Юре редко случалось бывать во дворе. Как правило, они с мамой стремительно пробегали его наискосок, вечно куда-нибудь торопясь. Единственное самостоятельное действие, которое Юре разрешалось, — поход к расположенному на углу киоску с мороженым. Сегодня эскимо было сильно подтаявшим. Не обращая внимания на сладкие и липкие руки, на пятна, которыми он уже успел украсить курточку и штанишки, Юра был озабочен лишь одним: успеть доесть мороженое, не уронив его.
      — Это ты играешь на скрипке вон в том окне?
      Подняв голову, Юра на мгновение утратил бдительность, и тут же недоеденное эскимо сорвалось с палочки и шлепнулось на землю. Перед ним стоял рыжий вихрастый мальчик, чуть выше его ростом, со скрипичным футляром в руках.
      — Ну вот. — Юра был явно огорчен.
      — Извини, я не хотел.
      — Хотел — не хотел… А до-диез во второй октаве у тебя всегда звучит фальшиво!
      — Врешь!
      — Я вру?
      «Творческий» конфликт медленно, но верно начинал перерастать в прелюдию к нормальной мальчишеской потасовке, но в этот момент из подъезда появилась высокая, стройная, элегантная, очень куда-то торопящаяся дама.
      — Гера, что происходит?
      — Он говорит, что у меня до-диез фальшивый.
      — Бывает иногда и фальшивым. А ты кто, мальчик?
      — Я — Юра Владимирский.
      — Он играет на скрипке вон в том окне.
      — Так это ты там занимаешься! Очень приятно! Вот что, мы сейчас торопимся, даже уже опаздываем на урок. А завтра, ну часика в три, приходи к нам, хорошо? Познакомитесь поближе, поиграете и на скрипках, и просто так. Договорились?
      — Я не знаю. Как мама…
      — Ну, я думаю, мама не будет против, если ты скажешь, что идешь к товарищу-скрипачу. Мы живем вот в этом подъезде на четвертом этаже. Фамилия наша Райцер. Там на двери есть табличка. Гера, а ты чего молчишь?
      — Ну приходи, ладно уж, только до-диез…
      — Хватит вредничать! Нашел тоже повод для ссоры! Так мы ждем тебя, Юра Владимирский!
      Юрий Васильевич настолько ушел в свои воспоминания, что резкий рывок машины вправо и столь же резкое торможение стали для него полной неожиданностью.
      — Что вы делаете, Сережа! — истошно завопил побледневший Николай Родионович.
      — Блеск, Сережа, — включившийся в дорожную ситуацию Юрий Васильевич по достоинству оценил мастерство водителя, сумевшего не только избежать цепного столкновения, но и, резко свернув, обезопасить себя от наезда сзади, — мне бы такую реакцию.
      — Ну, Юрий Васильевич, те, кто с вами ездил, говорят, что уж вы-то…
      — Как умею, как умею… Но чтоб вот так вот… Нет, так не смогу. Николай Родионович, не волнуйтесь, мы в надежных руках. Кстати, что там у нас со временем? — И, дождавшись информации, полученной Николаем Родионовичем от автоответчика: — Сорок пять минут до посадки? Как, Сережа?
      — Тютелька в тютельку успеваем, Юрий Васильевич.
      — Черт его знает! Все у нас в Расее через одно место делается! Ну кому, интересно, пришло в голову, что именно Домодедово — самый далекий от города аэропорт — должен стать главными воздушными воротами страны?
      — Но зато как реконструировали, Юрий Васильевич!
      — Реконструировали классно! Ничего не могу сказать. Но дорога…
      — Да нет, вы неправы, Юрий Васильевич. Многое уже сделано, связь с аэропортом уже прилично налажена, а в проектах…
      — Николай Родионович, вы мне эти официальные фантазии не пересказывайте, пожалуйста, я их и так прекрасно знаю. Но даже если и построят что-нибудь сверхмодерновое — хоть на магнитной, хоть на воздушной, хоть на подводной подушке, — серьезных гостей все равно надо будет встречать на машинах, а следовательно, всегда придется отмеривать все те же километры. Вас, с вашим служебным положением, это, между прочим, касается в первую очередь. Я-то что? Я при вашем министерстве — человек случайный.
