Аслан молча повернулся и через переход прошел в другой вагон.
Ни капли обиды или раздражения он не испытывал к тому задиристому мужику. Жизнь приучила Аслана относиться к подобным провокациям как к самому обыкновенному, обычному. Как к ветру, например, или как к дождю. Дует, каплет — отойди в сторонку. О настоящей боли, о действительных утратах так не говорят. А может, не врет?.. Кто его знает… Тем и успокоит истерзанную душу.
С приближением к столице на сердце становилось все тревожнее и тревожнее. В мрачных казематах Чернокозова встреча с любимой представлялась праздником на облаках в море цветов! А наяву… Денег не хватит даже на один цветочек. Да и захочет ли она увидеться? Покажет ли сына? Вероятнее всего — нет. Не станет разрушать настоящую, налаженную жизнь ради каких-то туманных воспоминаний.
Да и что у них было? Полгода детских ухаживаний? А после его отъезда — она в полном одиночестве… Стыд перед знакомыми, укоры родителей. От Аслана она не видела ничего хорошего за все эти годы, только редкие и короткие разговоры по телефону.
Насчет жены Аслан действительно соврал случайному попутчику. Но не на все сто процентов. В Москве у него был сын! И любимая женщина, которая родила ему этого сына. К ним он и ехал. Хотя и была эта любимая в настоящее время женой совершенно другого человека. Ответственного работника Министерства внутренних дел…
В купейном вагоне, куда прошел Аслан, можно было только встать около окна в коридоре. За его спиной суетились пассажиры, стараясь успеть воспользоваться туалетом до прибытия поезда в карантинную зону. А перед глазами за окнами в вечерних сумерках улетали в бездонное прошлое пригородные платформы, березовые рощи, дачные поселки и краснокирпичные коттеджные городки за высокими бетонными заборами. Многоэтажные дома подмосковных городков, переезды с иностранными машинами, поля, заводы, реки и мосты… Золотом сверкали кресты далеких церквей.
На вокзале стремительная толпа подхватила Аслана — он не успел и сообразить-то, куда ему нужно пробираться!
— Гражданин! — остановил его милицейский патруль. — Предъявите документы!
Такой строгости Аслан никак не ожидал. Его бесцеремонно и дотошно расспросили, кто он, куда направляется, зачем, на какое время? Перечитали все бумажки и документы. Разве только на зуб не попробовали. И не нашли, к чему придраться. С явным сожалением, будто упустили какое-то удовольствие, вернули документы:
— Ну гляди, не забудь зарегистрироваться! А то… Сам понимаешь. У нас тут много ваших… С терактами!
Аслан сдержался, не ответил. Молча взял документы, проверил, все ли вернули…
Чтобы позвонить, пришлось просто за бешеные деньги покупать телефонную карточку! А он и не знал, что здесь теперь таксофоны. Пришлось отдать последнее.
Кое-как разобрался в хитроумной инструкции, набрал номер. На другом конце провода тут же взяли трубку:
— Слушаю вас!
— Простите, — закашлялся Аслан, — это Елена Николаевна?
— Да. А это кто?
— Аслан.
— Да? — Елена растерялась и замолчала, видимо, не поверила собственным ушам. — А ты откуда звонишь?
— Я в Москве! Очень хочу тебя увидеть. Я тебе все расскажу!
— Асланушка, я же говорила тебе, что я не могу больше! Не могу! Столько лет прошло! Зачем? Зачем ты хочешь опять мучить меня?
— Я очень люблю тебя! И нашего сына!
— У меня своя семья… У меня нормальный муж… А… Где же ты был все это время?
— Позавчера меня освободили из концлагеря.
— Из концлагеря? Освободили… Ты говоришь правду?
— Леночка, ты забыла меня? Разве я когда-нибудь тебя обманывал?
— Замолчи! Я не могу тебя слушать!
— Почему?
— У меня сейчас сердце разорвется.
В трубке было слышно, как она тяжело дышит.
