- Нежелательные явления? - перебил пленного Шменкель, выведенный из себя подобного рода формулировками. - Может быть, вы подразумеваете под этим сожжение деревень? Мы только что видели одну такую деревню. Фашисты сожгли или расстреляли поголовно всех жителей - от мала до велика. Жаль, что я не могу вам уже показать всего этого, чтобы вы сами оценили немецкое чувство гуманности. И это, господин Панзген, далеко не единичный случай.
      Шменкель встал и наклонился над столом:
      - Скажите, куда вы ехали?
      - В Смоленск. - Голос пленного стал тверже. - Седьмая танковая дивизия подлежит отправке на запад для срочного переформирования. Она понесла большие потери. Кроме того, имели место инфекционные заболевания. Климат в этих местах, особенно весной, очень нездоровый. В большинстве случаев госпитализация не требуется. И солдаты, разумеется, не хотят...
      - Понимаю.
      Шменкель перевел сказанное лейтенантом Васильеву и комиссару.
      - В своих частях солдаты чувствуют себя лучше, а на Западном фронте им вообще живется спокойнее благодаря американскому способу ведения войны, продолжал пленный.
      Пока партизаны переговаривались, пленный все время нервничал, а когда комиссар замолк, он сразу же заговорил:
      - Из Смоленска я хотел привезти хинин. А это оказалось бы возможным, если бы я поехал с майором. - Помолчав немного, он спросил Шменкеля: Скажите, вы немец из Поволжья?
      - Нет. Я, как и вы, немец из рейха, бывший ефрейтор вермахта. Конечно, в ваших глазах я изменник.
      - Мне ясны мотивы, которыми вы руководствовались... И это достойно уважения.
      - Достойно уважения?.. - Шменкель замолк. - Потому что вы находитесь в наших руках? Но если б мы поменялись местами, я, господин Панзген, сразу же превратился бы в дезертира, которому вы незамедлительно вынесли бы смертный приговор.
      - Допускаю, что в условиях... Но сейчас вы взяли меня в плен. - Врач сделал паузу. - Почему вы боретесь против Германии и своих товарищей?
      - Против своих товарищей?.. Они никогда не были моими товарищами, господин Панзген. Война эта преступна как по отношению к немецкому народу, так и по отношению к другим народам. И тот, кто участвует в ней на стороне агрессора, независимо от того, делает он это сознательно или бессознательно, не может быть моим товарищем.
      - В таком случае, я выгляжу в ваших глазах изменником, хотя, как войсковой врач, я ни в чем не виноват и совесть моя чиста.
      - Даже если всю вину отнести на счет фашистского режима, который сделал вас соучастником своих преступлений, то и тогда вы несете ответственность за свои поступки. И до тех пор, пока вы не поймете этого, вы не имеете права говорить о Германии.
      Шменкель решил закончить разговор с пленным, так как не видел смысла продолжать его. И хотя оба они говорили на одном и том же, родном для них обоих языке, они не понимали друг друга.
      Неожиданно пленный сказал:
      - Вы, конечно, правы. Я не знаю, что будет с Германией, если мы проиграем эту войну.
      - Что вы хотите этим сказать?
      - Вы только что говорили о режиме... Все это имеет отношение к определенному мировоззрению, а я не принадлежу ни к одной политической партии. Поэтому мне трудно судить. Лишь иногда у меня появляется такое чувство, что война эта добром не кончится... Против нас борется полмира. К чему это может привести при такой неблагоприятной расстановке сил? А наши потери! Я уже говорил, что эта ужасная зима унесла из одной только нашей дивизии около шестнадцати тысяч человеческих жизней. Мы, хирурги, работали, как на конвейере, и я не раз задавал себе вопрос, почему наши солдаты должны приносить такие нечеловеческие жертвы. У меня такое впечатление, что многие просто боятся проиграть эту войну... Боятся того, что будет потом.