      — Ну вы уж скажете, Юрий Васильевич!
      — А и скажу. Слава богу, представительские функции пока еще не моя основная профессия.
      И вновь все погрузились в молчание.
      …Разумеется, мама не возражала против визита к Гере Райцеру. О семье доктора она была наслышана — вероятно, со слов все той же вездесущей и общительной Аглаи Степановны — как о людях достойных и интеллигентных. «Только не очень долго, Юрок, хорошо? Не надо надоедать людям».
      И на следующий день Юра — скрипку с собой он все-таки не взял — в растерянности топтался возле большой, фигурно обитой черным дерматином двери, на которой красовалась блестящая табличка «Профессор В. Н. Райцер, отоларинголог, фониатр». Проблема заключалась в том, что звонок находился на недосягаемой высоте, а на мягкой двери не было ничего подходящего, по чему можно было бы постучать.
      Внезапно дверь распахнулась.
      — Что же ты не заходишь? — Герина мама приветливо улыбалась. — Ах да, звонок… Все время забываю заказать еще одну кнопочку, пониже. А я видела тебя в окно, вроде бы вошел в наш подъезд, а потом тебя нет и нет. Ну, думаю, неужели такой сообразительный мальчик мог заблудиться? Проходи, пожалуйста!
      Так Юра Владимирский впервые вошел в дом, который на долгие годы стал ему близким и родным.
      И чем только они не занимались в этот первый день многолетней дружбы: играли на Гериной скрипке и в шахматы, устроили настоящее сражение игрушечными солдатиками и пили чай с вкуснейшими пирожками с картошкой… Взаимная симпатия возникла с первых же минут, и конечно же мальчишки интуитивно почувствовали, что нарушить эту возникшую близость обсуждением каких-то там фальшивых нот — глупо и неуместно. Куда важнее то, что им было хорошо и интересно вместе.
      Расстались лишь тогда, когда уже по-серьезному начали сгущаться сумерки, и расстались, договорившись обязательно встретиться завтра. С тех пор это вошло в систему: при каждом удобном случае — сразу же к Герке. Мамы не возражали. Выставлялось лишь одно условие: предварительно необходимо было отзаниматься на скрипке положенные часы.
      Семья Райцер была хорошо известна в московских театрально-музыкальных кругах. Этому способствовало и место службы Евгении Георгиевны — концертмейстера вторых скрипок в Музыкальном театре, — и, главным образом, огромная профессиональная популярность Виктора Наумовича, считавшегося в своей области крупнейшим специалистом. Знаменитые артисты, певцы, все, чья профессиональная деятельность была связана с голосом, буквально боготворили Виктора Наумовича. «Райцер поможет». «Райцер выручит». «Райцер…» Случалось, что и партийные функционеры — из тех, что рангом пониже, но кому все-таки приходилось зачитывать длиннющие доклады, — обращались к помощи профессора Райцера. (Высший партийный эшелон дикция, постановка голоса и членораздельность произносимых текстов, естественно, не волновали: что и как они там набормочут — не их проблема: ко всему прислушаются, поймут, примут к исполнению.)
      Вполне понятно, что такая широкая известность предполагала могущественных покровителей. И они у Виктора Наумовича были. Лишь легким холодком повеяло на профессора Райцера во время пресловутого дела о «врачах-отравителях». Подуло и тут же было отведено в сторону вмешательством влиятельного и не побоявшегося за свою репутацию значительного лица. Вполне реальными для профессора были и определенные житейские блага, недоступные простым смертным. Так, Виктор Наумович вместе со своим соседом, профессором-эндокринологом Суровцевым, сумели добиться разрешения на кардинальную перестройку семикомнатной коммуналки — вещь совершенно немыслимая в те годы, — в результате чего каждый из них получил по изолированной квартире. Да и материальное положение семьи было уверенным и стабильным. Достаточно сказать, что профессор Райцер, покатавшись несколько лет на «Победе», одним из первых пересел на только-только начавшую появляться «Волгу», достававшуюся, особенно на первых порах, ну уж самым-самым избранным из избранных.