— Я сейчас приеду. Давай адрес! — Аслан от волнения никак не мог найти в карманах ни ручку, ни карандаш. Которых в общем-то там и не было.
— Через полчаса приедет мой муж. Сегодня у нас… не получится встретиться. Давай встретимся завтра?
— Хорошо, — только и успел вымолвить Аслан: она моментально бросила трубку.
Честно говоря, Аслан надеялся на чудо, виделись ему облака и цветы, а на самом деле представлял себе встречу несколько иначе. Могло быть по-разному. Больше всего было шансов на совершенно трагический вариант. Если бы она не стала разговаривать и сразу же бросила трубку. Но этого не случилось. Уже хорошо. Но! Даже лучше! Намного! Она же сама назначила встречу! Осталось только ночь продержаться…
— Вот и хорошо, вот и хорошо, — на разные лады, как заклинание, повторял Аслан, потирая дрожащие руки, — она не отказала. Она встретится со мной. Я все объясню, все расскажу. Она поймет. Главное, чтобы сын был здоров! И все у нас будет хорошо.
Вариантов ночлега не было — он решил перекантоваться на вокзале. Но оказалось, что и тут царят новые порядки — его попросту не пустили в зал ожидания, где есть скамейки. Вход только по билетам или за деньги. Ни того, ни другого у Аслана не было. И он отправился, как беспечный денди, гулять по ночной столице!
Он еще не знал, что всякое «лицо кавказской национальности», бесцельно и бесприютно бродящее по ночной Москве, кажется зловеще подозрительным и тем самым подвергает себя значительному риску — просто нагло провоцирует бдительную столичную милицию!
4
Юле Долговязовой было не до смеха. Слишком уж все не ладилось у нее в последнее время. Особенно сегодня. Все-таки риэлторская деятельность была явно не для нее…
В детстве она мечтала стать актрисой. Нет, даже не мечтала — она твердо знала, что другого пути в этой жизни для нее не существует. Она просто бредила театром. С девяти лет она занималась в школьном драмкружке, а с одиннадцати стала постоянной и незаменимой Снегурочкой на всех новогодних елках.
Когда она выходила на сцену, куда-то исчезала вся ее неловкость, застенчивость, она забывала про свой слишком уж высокий рост, к которому так подходила ее длинная фамилия. Она просто забывала о той колючей девочке, которая жила в ней в обычной жизни, у которой были разные и какие-то совсем глупые неприятности и проблемы — с мамой, с одноклассниками, с учителями. Как только на нее направляли свет вечно ломающегося школьного юпитера, как только она чувствовала чье-то внимание из зрительного зала — даже если там сидел только один человек, — она переставала быть собой, в ней словно натягивалась какая-то тонкая, но очень прочная звенящая струна. За несколько лет она успела побывать Красной Шапочкой и Хозяйкой Медной горы, Гердой из «Снежной королевы» и Ассолью из «Алых парусов», Алисой из Зазеркалья и Мухой-цокотухой, не считая, разумеется, разнообразных детских утренников с их постоянными персонажами — зайцами, белками, лисами и гусеницами.
Впрочем, не меньше самих спектаклей ей нравилось и просто проводить долгие часы на репетициях или даже помогать с реквизитом. Вдыхать пыльный запах тяжелых кулис и свежеоструганных досок для новых декораций. Когда ей было плохо и грустно, она пряталась между стеной и задником, сидя там на сваленном реквизите. Нравилась и предпремьерная суета, с радостными разговорами, с непременным страхом, что все сорвется, что она или партнер забудет текст роли, потому что где-то в глубине души она точно знала, что на самом-то деле все пройдет хорошо. Эх, сейчас бы ей хоть немного той детской непоколебимой уверенности…
Ей повезло, что у них в школе был театральный кружок. Еще больше повезло с его руководителем — его звали, как Лермонтова, Михаил Юрьевич. Правда, очень скоро ему пришлось уйти из школы из-за разногласий со школьной администрацией, и тогда он стал вести театральную студию в городском Доме пионеров, позвал туда и Юлю.