      Панзген говорил откровенно и довольно ярко обрисовал положение своей дивизии. Шменкель с трудом успевал переводить. Васильев и Тихомиров внимательно слушали пленного.
      - Что же касается особых мер, - лейтенант намеренно избежал слов "политика уничтожения людей", - поскольку это действительно не пропагандистский трюк, - то мне понятен их страх... И если мы проиграем эту войну, то сможем надеяться только на милость божью.
      - Она уже проиграна.
      Шменкель встал. Пленный тоже поднялся. Они оказались одинакового роста и одинаковой комплекции.
      Неожиданно Шменкелю в голову пришла интересная мысль. Он тихонько поговорил о чем-то с Васильевым, потом, обращаясь к пленному, сказал:
      - Снимите форму.
      Лицо лейтенанта стало серым.
      - Уж не хотите ли вы?.. Я должен...
      - Снимите форму, - повторил Шменкель, не глядя на пленного, но, когда взглянул на его искаженное от страха лицо, сразу все понял. - Возьмите себя в руки. Неужели вы до сих пор не поняли, что с вами здесь будут обращаться как с пленным? Нам нужна ваша форма, и ничего больше.
      Переодевшись в форму немецкого рядового солдата, пленный спросил:
      - Что вы собираетесь со мной делать?
      - Как только появится возможность, вы будете переданы в регулярную часть Красной Армии, откуда вас переправят в лагерь для военнопленных.
      - Он, видимо, думал, что его расстреляют, - заметил Васильев, когда часовой увел пленного.
      - Да.
      - Жаль, что мы не можем позволить ему бежать. Возможно, он рассказал бы правду о нас.
      - Вряд ли. Абверовцы сразу же изолировали бы его от солдат, - ответил Шменкель.
      В этот момент в землянку ввели другого пленного - унтер-офицера с раненой рукой, на которую уже была наложена шина. Голова унтера была тоже перевязана.
      - Сильно болит?
      - Нет, мне сделали обезболивающий укол, - с неохотой ответил водитель и протянул свою служебную книжку.
      Звали его Лоренцом. Было ему под сорок, до войны он работал чернорабочим. Казалось, что теперь ему было все безразлично. Разговорился он только тогда, когда речь зашла об автомашине и его поездке с майором. Шменкель сделал попытку заговорить о политике, но пленный лишь недоуменно пожимал плечами или давал односложные, ничего не значащие ответы. Воздействовать на Лоренца как на бывшего члена профсоюза Шменкелю не удалось. Он или отвечал заученными фразами, какими его напичкала нацистская пропаганда, или же давал такие примитивные ответы, что Васильев только сокрушенно качал головой. Шменкелю скоро все это надоело, и он перестал задавать пленному вопросы. Это был один из тех приспособленцев, которые не имели собственного мнения. На вермахт они смотрели как на кормушку, а казарменная муштра и палочная дисциплина лишили их остатков разума и способности здраво оценивать собственные поступки.
      Рядовой Кубат, войдя в землянку, пожал руку Шменкелю, как старому знакомому, поздоровался с Васильевым, назвав его господином капитаном, а строго смотревшего на него Тихомирова сразу же произвел в майоры. Не дожидаясь приглашения, он сел на ящик. Потом положил на стол свою солдатскую книжку, объяснив:
      - Если господам нужна моя форма - пожалуйста, я с удовольствием отдам ее вам. - Чувствовалось, что он уже беседовал с лейтенантом после допроса. - Кроме того, - продолжал Кубат, - я хочу просить вас, если, разумеется, это возможно, облегчить мое существование... В чемодане господина майора были домашние тапочки, а у меня плоскостопие да еще мозоли... так сказать, профессиональное заболевание.
      Шменкель тем временем просмотрел солдатскую книжку пленного.
      - Твой отец чех?
      - Да.
      - В армию тебя забрали по призыву?
      - Если говорить правду, то... нет.
