэксперт, однако Яковлев только кивнул ему и сам подошел к креслу, правая сторона которого, так же как и правое плечо Толчева, были залиты кровью.
      Пуля, выпущенная из пистолета, вошла в височную область, а прямо под рукой, безжизненно свисавшей с кресла, лежал новенький «макаров».
      Трагедия, происшедшая в этой комнате, не требовала особых пояснений, однако Яковлев все-таки спросил негромко:
      – Самоубийство?
      Судмедэксперт утвердительно кивнул:
      – Явный самострел, товарищ генерал. Видимо, из-за того отчаяния, когда понял, что натворил, убив свою жену. А может, и от страха наказания.
      Покосился на распахнутую дверцу сейфа и уже более уверенно произнес:
      – Когда осознал, что натворил, то, видимо, сразу же хотел застрелиться. Однако ружье не пистолет, до спускового крючка не дотянешься, вот он и бросился к сейфу, в котором «макаров» лежал. Ну а потом... потом сел в кресло и...
      – Короче, сам себя приговорил, – закончил его мысль Майков.
 
      В просторной и вполне современной, в противовес старомодному кабинету, кухне, в чем сказывалась рука молодой жены Толчева, начальник отдела уголовного розыска допрашивал немолодого уже мужика в адидасовском спортивном костюме, соседа сверху, который и сообщил по ноль два о стрельбе под его квартирой. Увидев начальника МУРа, которого он знал в лицо, майор от земли поднялся было ему навстречу, но Яковлев движением руки показал ему, чтобы тот продолжал допрос, и только попросил негромко:
      – С самого начала, если можно.
      Утвердительно кивнув, майор все-таки представил сначала свидетеля:
      – Бешметов. Проживает на втором этаже этого дома и на данный момент является единственным человеком, который хоть что-то может рассказать о случившемся.
      Кивком подтвердив сказанное майором, Бешметов, видимо уловивший в вошедшем крупное милицейское начальство, всем своим корпусом развернулся к Яковлеву и глубоким, хорошо поставленным голосом произнес:
      – Совершенно верно, Бешметов Владлен Антонович. Живу как раз над этой квартирой. И насколько я догадываюсь, я единственный, кто сообщил о стрельбе в милицию, хотя не услышать первый выстрел было просто невозможно. Бабахнуло так, что на моей тумбочке склянки звякнули.
      – Что за склянки? – не понял Яковлев.
      – Лекарственные, – как о чем-то само собой разумеющемся, пояснил Бешметов. – Пузырьки да стакан с водой.
      – Сердце?
      – Оно самое. Уже года три, поди, как пошаливать стало, оттого и не спится порой ночами. Особенно под утро.
      Сказал это и усмехнулся в усы:
      – Оттого, видимо, и чуток стал, как старый филин. К каждому звуку прислушиваюсь. Так что слышал, как дверь в подъезде хлопнула, ну а потом уже...
      И замолчал, видимо дожидаясь вопросов.
      «Хлопнула наружная дверь в подъезде, ну а потом уже...»
      Судя по тому, что в холле, прямо у порога, валялся объемистый замызганный рюкзак, рядом с ним теплая куртка, также брошенная на пол, а сам Толчев сидел в кресле в униформе защитного цвета, можно было догадаться, что он вернулся в неурочный час с охоты, и вот тут-то...
      – Вы не могли бы уточнить, во сколько хлопнула дверь? – спросил Яковлев.
      – Уточнить? – задумался Бешметов. – Уточнить. Ну-у с точностью до минуты, конечно, сказать не смогу, но как мне кажется, без четверти шесть или в шесть ровно. Я уже подремывать стал, а тут вдруг...
      – Хорошо. А сколько времени прошло между хлопком двери и первым выстрелом?
      – Ну-у, – замялся Бешметов, – я опять же таки точно сказать не могу, но, думаю, минут десять, не больше.
      – И что, сразу выстрел?
      – Нет, сначала женский крик. Впрочем, даже не крик, а страшный визг насмерть перепуганной женщины.
      – И уже потом...
      – Выстрел. И опять крик. Но уже мужской.
      Яковлев утвердительно кивнул. Дуплет двенадцатого калибра поднимет на ноги даже мертвого, а тут всего лишь «склянки звякнули».