Юля, как, впрочем, почти все девочки в студии, была даже немного влюблена в Михаила Юрьевича, его мнение для нее было авторитетнее всех остальных, вместе взятых. И она ни секунды не сомневалась, что ей надо ехать в Москву, поступать там в театральное, тем более что и Михаил Юрьевич был уверен, что у нее несомненно есть талант.
Самым трудным был последний год в школе — ее мать настаивала на том, чтобы Юля непременно получила какую-нибудь престижную профессию, например поступила на иняз в местном университете. И слышать не хотела о театральной карьере для своей дочери. Студия тоже уже распалась: Михаила Юрьевича позвали руководить театром в Краснотурьинск — небольшой город в Свердловской области. Несмотря ни на что, Юля приняла решение: сказала маме, что едет поступать в МГУ, а сама между тем пыталась пройти творческий конкурс в Щукинском театральном училище. Себе она в тот момент казалась героиней Ирины Муравьевой из фильма «Карнавал».
Но вопреки сюжету фильма, она все же прошла с первого раза, хоть и набрала минимальное количество баллов, необходимых для поступления. В Щуке было весело учиться, Юле нравились занятия и постоянные репетиции, нравилось даже то, что у нее почти совсем не оставалось времени на какие-то другие дела. Да и дел в общем-то особых не было. Как и положено, она влюбилась в молодого человека курсом старше, они встречались, а через два года расстались. Маме Юля написала о своем поступлении в театральное только спустя несколько месяцев. Мама погоревала, а потом смирилась с непутевым выбором дочери.
Годы учебы пролетели незаметно. Юля отнюдь не была лучшей на курсе, время от времени даже вставал вопрос об ее отчислении, но она удержалась благодаря своей старательности. Так что никаких интересных предложений из театров у нее не было.
Но Юля твердо решила остаться в Москве. Возвращаться в родной город совсем не хотелось — она помнила ту тоску, которая появлялась, стоило ей приехать к маме на каникулы. Однако и с театром, похоже, было кончено, новогодние переодевания в Снегурочку, позволяющие немного заработать, не в счет. Пора было что-то решать со своей жизнью и с работой, что для Юли было почти одно и то же.
Судьба сложилась так, что Юля попала в одно из многочисленных московских агентств по недвижимости. Некоторое время она жила у знакомых, потом снимала комнату. Но это было все, что она смогла себе позволить благодаря новому образу жизни. С личной жизнью дела обстояли неважно. Пару раз она затевала романы, но они быстро кончались, едва успев начаться. Видно, всех отпугивали Юлины долговязость и неуживчивость.
Работа не клеилась. Сделку удавалось заключить не чаще раза в месяц, а то и реже. Большую часть суммы за услуги в оформлении обмена или продажи квартиры получала, естественно, Юлина фирма. Самой же Юле оставалось только на еду и уплату за жилье. Наконец, поднабравшись опыта, она решила, что уже в состоянии оформлять сделки, не посвящая в это свое агентство. Такое случалось, конечно не слишком часто, но все же значительно помогало в денежном отношении.
В этот раз был именно такой случай — Юля помогала одному знакомому продать его однокомнатную квартирку. Но эта сделка проходила хуже некуда. Каких трудов стоило найти покупателя! И когда такой наконец нашелся, квартира ему оказалась нужна максимально срочно. Тут уж Юле пришлось побегать. Сегодня, например, нужно было успеть в два места одновременно — в опекунский совет и к начальнику паспортного стола. Юля и так уже опаздывала, а тут еще эта машина, сбившая ее…
Но все-таки чем-то она меня зацепила. Несмотря на свой высоченный рост и неразговорчивость.
— Давайте знакомиться, — предложил я. — Юрий… или Юра — как вам больше нравится.
Моя спутница, несколько поколебавшись, ответила:
— Юлия… Юля.
— Забавно, — заметил я. — Два «Ю». Как ваша нога? Надеюсь, я не слишком вас ушиб?