      - Значит, ты добровольно пошел служить в вермахт? - спросил Шменкель, откладывая сторону документы Кубата. До сего времени Фриц полагал, что официант не имеет никакого отношения к гитлеровской политике.
      - В известной степени да.
      - Не строй из себя дурачка, Кубат. Здесь что-то не так.
      - О, это долгая история.
      - У нас время есть, рассказывай.
      Кубат тяжело вздохнул и стал подробно рассказывать, как фашисты терроризировали его мать, немку по национальности, за то, что она вышла замуж за чеха, как трудно приходилось его матери после того, как немцы оккупировали Чехословакию.
      - Лично для себя я видел один выход - пойти в армию. Однажды господин директор отеля вызвал меня к себе и сказал, что местные власти требуют, чтобы все официанты в его заведении были чистокровными немцами, поскольку гостиница его очень хороша и расположена на центральной площади города, и что в скором времени он не сможет держать меня у себя. Вот тогда-то я и заявил о своем желании пойти в армию. Я думал, что обеспечу тем самым спокойную жизнь матери, а сам, как официант, тоже не пропаду.
      - Как это надо понимать?
      Кубат удивился, что Шменкель не понял его, и начал объяснять:
      - Официанты нужны и на фронте, особенно там, где не стреляют. Любой генерал хочет есть и пить по-человечески, ему нужен парень, который будет чистить его сапоги, гладить сюртук, драить ордена, а также прислуживать ему за столом. Особенно если в гостях у него дама. Так я тогда думал. У какого-нибудь пруссака стану чистильщиком, думал я. Генералов не убивают. А попав в плен, они тоже живут по-человечески, пишут мемуары. И в плену генералу тоже нужен чистильщик: без него он и дня не проживет. А если на войне и генералы погибают, думал я, тогда что говорить обо мне: ведь я всего-навсего чернорабочий.
      - А как ты относишься к этой войне? - спросил пленного Фриц.
      "Он не глуп и, возможно, хочет получше устроиться и здесь", - подумал Шменкель, а вслух сказал:
      - Чистильщиком у генерала тебе устроиться не удалось, так как на пути попался всего лишь майор.
      - Продвижение майора к генеральскому чину было, так сказать, преждевременно прервано. А что касается войны, то я лучше остался бы дома, в Брюнне, и не имел бы никаких дел с господином Гитлером, но этот номер не прошел.
      - Однако ты никак не проявлял своего недовольства.
      - Проявлять? - Кубат помолчал. - Это может сделать далеко не каждый. Я ведь не герой. Если какой-то человек действительно хочет сделать что-то в этом направлении, то он, по-моему, должен не только рассказывать анекдоты про толстого Германа да слушать передачи лондонского радио. Такой человек должен решиться на что-то большее... - Кубат еще раз вздохнул. - Как-то я видел на улице вывешенный на стене дома список лиц, приговоренных к смерти, видел, как этих людей разыскивали эсэсовцы. Вот тогда-то я и сказал себе: "Для тебя, Ганс, важно выйти из этого положения с непереломанными костями". Вечно господин Гитлер жить и властвовать не сможет. И вот видите - мечта моя осуществилась.
      - Ты прав, - согласился Шменкель, - в живых ты уже остался, а в каком качестве - тебе, я вижу, все равно: в качестве ли чистильщика сапог у генерала или же в качестве военнопленного. Потому-то все так далеко и зашло, что не ты один, а очень многие немцы думают так же.
      - Возможно, - признался Кубат.
      - Почему ты не говоришь: дайте мне винтовку, примите меня в свои ряды, раз считаешь, что ты против войны? Я, например, поступил именно так.
      Кубат, подумав, ответил:
      - Я, собственно говоря, против русских ничего не имею. Насколько мне известно, в Москве тоже есть рестораны. Официант - моя специальность. А вот бороться с винтовкой в руках - это совсем другое дело. Когда кто-то стреляет, в него тоже стреляют. Мне это не подходит.
