- Не исключаю, - помолчав, заметил Турецкий.
      - А зачем?
      - А чтоб ты как можно дольше себе голову ломал над этой дурью. Убийца же тем временем успеет оторваться так далеко, что мы его никогда не догоним. Скажешь, бред?
      - Ну почему? Выявив связь американского консула с этим неизвестным, мы можем, пусть и не без труда, вычислить убийцу. Или заказчика. А через него выйти на киллера. Хотя первый вариант вероятнее.
      - Все ты правильно говоришь, Славка... А что там со зверинцем?
      - А я ребятам из ФСБ высказал слезную просьбу оказать посильную помощь. Там оказался Владлен Богаткин из контрразведки со своими деятелями, помнишь его?
      - Ах этот... - без всякого почтения к серьезной конторе отозвался Турецкий. Конечно, он знал полковника Богаткина, но никогда не испытывал к нему особых симпатий. - И чем же обосновал?
      - Я говорю, ты пообещай этим тиграм и акулам, что завтра ваша пресс-служба выдаст им информацию по максимуму. Что дело это настолько серьезное и сенсационное, что любая недоброкачественная информация обязательно повредит следствию. Он спросил у меня только одно: это очередная моя туфта или в самом деле? Я сказал: в самом деле. Имея в виду, естественно, не факты убийства, а информацию.
      - Артист ты, Славка, - засмеялся Турецкий. - Какую информацию они получат? Все уже всем известно!
      - Не важно, - стоял на своем Грязнов. - Они умеют изображать на лицах такую значительность и многоумие, что в их устах даже жвачка сойдет за новье. Зато нам эта пишущая братия мешать не будет. Слушай, если у тебя здесь больше нет дел, предлагаю рвануть ко мне. Я тут Володю Яковлева оставлю с ребятами заканчивать, так что можешь не волноваться.
      - А я и не волнуюсь... когда такие люди в стране советской есть... пропел неожиданно Турецкий. - Едем. - И, уже спускаясь лифтом в подвал, где был обнаружен злополучный сервировочный столик с официантской формой, уже отправленные на Петровку на экспертизу, спросил: - А за что ты не любишь дипломатов?
      - За что их любить? Все чего-то делают. А эти - только языками треплют. И врут. И нам всем и друг дружке... Я тут как-то Горького взял с полки. Неужели, думаю, и в самом деле такой плохой, каким его стараются нынче критики изобразить? Не, ну серьезно! Или я чего не понимаю, подзабыл? Открыл чего полегче. Сказку нашел. И прямо в точку попал. Жили, в общем, народы по две стороны реки и постоянно ссорились, нападали друг на друга, воевали. А всякие там дипломаты чего-то шурудили. И до того докатились, что вроде уже и воевать-то нечем стало, и народы извели себя почти до точки. Я длинно рассказываю, а там все, конечно, короче. Словом, плюнули они однажды на всякие уговоры и договоры, утопили в той реке дипломатов и сели промеж собой прибыль-убытки считать.
      - Все? - спросил Турецкий, когда Грязнов замолчал.
      - А чего тебе еще? По-моему, тут и так больше сказано, чем нужно. И я с пролетарским писателем полностью согласен. Ты заметил, как они друг перед другом протокол свой блюли? Консула замочили, а эти выясняют, мать их, в каком, понимаешь, ключе беседу вести!
      - Так ты, значит, сечешь по-английски? - неожиданно догадался Турецкий.
      - Не очень, конечно, не как ты, к примеру, где уж нам! Однако, чтоб понять, мне достаточно. По секрету, это я Дениску заставил! - самодовольно улыбнулся Грязнов. - Чего ты, говорю, делаешь?! Сам в эти, в полиглоты, стремишься, а дядька родной с иностранцем ни бэ ни мэ! Стыдно: генералу и чтоб двух слов не связать! Осознал. Стал меня малость натаскивать. Так что ты теперь нос не особо задирай, мы и сами с усами!
