Маленькая кавалькада стремительно и почти бесшумно летела сквозь ночь. Первым шел японский внедорожник «Хонда», за ним — два длинных и блестящих «Мерседеса», и замыкал колонну джип «БМВ». Все четыре машины были почему-то одинакового серебристого цвета, и от этого казалось, что вечерний город пронзает маленькая серебряная стрела.
      — Ишь! Опять братки поехали. Джильда, ко мне! Здоровенный рыже-белый сенбернар, смешно размахивая ушами и щеками, подбежал к человеку в тулупе.
      — Думаешь, братки? — Второй человек в тулупе вел на поводке маленькую таксу. — Не, Иваныч, это, наверное, артисты.
      Первый закурил.
      — С чего ты взял?
      — Братки, они все больше на черных ездят. А эти вишь какие светлые. Не, это из артистов, кто побогаче.
      — Может, сам Кобзон? Кавалькада остановилась на светофоре.
      — Во! — обрадовался хозяин таксы. — Видишь, культурные. Братки бы так на красный и фигачили.
      Процессия возобновила движение. Двое собачников на бульваре видели, как головная машина резко вильнула, объезжая некое препятствие, но не могли слышать, как сидящий на переднем сиденье амбал рявкнул на водителя:
      — Ну ты, мудак! Не дрова везешь! Рыжий шофер с сомнением поглядел на начальника охраны, напоминавшего лицом дубовый сруб.
      — Да там дохлятина какая-то на дороге, — виновато затараторил он, — наедешь, потом будешь от колес полдня отскре…
      В этот момент раздался оглушительный грохот, и на секунду стало светло как днем.
      — Бляха-муха! Ты видел, Иваныч? — Хозяин таксы трясущейся рукой указывал туда, где взметнулся ввысь столб пламени, разлетавшегося во все стороны полыхающими языками.
      Оглушительно завизжали тормоза, и сразу много людей побежали к подбитому «Мерседесу», передняя часть которого пылала.
      — Шеф, вы живы?
      — Скорей вытаскивай его!
      — Да звони же в «скорую», кретин!
      — Быстрее, быстрее…
      — Может же еще рвануть!
      Вокруг горящей машины нервически суетились охранники, и только рыжий шофер «Хонды» стоял чуть поодаль с отрешенным лицом и тихонько бормотал:
      — Черная кошка к несчастью. Черная кошка к несчастью.
      Хорошо одетый высокий господин, явно бывший в этой компании старшим, поддерживал седовласого крепыша.
      — Николай Ефремыч, вы в порядке? Целы?
      — Да вроде цел, — как-то заторможенно ответил седой. — Вот только… больно… Очень больно.
      Он схватился рукой за грудь и внезапно осел в снег.
      — Николай Ефремыч! Коля! — Высокий, словно подрубленный, упал на колени и принялся трясти седовласого. — Вам плохо?
      Но, заглянув в стеклянные глаза своего собеседника, понял, что тот уже мертв.

      Снежный ураган, зависший над Москвой и Подмосковьем, казалось, будет отныне бесноваться нескончаемо. Вот уже вторые сутки налетающие со всех сторон порывы ветра вздымали в воздух целые сугробы, закручивали немыслимые спирали то ли из колюче-режущих снежинок, то ли из впивающихся в кожу замерзших и почему-то заостренных капелек воды. Ладно, если бы нечто подобное творилось где-нибудь на бескрайних замороженных просторах за Норильском или Сыктывкаром. Но здесь, в средней и относительно умеренной полосе, пусть не понаслышке знающей, что такое настоящая русская зима, нынешний неистовый натиск стихии был, пожалуй, некоторым перебором.