      У Геры была очень маленькая, но своя собственная комната. И, что невероятно удивляло Юру, Герина мама, если дверь в комнату была закрыта, перед тем как открыть ее, обязательно стучала. Впрочем, удивительных для Юры вещей в этой семье было немало.
      Прежде всего, Геру по-настоящему звали вовсе не Гера, а Геральд. «Меня назвали в честь дедушки, маминого папы. Он умер за несколько месяцев до моего рождения. Он тоже был скрипач и учился у самого Леопольда Ауэра». — «А почему тогда твою маму зовут Евгения Георгиевна?» — «А она вовсе не Георгиевна, а Геральдовна. Но это очень трудно произносить. Вот мама и придумала себе что-то похожее, но попроще. А папин дедушка вообще был раввином в Вильнюсе». — «А кто такой раввин?» — «Ну это священник, только у евреев». — «А кто такие евреи?» — «Народ такой. Как русские или украинцы». — «А ты тоже еврей?» — «Я — нет. Я русский. У меня и папа и мама — русские. Вот папа у дедушки был еврей, а мама — датчанка. А ты?» — «Что я?» — «А ты кто?» — «Не знаю. Русский, наверное». — «А дедушка Геральд был вообще норвежец. А мамина мама — литовка. Здорово, правда?» — «Здорово!»
      Но конечно же вовсе не одни только генеалогические изыскания занимали большую часть мальчишеского времени. Первый и главный вопрос — поступление в ЦМШ, Центральную музыкальную школу при Московской консерватории. А в том, что мальчишкам необходимо учиться именно там, твердо были уверены оба их педагога, и Юрин Евгений Семенович, и Геркин Станислав Сергеевич, аспирант Московской консерватории. Однако если в семье Райцеров этот вопрос был давно решен и дальнейшему обсуждению уже не подлежал, Елена Васильевна Владимирская испытывала определенные сомнения.
      — Женя, ведь мы, фактически, навязываем сегодня мальчику совершенно определенный жизненный путь. Да, конечно же в десятилетке учат музыке как нигде, конечно же это высочайший профессиональный уровень. Но ведь не секрет, что эта ранняя специализация сказывается на общем уровне образования, что все основные на сегодняшний день предметы: математика, физика, химия — проходятся достаточно поверхностно. А что, если через несколько лет он заявит: да знать я не желаю эту вашу скрипку! И что потом?
      — Леночка, вопрос резонный. И если говорить о ребенке средней одаренности или даже выше средней — все подобные сомнения разумны и актуальны. Но Юра — фантастически талантлив! Скрипка, не скрипка — неважно! Он — музыкант по своей природе, по своей сути. Это — его дорога. И мы просто-таки обязаны помочь ему выйти на эту дорогу как можно раньше!
      Трудно сказать, что подействовало больше: убедительность ли аргументов Евгения Семеновича, созревшее ли уже в глубине души решение, разумность которого требовала лишь дополнительных формальных обоснований, но вскоре документы Юры Владимирского, вместе с бумагами Геральда Райцера, лежали в приемной комиссии ЦМШ.
      Вступительные испытания мальчишки преодолели весело, легко и даже небрежно. Опытнейшим педагогическим «зубрам» Центральной музыкальной школы не потребовалось много времени, чтобы оценить степень талантливости двух «клопов», которые в свои семь лет играли уже на уровне хорошего пятого-шестого класса. Их цээмшовского шестого класса. А это было на несколько голов выше, чем уровень обычных музыкальных школ. Собственно, о Райцере в ЦМШ уже были наслышаны старанием его педагога. Но явление в том же «потоке» еще одного, не менее одаренного, самородка было приятным сюрпризом. Приняты. Разумеется, приняты!