— Нет, уже почти не болит, спасибо. — Она все еще держалась настороженно. — Вообще-то я, конечно, сама виновата… День у меня сегодня какой-то неудачный.
Она осеклась.
— Ну зачем вы так, — ответил я. — День еще только начинается. Всякое может случиться.
— Вот-вот, — заметила она с нескрываемым пессимизмом. — Именно, что всякое.
— Давайте так, — предложил я. — Оставьте мне ваш телефон, я позвоню вечером и узнаю, как у вас день прошел. Вдруг все еще наладится.
— Нет у меня телефона, — сухо ответила Юля. Соврала, я думаю. — Вон там на углу остановите, пожалуйста. Спасибо, что подвезли…
Она хлопнула дверцей и пошла, чуть прихрамывая, вниз по улице на своих красивых и длинных ногах.
Небо между тем заволокло тучами, собирался дождь, и солнце уже почти не показывалось. По радио передавали какие-то хмурые новости о новом повышении активности чеченских боевиков в Грозном, очередном теракте на юге России, очередном футбольном матче, в котором вновь продул «Спартак», и об ухудшении погоды на ближайшие две недели. Мысленный столбик ртути, измеряющий настроение, немного уменьшился, но, впрочем, не настолько, чтобы это следовало принимать во внимание. Я вспомнил (а вернее, вновь почувствовал всем телом) о новой машине и решил не обращать внимания на те проблемы, которые меня в общем-то не касаются.
Я лихо подкатил к своей юрконсультации, жалея лишь о том, что никого из коллег не видно поблизости и некому похвастаться. Но есть справедливость на земле — на крыльце показался Серега Бежин, которому оставалось только присвистнуть, глядя на то, как я вылезаю из своего приобретения.
— Последнее слово техники? — поздоровавшись, похлопал он блестевшую на солнце машину по капоту.
— Предпоследнее, — ответствовал я. — Но тоже достаточно громкое.
— А припарковались вы фактически бесшумно, — пошутил Серега.
Серега у нас стажер. Молодой еще совсем, зеленый. Хороший парень, да и на редкость сообразительный. Хотя, мне так кажется, место ему совсем не в адвокатской конторе, а скорее уж на Петровке. Ему бы под руководством Грязнова уголовные дела распутывать: слишком он активный да прыткий. Я, конечно, не говорю, что сам сюда пришел штаны просиживать, мне иногда тоже побегать приходится, особенно когда дело соответствующее попадется. Да только мне кажется, что по молодости, пока энергии хоть отбавляй, в адвокатской конторе слишком уж скучно сидеть, в бумажках разбираться да клиентам главы из юридических справочников наизусть зачитывать.
Вообще же Серега сильно напоминал мне Володю Шарапова из незабвенного телешедевра «Место встречи изменить нельзя». То же сочетание неопытности, дерзости и юношеского максимализма. Юный борец за справедливость. Хотя все мы по молодости на Шарапова походили, даже и те, чья молодость прошла еще до появления этого сериала. Жаль только, что, когда мы становимся старше, вся эта тяга к восстановлению справедливости и прочие «души прекрасные порывы» у одних покрываются жесткой коркой цинизма, а у других и вовсе исчезают бесследно.
В коридоре я встретил нашего начальника — Генриха Розанова. Он у нас ничего, даже деловой, с чувством юмора.
— Чего это ты сияешь как целковый?
Надо сказать, что с некоторых пор мы с ним перешли на «ты» — все-таки не один уже пуд соли вместе съели.
— Машину приобрел, — похвастался я.
— Поздравляю! Обмывать-то собираешься?
— Как же, как же! Непременно! Готов и прямо сейчас, да ведь только я теперь за рулем, — слукавил я.
— Ну и хитрец! Ничего, все равно придется… Наши ребята тебе этого так не спустят… Что за машина-то? «Девятка» какая-нибудь?
— Обижаешь! Смотри, вон стоит. — Я ткнул пальцем в окно.