      - Славка! - искренне восхитился Турецкий. - Если б не ты мне это говорил, ни за что бы не поверил! Вот что с человеком погоны-то творят! Я считаю, по этому поводу просто необходимо!..
      - А чего бы я тебя к себе в МУР тащил?.. С Костей-то разговаривал? Он в курсе?
      - Наше дело телячье: доложил - и жуй себе травку. А он сказал, что и по его личным каналам тоже пока никакой ясности. Не исключено, что из Штатов может кто-нибудь пожаловать. Вроде госсекретаря. Ну и значит - то, другое, ответственность! Не мог тому же Казанскому повесить это дело! Ему как раз - перед гостями задницей вертеть, представительствовать! А я не умею. И не люблю.
      Грязнов промолчал, не афишируя своих мыслей на этот счет. И потом, он по духу был работягой. А это значит - врагом показухи. Конечно, нелегкое выпало дело, а где они - легкие? И раз вынужден его делать, приходится напрягаться. Единственное, на чем он готов был настаивать, вопреки, возможно, общественному мнению, это:
      - А дипломатов все равно надо топить!
      Они выбрались в колодцеобразный двор гостиницы, где среди служебных машин, необходимых гостинице и ресторану техники и оборудования, упакованных в ящики, контейнеры и бочки, находился грязновский "форд" с мигалками.
      - Как здесь насчет выхода? - поинтересовался Турецкий.
      - У ворот есть пост. Говорят, все проверяют.
      - Тебя тоже проверяли, когда въезжал сюда?
      - Да ты что! - удивился Грязнов.
      Как раз перед ними в воротах остановился фургон. К водителю подошел охранник в камуфляже. Водитель протянул ему какой-то лист, наверное путевку. Тот быстро пробежал глазами, что-то сказал и махнул рукой второму охраннику, который в это время открывал ворота.
      - Ну вот тебе и точный ответ, - ухмыльнулся Грязнов. Охранник нагнулся к открытому окошку, увидел генеральский погон Вячеслава Ивановича и с небрежной почтительностью отдал честь, кинув ладонь к форменному кепи.
      - Много машин сегодня выезжало со двора? - Турецкий подозвал его к своему окну.
      Охранник подошел, посмотрел подозрительно, но, уловив разрешающий кивок Грязнова, отрапортовал:
      - Учета мы, конечно, не вели, но подозрительного ничего не заметили. Также и незнакомых не было.
      - Спасибо, - кивнул и Турецкий. А когда машина тронулась, сказал Грязнову: - Нельзя исключать, что это мог быть кто-то из своих. Из обслуги. Но выбирался он несомненно тут, иначе не было смысла тащить тот катафалк на колесиках в подвал. И форму свою бросать.
      - Вообще-то, - отозвался Вячеслав, - можно проверить по путевкам. Примерно с двенадцати до часу, скажем. Кто выезжал, куда, зачем. Дай-ка мне трубку, - сказал он водителю и стал набирать номер, по которому сейчас должен был находиться его заместитель полковник Яковлев.
      Высказав Владимиру Михайловичу свои соображения, Грязнов повернулся к Турецкому:
      - Тут у тебя, Саня, противоречие.
      - Какое? В чем?
      - Если свой - зачем форму бросать? По ней же вычислить можно.
      - Я вообще, а не о данном конкретном случае. В форме во двор он выйти не мог. Тем более - на машине отбыть. Это в том случае, если все обстояло так, как мы думаем. Но я не исключаю, что форма могла быть и украдена.
      - Это ребята тоже выясняют... Но почему американцы не бьют во все колокола? Этого не понимаю!
      - Может, они и бьют, да мы пока не слышим, - задумчиво ответил Турецкий.
      ПЕРВЫЕ ЗВОНКИ
      Колокола, оказывается, уже звонили...
      Утром, когда Александр Борисович, повесив пиджак на спинку стула, открыв настежь окно и нещадно дымя сигаретой - что происходило всегда, когда требовалось заниматься бумажной волокитой, - сочинял постановление о возбуждении уголовного дела по признакам преступления, изложенным в статье 105 УК РФ, ему позвонил Грязнов:
      - Саня, прилетела первая ласточка.