      И с первого сентября следующего учебного года началось упорное «выстругивание» из первокласснейшего «исходного материала» первокласснейших звезд мирового уровня.
      ЦМШ — Центральная музыкальная школа при Московской государственной консерватории — являлась уникальным в своем роде питомником по воспитанию музыкально-творческой элиты страны. По образцу и подобию ЦМШ при целом ряде ведущих консерваторий были созданы аналогичные музыкальные школы, призванные выявлять и обучать неординарно одаренных детей. Но если успехи всех остальных спецмузшкол и бывали временами значительными и впечатляющими — немалое количество выдающихся музыкантов поставил Ленинград, фантастический мировой успех выпал уже в восьмидесятые годы на долю воспитанников Новосибирской скрипичной школы, — по количественным показателям сравняться с Москвой никто не мог. Из стен Московской школы вышли десятки лауреатов и дипломантов престижнейших музыкальных конкурсов, народные и заслуженные артисты страны, профессора и доценты крупнейших консерваторий. И, разумеется, как и в любой другой полузакрытой для чужого проникновения сфере, в ЦМШ царил дух состязательности, избранности, конкурентной состоятельности. Естественно, никто и никогда не позволял себе высказывать эти постулаты вслух. Еще чего не хватало! Официальная социалистическая педагогическая доктрина, провозглашавшая всеобщее равенство в способностях и возможностях, никогда не согласилась бы признать реальностью особую одаренность отдельных индивидуумов. Отстаивать подобную позицию было равносильно откровенному антисоветизму. Кому же подобное могло прийти в голову? Да никому и не приходило! Широко практиковалась система умолчаний, недомолвок, иносказаний. Да и, справедливости ради, надо сказать, что педагоги были лишь косвенными и совсем не главными разжигателями страстей. В основном же инициатива в нагнетании «подковерной» напряженности исходила от родителей. «А о моей дочери профессор А. сказал…», «А моему мальчику профессор Б. пророчит…», «А профессор В. убежден, что через год-два мой сын…»
      Ни Елена Владимирская, ни Евгения Райцер в этих дрязгах и сплетнях никогда не участвовали. И дело было не только в природной, естественной интеллигентности молодых женщин, но и в том, что их сыновья с безусловной очевидностью на голову превосходили и своих одноклассников, и многих более старших учащихся. И если могла идти речь о какой-то конкуренции, то только между ними. Но мальчишки дружили, а их мамам и в голову не приходило унизить себя какими-то завистливыми помыслами и высказываниями.
      Широко распространенное мнение, что родители, в раннем детстве избравшие для своих юных талантливых чад узкопрофессиональную специализацию, во многом лишали их нормального детства, конечно же не лишено оснований. Но что поделаешь? Тут уж «или — или». Мировая планка достижений в творческих специальностях, в спорте, в научных дисциплинах поднята на такую невероятную высоту, что рассчитывать на выдающиеся результаты без полной отдачи своему делу — занятие гиблое и бесперспективное. Впрочем, и тут, как и в любом другом правиле, не обходится без исключений.
      Первые годы в ЦМШ и Юра и Гера были заняты, казалось бы, совершенно одинаково: уроки, скрипка, домашние задания. Ни на что другое совершенно не оставалось времени. Но через некоторое время Юра с удивлением обнаружил, что Герка умудряется помимо скрипки заниматься и еще какими-то интересными вещами: то вдруг выяснилось, что он ходит в авиамодельный кружок во Дворце пионеров, а дома кучу времени проводит за постройкой этих самых моделей, то он всерьез увлекся шахматами и начал посещать шахматную секцию — очень скоро стало ясно, что Юра в шахматах для него уже не партнер: слишком велик стал разрыв в классе игры; а то и того больше: часами Герка — взлохмаченный, взмыленный, возбужденный — гонял мяч на соседней спортивной площадке. Нет, он ничего не делал втайне от своего друга и всегда приглашал Юрку принять участие в его очередной авантюре. Но Юра даже и представить себе не мог: как и откуда выкроить часы и минуты для каких-то лишних дел, когда и на регулярные занятия времени катастрофически не хватало.