За окном посреди незамысловатой будничной суеты сверкала свежевымытыми боками «БМВ».
Розанов присвистнул. А я в который уже раз за сегодня полюбовался на свою красавицу. И в который раз ощутил гордость и даже некое недоумение, что именно я являюсь обладателем этого сокровища. Но ничего, привыкну.
— Шикуешь, — сказал Розанов. — Это авто уж точно придется обмывать, без всяких сомнений. На такой машине по нашим дорогам ездить — большой грех. А тем более с твоими привычками…
Надо сказать, он был прав. Иногда вокруг меня творилось такое, что дай-то бог самому живым выбраться, не то что машину не повредить.
— Ничего, — махнул рукой я. — Чему быть, того не миновать.
Я прошел к себе в кабинет и стал разбирать бумаги, относящиеся к только что закрытому делу. Но очень скоро от этого сверхполезного занятия меня оторвал телефонный звонок. Это оказался опять Розанов.
— Зайди ко мне на минутку, как будет время, — попросил он.
Ну что ж, если труба, то есть начальство, зовет — надо идти. Я вышел из кабинета, в коридоре, рядом с окном, стояла хрупкая невысокая женщина в светло-зеленом костюме и плакала. У меня вдруг возникло то странное ощущение, которое называется «дежа вю» — вроде бы и что-то знакомое, а что — не помню. И тут у меня возникло смутное ощущение — я был прав сегодня, когда говорил сбитой мною Юлии, что за этот день еще всякое может случиться. Почему я так подумал — непонятно. Интуиция — штука разуму неподвластная.
Женщина обернулась, видимо почувствовав мой взгляд.
— Здравствуйте, — обратилась она ко мне, промокнув мокрые глаза платком. — Вы Гордеев?
— К вашим услугам, — несколько церемонно ответил я.
— Мне очень нужна помощь. Я пришла сюда, потому что… надо защитить одного человека.
5
Небольшой грузовой темно-фиолетовый автобус без пассажирских окон — автозак, специальный бронированный транспорт для перевозки заключенных, — тяжело прокатился по трамвайным рельсам на Лесной, свернул на широкую Новослободскую, проехал вдоль многоэтажного кирпичного здания мимо плотного строя припаркованных разнокалиберных и разномастных легковушек и, повернув резко налево, остановился у больших железных ворот. Милиционер, сопровождающий водителя, отложив автомат, с кем-то переговорил по рации, ворота автоматически разъехались, и автозак въехал внутрь дома — в пугающую черноту.
Две молодые женщины в милицейской форме строго и придирчиво проверили все необходимые документы у водителя и сопровождающего и только после записи в журнал и звонка по внутреннему телефону пропустили автозак к следующим железным воротам.
Там все действия повторились. Но на этот раз постовыми были не милиционерши, а крепкие солдаты и сержанты под командованием толстого прапорщика. Они не только дотошно проверили документы, обмусолили каждую бумаженцию, но и просмотрели специальными зеркалами на длинных ручках всю машину сверху донизу, оглядели днище и даже моторный отсек. Милиционеры сдали оружие — их пистолеты и автомат уложили в специальные ящики, а взамен выдали контрольные карточки. Вся процедура заняла минут десять.
Проехав третьи ворота, автозак оказался на солнечном внутреннем дворе Бутырского следственного изолятора. У дверей «приемного отделения» автобус остановился, боковая дверь отъехала вдоль борта — и оттуда выскочил на землю третий милиционер с автоматом наперевес.
— Выходи! — крикнул он внутрь автозака. — Не останавливаться! Руки за спину!
Щурясь от яркого солнца, появился измученный Аслан. Спуститься из автобуса, держа руки за спиной, ему было трудно.
Первое, что бросилось Аслану в глаза, — мощные круглые башни старинной Бутырской крепости. Массивные кирпичные стены, крошечные окошки с толстыми черными решетками. И высокая белая стена, окружающая двор, на которой по периметру красовалась повторяющаяся угрожающая надпись: «Ближе 1 метра не приближаться! Открываем огонь без предупреждения!»