      - Почему же?
      - Что об этом говорить? Вам не нравится Гитлер, мне он тоже не по душе. Но вы говорите: насилие против насилия. Может быть, вы и правы, но мне это не подходит. Мне хочется вернуться в свой Брюнн живым и здоровым, и потому я прошу вас: не говорите со мной больше о стрельбе. Лично для меня война кончилась, чему я очень и очень рад.
      Пленный замолчал. На все остальные вопросы Шменкеля он отвечал так однообразно, что Васильев предложил кончить допрос. Кубату дали домашние тапочки майора, и он, довольный, ушел в землянку, где держали пленных.
      - У этого хоть есть какое-то мнение, - заметил командир, - и он не делает секрета из того, что собственная шкура ему дороже военного мундира. - По-дружески толкнув Шменкеля, командир сказал: - Ну, на сегодня довольно, Иван Иванович, пойдем-ка лучше поедим. Завтра у вас выходной день. Вы заслужили его.
      Комиссар Тихомиров не любил бесполезных дней и потому на следующее утро устроил общее собрание, на котором официально представил партизанам Васильева как нового командира отряда, после чего в течение часа говорил о том, что нужно "улучшить в отряде политико-воспитательную работу". А после обеда командиры взводов объявили общую чистку оружия.
      Шменкель всегда был ярым приверженцем строгого воинского порядка, однако в тот день он все время убил на то, чтобы опробовать трофейный радиоприемник. В конце концов на помощь ему пришел Григорий, только что вернувшийся из Батурино со своими лошадками.
      Васильев был хозяином своего слова и к вечеру разрешил выдать каждому бойцу обещанные сто пятьдесят граммов водки. Известие это с быстротой молнии разнеслось по лагерю, и в скором времени к ребятам потянулись партизаны из отряда Морозова в надежде, что и им что-нибудь перепадет.
      Шменкель, получив свою порцию водки, положил фляжку на траву и стал заниматься приемником. Вокруг него собрались партизаны.
      - Ну, скоро заговорит? - спросил Рыбаков.
      - Подожди. Нужна проволока, и подлиннее.
      - Катушки хватит?
      - Вполне!
      Прикрепив один конец проволоки к гнезду "антенна", Шменкель отдал катушку Рыбакову и попросил проволоку размотать, а конец закрепить где-нибудь на высоком дереве.
      - И тогда заговорит?
      - Посмотрим.
      Рыбаков ловко забрался на высоченную, почти тридцатиметровую ель. Он то появлялся, то исчезал в густой зелени ветвей. Партизаны с восхищением следили за Рыбаковым.
      Вскоре откуда-то сверху послышался голос:
      - Готово!
      - Подожди, не слезай! - крикнул Шменкель Рыбакову и включил радиоприемник.
      Шкала приемника осветилась зеленым светом, послышался легкий треск разрядов. Шменкель начал осторожно вращать ручку настройки. Неожиданно из радиоприемника полились звуки марша.
      Партизаны стояли словно завороженные. Звуки музыки были слышны далеко. Со всех сторон стали стекаться партизаны. Оно и понятно: больше года они не слышали радио. Кольцо вокруг Шменкеля становилось все плотнее и плотнее.
      Через несколько минут Шменкель переключил приемник на другую волну. Послышались треск, шипение, свист.
      - Смотри, еще испортишь! - воскликнул один из партизан.
      Шменкель продолжал искать до тех пор, пока не услышал русскую речь. Когда диктор замолк, послышалась русская "Калинка", за ней "Вечерний звон" и "Колокольчики".
      - Возможно, это Москва.
      Шменкель повернулся к партизанам. Лица их были серьезны. Звуки, которые лились из этого ящика, были для них приветом с Родины, ниточкой, которая соединила их с Большой землей. Шменкель увидел среди партизан и командира отряда, и комиссара. Григорий всхлипнул. Рыбаков как-то по-детски тер глаза.