      Дальше — больше. Ни бурные всплески гормонов, ни показательное демонстрирование своей «взрослости» в подростковый период никто еще не отменял. И никакая талантливость не может служить панацеей от возрастных выходок. После затяжки первой сигаретой Юра с трудом сдержал приступ неимоверной тошноты, после первого стакана какого-то паршивого портвейна его долго и мучительно рвало в школьном туалете. А Герка — хоть бы что!
      А еще были девчонки. Первые влюбленности, первые романы… И здесь Гера Райцер также был безусловным лидером. Если Юра переживал каждое свое увлечение — а особенно закончившееся очередной неудачей — долго и мучительно, то Гера ко всему относился легко и просто. Может быть, именно из-за этого девчонки липли к нему, как мухи на мед. И это ну не то чтобы раздражало, но казалось какой-то несправедливостью, что ли…
      Вершиной Геркиных выкрутасов и причудой совершенно немыслимой для скрипача, ученика ЦМШ, стало занятие боксом. Предыстория была проста и элементарна. Однажды Герка заявился на уроки с огромным фингалом под глазом. Разумеется, учителям рассказывалась трогательная история о дверной ручке, о «поехавшей» на арбузной корке ноге и так далее и тому подобное. Но с Юркой-то он был вполне откровенен. «Прицепились вчера три подонка: „А ты чего это со скрипочкой? А почему ты такой рыжий? А что-то у тебя рожа вроде какая-то ненашенская?“ Ну и вмазали в конце концов. Все. Завтра начинаю заниматься боксом. Хочешь?» — «Ты с ума сошел! А скрипка? А руки?» — «Знаешь что, скрипка — скрипкой. Но чтобы каждая мерзость могла тебе разукрасить физиономию, а ты был бы в состоянии лишь разводить руками — это уже слишком! Не пойдешь? Ну как знаешь!»
      Долго или нет продолжалось Геркино «боксерство» — Юра не знал. (В школе об этом, разумеется, кроме него, не слышала ни одна живая душа; узнали бы — трудно представить себе, какие бы крики и вопли начались.) Но непреложным фактом явилось то, что через какое-то время Гера стал держать себя еще увереннее и совершенно не склонен был шарахаться в сторону от каждой разнузданной подгулявшей компании.
      Вероятно, именно тогда Юра Владимирский впервые осознал, что ведь он, пожалуй что, завидует своему другу. Нет, разумеется, речь не шла о профессиональных вопросах, здесь они настолько, что называется, шли «голова в голову», что поводов для зависти и ревности просто не могло возникнуть. Дело было в другом. Геркина раскрепощенность, какая-то внутренняя свобода, умение без комплексов пренебречь «святыми» музыкантскими постулатами — из них забота о сохранности и безопасности собственных рук была важнейшей — и при всем при этом умение добиваться выдающихся исполнительских результатов как-то заботили и даже нервировали.
      Позже, уже в зрелом возрасте, прокручивая в памяти историю своей детской дружбы, Юрий Васильевич понял, что его зависть имела место с первого же дня знакомства и все последующие годы только усиливалась. Тут и общая благополучность семейства Райцеров, которая подсознательно давила на «безотцовщину» Владимирского, тут и очевидное превосходство в материальном достатке, тут и круг знакомств среди великих и знаменитых, которые для Геры были не народными и заслуженными, а просто «дядями Колями, Петями, Васями». Нет, Юрий Васильевич вовсе не был склонен увлекаться глубокими психоаналитическими исследованиями своих детских и юношеских воспоминаний. Но вещи, так сказать, очевидные смешно было бы отрицать.