      – И в этот момент вы стали звонить по ноль два?
      – Да.
      – А крики? Вы точно слышали, что это был мужской крик, а не женский?
      – Без сомнения, – ответил Бешметов. – Женщины так не кричат, они... они визжат в подобных случаях.
      Бешметов замолчал, почесал в затылке и как-то исподволь посмотрел на сидевшего по другую сторону стола мужика.
      – Хотя, должен вам сказать, когда женщину подопрет и она с кем-нибудь ругается...
      Яковлев покосился на майора, перевел взгляд на замолчавшего Бешметова. Свидетель, что называется, поплыл, и, чтобы его не сбить окончательно, надо было менять тему.
      – Вы один живете в квартире?
      – Боже упаси!
      – А кто еще?
      – Дочка с мужем да внук. Жена уже три года как померла, с тех пор и сердце пошаливать стало.
      Яковлев сочувственно вздохнул:
      – Что ж, примите мои соболезнования. —
      И тут же: – Так, может, ваша дочь или ее муж что-то слышали?
      – О чем вы говорите! – усмехнулся Бешметов. – Спят как сурки. Да и спальня ихняя в дальнем конце квартиры. Это моя комната над соседской зависла, и по весне, когда окна открыты...
      – А вы хорошо знали Толчева?
      Бешметов невразумительно пожал плечами и тут же уточнил:
      – Толчев – это хозяин этой квартиры?
      – Естественно.
      И снова невразумительное пожатие плечами.
      – Должен признаться, не очень хорошо. Так, здоровались, когда встречались, а чтобы более близко... Знал только, что он очень известный фотокорреспондент и ему в нашем доме то ли сам Лужков, то ли московское правительство выделили спаренную квартиру под мастерскую, в которой он и жил с женой.
      Бешметов замолчал и виновато развел руками. Вот, мол, и все, чем могу быть полезен.
      – А как часто Толчев ругался со своей женой? – подал голос майор.
      – Как часто ругались?.. – повторил Бешметов. – Ну-у поначалу, когда он в наш дом свою жену привез, я вообще ничего подобного не слышал, правда, чуток позже...
      Он замолчал, видимо припоминая свои бессонные ночи, когда каждый скрип в доме раздается в ушах, и неуверенно добавил:
      – Правда, это даже не ругань была, а скорее поток женских обвинений в адрес мужа. И естественно, сопутствующие выражения из русского лексикона.
 
      Поблагодарив за «ценную информацию» невольного свидетеля преступления, Яковлев вышел в холл и лицом к лицу столкнулся с начальником убойного отдела МУРа.
      – Товарищ генерал... – вытянулся было тот, однако Яковлев только хмуро покосился на него, пробормотав при этом негромко:
      – Нехорошо, полковник. Нехорошо.
      Мгновенно догадавшись, что именно кроется за генеральским «нехорошо», Бойцов так же негромко произнес:
      – Так я ведь здесь едва ли не с самого начала кручусь. Следом за бригадой приехал.
      – Ну и?..
      – Почти все задействованы на поквартирный опрос, но пока что ничего существенного. Рановато еще, Владимир Михайлович. Многие еще вообще не проснулись. Думаю, часам к девяти, а то и к десяти раскачаются. Вот тогда и пощупаем эту парочку.
      Зная категоричность и, пожалуй, излишний максимализм начальника убойного отдела, который в неполные тридцать пять лет стал полковником, Яковлев покосился на Бойцова:
      – Насколько я догадываюсь, «парочка», которую ты хочешь «пощупать», – это Толчев с женой?
      – С молодой женой, – счел необходимым уточнить Бойцов. – У них разница в возрасте двадцать лет.
      – Ну и что с того? – нахмурился Яковлев.
      – Да вроде бы ничего особенного, – пожал мощными покатыми плечами Бойцов, – если бы не загулы этой девицы, когда ее рогоносец в командировки уезжал.
      – Что, проверенный факт? – спросил Яковлев, сопоставляя слова начальника убойного отдела с тем, что только что рассказал сосед Толчевых сверху.
      – Участковый рассказал. А он здесь чуть ли не каждого жильца в лицо знает.
      – Ну и?..