      Вдруг песня смолкла. Наступила тишина, а потом раздались восемь торжественных ударов. Партизаны заволновались:
      - Москва! Это бой часов на Спасской башне! Тихо! Слушайте!
      Как только смолкли позывные, диктор произнес по-русски:
      - Говорит Москва! Говорит Москва!
      И тотчас же по-немецки:
      - Говорит Москва. Начинаем наши передачи на немецком языке.
      Шменкель не верил собственным ушам. Что такое? Партизаны тоже были ошеломлены. Передача из Москвы и на немецком языке?
      Не может быть! Очередная провокация фашистов!
      - Немедленно выключи радио!
      Голос диктора заглушили возмущенные возгласы партизан.
      - Тихо! Тихо вы! - закричал во весь голос Шменкель.
      Фрица поддержал Коровин. Вмешался командир, и партизан удалось успокоить.
      - Сегодня мы повторяем выступление депутата рейхстага, председателя Коммунистической партии Германии Вильгельма Пика, - произнес диктор.
      Коровин сразу же перевел эти слова. Стало совсем тихо. И вот заговорил Вильгельм Пик. Он оценивал сложившееся положение.
      "Немецкие мужчины и женщины! Немецкая молодежь! Немецкие солдаты, находящиеся на фронте и на оккупированной территории!"
      Коровин слово в слово перевел и это. Стоявшие впереди шепотом передавали слова Коровина дальше.
      "Среди вас, видимо, нет человека, который бы не думал, когда же наконец кончится эта проклятая война, эта бессмысленная бойня".
      Шменкель сначала подумал, что передача эта, возможно, всего-навсего трюк гитлеровской пропаганды, однако стоило ему услышать слова "председатель Коммунистической партии Германии", как теплая волна прилила к сердцу.
      "Наши матери и жены не знают покоя ни днем ни ночью. Их мучает мысль, живы ли их родные и близкие, находящиеся на фронте. Каждый час они могут получить известие о гибели близкого им человека..."
      Постепенно до Фрица все яснее доходил смысл слов говорящего.
      "...Каждый из нас хочет, чтобы с этой войной было покончено. Остается один выход... Вы не должны идти по пути Гитлера. Вы должны встать на свой собственный путь... Национальные интересы нашего народа требуют, чтобы Гитлер был свергнут, а наш народ наконец сам решал свою судьбу..."
      Теперь у Шменкеля исчезло чувство, которое иногда мучило его: что он чужой среди партизан. Вмиг улетучились все сомнения, которые не давали ему покоя в последние дни. Вот теперь партия обращалась к нему, обращалась на немецком языке. Партия жива, она действует, и голос ее из Москвы доходит до Германии, где эти передачи тайком слушают товарищи Шменкеля.
      "...Я говорю вам, что у вас есть силы свергнуть этот режим. ...Если немецкие солдаты, находящиеся на фронте и в оккупированных ими областях, объединятся и, покончив с этой войной, с оружием в руках вернутся на родину, если, объединившись с рабочими и крестьянами, одним ударом покончат с гитлеровской кликой, а заодно и с концернами, которые только наживаются на войне..."
      "Значит, оружие нужно повернуть против тех, кто нас толкнул на эту бойню. Я и сам не раз думал о том же, но все это казалось мне безнадежным. А теперь это же самое говорит партия. Как часто мне хотелось доказать, что есть еще и другая Германия!" - думал Фриц.
      "...Соотечественники, мужчины и женщины, разве, свергнув Гитлера, вы не сможете жить в мире и дружбе с другими народами?.. Своим трудом мы построим другую Германию..."
      "Новую Германию, о которой мне как-то говорил и Рыбаков и комиссар, Германию, в возможность существования которой я уже не верил, когда смотрел на убитых и сожженных гитлеровцами жителей села на Духовщине".