      Город, однако, пытался продолжать жить своей обычной жизнью. Естественно, что погодные сюрпризы внесли в повседневный, обыденный ритм существования гигантского мегаполиса свои коррективы. Прежде всего это конечно же сказалось на интенсивности и скорости движения транспортных потоков. Заносы, отвратительная видимость, ледяная корка на дорогах, приводящая к сползанию «юзом» при каждом мало-мальски резком торможении, а отсюда и бесчисленные наезды и столкновения… Нет, сегодня перемещение по столице за рулем автомобиля — занятие и всегда-то не отличавшееся особым спокойствием и безопасностью — стало деянием не только рискованным, но и откровенно опасным. Неудивительно, что многие из наиболее робких и неуверенных в себе автолюбителей предпочли поберечь свои любимые и драгоценные «колеса», пополнив собой толпы изначально «безлошадных» горожан, привычно штурмующих поредевший по причине стихийного бедствия примерно на три четверти общественный транспорт.
      В общем, вакханалия! И лишь бравые, лихие и неизменно наглые таксисты искренне наслаждались сложившейся ситуацией, используя ее с максимальной для себя выгодой. Это ли не кайф! Транспорт стоит, извечные конкуренты — многочисленные частные стрелки-извозчики-перевозчики — прячутся по своим норам, сограждане промерзли и задубели до абсолютно невменяемого состояния. Самое время взвинтить и всегда-то неумеренно назначаемые суммы до совершенно заоблачных высот. Гуляем, ребята!
      Но крупного, импозантного, седовласого мужчину, удобно и вальяжно расположившегося на заднем сиденье темно-синего «Вольво», если и волновала дорожная ситуация в столице, то лишь с точки зрения бесконечно возникающих пробок и поистине черепашьей скорости передвижения. Впрочем, честно говоря, будучи и достаточно опытным, и умелым, и временами даже, возможно, чрезмерно напористым и дерзким водителем, сегодня он был искренне рад, что не надо самому напрягаться за рулем, а можно полностью положиться на мастерство признанного министерского аса Сережи Хворова, в прошлом достаточно успешного раллиста. В машине было жарко.
      — Сереженька, — мужчина распахнул свою меховую шубу с пышным воротником-шалью, напоминающим нечто из времен Островского — Станиславского, выходящих откушавшими из «Славянского базара», — а нельзя ли немного поумерить нашу пустыню Сахару? Вы как, Николай Родионович, не замерзнете?
      Последняя фраза была обращена к соседу по просторному кожаному сиденью, аккуратному и подчеркнуто деловому человеку лет сорока.
      — Нет-нет, Юрий Васильевич, все в порядке, я и сам хотел о том же попросить.
      — Запарились, Васильевич? Сию минуту. — Сережа покрутил ручки системы микроклимата, и по машине потекла струя живительного свежего воздуха.
      — Фу, слава богу! Хоть немного отдышаться можно! Черт меня дернул натянуть сегодня этот раритет! Лет десять, поди, уже не надевал. Ну холодно, конечно, но не до такой же степени!
      — Знатное у вас одеяние, Юрий Васильевич! Шуба просто-таки боярского достоинства! — Сережа не отличался молчаливостью и при случае готов был чесать языком беспрестанно. Но атмосферу и настроение пассажиров угадывал безошибочно и без труда сдерживал свою словоохотливость, когда чувствовал, что пустопорожняя болтовня неуместна. За что — в сочетании с отличными профессиональными качествами, разумеется, — и ценился начальством.
      — Подарок от тружеников Заполярья. Лет уж тридцать, поди, с тех пор прошло.
      — Да что вы говорите!
      — Ну да. Мы мотались тогда по Северу с шефскими концертами. Дело было зимой, мороз — от сорока до пятидесяти в среднем. А я явился в моднючем в ту пору финском демисезонном пальто.
      — Ну-ну…
      — А что «ну-ну». У меня ничего более теплого и не было в то время. Да и не нужно было. Для Москвы хватало.
      — Представляю, как вам было приятно!
      — Ну местные ребята посмеялись для начала, а потом выволокли из каких-то своих загашников вот это вот произведение полярного искусства.
      — Историческая вещь!
      — Не говори! Сережа, мы ведь опаздываем!
      — Не беспокойтесь, Юрий Васильевич. Нам лишь бы из города выбраться.