      – Говорит, что поначалу, когда Толчеву в этом доме спаренную квартиру под студию выделили, все тихо было и добропорядочно. Никаких жалоб со стороны жильцов. Ну а чуть позже, когда он свою молодую жену привез и они поселились на этой площади...
      Видимо не в силах сдержать своих чувств по отношению к молодой смазливой бабенке, которая вынудила своего мужа засадить в нее, козу трихопольную, заряд дроби из двух стволов, а потом и самого себя жизни лишить, Бойцов матерно выругался, однако тут же взял себя в руки.
      – Простите, Владимир Михайлович, но... Ненавижу я этих коз, для которых ничего святого на свете нет. Из-за их блядства столько хороших оперов запили и с работой распростились, что...
      Яковлев только хмыкнул на это. Он тоже знал немало мужиков, которые погорели на молоденьком женском теле, однако знал и таких, которые детишек нарожали и по сей день живут счастливой жизнью.
      – Ладно, полковник, пока что все это лирика, а ежели по делу?
      – В течение только этого года поступило несколько заявлений от жильцов дома, в которых они просили участкового принять соответствующие меры к жене Толчева. Мол, гулянки, пьянки, какие-то дебоши и разборки между ее гостями, порой, мол, до утра уснуть невозможно.
      Яковлев кивнул. Все складывалось в единую логическую цепочку и... Впрочем, свое слово еще должен будет сказать следователь прокуратуры.
      Да, цепочка, приведшая к этой трагедии, выстраивалась более чем стройная, и все-таки что-то не давало ему покоя. Ухватиться бы только за это «что-то».
      Спросил негромко:
      – Надеюсь, участковый хоть как-то отреагировал на эти заявления?
      – Естественно. Проверял каждый факт, хотя и поимел от этого кучу дерьма и неприятностей.
      – Выволочка по службе?
      – Об этом он умалчивает, но эта сучка жаловалась на него в префектуру округа, требовала, чтобы «этот мент» не вмешивался в личную жизнь «добропорядочных» блядей, простите, людей, ну а оттуда уже звонили руководству управления и...
      Далее можно было не продолжать, и Бойцов замолчал, невольно покосившись на дверь спальни, за которой уже навечно успокоилась молоденькая жена Толчева.
      Молчал и Яковлев, пропустив мимо ушей бойцовское определение «добропорядочных людей», хотя его и передернуло невольно. Старая как мир история, еще раз подтвердившая истину, что грешен человек. Грешен! Однако не суди, да не судим будешь.
      Подумав об этом, Яковлев усмехнулся своим собственным мыслям. Не суди... А как же тогда гражданская позиция? Видать, хреновато будет начальнику убойного отдела МУРа, когда отойдет в мир иной. Все, кого он в свое время прижопил и кто пошел под расстрельную статью, выставят ему свои претензии угольками со сковородки. Не суди...
      – Значит, так. Я сейчас на Петровку, а ты поработай с участковым, и если у него остались данные по проверкам на заявления жильцов... В общем, не мне тебя учить. В семнадцать ноль-ноль оперативное совещание в моем кабинете. Все! Работай.
      От Большого Каретного до МУРа рукой подать, но и за те десять минут, которые Владимир Михайлович Яковлев провел в машине, он успел многое передумать, припоминая свое знакомство и первую встречу с фотокорреспондентом Толчевым, который чуть ли не целую неделю провел с «рабочей лошадью» московской милиции, операми районного Управления внутренних дел, пытаясь и сам понять сущность работы рядового опера на земле, и донести ее, эту самую сущность, до своего читателя. Донести через фоторепортаж.
      Засады, захваты и аресты, допросы, работа с «контингентом» и просто писанина, которой не бывает конца.
      Вторая половина девяностых годов. Наполовину купленная московская пресса, в хвост и в гриву поносившая милицию, которая даже после ее развала, почти вконец обнищавшая и безлошадная, тогда как преступный мир российской столицы, расставив пальцы веером, разъезжал на «БМВ» и «Мерседесах», пыталась противостоять уже сложившейся организованной преступности, которую крышевало коррумпированное чиновничество и прожженные политиканы из Государственной думы. И такой фотоочерк, на два газетных paзвopoтa...
      Неблагодарная на тот момент работа.