      Во "Времени", в вечерней программе "Дорожного патруля" и ночной "Дежурной части", то есть в передачах, которые, как правило, смотрит большинство москвичей, была продемонстрирована в качестве неопознанной жертвы фотография покойника из отеля. Текст прилагался нейтральный: погиб при не выясненных пока обстоятельствах. Опознавших просят позвонить по таким-то телефонам. Дежурный в МУРе зафиксировал два телефонных звонка, касавшихся этого неизвестного.
      - А почему ты считаешь, что эти передачи наиболее популярны у телезрителей? - с сомнением спросил Турецкий, предпочитавший по роду своей как бы второй профессии всякому телевидению газетную информацию.
      - Просто факт, - лаконично ответил Грязнов. - И минимум комментариев. Устали люди от болтовни. Ну так вот, первый звонок последовал от журналиста, заместителя редактора газеты "События и люди" Рэма Зотова. Он был явно взволнован и сообщил, что на фото сразу узнал своего товарища и коллегу по газетной работе Вадима Кокорина. Тот был накануне вечером в редакции и намекнул Рэму, что у него должна состояться чрезвычайно любопытная встреча по тому деду, о котором Рэму известно. И все. Но что это за дело, Зотов не сказал. Это, говорит, только при личной встрече со следователем. Он оставил свои координаты. Второй звонок последовал из Питера. Там тоже смотрят "Время". Звонок зафиксирован в двадцать два ноль-ноль. После передачи. Женщина не представилась, но сказала, что, если она не ошибается, на фотографии изображен Вадим Кокорин, московский журналист. После чего звонившая положила трубку. Определитель телефонных номеров показал, что данный номер принадлежит Невской Елизавете Евдокимовне, соответственно выяснили и адрес. В общем, проверили - она является главным редактором журнала "Санкт-Петербург". Слышал о таком?
      - Нет.
      - Вот и я тоже. Однако есть!
      Турецкий неожиданно расхохотался. Грязнов даже опешил, с чего бы?
      - Понимаешь, - стал оправдываться Турецкий, - ты мне напомнил гениальный анекдот о логике старшины. Он объясняет молодому солдатику, что траектория - это невидимая линия, по которой движется пуля, снаряд, а тот, дурак, не понимает: как это - невидимая. Ладно, и старшина приводит весомый аргумент: ты комара знаешь? Тот отвечает, что знает, конечно. А член ты у него видел? Нет, говорит солдатик. И вот тут главный аргумент: а ведь есть!
      Грязнов тоже рассмеялся. Он слышал этот анекдот, но забыл его.
      - А служба у тебя, Славка, поставлена! - сделал Турецкий приятное другу. - Раз-два - и вычислили.
      - Так чего тут думать-то? Она ж не из автомата звонила, как те, кто хотят сохранить свое инкогнито. Значит, умная и все сама понимает. А что не представилась, так тому могут быть сотни причин. Может, плакала дамочка...
      - Все может быть, Славка... А ты заметил, что ни одна газета не сообщила об этом американце? Это значит, что наш с тобой коллега и "сосед" Владик Богаткин сумел вчера взять ситуацию в свои руки и наверняка ждет от тебя соответствующего поощрения в виде какой-нибудь стоящей информации. Американцы пока тоже молчат.
      - Ага, я только в трех молодежках прочел аналогичную информацию: в "Мегаполисе" убит неизвестный. Ведется расследование. Держим оборону?
      - Пока - да. Что предпринял с этим Зотовым?
      - Пригласил его к двенадцати к себе. Ты, начальник, думай: сюда подскочить или, может, мы с ним к вам, в Генеральную, пожалуем?
      - Ты его на опознание отправь.
      - Спасибо, учитель! А ты что думал? Я на слово верить не привык. Скорей всего, сам с ним и подскочу в морг, хоть отродясь к этому заведению никакой симпатии не испытывал...
      - Ну да, - в тон ему продолжил Турецкий, - снова как в анекдоте: был, говорит, нынче на кладбище - ну никакого удовольствия не получил!.. Что-то тебя, Славка, с утра в афористику потянуло!
      - Ага, а тебя в анекдоты. Нет, я к тому, что после посещения подобных заведений у нормального человека что-то смещается в мозгах и он начинает рассуждать о бренности жизни, то есть фонтанировать правдой, а не привычно "лепить горбатого". Особенно ваш брат журналист.
      Не удержался генерал от легонького укола! И тут же получил сдачи.
      - Это все так, - печально констатировал Турецкий. - Ты, главное, сам под влиянием, впечатлением - не расколись перед свидетелем. Другими словами, как заметил один советский философ, не вноси в дело преждевременную ясность. На бобах останешься!
      - Ты за кого меня держишь?! - почти взревел уязвленный Грязнов.
      - Да нет, - философски изрек Турецкий, - я просто имел в виду вовсе не морг, а нашу вчерашнюю посиделку...
      Посидели хорошо, но врезали еще лучше, не касаясь рутинных дел, убийств всяких там, а так - за жизнь поговорили, некоторым образом Славкины погоны сбрызнули, на чем настоял Костя Меркулов, ибо не мог оставить своих друзей-безобразников наедине, а приказал явиться после конца рабочего дня в прокуратуру, под свое крыло. Тут он, по его убеждению, мог отвечать за их дальнейшее поведение...
      Грязнов уже набирал полную грудь воздуха, чтоб на едином дыхании выдать нахалу "важняку" все, что он, генерал, думает о некоторых следаках-алкоголиках, но Турецкий решил прекратить пикировку.
      - Славочка, друг мой сердешный, ты ведь наверняка послал уже кого-нибудь из своих в газету, чтоб они там пошуровали и собрали все, что известно про этого Кокорина?
      - Нет! - воскликнул Грязнов и добавил почему-то с еврейским акцентом: - Он еще сомневается, а! Как вам это понравится!.. Ты лучше ответь: дело возбудил?
      - Ну а как же! Вот как раз сижу - сочиняю.
      - Правильно. А ты говоришь, нет стоящей информации для Владьки. Вот к примеру: "Генеральная прокуратура Российской Федерации возбудила уголовное дело об убийстве американского консула тра-та-та и российского журналиста тю-тю-тю, совершенном вчера в центральной московской гостинице высшего класса "Мегаполис". Убийство носит заказной характер". И пусть докажут обратное. А мелочи антуража наши бравые чекисты и сами легко нафантазируют. Кстати, тот же Владька может нам еще пригодиться, мало ли...
      - Все, Вячеслав Иванович, - с грустью констатировал Турецкий, - вы, мой друг, рассуждаете уже как генерал. Пока были полковником, вот как я, как тот же Богаткин, мыслили более конкретно. Ну, до встречи.
      И положил трубку, не дав Славке возразить. Это он так отомстил Грязнову за его измену их общей идее никчемности самого существования госбезопасности во всех ее ипостасях. Идея давняя, основанная на личном опыте обоих, а опыт, известно, праматерь всего сущего...
      ДИССИДЕНТСКАЯ ИСТОРИЯ
      Грязнов с Зотовым появились в Генпрокуратуре в обеденное время, когда Турецкий собирался спуститься в буфет. Во рту после вчерашнего ощущалась какая-то сухость. Да и еда с утра в горло не лезла. Несмотря на уговоры Ирины Генриховны, дражайшей супруги, принявшейся в последнее время следить за здоровьем мужа. А то носится он, высунув язык, по всяким там Америкам, домой же только дырки на теле привозит. Может, уже и родина ему не нравится, и семья - туда же!..
      В руках у Грязнова было два пакета - пухлый и плоский. Пухлый он сразу устроил в углу, на столике, объяснив, что эти пирожки с капустой и яйцами со Столешникова, а значит, за качество можно не бояться. Даже Костя Меркулов - уж на что гурман - и тот никогда не брезговал столешниковской продукцией. Своим подношением Вячеслав как бы намекал, что с утра тоже чувствует себя не совсем комфортно. И одновременно извинялся за вторжение в обеденное время.