      А учебный процесс шел своим чередом. Экзамены и закрытые внутришкольные прослушивания перемежались с открытыми концертами, собиравшими великолепную прессу и восторженные отзывы почитателей. Белая рубашечка, пионерский галстук и синие шортики сменились на длинные брюки, роскошное жабо и бабочку. Сплошным потоком следовали праздничные мероприятия: недели, декады, фестивали. Особняком стояли нередкие правительственные концерты. Причем если на одних из них исполнителей буквально закармливали бутербродами с нежнейшими ветчиной и бужениной, роскошнейшими балыками, изобилием красной и черной икры, то на других, казалось бы вполне аналогичных, с трудом можно было выпросить стакан воды в запертую комнату, а поход в туалет совершался чуть ли не по персональному разрешению министра внутренних дел.
      Периодически случались и зарубежные гастроли. И если первая поездка — в Чехословакию — еще и вызвала какие-то яркие эмоции, то в дальнейшем визиты в «братские» страны (соответствующей терминологии успели научить быстро), Польшу и Болгарию, воспринимались уже как нечто рядовое и заурядное. Даже экзотические Индонезия и Бразилия никаких особых эмоций не вызвали. Ну прокатили на автобусе по улицам, ну рассказали там что-то… Ничего особенного! Из гостиницы — ни на шаг, всюду руководители, они же надсмотрщики… И что тут интересного? А лететь безумно долго и скучно. И ноги в тесноте туристского класса затекают.
      Процесс поступления в консерваторию — для многих величайшее событие в жизни — прошел легко и безболезненно. Были сданы какие-то экзамены, формально были получены какие-то оценки, но все это не имело никакого значения, ибо зачисление Райцера и Владимирского в число студентов консерватории предрешилось еще много лет назад.
      Единственным серьезным — и кардинальным — изменением в их жизни и обучении стали регулярные занятия с профессором Леонидом Борисовичем Коганом. Собственно, и раньше они считались его учениками. Но, как правило, перегруженный работой маэстро не слишком часто находил время для «малышни», доверяя этот процесс своим аспирантам и ассистентам. Ну разве что изредка, перед какими-нибудь особо ответственными выступлениями и концертами, он прослушивал свою «детвору» и вносил в их исполнение определенные коррективы. Отныне же мэтр включился в дело по-серьезному. И, выходя после некоторых уроков этого величайшего рыцаря музыки и скрипки, Юра, что называется, «не чуял под собой ног»; мастер погружал своих учеников в такие музыкальные глубины, делился такими откровениями, что о более великом и возвышенном невозможно было даже и мечтать.
      А вскоре начались конкурсные страсти. При всем несовершенстве конкурсной системы, для молодого музыканта-исполнителя нет более прямого и простого пути к широкой мировой известности, чем успешное участие в международном конкурсе. Естественно, что в Советском Союзе, стране насквозь идеологизированной, каждый успех советского исполнителя рассматривался прежде всего с точки зрения убедительного доказательства преимуществ советского образа жизни. А подбор участников осуществлялся не в соответствии с пожеланиями музыкантов, а с учетом высокой государственной миссии, доверяемой исполнителям. «А нам на всех нужна одна победа…» Конечно же с этой точки зрения выставлять на один и тот же конкурс Райцера и Владимирского было нецелесообразно и даже, пожалуй, политически безответственно. Устраивать конкуренцию между своими? Абсурд! Этого и не делали. Владимирский прекрасно проявил себя на конкурсе имени Маргариты Лонг и Жака Тибо в Париже, Райцер великолепно «ответил» успешным выступлением на конкурсе королевы Елизаветы в Брюсселе. Владимирский паковал чемоданы для поездки в Геную на конкурс Паганини, Райцер готовился ехать в Польшу, в Познань, на конкурс имени Венявского…
      Разумеется, традиционные ежедневные детские «посиделки» давно уже прекратились, превратившись в не столь частые, но по-прежнему теплые и сердечные дружеские встречи. Причиной этому послужил и «географический фактор» — после чуть ли не двадцати лет добросовестной работы театр наконец сподобился выделить Елене Васильевне двухкомнатную квартиру на Юго-Западе, забрав, естественно, в свою пользу их комнату на «Новокузнецкой»; расстояние неблизкое, конечно, массу времени начала пожирать дорога в центр и обратно, но для тех, кто прошел через все прелести коммунального сосуществования, не надо объяснять, каким праздником для людей становились собственная кухня, собственные ванная и туалет. Теперь и у Юры наконец-то появилась возможность пригласить Герку в свою, персональную комнату. Вот только времени для подобных визитов — шутка ли, чуть ли не пол-Москвы надо пересечь — и у того и у другого становилось все меньше и меньше.