      Однако Толчев ее сделал и, кажется, даже сам проникся убежденностью московских оперов. По крайней мере, именно так показалось тогда ему, полковнику милиции Яковлеву, одному из героев этого фотоочерка.
      И вот теперь...
      Пытаясь воспроизвести в памяти того Толчева, которого он знал, и перенести на того Толчева то, что случилось на Большом Каретном, Яковлев не мог освободиться от какого-то подспудного ощущения, что в этом деле не так уж все и просто, как может показаться на первый взгляд.
 

      Еще не полностью оклемавшийся после ранения и выписки из госпиталя и все еще остававшийся под наблюдением врачей, Турецкий мог позволить себе далеко не каждый день появляться на работе, и в такие дни, особенно если в Гнесинке позволяло расписание уроков, Ирина Генриховна также задерживалась на часок-другой. Готовила полюбившиеся оладышки из кабачков уже нового урожая, которые сама же и покупала на рынке, провожала дочь в школу и уже после этого накрывала завтрак на двоих. Свежезаваренный кофе, те же оладьи со сметаной и пара-другая бутербродов с адыгейским сыром или с колбасой.
      В это утро она также порезала сыр, выложив на стол слегка подогретый лаваш, посмотрела на часы и уже по привычке включила телевизор. Она и сама не могла толком объяснить того, что творилось с ее мозгами в последние полгода, но с тех самых пор, как ранили ееТурецкого и в ней вдруг проснулось столь же непонятное ей стремление к оперативной работе, к тому, чем всю свою жизнь занимался ееТурецкий, она чисто инстинктивно включала телевизор и отслеживала все сводки «Дежурной части» и «Петровки, 38». Анализируя то, что вещали с экрана телеведущие, она пыталась понять, что творилось в Москве и по всей России.
      Убийства, грабежи, сверхнаглые квартирные кражи, вызывающе наглые автоугоны и заполонившие Москву мошенники из некогда «братских» республик... Господи милостивый, чего только не насмотришься за те десять или пятнадцать минут, что шли эти передачи!
      Краем уха слушая то, что за прошедшие сутки случилось в Москве, и уже заканчивая варить кофе, она вдруг насторожилась и резко повернулась лицом к телевизору.
      Ошибки быть не могло, ведущий назвал Большой Каретный, на котором свершилось... О господи! И фамилию – Толчевы!
      Два трупа. Мужчина и женщина. Муж и жена. Она убита выстрелом из охотничьего ружья, он... Корреспондент, прибывший на место трагедии и уже успевший переговорить с соседями известного на всю страну фотокора, безапелляционно заявил, что Юрий Толчев покончил с собой, когда, видимо, осознал то, что натворил в состоянии аффекта.
      Короче говоря, старая, как мир, история. Старый муж, молодая, красивая жена, раздирающая душу и сердце, пожирающая мозги ревность и... и пуля в собственный висок.
      Юра... Юра Толчев!
      Еще не в состоянии до конца осознать только что услышанное и увиденное – телеоператор успел заснять картинку, когда в мрачную, как смерть, труповозку загружали убитую и самоубийцу, Ирина Генриховна в каком-то остолбенении стояла перед телевизором, не в силах отвести глаз от экрана, и только резкий запах свежезаваренного кофе заставил ее сдвинуться с места и снять с плиты объемистую турку, к краям которой подбирался запенившийся кофе. Еще секунда-другая – и пришлось бы отмывать плиту.
      На телеэкране уже показывали сюжет о каком-то криминальном наезде, а Ирина Генриховна все еще не могла прийти в себя от только что увиденного. Большой Каретный, где на первом этаже дома располагалась мастерская Толчева, взволнованная толпа людей у подъезда, санитарная машина и два, в черном целлофане, трупа. Толчевы! Юра и... Как зовут его вторую, совсем еще молоденькую жену, Ирина Генриховна не знала. И вдруг она словно очнулась. Поставила турку с кофе на свободное блюдце электроплиты и бросилась в ванную комнату, где уже заканчивал бриться Турецкий.
      – Саша!
      На ее щеке дрогнул какой-то нерв, она оборвала себя на полуслове, стараясь привести свои мысли в порядок.
      – По телевизору... только что...
      Ополоснув лицо холодной водой, Турецкий с усмешкой в глазах покосился на явно взволнованную жену. С той же скептической усмешкой на лице спросил негромко:
      – Что, опять мочилово на Москве?