Больше ничего разглядеть не успел. Сразу провели в «контору», оформили, проверили, зарегистрировали, провели что положено, выдали что положено и вывели дальше в широкий мрачный коридор. Железные двери камер по обе стороны. Прошли в самый конец, отворили ключом решетчатую перегородку, прошли в замкнутый отсек, закрыли за собой перегородку, открыли следующую…
И так раз за разом, открывая и закрывая решетки спереди и сзади, проходили коридорами, поднимались по лестницам, блуждали по лабиринту переходов. Всюду мрачная сырость, звонкий кафель под ногами. Штукатурка, когда-то в допотопные времена бездарно выкрашенная зеленой масляной краской, отваливается целыми пластами, крошится и слетает кривыми стружками.
Наконец Аслана поставили лицом к стене, звякнули ключи, заскрипели вековые дверные петли, пахнуло спертым воздухом, донесся гул голосов и стих…
— Приехали, — сказал конвойный и подтолкнул Аслана в камеру. — Обживайся!
Будущие сокамерники встретили его без особого интереса и волнения. Взглянули будто мимоходом, приблизительно оценили, сплюнули и снова вернулись к своим прерванным делам.
Аслан, не двигаясь от порога, внимательно осмотрелся. По всей вероятности, тут ему предстояло провести значительную часть ближайшего будущего. И от того, как он сделает первые шаги, во многом зависела его судьба…
Справа от двери за невысокой загородкой располагается умывальник и унитаз. Ясно.
Прямо по курсу — узкий проход между многоярусными нарами. И небольшой стол в конце этого прохода. За ним на торцевой стене еще несколько этажей нар и над ними небольшое мутно-белое зарешеченное окно. Самые козырные места. Авторитеты там… тусуются.
Все нары были плотно заняты, на каждом спальном месте кто-то храпел, кто-то просто свернулся, как собака, калачиком. На нижних нарах сидели небольшими группками, компаниями. Говорили о чем-то, кто-то ел, кто-то читал, кто-то молча и тупо раскачивался из стороны в сторону… Народу было много. И от дыхания десятков людей в камере было невыносимо душно.
Скоро организм привыкнет. И перестанет замечать. Лишь бы туберкулез не подхватить…
Мимо Аслана, чуть отодвинув его плечом, прошмыгнул к унитазу невзрачный человек в драном спортивном трико, на ходу стаскивая штаны. Сел на унитаз, шумно и быстро опростался. Встал, не подтираясь, не спуская воду, натянул штаны и тут же затерялся где-то в темноте под нарами.
— Баклан! — крикнул зычный голос. — Ты опять? Что, я за тебя буду воду спускать?
— Тут свежачок залетел, — пропищал кто-то с верхних нар. — Пусть на коллектив поработает! Спустит, — в разных углах хохотнули, — пару раз. А мы ему потом поможем… Веничком протолкнем. Поглубже!
— Обломитесь, — тихо, но внятно сказал Аслан, проходя вперед.
— Братаны! Да это крутой! — засмеялся писклявый наверху. — На бздюм его! На бздюм!
— Погоди. — Владельцем зычного голоса оказался широкоплечий детина почти двухметрового роста. — Ты, брателла, каких кровей будешь? — обратился он к Аслану.
— Я? — Аслан хотел выиграть время и успеть определиться, как тут могут отнестись к тому, что он не просто «лицо кавказской национальности», но и чеченец?
— Он не ассур, — определил писклявый. — И не армянин!
— Я чечен! — твердо заявил Аслан. Тут ничего не утаишь.
— Ну, — разочарованно протянул писклявый, — тогда иди дальше! Канай, кент!
Аслан сделал еще несколько шагов вперед.
— Еще дальше, — приказал зычный голос.
Когда глаза немного привыкли к полутьме, а горло к духоте, Аслан разглядел прямо перед собой нескольких человек, сидящих рядком на нижних нарах и уставившихся на него в упор:
— Ты действительно чеченец? — спросил один из них на родном языке.