      Но не редкость и краткость дружеских встреч стали той занозой, которая болезненно впилась в сознание Владимирского. Гера Райцер жил какой-то своей, независимой и обособленной, жизнью, в подробности которой он категорически не желал посвящать товарища детских лет.
      Однажды в коридоре консерватории Венька Файман, альтист с их курса, обращаясь к Райцеру, пробормотал пару фраз на каком-то странном, не похожем по звучанию ни на один из отпечатавшихся в звуковой памяти Владимирского языке. Герка ответил также несколькими гортанными словами. «Шалом!» — «Шалом!» И собеседники разошлись.
      — Чего это вы? Жаргон какой-то особый изобрели…
      Никогда прежде не случалось Юре Владимирскому видеть такой жесткости и озлобления во взгляде, которым наградил его в этот момент лучший друг детства!
      — Это, чтоб ты знал, никакой не жаргон, а иврит, один из древнейших и важнейших мировых языков. И это язык моих предков. Я его учу.
      — Да что ты! Извини! Я же не хотел тебя обидеть. Звучат все слова как-то странно… Ну сболтнул сдуру…
      — А сдуру не надо болтать. Лучше сначала немного подумать. Ладно. Проехали.
      И тем не менее первым, кому позвонил Владимирский после возвращения из Генуи, был именно Герка.
      — Старичок, рад тебя слышать! Мы тут все в восторге от твоих успехов. Поздравляю!
      — Спасибо. А что у тебя слышно? Когда в Познань?
      — В Познань? Да на Венявского я, знаешь ли, не еду.
      — Не понял? То есть как?
      — Ну обстоятельства несколько изменились…
      — Погоди-погоди… Что такое? Что произошло?
      — Тебе как, официальную версию или реальный расклад?
      — И то, и другое.
      — Ну по официальной версии неверно была составлена заявка на участие в конкурсе, слишком поздно поданы документы на оформление визы, ну и так далее и тому подобное…
      — Что-о-о?! Поляки отказывают тебе в визе?
      — А почему бы и нет? Народная Польша — большое, независимое и совершенно самостоятельное государство. Кого хотят — впускают, кого нет — извините-подвиньтесь, дорогие друзья.
      — Чушь какая-то! Ну а неофициально?
      — А неофициально и того проще. Известно, что у поляков на этот раз нет никого достойного, кто мог бы прилично выступить на конкурсе. Да и состав иностранных участников довольно слабенький. И что же получается? Выходит, они собственными руками должны отдать победу какой-то жидовской морде?
      — Гера, что ты городишь?!
      — Юрочка, я понимаю, конечно, ты далек от всех этих проблем. Но, на всякий случай, чтоб ты знал: антисемитизм в Польше цветет махровым цветом, настолько, что они практически принудительно выслали из страны всех своих евреев. И тут является какой-то Райцер…
      — Да ты-то тут при чем? Ты же по всем документам — русский.
      — И еще одно заблуждение, Юрок. Как говорится, «бьют не по паспорту, а по роже». А уж более семитскую физиономию, чем у меня, поди поищи! Так что давай, старичок, готовься к конкурсу, кроме тебя, послать сегодня некого, а упускать престижные премии большевички ох как не любят.