      Увлечение жены криминалистикой он все еще воспринимал как игру, как временное увлечение сорокалетней женщины, которое скоро пройдет, и, будучи профессионалом, не мог не относиться к ее вздохам и ахам скептически. А может быть, и пренебрежительно, чего и сам частенько не замечал. Увидев замешательство на лице жены, произнес с той же усмешкой на губах:
      – Надеюсь, не в президента стреляли?
      На этот раз она даже не обратила внимания на его язвительность и только выдохнула громко:
      – Саша! Толчевы... Юра Толчев!
      На ее лице застыла гримаса боли, в глазах плескался ужас. Начиная догадываться, что, видимо, случилось что-то действительно очень серьезное, Турецкий повесил полотенце, тронул за плечи жену:
      – Что?.. Что Толчевы?
      Ирина Генриховна повела плечами, освобождаясь от его рук. Она чувствовала его скептическое отношение и не могла воспринимать это спокойно.
      – Только что по телевизору...
      И она, сбиваясь и путаясь, пересказала ему то, что только что увидела по телевизору. Замолчала и глухо произнесла, невольно передернув плечами:
      – Нет, этого не может быть. Нет, нет и нет!
      Турецкий внимательно посмотрел на жену. Она всегда обостренно воспринимала даже чужое горе, чужую беду, а здесь... Алевтина Толчева, Аля, была ее давнишней подругой, были времена, когда они даже дружили семьями, но, после того как муженек Алевтины втюрился по уши в молоденькую журналисточку и оставил свою семью, Алевтина будто сломалась от горя. Видимо не желая слушать сочувственные вздохи своих подруг, а заодно и пересуды за спиной, оборвала все свои знакомства, замкнулась на доме и, кажется, даже есть перестала. Ирина рассказывала, что, когда ее увидела в последний раз, причем совершенно случайно, то даже не узнала поначалу. Пышка, как они когда-то называли Алевтину, жизнерадостная и почти всегда улыбающаяся, превратилась в сморщенный пожелтевший стручок, в котором неизвестно по каким законам еще теплилась жизнь. Ирина попыталась было пригласить ее к себе домой, но Аля только пробормотала что-то в ответ и заспешила к автобусной остановке. Было это осенью прошлого года.
      Когда Ирина рассказала об этой встрече и о том впечатлении, которое произвела на нее Алевтина, он, Турецкий, только плечами пожал да пробурчал невнятно: «Ну и дура». И вспомнил, как вспыхнули глаза жены.
      «Может, и дура, – нехотя согласилась она. – Но она любила Юру, а он... – И махнула рукой, добавив при этом: – Впрочем, все вы одним миром мазаны. Увидели свежую ягодку и... А дом, жена и семья – это для вас, козлов...»
      «Ну-у насчет козлов это, положим, ты лишку хватила», – попробовал было возразить он, однако, вовремя почувствовав, что начинает тем самым и сам оправдываться в своих грешках и прегрешениях, посчитал за лучшее свернуть столь неприятный для них обоих разговор.
      После этого, дабы не будоражить свои собственные, уже зарубцевавшиеся раны, о Толчевых они старались не вспоминать. И только в те моменты, когда на глаза попадался какой-нибудь фоторепортаж маэстро, кто-нибудь из них говорил: «Жив курилка. Видать, еще не весь поистерся».
      И вот... поистерся.
      – А ты не ошиблась? – на всякий случай спросил Турецкий. – Толчевы – это, конечно, не Ивановы с Петровыми, но и их в Москве не одна сотня наберется.
      Ирина Генриховна отрицательно качнула головой:
      – Нет, это был Юра. Во-первых, Большой Каретный, да и дом его я узнала сразу.
      Думая о происшедшем и подводя себя к мысли, что это хоть и не типичный, однако вполне логичный конец бурного романа импульсивного лысеющего толстячка с длинноногой, смазливой кралей, все желания которой отчетливо читались в ее остреньких, бегающих глазках, Турецкий хмуро произнес:
      – Ну и...
      Он хотел было сказать: «От меня-то чего ты хочешь? Активного сочувствия или... или еще чего-нибудь?», однако вовремя сдержался и только пробурчал хмуро: