Наташа Бероева была девушка красивая и прекрасно знала об этом. Поэтому ее совсем не смущали постоянно прикипающие к ее лицу, фигуре жадные мужские взгляды. Это стало привычным, потеряло остроту первого впечатления, и теперь Наташа, уже не стесняясь, сама разглядывала мужчин, обращавших на нее внимание. Все они были одинаковыми, и в их глазах светилась одна и та же мысль, довольно примитивная, кстати. Оно и понятно, когда перед тобой высокая, черноглазая шатенка с умопомрачительными ногами, смело открытыми гораздо выше половины бедер, и тесная кожаная юбочка больше напоминает игривые трусики с кружевными оборками, когда эта явная кокетка вдруг начинает сама в упор рассматривать тебя, а потом фыркает, будто кошка, и равнодушно отворачивается, — словом, когда уже распаленный нескрываемыми мыслями мужчина вдруг видит такую пренебрежительную реакцию в свой адрес, вполне возможен и взрыв. Что такое? Почему?! Но Наташа умела охладить слишком уж настырного таким ледяным взглядом, что тот попросту сникал.
      Это умение ей приходилось постоянно применять на своей ежедневной работе. Медсестра в Склифе — работка иной раз не для слабонервных. И не только потому, что в приемное отделение постоянно течет нескончаемый поток увечных, окровавленных, дышащих в буквальном смысле на ладан. Мало того, почему-то каждый, кто появлялся в клинике — а народу здесь толчется немыслимое количество, и не только по медицинским делам, — так вот каждый мужик при виде симпатичной медсестры считает своим долгом намекнуть, что, мол, было бы неплохо, если бы девушка, закончив дежурство… Ну и так далее. В стандартном наборе: ресторан, ужин, а затем непременная койка. Так сказать, вечеринка в одноразовом исполнении. Как это все давно ей надоело!
      Найти бы хорошего, порядочного, обеспеченного мужика, устроить наконец свою не шибко путевую жизнь, бывают же такие везения! Но ей, несмотря на все старания, замаскированные под коркой ледяного равнодушия к окружающим, не удавалось отыскать для себя что-нибудь поприличнее и понадежнее одноразовых «шприцев». Этих-то всегда хватало…
      Вот вчера привезли симпатичного вроде бы парнишечку с головной травмой. Он долго был без сознания, ему сделали целый комплекс вливаний и положили в реанимацию, где он к концу дня пришел в себя. Открыл глаза, и по его взгляду Наташа увидела, что он уже освоился, понял, где находится, может, и вспомнил те обстоятельства, при которых оказался здесь. Во всяком случае, глаза его были осмысленные. Но что интересно, буквально через час с чем-то к палате, где находился этот парень — Рожков его звали, Владимир Сергеевич, — прибыла охрана. Крупный такой омоновец в форме и с пистолетом в открытой кобуре сел на стул перед дверью в палату, как говорят, в предбаннике, и на всех проходящих мимо смотрел, как на преступников. Прямо хоть документы ему предъявляй! Да кто ж их таскать с собой тут станет? Вот Наташа и рассказала ему, этому омоновцу, кто здесь имеет право проходить и находиться, а кто нет. Он, кстати, тоже уставился на Наташины ноги, прикрытые халатом, будто больше ему и думать было не о чем. Ну, мужики! Ну, кобели!
      А этот Вова вдруг таким скромником оказался, что Наташа даже сперва и не поверила. Другой бы уж точно, когда она наклонялась над ним, помогая с капельницей или обтирая лицо влажной салфеткой, постарался как-нибудь половчее запустить пятерню свою к ней под юбку — ведь точно, заманчивое дело! Или грудь маленько «проверить», которая ну прямо так и рвется наружу из-за выреза кофточки. А этот — нет. Смотрел на нее внимательно, но думал, видно, о чем-то своем, причем напряженно. У него даже морщинки на молодом лбу собирались строчками. А потом вдруг произнес:
      — Меня никто не спрашивал?
      Наташа отрицательно покачала головой, подумала и спросила в свою очередь:
      — А должны?
      — Почему ты так думаешь? — Он слегка нахмурился.
      — Сам же говоришь, — Наташа пожала плечами и добавила: — A там, за дверью, твой охранник, да?
      — Какой охранник? — словно испугался он.
      — Обыкновенный. Вот здесь, — Наташа провела пальцев у себя над левой грудью, — «ОМОН» написано. И с оружием. А ты чего, большой начальник?
      — Не-а, — подумав, ответил Володя. — Просто я большого начальника вожу. Шофер я.
      — А чего ж тебя тогда так защищают?
      — А я знаю? — помрачнел Володя. — А тебя, сестричка, как зовут?
      — Наташей.
      — Слышь, Наташа, только между нами, да? Если кто-нибудь про меня спросит, ты не говори. А мне скажи сразу, ладно? Чтоб я знал, — он правой рукой, свободной от иглы капельницы, слегка потрогал перебинтованную голову и спросил: — А чего у меня?
      — Совсем ничего не помнишь?
      — Да так, местами…
      — Чего было-то?
      — Машину мою взорвали… — неохотно ответил Володя.
      — Господи! А ты где был?
      — А я вот как раз и вышел… Задело.
      — Ну, парень, считай, в рубашке родился. Но ты много не болтай. Сотрясение у тебя, средней тяжести. Скорей всего. Но это тебя обследовать будут. И проникающее ранение задней части свода черепа. Хирург какие-то щепки вынул.
      — А-а, понял, это меня деревянной дверью шибануло. Точно… Давно я здесь, Наташа?
      — Вчера утром привезли.
      — Ясно… А этот… давно сидит?
      — Ну, сразу и сел. Ночью другой был, а сейчас опять он. Стерегут тебя, Вова. Может, ты сбежать хочешь? — Наташа кокетливо поиграла глазами.
      — С тобой хоть на край света, — мягко ответил он и закрыл глаза.
      И вот же гадство! Так сказал, что у Наташи прямо что-то колыхнулось в груди. И томительно-горячо вдруг стало, до дрожи. А он уже, кажется, спал. Она посмотрела внимательно: глаза были не зажмурены, а закрыты, как у спящего, и дышал ровно и тихо.
      В другое время она, может, и не обратила бы внимания на этого парня, а тут поглядела его медицинскую карту и удивилась. «Парнишечка»-то оказался совсем не прост. Во-первых, было ему почти сорок лет, это он выглядел молодо. А во-вторых, успел в жизни повидать всякого. Был даже ранен в Афгане, а ведь это случилось лет пятнадцать назад, если не больше. И теперь про бывших «афганцев» рассказывают всякое — тут тебе и прямой криминал, и что хочешь. А те, которые успели устроиться, живут дай бог всякому. Наташа была девушкой неглупой и все это хорошо знала. И еще у Володи было явное преимущество перед многими другими — он был холост, а значит, при правильном раскладе — перспективен. Во всяком случае, для начала Наташа решила про себя не торопить событий, но и не упускать нечаянной возможности. А беспомощные мужчины, говорят, особо ценят ненавязчивую женскую заботу, что, между прочим, тоже входило в ее служебные обязанности.
      О том, что пострадавший Рожков пришел в себя, Наташа, естественно, сообщила врачу. Тот, видимо, уже имел какие-то указания на этот счет, поскольку через короткое время в реанимационном отделении появился рослый и интересный мужчина, который представился старшим следователем Генеральной прокуратуры. Охранник при виде его поднялся, оторвал наконец свою задницу от стула и так и простоял все время, пока следователь находился в палате и беседовал о чем-то с Рожковым. И уже судя по одному этому, был он наверняка очень большим начальником.
      Но ведь это кому начальник, а кому… ну да, просто симпатичный мужик, который не позволит себе руки там распускать или скабрезность какую между слов бросить, нет, такой только глянет, а у тебя прямо все опускается. Почувствовала на себе его мимолетный взгляд Наташа и вмиг позабыла о раненом своем пациенте. Да, если бы вот этот пригласил, она б, пожалуй, и не подумала искать причины для отказа. С ним, конечно, и в застолье не заскучаешь, а уж тем более в койке.
      Наташа стояла в коридоре, прислонившись пылающим лбом к прохладному стеклу окна, и переживала от сонма мыслей, роившихся в ее голове. Вот он взглянул на нее, и она вмиг почувствовала какой-то совершенно непонятный стыд, будто оказалась полностью раздетой перед ним. Или это уже он сам про себя успел? Ну-у быстряк! А потом увидела его широкие запястья — это у сильных и страстных мужиков, с такими воистину можно куда угодно, да хоть на тот же и край света. Но на безымянном пальце правой руки блеснуло узкое золотое кольцо. Жаль, конечно, такой мужик — и окольцованный. Но с ума сводил его взгляд, прямо жгучий какой-то. Наташа будто носом чуяла, что и caма не оставила его равнодушным, а значит, он, закончив свои следовательские дела, наверняка сделает попытку завязать знакомство. И тут уже необходимо было решить: надо ли ей это? Все-таки Наташа считала себя девушкой достаточно практичной. С одной стороны, может наклюнуться холостой Bова, который недолгими ее стараниями определенно окажется у нее в руках, а с другой — этот журавль в небе. Ах, как к журавлям-то тянет! Но ведь по жизни синица — она надежнее. Когда в руках…
      Вот так и размышляла Наташа, полагая, что мысли тех двоих, которые разговаривали в палате, тоже отчасти заняты ею. Хотелось так думать. На самом же деле все происходило с точностью до наоборот…
      Турецкий с первого же взгляда оценил все преимущества этой медицинской сестрички перед теми, кого уже успел увидеть здесь, в Склифе, угадал, как ему показалось, и ее готовность пойти навстречу его безмолвному призыву, но все это в настоящий момент его совершенно не волновало. Может, сама по себе сработала привычка как-то по-особому выглядеть перед красивой женщиной, этакое павлинье желание распустить хвост. Но едва он увидел, что девушка, кажется, «поехала», инстинктивное охотничье желание так же быстро испарилось. В настоящий момент Александра Борисовича интересовал лишь человек, который лежал под капельницей и старательно, но не очень умело изображал, как тяжело ему говорить, как его общее состояние не позволяет ему сосредоточиться на вопросах, которые задает следователь. Хотя сами по себе вопросы были пока просты до примитивности, и ответить на них никакого труда не составляло. Но именно эта игра и подсказывала Турецкому, что пострадавший парень пытается уйти от правды, пробует пудрить следователю мозги своим крайним нездоровьем. А вот та сестричка, что в коридоре, на вопрос Александра Борисовича, как чувствует себя Рожков, ответила, ни секунды не задумываясь: вполне. И даже плечиками пожала: мол, зачем задавать вопросы, когда кругом полная ясность? Так он растолковал для себя ее ответ. А этот пробует изобразить, что едва ли не помирает. Вторая ложь — и от второго, участвовавшего в деле человека, — это уж слишком.
      Цедя, как говорится, в час по чайной ложке, Рожков медленно рассказывал, часто при этом закрывая глаза и замолкая, о том, как протекал его предыдущий день. Наконец добрался до выезда из гаража.
      — Вы машину постоянно осматриваете? — спросил Турецкий.
      — А как же!
      — Ничего, естественно, не заметили?
      — Откуда же?
      — Над ямой машину проверяли?
      — Зачем?
      — Послушайте, Рожков, — сдерживая себя от бесконечных его ответов-вопросов, заметил Турецкий. — Экспертиза утверждает, причем не предполагает, как это иногда бывает, а именно утверждает, что бомба с заранее установленным часовым механизмом на восемь сорок пять могла быть закреплена как в гараже, так и возле дома на Кутузовском. При условии, что вы никуда по дороге не заезжали. Вы утверждаете: не заезжали. Хорошо. В результате получается, что эту бомбу установили под днищем вы сами, а буквально за минуту до взрыва покинули машину, ибо знали все заранее. А вот ваш хозяин мог этого не знать и случайно опоздал. На какую-то минуту. Вам ясно?
      — Это что ж, — перестал вдруг «болеть» Рожков, — получается у вас, что я сам себя, что ли?
      — Ага, — кивнул Турецкий, поправляя диктофон. Он предупредил Рожкова, что допрос будет вестись с использованием аудиозаписи. Это чтобы тот не подумал, будто следователь пришел просто поговорить и забыть до лучших времен, до полного выздоровления. — А что вас удивляет? Вы ж не специально нанесли себе столь чувствительное ранение. Это — случай. А то бы вообще все обошлось. Кстати, почему вы не позвонили Каманину, как у вас условлено?
      — Я звонил, было занято.
      — Неправда, уже не было. Мы проверили по времени. Может, вы просто не хотели звонить? Может, вы нарочно тянули время?
      — А зачем?
      — В принципе этот вопрос должен задать вам я. Но раз спросили, отвечу. Вы не хотели убивать хозяина. Не исключаю, что кто-то вам приказал это сделать, а вы просто не решились. Или передумали в самый последний момент, отчего едва не стали жертвой собственной же акции. Вот такое у нас складывается мнение. Что скажете?
      — Чепуха это все.
      — Объясните.
      — Не знаю я. Ничего не знаю. И говорить не могу, голова кружится. Медсестру позовите, Наташу.
      — Медсестру вашу я позову, как только мы закончим, Рожков. Но хочу вас предупредить, что своим явным нежеланием сотрудничать со следствием вы ставите нас в довольно сложное положение. Поясняю. Если взрыв машины — ваша собственная инициатива, мы в конце концов и до этого докопаемся. Да и Каманин поможет. Но если вы не выполнили или выполнили неправильно чье-то задание, то обычно такие вещи практически не прощают заказчики. Исходя из последнего, мы установили возле вашей палаты охрану. Она здесь находится уже сутки. Однако, поскольку вы утверждаете, что ни с кем не связаны, ничьих наставлений не выполняли, я думаю, что дальнейшее присутствие здесь вооруженной охраны попросту нецелесообразно. Поэтому даю указание ее снять. В самом деле, чего вам и кого опасаться?
      Турецкий взял диктофон и сделал вид, что собирается подняться.
      — Погодите, — словно решился Рожков. — Я вам не всю правду сказал…
      — Не всю? — удивился Турецкий. — А что, разве вы и правду тоже говорили?
      — Про бомбу я в самом деле ничего не знал. А не позвонил наверх потому, что телефон был занят.
      — Но я ведь сказал уже вам.
      — Да не его — мой телефон! — с раздражением перебил Рожков. — Это мне был звонок. Голос сказал, что под сиденьем бомба, и сейчас взорвется. Я еле успел выскочить, как… сами знаете.
      — И чей же это был голос?
      — Не знаю, — мрачно ответил Рожков, но ответил слишком быстро, не задумываясь. Значит, врет, знает, но не скажет.
      — Интересно, а почему мы должны верить этой вашей версии? — спросил Турецкий, глядя на Рожкова с откровенным недоверием.
      — Потому что это правда.
      — Не знаю, не знаю… Телефон сгорел вместе с машиной. Проверить, кто вам и откуда звонил, невозможно, так? Голос вы, конечно, узнали, иначе бы не вылетели из машины пулей, а усомнились бы, полезли в худшем случае проверять, так?
      Рожков машинально кивнул.
      — Не слышу вашего ответа! — строже сказал Турецкий. — Вы не кивайте, а говорите!
      — Нет, не так, — возразил Рожков, опомнившись, чем вызвал откровенную насмешливую улыбку Турецкого. — Хотите верьте, хотите нет, но я правду сказал.
      — Не всю, гражданин Рожков. Далеко не всю, — вздохнул Турецкий.
      Минут тридцать ушло у него не заполнение протокола допроса потерпевшего. Закончив процедуру, Турецкий произнес:
      — Ну ладно, отдыхайте. Охрану я снимаю. А вы все-таки подумайте теперь в одиночестве на досуге. Если успеете, — и Турецкий встал.
      — Это почему? — вдруг почти со злобой воскликнул Рожков и даже сделал попытку привстать, но голова его рухнула на подушку.
      — А потому что, я уже вам сказал, человека, не выполнившего задание или выполнившего его плохо, убирают. Эх вы, а еще афганец! Видно, крепенько ваш хозяин сумел кому-то насолить! И вы, Владимир Сергеевич, это хорошо знаете, но молчите. Потому что либо сами вместе с ним по уши увязли, либо просто боитесь за свою шкуру. Но если за вас уже взялись, то теперь обязательно достанут, можете мне поверить. На первый раз припугнули, а второго вы уже не увидите. Не сумеете.
      — Мне надо подумать, — сказал Рожков.
      — Сейчас хотите думать или потом?
      — Я устал, потом.
      — Хорошо, надумаете, скажите медсестре, чтобы сразу позвонила вот по этому телефону, — Турецкий положил на тумбочку свою визитную карточку.
      — А это… — начал было Рожков и замолчал, пряча взгляд.
      — Не понял?
      — Охрана посидит еще?
      — Если вы просите ее оставить, я оставлю, но вы сами понимаете.
      — Я понимаю…
 
      Выйдя в коридор, Турецкий направился прямиком к девушке, застывшей у окна. Приблизившись, строго спросил:
      — Вас ведь Наташей зовут, так?
      Она кивнула, и лицо ее почему-то вспыхнуло. Смутилась, опустила глаза.
      — Где у вас здесь курят, извините? Вы-то курите?
      Она опять несколько растерянно кивнула и заговорила:
      — Что вы! Здесь нельзя! Мы это делаем на лестнице, на втором этаже, там место специальное.
      — Пойдемте, — решительно сказал Турецкий и взял ее под локоть.
      Возле мусорной урны, когда закурили, — Турецкий предложил свой «Давыдофф», который не столько курил сам, сколько угощал для престижа, — он, не меняя сурового выражения лица и сухого тона, спросил:
      — У вас, Наташа, какой график дежурства?
      «Начинается… — подумала она. — Все они одним миром…»
      — Мои сутки закончатся сегодня в девять вечера… А что?
      — Ага, значит, вы и вчера здесь были?
      — Естественно.
      — За прошедшее время кто-нибудь справлялся о Рожкове? Звонил там, интересовался здоровьем? Приезжал?
      — При мне — нет, никто. А что-нибудь случилось?
      — Пока, слава богу, нет… Он там xoчет вам что-то сказать… Ну, зайдете. А вот у меня к вам будет настоятельная просьба. Приказать, сами понимаете, не могу. Хотя это примерно одно и то же. Если кто-то появится или заинтересуется им, немедленно позвоните мне. Свой телефон я оставил в палате у Рожкова. И той девушке, которая вас сменит, тоже передайте мою настоятельную просьбу. Понятно?
      — Ну вы прямо как генерал! — засмеялась девушка.
      — А я и есть генерал, — с усмешкой заметил Турецкий. — Так не забудьте… Что ж я вам еще хотел сказать, Наташа?.. Ах да, — он проницательно посмотрел ей в глаза. — Вы прекрасно выглядите! Молодец! Умница! Всего хорошего.
      И, бросив окурок в урну, Турецкий вежливо кивнул и легко сбежал по лестнице в нижний холл.
      А вот теперь он мог уже точно сказать, что оставил девушку в большом раздумье. И она непременно позвонит. Даже если в том не случится большой нужды.
      «Хорошая девочка», — сказал себе Александр Борисович, выруливая из Грохольского переулка на проспект Мира, чтобы, развернувшись у метро, ехать в центр. Движение было довольно плотным, и все его манипуляции заняли немало времени. А когда он выбрался наконец на Садовое кольцо, его достал звонок мобильника.
      — Слушаю, Турецкий, — привычно отозвался он.
      — Саня, ты где находишься? — услышал он голос Грязнова.
      — Покинул Склиф и в данный момент качу в сторону Самотеки.
      — Ныряй срочно под эстакаду и возвращайся! Сейчас туда же прибудет дежурная бригада.
      — А что случилось? — И сердце почему-то тревожно заныло.
      — Стрельба там, Саня, — не объясняя больше ничего, Грязнов отключился.
      «Вот оно!» — мелькнула мысль. А руки автоматически кинули машину вправо, вызвав тревожно-истерические гудки клаксонов позади себя.
 
      Наташа проводила глазами спускавшегося по лестнице следователя. Она не торопилась. Впереди еще почти целый день, успеется. И набегаешься, и напляшешься, как говорится. Не обратила она внимания на широкоплечего, бритого наголо парня в белом халате, который курил поблизости, поглядывая на нее. Он видел, как она курила со следователем, но тогда не обращал на нее внимания, а теперь словно прилип. И глаза его были какие-то напряженные, что ли, нехорошие.
      Она пошла к лестнице, чтобы возвратиться в свою реанимацию. И тут парень неожиданно легко, почти молниеносно, оказался рядом с ней, крепко ухватил за локоть и зашептал в самое ухо:
      — Слушай меня, сука, и молчи… Где Вовка лежит, в какой палате? Ну?!