      Из города наконец вырвались. Но легче не стало. Сплошная снежная пелена, хоть частично разбивавшаяся о многоэтажные городские сооружения, в чистом поле сгустилась в непробиваемое никаким дальним светом — а уж у «Вольво» он был не менее мощным, чем у каких-нибудь пограничных катеров береговой охраны — зыбкое и обманчивое туманно-кружащееся марево. Кроме того, начинало темнеть.
      — Да-а-а, погодец, однако. — Чувствовалось, что Сергей, обычно элегантно и даже небрежно восседавший на своем месте, сегодня предельно сосредоточен и напряжен. — А их точно примут-то в такую метелюгу, а, Юрий Васильевич?
      — Сережа, не отвлекайтесь, пожалуйста, — подал голос пассажир чиновного вида, которого именовали Николаем Родионовичем. — Я лично разговаривал с начальником службы информации Домодедова, и он совершенно однозначно уверил меня, что рейс «Бритиш эруэйз» непременно будет принят, правда с некоторым опозданием.
      — Понял, — буркнул Сергей и, почувствовав, что сейчас именно тот случай, когда его словесные сентенции никого, в общем-то, не интересуют, накрепко закрыл рот и впился в руль еще более жесткой хваткой.
      Действительно, сегодня не только Николай Родионович Попов — старший референт заместителя министра культуры, человек от природы немногословный и сдержанный, постоянно опасавшийся к тому же ненароком вылетевшим вольным и живым словом уронить свое государственное достоинство и предпочитавший поэтому, как и многие чиновники среднего ранга, беседовать лишь заранее заготовленными и отредактированными фразами, — хранил привычное ему значительное молчание, но и, как правило, общительный, говорливый и доброжелательно любезный Юрий Васильевич Владимирский, народный артист России, лауреат всех мыслимых и немыслимых премий, профессор десятка академий и университетов, художественный руководитель и главный дирижер Государственного академического симфонического оркестра «Москва», с удовольствием посидел бы в тишине, полностью отдавшись своим мыслям и воспоминаниям.
      А вспомнить в связи с предстоящей встречей Юрию Васильевичу было что. И не потому, что в Москву после почти четвертьвекового отсутствия прилетал не просто один из величайших скрипачей нашего времени, — к величию Юрий Васильевич относился спокойно, вероятно, потому, что и сам был одной из непревзойденных «первых скрипок мира», — а потому, что этим желанным, долгожданным, но сегодня уже во многом загадочным зарубежным гостем был лучший друг его детства, юности, молодости Герка Райцер.
      Когда Юрию Васильевичу случалось проезжать мимо огромной серо-каменной громады в районе метро «Новокузнецкая», в сердце его непроизвольно что-то «екало»: «отчий дом». Массивное шестиэтажное сооружение, возведенное на рубеже девятнадцатого — двадцатого веков, не отличалось особыми архитектурными достоинствами, но и по прошествии более чем полувека выглядело солидно и внушительно. Давно рассеялись по миру, а в большинстве своем и вообще завершили свое земное существование те, кому предназначалось жить в этих роскошных шести-семи-восьми и более комнатных квартирах: состоятельные московские адвокаты, врачи, хорошо оплачиваемые государственные служащие, артисты. Их роскошные апартаменты превратились в зачуханные коммуналки, в склочные «вороньи слободки», а дом… Дом продолжал оставаться несокрушимым, уверенным в своей мощи и значительности.
      Впрочем, понятие «отчий дом» в случае Юры Владимирского было чисто номинальным. Правильнее было бы говорить о «материнском доме». Юра жил вдвоем с мамой. Когда настало время задавать сакраментальные вопросы: «А кто мой папа?», «А где он?» — следовали банальные отговорки: «На работе», «В длительной командировке»… Смутно вспоминался Юрию случайно подслушанный сквозь сон диалог мамы с бабушкой, его любимой «бабусей Таней», изредка наезжавшей к ним из Ярославля: «Ленка, ну не сходи ты с ума! Ну зачем тебе связываться с этим прилизанным обормотом! Ведь твой же Васька засыпает тебя письмами, телеграммами, мечтает вернуться…» — «Мама, того, как он со мной поступил, я ему никогда не прощу!» — «Ну и дура! В любом случае лучше уж свой подлец, чем чужой!»
      Судя по всему, и своего подлеца не простили, и чужой не состоялся. Через некоторое время мама сообщила Юре, что отец погиб, работая в какой-то геолого-разведочной экспедиции, и больше к этой теме никогда в жизни не возвращалась.
      Леночка Владимирская, в девичестве Локтионова, вступала в жизнь с мечтой о сцене. Начало сценической карьеры было весьма успешным: несколько удачных эпизодических выходов, две-три роли второго плана, отмеченные вполне благосклонными оценками, и… Дальше что-то не заладилось. То ли несвоевременное для сценической дебютантки замужество и последовавшее через положенный срок рождение ребенка, то ли недостаточная профессиональная подготовленность, то ли… ну что уж там греха таить — мама его, самая любимая, единственная, лучшая в мире, особым актерским дарованием не отличалась.
      Но, принадлежа к той особой категории людей, которые, единожды вдохнув пыль театральных кулис, никогда уже не могли отрешиться от этого наркотического дурмана, Леночка Владимирская не оставила театр. Так началась ее работа в театральных пошивочных мастерских. Ну а поскольку руки у Леночки оказались поистине «золотыми», к шитью вскоре добавились и бутафорские поделки, отличавшиеся изяществом и остроумием.
      Увы, любовь к театру на уровне пошивочного, а по совместительству и бутафорского цехов оплачивалась крайне мизерно. Леночку ценили, ее работа постоянно отмечалась благодарностями в приказах, не было случая, чтобы ее обошли ежеквартальной премией. Но жить на эти деньги одной с ребенком было невозможно. И потому большую часть свободного времени, проводимого дома, — а его было очень и очень немного — в комнате стрекотала швейная машинка. «Леночка, да бросьте вы свою грошовую работу! Вы же портниха божьей милостью! У вас же от заказов отбоя не будет! Ну зачем вам тратить время на эти дурацкие царские камзолы за копеечную оплату!» — клиентки, долгими месяцами выстаивавшие очередь к широко известной в артистических кругах Владимирской, искренне желали добра и ей и себе. Но Лена упорно не соглашалась расставаться с театром, прекрасно понимая, по-видимому, что без театра, без его призрачного, фантастического, нереального, но прекрасного мира вся ее и без того не слишком богатая событиями жизнь окончательно замкнется в четырех стенах, что расплатой за большее материальное благополучие станет полное одиночество, в котором, кроме стрекота швейной машинки и Юркиных болячек, не останется решительно ничего.
      О том, как они с мамой «крутились» в его младенчестве, у Юрия Васильевича остались очень смутные воспоминания. Ни в какие ясли или детские сады он никогда не ходил. Иногда на несколько дней приезжала «бабуся Таня», иногда — когда у мамы была особенно напряженная предпремьерная «запарка» — его отвозили в Ярославль, изредка с ним сидели какие-то девчонки-студентки — зачаточные явления столь распространенного сегодня «бебиситтерства»… А большую часть своего детства Юра, как и многие другие «театральные» дети, провел за кулисами. И естественно, что у него, как и у других юных «сынов театра», в полной мере процветал комплекс «двойственных стандартов». Сидя в зале и эмоционально сопереживая героическим подвигам какого-нибудь Ивана-солдата, сражающегося со страшным, безжалостным Кощееем, Юра никогда не забывал, что скелетоподобный Кощей, стерев свой жуткий грим и сняв устрашающий костюм — сшитый, кстати, мамой, — превращался в добродушнейшего дядю Колю Семенова, чьи карманы вечно были набиты конфетами, которыми он щедро одаривал юную закулисную публику.
      Театр, в котором служила Елена Владимирская, не располагал собственным оркестром. Спектакли шли под фонограмму. Но было несколько постановок, для участия в которых привлекались «живые» музыканты, ансамбль из шести — восьми человек. И если даже на простых репетициях Юра мог часами просиживать в темном, пустом, таинственном и сказочном зрительном зале, то уж с репетиций музыкальных его невозможно было выманить никакими калачами.
      Упорного и терпеливого слушателя вскоре приметили.
      — Мальчик, а поди-ка сюда. — Первая скрипка — крупный бородатый дядька с веселыми и озорными глазами — доброжелательным приглашающим жестом зазвал Юрку на сцену. — Ну что, нравится тебе, как мы играем?
      — Очень.
      — О как! Ну спасибо. А ты кто ж такой будешь?
      — Я? Юра Владимирский.
      — Понятно, что Юра. Но все-таки…
      — Это сын нашей заведующей пошивочным цехом, — откуда-то из театральных недр прогудел голос помощника режиссера.
      — Вот оно что. А годков-то тебе сколько?
      — Шесть лет, четыре месяца и двенадцать дней.
      — Вот здорово! Ты что же, каждый свой новый день считаешь?
      — Конечно.
      — А зачем?
      — Мама сказала, что, когда мне исполнится семь лет, я стану совершенно взрослым.
      — Теперь все ясно. А скажи мне, Юра Владимирский, ты ведь тоже, вероятно, играешь на каком-нибудь инструменте?
      — Нет.
      — А почему?
      — Ну я же не умею!
      — Вот оно что. Это бывает, но иногда проходит. Ну а петь-то ты умеешь?
      — Нет.
      — И петь не умеешь? Вот те раз. Совсем-совсем не умеешь?
      — Ну я не знаю. Дома я иногда пою. Ну а в театре не пробовал.
      — А если попробовать?
      — Хорошо. А что спеть?
      — Да что хочешь, что тебе больше нравится. «Родина слышит, родина знает»… — звонкий мальчишеский голос с великолепной интонацией, с естественной и гибкой фразировкой без напряжения заполнил собой весь идеальный в акустическом отношении старинный театральный зал.
      Юра пел громко, самозабвенно, с огромным удовольствием и, разумеется, совсем даже не видел, как с каждой следующей фразой все больше и больше вытягивались лица и первого скрипача, и всех музыкантов ансамбля.
      Впервые в жизни Юра услышал адресованные именно ему аплодисменты. Это было приятно. Не аплодировал лишь главный его собеседник, бородатый скрипач. Наоборот, он посматривал на Юру как-то озабоченно и даже встревоженно.
      — Молодец. А говорил, что не умеешь. Ну а вот эту песенку, — он наиграл на скрипке какую-то довольно замысловатую мелодию, — сможешь спеть?
      — Нет.
      — Почему?
      — Ну я ведь слов не знаю.
      — А ты без слов, просто: ля-ля-ля-ля или а-а-а-а… Как тебе удобнее.
      — Тогда смогу.
      — Хорошо. А теперь вот это… Отлично… А в ладоши можешь прохлопать то, что я тебе сейчас сыграю?.. Прекрасно. А дай-ка мне, Юра Владимирский, свою левую руку…
      «Это еще зачем? И чего он там мнет и давит?»
      — Больно?
      — Да нет.
      — Угу. Так, значит, мама работает здесь же, в театре?
      — Ну да. На третьем этаже.
      — А пойдем-ка познакомимся с ней.
      — Нет. Нельзя. Она велела до обеда на глаза ей не показываться.
      — Что так?
      — У нее запарка.
      — А-а-а… Ну, может быть, вдвоем она нас все-таки не прогонит?
      У Леночки Владимирской и действительно была предпремьерная горячка: выпуск спектакля на носу, ничего не готово, художник, что ни час, вносит в костюмы новые и новые детали… Не до Юрки.
      — Елена, простите, не знаю, как вас по отчеству…
      — Можно просто Лена.
      — Ага. Спасибо. Так вот, просто Лена, с прискорбием должен вам сообщить, что ваш сын…
      — Господи! Что случилось? Что ты там натворил?
      — Да ничего он не натворил! Что вы так пугаетесь, в самом деле?
      — Тогда что же…
      — …что ваш сын — ребенок чрезвычайной музыкальной одаренности.
      — Но… Не понимаю. Хорошо. Но почему же с прискорбием?
      — Потому что, направив мальчика на стезю профессионального музыканта, вы обречете его на каждодневный каторжный труд.
      — Позвольте…
      — Увы. Не позволю. И не позволю, потому что если вы этого не сделаете, то совершите преступление и перед ним и, не побоюсь красивых и высокопарных слов, перед всем музыкальным искусством. Такими талантами не разбрасываются.
      Так в жизнь Юры Владимирского вошла скрипка. А возможно, правильнее — хоть это и звучит несколько излишне возвышенно — было бы сказать: с этой минуты скрипка стала жизнью и судьбой Юрия Васильевича.
      Занятия с дядей Женей — Евгением Семеновичем Смирновым — происходили весьма нерегулярно. То они встречались почти каждый день, проводя в совместном общении по нескольку часов, то вдруг наступал длительный перерыв… «Мама, а когда у меня будет следующий урок?» — «Скоро. Евгений Семенович болеет».
      Чем именно болел Евгений Семенович, Юру в ту пору не интересовало. Лишь по прошествии многих лет, вспоминая затуманенный после болезни взгляд своего первого учителя, его подрагивающие руки, общую неуверенность в движениях, повзрослевший и уже набравшийся некоторого жизненного опыта молодой человек смог поставить соответствующий диагноз. И это тоже послужило для него хорошим уроком. Нет, убежденным трезвенником Юрий Васильевич не стал. Выпить изредка рюмку хорошего коньяка, стаканчик очень дорогого виски, бокал-другой высококачественного вина — всегда с удовольствием. Но больше того — ни-ни! Предельная сдержанность и великолепно развитое чувство меры.
      От оплаты за свои уроки Евгений Семенович категорически отказался. «Видите ли, дорогая Леночка, педагогика — не та сфера деятельности, в которой я хотел бы зарабатывать себе на кусок хлеба. Да, честно говоря, я и не люблю ею заниматься. Это — раз. Во-вторых, если я иногда и даю какие-то уроки или консультации, то это лишь сугубо для своих: детей актеров, музыкантов, просто друзей. А брать деньги со своих — фи! А в-третьих, если взять конкретно наш случай, то еще очень большой вопрос: кто кому должен платить: вы мне за мои скромные советы или я вам за счастье заниматься со столь незаурядным ребенком. И будем считать, что эту тему мы закрыли навсегда!»
      Изредка Евгений Семенович приезжал к ним домой на «Новокузнецкую». Но большей частью уроки проходили в театре. В смысле помещений тут было огромное разнообразие. Как правило, они занимались в артистических гримерках. Но случалось и забиваться в какие-то потаенные мини-комнатушки, в которых Евгению Семеновичу — мужчине достаточно крупного телосложения — приходилось буквально вжиматься в стены, чтобы освободить Юре хоть какое-то пространство и дать возможность водить смычком по струнам с требуемой широтой и свободой. Но настоящим праздником были уроки на большой сцене в те редкие дни и часы, когда она была свободна. Первое время Юра очень робел и зажимался, оказавшись один на один с огромным темным зрительным залом, откуда изредка звучали направляющие реплики учителя. Но потом вошел во вкус и, его бы воля, вообще занимался бы только на сцене. «Великолепная практика для молодого музыканта, — восторженно гудел дядя Женя, — артист с самых первых шагов должен постоянно находиться на сцене. Сцена — его мир, его дом!»
      Постепенно выработался и определенный распорядок дня. С утра и до обеда Юра, как правило, крутился в театре. Потом мама выкраивала часок-полтора, чтобы отвезти его домой. Первое время необходимость оставлять даже еще не семилетнего ребенка одного дома серьезно беспокоила Леночку Владимирскую, но, убедившись, что Юра действительно не склонен ни к каким экзальтированным детским выходкам, а в самом деле много и увлеченно занимается на скрипке, она постепенно успокоилась. Кроме того, и добродушнейшая Аглая Степановна, одна из соседок по квартире, всегда с удовольствием готова была проследить за серьезным и симпатичным мальчишкой, разогреть ему ужин, приготовить чай.
      Дом, в котором проживали Владимирские, по форме представлял идеально симметричную букву «П». Разумеется, между поперечными перекладинами-крыльями этого самого «П» размещался двор. Стараниями домоуправления и самих жильцов он был весьма благоустроен и ухожен. В центре располагалась красивая узорчатая беседка, слева — детская площадка с песочницей, качелями, какими-то замысловатыми горками, через газон с многочисленными цветочными клумбами были проложены аккуратные заасфальтированные дорожки. Естественно, зимой все это великолепие заносилось снегом. Но даже и тогда добросовестный и малопьющий дворник дядя Сева умудрялся придать двору весьма культурный и цивильный вид. В одну из зим середины пятидесятых жильцы при поддержке домоуправа предприняли беспрецедентную спортивно-культурную акцию. (Надо сказать, что населен был дом какими-то нетипичными для шумных и разнузданных коммуналок обитателями. Ни тебе бесконечных склок, ни мордобоя, ни выливания помоев на головы зазевавшихся соседей…) Так вот. Одно из воскресений энтузиасты провели с лопатами и метлами в руках, с изрыгающим струи воды шлангом — к концу дня во дворе был залит самый настоящий каток.
      Первыми оценили свалившуюся на их головы радость малыши. Ближе к вечеру в свете раскачивающихся тусклых фонарей по льду скользили уже особы подростково-юношеской возрастной категории. Даже кое-кто из взрослых — особенно из занятых сидячей работой — с удовольствием разминал отсиженные на служебных местах мышцы и косточки.
      Идиллия продлилась три-четыре дня. А потом о наличии шарового катка стало известно окрестной шпане. И началось. Первое время чужаки вели себя тихо. Но надолго их терпения не хватило. И вот уже завихрился мат-перемат, посыпались зуботычины, а кое у кого в руках начали поблескивать и ножички. В то время еще не было широко принято пасовать перед наглым хулиганьем и робко отсиживаться за закрытыми на все замки дверьми. Крепких мужиков, да еще с сохранившимися фронтовыми навыками, в доме хватало. Двух-трехминутное выяснение отношений — и держащая в напряжении всю округу и действительно опасная своей массовостью и стадным инстинктом пришлая шантрапа, утирая сопли вперемешку с кровью, но не переставая при этом выкрикивать самые жуткие угрозы, ретировалась с поля боя.
      Ну а дальше что? Устанавливать ежедневное дежурство? Попробовали. Но жизнь есть жизнь с ее текучкой и повседневными заботами. Кто-то в вечер дежурства задержался на работе, кто-то уехал в длительную командировку, кто-то оказался нездоров… Воинственные гости, надо сказать, несмотря на все свои жуткие угрозы, так больше ни разу и не появились, по-видимому, полученный урок был достаточно впечатляющим. Но поди же знай! Так замечательное начинание, не продержавшись и месяца, как-то само собой завяло. Вновь весь двор заметало снегом, который добросовестный дядя Сева сгребал в огромные сугробы, оставляя для прохода лишь узкие тропинки.
      И тот же неугомонный дядя Сева становился первым провозвестником наступающей весны. Еще не успевали дотаять последние сугробы, еще подмораживало в вечерние часы, а к утру весенние лужи затягивало прочной коркой льда, а дядя Сева — негласный председатель негласного клуба дворовых доминошников — уже стучал «со товарищи» костяшками домино по непросохшим столешницам. Поначалу терпеливые и морозоустойчивые участники этих турниров все еще кутались в зимние тулупы и ватники.
      Но с каждым днем солнышко пригревало все больше и больше, и соответственно все более и более облегчалось «спортивное обмундирование» заядлых игроков.
      Вот уже и первая малышня закопошилась в песочнице, и первая «полуподснежная» зелень появилась на газоне… А вскоре начали раскупориваться и распахиваться заклеенные наглухо на зиму окна.
      Елена Владимирская, живущая в постоянном цейтноте, конечно же не в числе первых выбрала время, чтобы отодрать широкие бумажные ленты, удалить остатки клейстера и грязной прошлогодней ваты, которой были заткнуты щели в рассохшихся рамах, и начисто вымыть и протереть заляпанные дождями и снегом стекла. Но в конце концов свершилось! И все окна комнаты Владимирских — а они были огромны и располагались в объемном, чуть ли не метровой глубины, эркере — распахнулись навстречу весеннему воздуху. И, разумеется, с этой минуты Юрина скрипка зазвучала на весь двор.
      — Тю, это что тут у нас еще за Паганиня выискалась? — Излишне образованный дядя Сева с искренним изумлением воззрился на открытое окно.
      — Да это, вероятно, рыженький еврейчик, докторский сынок. Он с утра до ночи на скрипочке пиликает. — Сантехнику Гоше, обитателю полуподвальной каморки, увлеченному игрой, некогда было смотреть по сторонам; зажав в могучей лапе оставшиеся костяшки, он продумывал эффектный заключительный ход.
      — Нет, это не докторский пацан. Они в левом крыле живут. А это — справа.
      — Рыба! — Гоша с такой силой хряпнул последней доминошкой по столу, что все выложенные раньше косточки подскочили чуть ли не на полметра. — Доктор этот, кстати, классный ремонт у себя заделал. Так все перестроил, что любо-дорого. У него и вообще теперь получилась изолированная квартира, целых четыре комнаты!
      — Ну уж эти-то умеют устраиваться! За них не беспокойся!
      — Брось! Доктор — клевый мужик. И жена у него вежливая. Заскочишь на пару минут, ну там крантик подкрутить, прокладочку поменять — считай, рублик-другой у тебя уже в кармане. Да и рюмочку еще поднесут.
      — Подумаешь: рюмочку! У него этой спиртяги шаровой — немерено!
      — Ну мерено или немерено — не наша забота. А когда к тебе с уважением — не просто стакан граненый в нос суют, а в красивой рюмочке, да на подносике, да с огурчиком-помидорчиком, а то еще и с бутербродиком с селедочкой — приятно! Человеком себя чувствуешь!
      — Ну ладно тебе. Ходи!
      — Нет. Это не докторский сынок. Тот совсем рыжий. А этот беленький.
      — Точно. Это Владимирской мальчишка, Елены Васильевны.
      — Вот же загадки природы! Такая красивая баба, а все одна, одна…
      — Ну а ты-то чего теряешься?
      — Да кончай ты!
      — Ходи уже наконец!
      Окончательным сюрпризом для всей честной компании стало широко распахнувшееся через пару дней окно и в левом крыле, откуда тоже понеслись звуки скрипки.
      — Ну не двор у нас, а настоящая хфилармония. Хоть билеты продавай!
      — Вообще-то это есть нарушение общественного порядка: шуметь по вечерам и не давать людям культурно отдыхать. — Сева сегодня постоянно проигрывал и был сильно не в духе.
      — И никакого нарушения тут нет. Время — детское. Пиликай сколько хочешь.
      — Ладно. Я еще с участковым на эту тему побалакаю.
      Но, разумеется, ни с каким участковым Сева разговаривать не стал, понимая, что он в своих претензиях кругом неправ. Более того, привыкнув за несколько дней к скрипичной стереофонии — звуковой эффект, совершенно еще не получивший широкого распространения в то время, — Сева даже начал ощущать определенную недостаточность, если в какой-то из вечеров звучала лишь одна скрипка или, тем паче, в сверхмузыкальном дворе вдруг вообще воцарялась полная тишина.
      А мальчишки развлекались, как могли. Практически не видя друг друга — их окна располагались сильно по диагонали, да и двор был совсем не маленьким, — они с удовольствием перекидывались музыкальными пассажами: «А я вот так умею!» — «А я могу еще быстрее!» — «А вот сыграй чисто эту ноту!» — «Ага, фальшиво!» — «Сам ты фальшивишь! А вот так!..» Временами заочное соревнование прерывалось и начинал звучать слаженный дуэт, когда кто-то один начинал играть разучиваемую пьеску, а второй тут же подхватывал знакомую мелодию и обе скрипки сливались в слаженном унисоне.