      Из второго пакета он достал большую фотографию узколицего человека с удлиненной челюстью и немного снулыми глазами. Фоторобот, понял Турецкий, вчерашнего киллера. Точнее, официанта. Ведь он выступал именно в этом обличье. Вячеслав добавил также, что копии его сыскари уже повезли в "Мегаполис", чтобы предъявить местной обслуге, охране и вообще показать народу: может, кто опознает. Одновременно копии разосланы в отделы милиции аэропортов, железнодорожных вокзалов и автостанций, а также патрульным постам дорожного движения. Хотя киллер уже мог покинуть пределы и города, и страны. Сведения будут поступать в МУР, ну и, естественно, сюда, к Турецкому, у которого Грязнов надеялся пробыть некоторое время. А теперь, если других вопросов нет, можно приглашать Рэма Зотова, которого Слава предусмотрительно оставил в приемной. Заодно попросить бы секретаршу организовать чаек или кофе, по усмотрению масс, поскольку даже столешниковские пирожки всухомятку пойдут туго.
      Турецкий более чем прозрачный намек немедленно понял и сказал, что свидетель может еще минутку подождать в приемной, ничего не случится теперь. Ведь он опознал труп?
      - Еще как опознал! - бросил Грязнов, с некоторым вожделением поглядывая на внушительный сейф Турецкого.
      - Ну пусть еще немного посидит, придет в себя, - разрешил хозяин кабинета, позвякивая ключами.
      Многого и не потребовалось: подумаешь, какие-то полстаканчика коньячку под еще не остывший пирожок с хрусткой корочкой, и в рядах прокуратуры и милиции установились снова мир и полное взаимопонимание.
      - А теперь, господин генерал, присаживайтесь, - сказал Турецкий, вытирая пальцы черновиком и бросая его в мусорную корзину, - а я приглашу господина журналиста. Не к лицу генералу исполнять должность курьера. Сам позову свидетеля. Как он?
      - Жалко было смотреть. Во всяком случае, вел себя, как мне показалось, искренно.
      - Посидишь здесь - буду рад, если дела - решай, как тебе лучше.
      - У нас с ним разговор был достаточно приблизительным. Поэтому, чтоб не читать потом протоколы, я лучше послушаю.
      - Ты знаешь, Славка, я тут проанализировал все добытое нами, покрутил туда-сюда и, сопоставив должность этого нашего Кокорина с газетой, Зотовым и вообще странностью ситуации, при которой на ноги были поставлены практически все спецслужбы, причем по высшему разряду, почему-то подумал, что именно Зотов может нам с тобой дать в руки ниточку от этого клубка.
      - Кстати, сморчка нашего зовут Рэм Васильевич, обязательно с отчеством, это, по-видимому, комплекс. Под протокол пойдем?
      - Да неохота демонстрацию трудящихся устраивать, лишние люди - лишняя скованность.
      - Давай я буду записывать, - предложил Грязнов.
      - Генерал, на такие жертвы я не готов, лучше этим помогай, - Турецкий постучал себя по лбу согнутым указательным пальцем, чем пролил целую бочку елея на грешную душу Вячеслава Ивановича - уж это Александр Борисович знал досконально...
      И тем не менее, зайдя в приемную, где дожидался вызова к следователю Рэм Васильевич Зотов, Турецкий не мог не восхититься абсолютной точностью Славкиного глаза. Свидетель был просто поразительно похож на очень известный у специалистов-микологов, в смысле - ученых, любящих грибы, и гурманов - сморчок. Но не в переносном смысле, то есть нечто мелкое и ничтожное, недостойное внимания, этакое гадкое и уж во всяком случае невкусное, а в самом что ни на есть прямом. Турецкий, благодаря благородным проискам жены изредка выбиравшийся на родную природу, видел этот пресловутый гриб не только в весенних базарных рядах. Встречал его и в родной среде - на едва зеленых мокрых полянах, где это, очень даже волнующее взгляд создание природы выглядит весьма и весьма.
      Так вот, Рэм Зотов, интуитивно поднявшийся при появлении Турецкого, очень напоминал этот гриб. Высокий, худой, чуть сутулый, со смешной рыжеватой гривой волос и скорбным выражением бледного лица, он являл собой, скажем так, литературный образ сморчка. Ну Славка!
      Восхитившись поразительной наблюдательностью друга, Александр Борисович до изысканности вежливо пригласил Рэма Васильевича уделить ему немного своего драгоценного времени, поскольку, будучи в душе, а также частично и на практике тоже журналистом, следователь знал, чего стоят газете и вообще творчеству эти выброшенные из жизни минуты, а заодно елейным тоном, сильно смутившим секретаршу, попросил угостить их... "Чай? Кофе?.. Пожалуйста, по чашечке хорошего кофе!" Хотя прекрасно знал, что у секретарши есть лишь железная банка черной растворимой пыли, именуемой "Кофе Пеле" и к нормальному кофе никакого отношения не имеющей. Но ведь суть в том, как подать!
      Первый тактический ход был сделан верно: свидетель сумел проникнуться определенным чувством к коллеге. Тем более - внештатному сотруднику весьма уважаемой "Новой России". Известным Зотову оказался и журналистский псевдоним Александра Борисовича - Б. Александров, под которым публиковались некие аналитические статьи на правовую тематику. В общем, что говорить свои люди кругом. Сладкий и действительно черный кофе. Теплые пирожки с капустой и яйцами, про которые, помнится, рассказывал такой смешной анекдот покойный ныне Юрий Владимирович Никулин... Да, увы, покойный... Ну а что же Вадим Игоревич Кокорин? О нем-то что известно?
      Коллеги - оно конечно коллеги, но, к сожалению, требуется соблюдать и некоторые формальности. В частности, протокол допроса свидетеля. Это просто звучит не очень приятно, а по сути - фиксация существа беседы.
      Итак, фамилия, имя, отчество?.. Год и место рождения?..
      И рассказал Рэм, на которого после кофе с пирожками перестали действовать отрицательные флюиды, исходящие от генеральского мундира Грязнова, следующую историю. Ну в тех, конечно, параметрах, в которых она была известна заместителю главного редактора и хорошему - не другу, нет, скорее приятелю покойного журналиста, довольно способного парня тридцати двух лет от роду, Вадима Кокорина.
      Протокол допроса мало напоминает по форме изложения исповедь человека. Разные задачи, разные и формы выражения мысли. Но суть остается той же, только более конкретизированной и в чем-то обобщенной...
      Отец Вадима, Игорь Владимирович Красновский, был долгое время "засекреченным" человеком, входившим в известную группу ядерщиков, шедших по стопам великого Сахарова. Причем и в прямом, и в переносном смысле. Игорь Владимирович, как и другие его коллеги-физики, был несомненно талантлив в своем деле и участвовал довольно успешно в некоторых закрытых разработках, связанных с продукцией, выпускаемой Министерством так называемого среднего машиностроения. Проще говоря, с атомной промышленностью. И вместе с этим Красновский в начале семидесятых годов за свое вольномыслие и вообще неприемлемые мятежные идеи а-ля Сахаров получил от властей предержащих позорную кличку диссидента, а чуть позже и вообще врага советской власти, трудового народа и лично товарища Л. И. Брежнева, хотя в ту пору генсек, вероятно, о нем и слыхом не слыхивал.
      Короче, вольнолюбивые высказывания физика привели его в пермские лагеря, где он овладел наконец полной, как шутили в то время, свободой сновидений. А также заимел натуральную возможность оплатить на лесоповале все затраты, произведенные государством на его воспитание и обучение ремеслу физика-ядерщика.
      Случилось это в семидесятые годы, в начале - дату можно будет уточнить позже, истребовав дело в архивах бывшего КГБ. На воле у физика остались жена и шестилетний сын Вадик, ходивший в детский сад. До тех пор, разумеется, пока папа работал в своем институте. Затем лафа кончилась. Безработная мама встала перед выбором: либо изображать из себя декабристку, что не давало ей никаких привилегий, либо подать на развод и снова выйти замуж, чтобы обеспечить маленькому сыну минимум необходимого. Победил, как говорится, трезвый расчет, то есть второй вариант.
      Все эти западные вопли о политических заключенных в Советском Союзе, об удушении подлинной свободы и несчастных диссидентах основную массу населения, не говоря уже о его политическом руководстве, не колыхали. Тем более что спутники советские летали, покоряя околоземное пространство, полигоны сотрясались от ядерных взрывов всевозрастающих мощностей, а до Афгана, подействовавшего на психику народов страны, было еще далеко. Бывали, конечно, неприятности международного порядка, но и их научились гасить специально на то натасканные службы.
      Так, в конце семидесятых - это тоже легко уточняется - благодаря или в связи с предательством одного из советских резидентов в Штатах был задержан, судим и посажен в тюрьму советский разведчик. Не Рудольф Абель, конечно, но персона тем не менее важная. Требовалось найти возможность возвратить его на родину. А противные америкашки, которые не могли придумать ничего умнее, предложили обменять полковника и орденоносца на храброго диссидента, томящегося в Пермской области по такому-то почтовому адресу.
      Словом, долго ли, коротко ли, но обмен состоялся. И был он мало похож на известное кино про "мертвый сезон". Полковника встретили коллеги по опасной профессии в Москве, а поганого диссидента - частный Конструктивный институт "Российское общество", имеющий место быть в городе Нью-Йорке. Первый - из тюрьмы на свободу, а второй - из лагеря в эмигрантскую тусовку, готовившую как раз в ту пору так называемые Сахаровские слушания в американском конгрессе в Вашингтоне.
      Вот, собственно, и вся предыстория.
      Далее события развивались так. Мальчик Вадим вырос, при вручении ему паспорта взял, естественно, фамилию матери - Кокориной, не мог он носить фамилию выдворенного из Советского Союза какого-то эмигранта Красновского. Закончил школу, затем журфак МГУ, работал на телевидении, в газетах, много ездил по стране, бывал и за рубежом, правда, уже после начала перестройки. Впрочем, до перестройки ему и нечего было делать в заграничных краях, мал еще. К тридцати годам, поднакопив журналистский опыт, устроился на работу в "События и люди" - газету, в чем-то даже солидную и уважаемую. Показал себя человеком вдумчивым, ответственным, что видно из характеристики, подписанной редактором этого еженедельного издания, которую в числе других справок и документов Александру Борисовичу подвезут грязновские оперативники с минуты на минуту.
      Видимо, в каждом человеке есть определенная тяга к своим корням, к истории рода, к собственному прошлому. Но это чаще всего приходит с возрастом, когда появляются мысли о бренности существования и грустные выводы по поводу необходимости скорого подведения итогов. Что-то меняется в человеке, и из оптимиста он вдруг почему-то становится пессимистом, недовольным собой становится, все более задумываясь о замечательных "бесцельно прожитых" и так далее.
      У Вадима некий пересмотр жизненных позиций начался после встречи с одним из прошлых соратников отца. Тоже физика, и тоже диссидента, только более осторожного и потому избежавшего горькой участи сахаровцев. Он-то и рассказал Вадиму то, что знал об Игоре Владимировиче. И оказалось, что отец был не так уж и плох. Да и на шпану американцы почему-то пойманных советских полковников не меняли. Тут было о чем задуматься. Вадим и задумался. Стал собирать сведения об отце, о его окружении. Ходил в спецслужбы, владеющие закрытыми архивами, где получил формальный отлуп, и наконец понял, что чужими подачками сыт не будешь, надо брать дело в собственные руки.
      А время летело стремительно. И происходило в стране то, о чем никто даже и помыслить не мог прежде. Ну, к примеру, в Москве собирались конгрессы уж вовсе антисоветской, прямо-таки вражеской организации "Народно-трудовой союз" и других подобных, внесших, по их убеждениям, немалый взнос в общую борьбу с коммунизмом, с советской властью и разваливших в конце концов державного монстра - СССР. Да еще недавно этакое и во сне боялись себе представить! А вот - надо ж - все наяву! Но самое для Вадима интересное заключалось в том, что приезжающие на родину эмигранты из разных стран, но, главным образом, из Штатов, с большим уважением говорили ему об Игоре Владимировиче, а узнав, что молодой журналист является, ко всему прочему, и сыном Красновского, носящим в силу известных обстоятельств материнскую фамилию, немедленно высказывали самое искреннее уважение и сочувствие ввиду безвременной гибели отца. Точно не мог сказать никто, но, по слухам, убитого какой-то негритянской бандой в ночном поезде нью-йоркского сабвея. Конечно, можно уточнить в ФБР, которое, кажется, вплотную занималось, помимо полиции, делом об этом убийстве, но для этого надо ехать в Штаты...
      И однажды у Вадима появилась такая возможность.
      Двухнедельная командировка в Штаты, конечно, не бог весть какой срок, и серьезного поиска за это время не провести, - в таком плане высказывал свое суждение Зотов, а Турецкий с Грязновым лишь похмыкивали и иронически переглядывались: у них бывали сроки и пожестче. Однако Вадим сумел кое-что там все-таки наскрести. С помощью, как говорится, добрых людей отыскал какие-то документы, касающиеся деятельности отца, естественно, прояснил для себя и главный свой интерес, ради которого был послан в Нью-Йорк и что было конкретной целью командировки, то есть подобрал необходимые для обзорной статьи материалы об институте "Российское общество". Одним словом, провел время, как он сам объявил, возвратившись в Москву, с большой пользой для газеты и для себя лично.
      Следующим этапом стало для Вадима написание статьи. Точнее, он предложил даже целый цикл статей, где были бы размышления о нашей новейшей истории, так или иначе навеянной биографией отца, сведения о последней волне российской эмиграции на Запад и в Штаты, трудами своими и помыслами подготовившей демократические изменения, преобразования в России и других республиках СССР. Интересно смотрелись бы в этих очерках разделы, касавшиеся сути взаимоотношений, складывавшихся внутри эмигрантской среды, весьма неоднородной по своему составу. Там ведь тоже были довольно глубокие противоречия, и об этом тоже следовало рассказать читателям. Короче, Вадим планировал представить редакции своеобразный дневник своего путешествия на Запад и в прошлое своей страны.
      Примерный план цикла публикаций был обсужден на редколлегии и в общих чертах утвержден. Собирая дополнительные материалы, Вадим выезжал в другие служебные командировки, в частности в знаменитый Арзамас, где некоторое время работал его отец, в Питер, куда вели следы, точнее, судьбы отдельных его героев, в Нижний Новгород, связанный с известным сахаровским периодом в биографии российского диссидентства. То есть в некотором роде, если можно так выразиться, он шел, как бы сверяясь с записями в отцовском дневнике.
      Да, тут надо сказать, что Вадиму в Нью-Йорке здорово повезло. Ему удалось отыскать, как он рассказывал, одну семейную пару, у которой оказался дневник Игоря Красновского и кое-какие весьма важные документы, напрямую касавшиеся ну, скажем так, не совсем приглядной деятельности отдельных представителей эмиграции.
      Дело в том, что среда, как уже отметил в своем рассказе Рэм Зотов, действительно была весьма неоднородна. Ибо она представляла значительный интерес как для американских, так, разумеется, и для российских спецслужб. И по осторожным замечаниям того же Вадима, основанным, надо понимать, на сведениях, почерпнутых в дневнике, и документах отца, являлась в каком-то смысле полигоном борьбы влияний тех и других. Шпионские страсти, говорил, бледно улыбаясь, Зотов, это ведь тоже один из весомых аргументов для привлечения читательского внимания.