      — Герка, ты с ума сошел! Чтобы я вместо тебя… Ну, знаешь ли…
      — А ты не горячись. Как там у ваших говорится? «Если партия прикажет, комсомол ответит: есть!»
      — Мне почему-то кажется, что ты сегодня изо всех сил пытаешься меня обидеть и оскорбить.
      — Ничего подобного! Как раз наоборот. Я тебя очень люблю и потому хотел бы предостеречь от необдуманных и опрометчивых шагов.
      — Каких, например?
      — Не надо из-за меня «лезть в бутылку» и ломать не только удачно складывающуюся карьеру, но, возможно, и всю свою жизнь.
      — Договаривай, раз уже начал.
      — Хорошо. Ты знаешь, что я с нашим квартетом не так давно ездил в Венгрию?
      — Слышал. И что?
      — А то, что на обратном пути кто-то из наших меня хорошо подставил.
      — Каким образом?
      — Таможня конечно же получила соответствующую наводку, перевернула весь мой чемодан и нашла пару-тройку книжек.
      — Каких еще книжек?
      — Да полная ерунда. Самоучители иврита для начинающих, грамматические пособия, таблицы ивритских глаголов…
      — Та-ак…
      — Этого хватило. Теперь мне приписан контрабандный провоз в СССР подрывной сионистской литературы. Обо всем доложено и в консерваторию, и в соответствующие инстанции. Так что отныне я, дорогой мой друг, и изгой, и пария. Не говоря уже о том, что, разумеется, «невыездной». За пределы Московской области пока еще выпускают — и за то спасибо.
      — Гера, это же какой-то бред!
      — Не скажи. «Они» так не считают. Ну все. Поговорили. На сегодня достаточно. Увидимся — потолкуем подробнее.
      Первым, кого встретил Юрий на следующий день в консерватории, оказался секретарь комитета комсомола Лешка Фролов. Перст судьбы! Из всех соучеников не было более скользкой и неприятной личности, наиболее подходящей, чтобы сорвать злость и раздражение Владимирского после вчерашнего разговора с Геркой. Бездарнейший музыкант, но при этом умный, хитрый и прозорливый карьерист, Фролов давно уже поставил крест на своей виолончельной исполнительской судьбе, прекрасно понимая, что никаких лавров он тут стяжать не сумеет. Иное дело — общественно-политическая сфера. И здесь дипломатичному, ловкому и беспринципному Фролову не было равных.
      Вот и сегодня, уловив каким-то шестым чувством возбужденное и неадекватное состояние Владимирского, Фролов ловко перехватил инициативу в разговоре:
      — Юрка! Поздравляю! Говорят, ты был бесподобен!
      — Спасибо.
      — Ну вот теперь еще «возьмешь» Венявского — и прямая дорога на Чайковского.
      — Какого-такого Венявского? В Познань едет Райцер.
      — Э-э-э… Ты, я смотрю, несколько отключился от нашей здешней жизни. Ну что ж, буду первым, кто тебя обрадует. С тебя, кстати, причитается за добрую новость. Решением кафедры, партбюро, ученого совета — на Венявского едешь ты.
      — На Венявского едет Райцер!
      — Уже не едет. У него… С ним… В общем, с Райцером возникли некоторые проблемы.
      — Какие еще проблемы?
      — Все в свое время узнаешь. Я, кстати, именно тебя и разыскивал. Сегодня в одиннадцать подойдет один очень важный человек, который хотел бы с тобой встретиться.
      — У меня в одиннадцать репетиция.
      — Юра, это человек, из-за которого репетицию придется отменить. Ты меня понял?
      — Нет.
      — А жаль! Так в одиннадцать в комитете комсомола.
      — Чего ты темнишь, а?
      — Юра, в одиннадцать. А репетицию перенеси, переназначь на другое время, отмени, в конце концов. Ну я не знаю что… Что-нибудь сделай.