— Наши родовые земли в аиле Старая Сунжа, — так же ответил им Аслан.
— Почему ты тут?
— На то воля Аллаха! — смиренно поклонился Аслан.
— Мы тебя конкретно спрашиваем. Все равно сегодня же все будет известно. Тебя как зовут?
— Аслан Магомадов.
— Знаю я Магомадова! — поднялся один из этой компании и вышел на свет.
Это был высокий и худой мужчина лет пятидесяти. Совершенно седой. С лицом уставшего и разочарованного библейского пророка. Он с брезгливостью оглядел Аслана, поморщил нос, будто обнюхивая, и безапелляционно заявил:
— Но это не он! Не похож… — подумал и добавил: — Или похож?..
— Я не единственный Магомадов на свете. — Аслан, сдерживаясь, опустил глаза.
— Тот служил у Бараева. Я его сам видел!
Они земляки, чеченцы… Вот только какие? Скорее всего, московские уголовники. Аслан промолчал, ожидая продолжения разговора, каких-то слов, по которым можно было бы точнее сориентироваться, куда они клонят, чего допытываются?
Но и собеседники замолчали, рассчитывая услышать комментарии с его стороны.
— Ты служил у Бараева? — напрямик спросил седой.
— Нет, — Аслан будто бы соврал, но сказал правду, — я только выполнял его отдельные поручения.
— Какие?
— Это его тайна. Я не могу чужую тайну открыть.
— А в «конторе» перед следаками ты так же сохраняешь чужие тайны?
— Аллах свидетель! — склонил голову Аслан.
— Что вы там шепчетесь по-собачьи? — прервал их зычный голос. — Говорите понятно! Что это за говно к нам прибило?
— Ты что за говно? — седой спросил по-русски.
— Я учитель. Из Грозного. — Аслан тоже перешел на русский язык.
— Тебя Бараев прислал? — из темноты спросил кто-то из чеченцев.
— Нет. Его отряд был уничтожен. Спаслись только несколько человек. Бараев ушел в горы. А я вернулся к людям.
— Что было потом?
— Чернокозово…
— Кончай базар! — подошел двухметровый амбал. — Тебя Асланом зовут?
Тот согласно кивнул.
— Вы его к себе берете? — спросил здоровяк чеченцев.
— Он же наш.
— Вот и ладушки. — Амбал похлопал Аслана по спине. — Раз побывал в Чернокозове, значит, ты, видать, мужик тертый. Тебя учить не надо.
Аслан молча принял слово «мужик». На местном жаргоне это означало, что он не вор, не уголовник, что попал сюда не по криминальным делам и будет добросовестно выполнять все тюремные законы, все приказания администрации.
— Садись, мужик, — чеченцы подвинулись на нарах.
И снова Аслан не стал спорить. Этот статус его вполне устраивал. Более или менее. Что ни говори, а первый шаг был сделан.
— Ты давно ел? — спросил его кто-то из темноты.
— Два дня назад.
— В отделении сидел?
Аслан молча кивнул.
Ему протянули кусок хлеба, кружку с водой:
— Жуй. Медленно глотай, понемногу. Потом еще дадим. На верхней шконке сейчас спит Мурат. Через два часа он спустится, ты ляжешь на его место.
— А я? — спросил седой.
— Брат мой, ложись рядом, — сказал голос из темноты. — Что я тебе еще могу предложить? Там, в солнечном мире, я мог бы дать тебе даже больше, чем ты мечтаешь… А тут… Только горе свое и муки за грехи… Если ты захочешь разделить со мной.
— Отдай мне боль твою, — седой сложил ладони перед лицом, — брат и учитель.
Аслан тщательно прожевал кусок хлеба, размягчая его водой до состояния жидкой кашицы. На собственном печальном опыте он знал, что будет, если глотать, как хочется, не сдерживаясь, большими кусками — много и сразу! Живот будет крутить и нестерпимо резать!
— Мы неделю сидели в окопах без крошки еды, — сказал голос из темноты. — В окружении. Немцы нас даже не обстреливали. Они знали, что мы сами передохнем. Кто-то не выдержал, застрелился. Кто-то раньше сам собою умер. Когда нас отбили, освободили, вывели к своим, то оказалось, что выжили только двадцать три человека. Из ста… Так вот нас разоружили и окружили колючей проволокой, чтоб никто не мог к нам приблизиться, покормить. Первый раз дали по нескольку глотков воды. Потом, через полчаса, кусочек хлеба, размоченный в воде… Еще через час по столовой ложке жидкой каши. А одному солдатику повезло. На раздаче стоял его земляк, то ли черемис, то ли хант. Какой-то редкой национальности. Ну он ему по-свойски… Побольше каши дал. Потом еще и добавил.
— Заворот кишок? — спросил седой.
— Часа два мучился, — подтвердил голос из темноты. — Орал, крутился по земле. Его пытались промыть, вызвать рвоту или как там еще? Ничего не смогли сделать.
— Да, — вздохнул седой, — за долгую жизнь много испытаний прошли вы, много чужой и своей крови пролить пришлось.
— Простите, — Аслан вежливо спросил учителя, — вы воевали в Отечественную?
— А как же! — С гордостью ответил за него седой. — Воевал! Был сыном полка. И вот видишь, куда занесло под конец жизни…
— Когда я вернулся с фронта, — начал рассказ голос в темноте, — даже не стал в пустой дом заходить. Чтоб сердце злом не наполнить. Сразу сбежал в горы. Пастухам помогал, скот пас. Даже жена у меня была! Я в горах по-прежнему жил. А она — внизу. Иногда приходила. И родные ее ко мне приходили, уговаривали вернуться. Не стал. Зачем беду искать? Мы и так хорошо жили. Только детей редко видел. Они с людьми в ауле жили. В школу ходили. Дочка без меня замуж вышла, сын женился. А тут и внук вырос. Школу закончил. Не выдержал я этого! Спустился к людям! Поверил… Весной девяносто первого года.
— И что дальше?
— Стали из меня легенду антисоветскую делать, всюду пихать в президиум! Всем я стал нужен!
— Разве это плохо?
— Да… Теперь они в горы ушли. А я, старый дурак, смерти жду в камере.
— Вы еще сто лет проживете, — проговорил седой. — Будет еще праздник жизни!
— Буди Мурата, — приказал старик из темноты. — Пусть мальчишка поспит. Через час разбудите его и меня. Мы поедим немножко. И еще часок поспим.
Так и началась бутырская тюремная жизнь Аслана Магомадова.
К вечеру того же дня он немного оклемался. Поел, поспал.
— Ты чему учил детей в школе? — допытывался старик.
— Английскому языку.
— Я же говорил! — обрадовался седой. — Я же вспомнил, что он был у Бараева переводчиком! Там я его и видел.
Когда Аслан немного обжился и разобрался, кто есть кто, оказалось, что в многолюдной камере больше всего совершенно случайно попавших сюда людей. По явному недоразумению. Один бедолага стоял недалеко от места, где было совершено тяжкое преступление. Его менты впопыхах схватили, улики подбросили… Адвокат доказал невиновность, но упрямые менты не хотят признавать собственных ошибок.
Другой беспечно подобрал с земли кем-то оброненную меховую шапку, а она оказалась только что украденной. Но ментам разве что докажешь? Тем более что потерпевшая не видела и не запомнила, кто с нее шапку сорвал!
Третий хотел немножко пошутить с петардами, и от его неловких действий загорелся ларек с товарами. Сгорело все, даже бухгалтерские книги.
Люди кантовались в камере по нескольку месяцев, привыкали к тюремным порядкам, обустраивались, налаживали собственную, совершенно иную, чем на свободе, жизнь. И совершенно неважно, кем ты считал себя на воле. В этом мире ты будешь только тем, кем сможешь быть.