      "...Но все это станет возможным только в том случае, если все вы немедленно, каждый на своем месте, станете разоблачать поджигателя войны Гитлера, разоблачать его ложь. Необходимо подорвать его военную машину путем саботажа и забастовок, необходимо повсеместно создавать подпольные комитеты, организовывать демонстрации против войны и голода, мобилизовывать силы на борьбу..."
      Это были указания партии, продиктованные здравым смыслом. Шменкеля охватила радость: он был счастлив слышать голос партии, которая не оставила его ни после гибели отца, ни тогда, когда он находился в Торгау, ни сейчас, в лесах Смоленщины.
      "...В настоящее время самая главная задача заключается в единении всех сил, выступающих против Гитлера и войны. Только свержение гитлеровской диктатуры принесет вам спасение. С войной можно покончить, только свергнув гитлеровскую тиранию. Вперед к этой борьбе!"
      Голос в эфире смолк. И снова зазвучал голос диктора:
      - Говорит Москва! Мы передавали на немецком языке речь депутата рейхстага, председателя Коммунистической партии Германии Вильгельма Пика, произнесенную им по радио 8 апреля 1942 года.
      Коровин перевел партизанам всю речь Пика.
      - Товарищи! - крикнул комиссар Тихомиров. - Да здравствует Коммунистическая партия Германии! Ура!
      - Ура! - подхватили партизаны. В воздух полетели фуражки, а бойцы, стоявшие рядом со Шменкелем, бросились обнимать его.
      * * *
      Несколько дней спустя часовой, охранявший пленных, подозвал к себе Шменкеля.
      - Один из немцев хочет о чем-то поговорить с тобой, Иван Иванович. Настырный такой, никак не отстает.
      Из землянки кто-то говорил, мешая немецкие, русские и чешские слова. Шменкель сразу узнал голос Кубата.
      - А ну, выпусти его сюда, - попросил Фриц часового.
      Через минуту Кубат вылез из землянки, жмурясь от яркого солнечного света.
      - Ну что ты хочешь?
      Кубат огляделся и показал на пенек в стороне. Они отошли в сторонку и присели.
      - Пусть пленные не слышат, о чем мы говорим, - проговорил Кубат, беря в руки цигарку, которую ему протянул Шменкель. - Большое спасибо.
      - Вы что, не ладите между собой?
      - Мне не нравится этот шофер. За все время он не произнес ни единого слова, а на меня смотрит такими глазами, будто сожрать хочет. Врач и то держит себя лучше.
      - Ты что-то хотел сказать мне? Уж не решился ли ты бороться вместе с нами?
      Кубат покачал пальцем перед своим носом:
      - Нет, благодарю. Винтовку в руки я больше не возьму. Но сидеть в полутемной землянке - занятие тоже не по мне. Умру с тоски.
      - Значит; ты решился на что-то?
      - Если разрешите.
      - Гм. Я ничего не решаю. Нужно спросить комиссара...
      - Прошу вас, - прервал его Кубат, - замолвите за меня словечко перед комиссаром. Ведь я был старшим официантом в отеле "Европа". Учился в Будапеште на повара для работы в отеле для иностранных туристов. Венгерскую кухню знаю не хуже французской. В Париже я стажировался два года.
      - Нас здесь не интересует ни венгерская, ни французская кухня.
      - Как здесь у вас готовят... Сердце кровью обливается.
      - Мы здесь не собираемся открывать ресторан, - не без ехидства заметил Шменкель. - Не забывай, что мы на войне.
      - Этого я не забываю. Я видел, как партизаны стоят в очереди перед кухней. А разве нельзя всех усадить за столы? Я всех отлично обслужу.
      Шменкель мысленно представил себе картину, которую нарисовал Кубат, и рассмеялся.
      - Выбрось это из головы. В лучшем случае тебе разрешат помогать на кухне.
      Когда Шменкель зашел в землянку к Тихомирову, у него сидел Васильев. Шменкель хотел было уйти, но командир остановил его словами:
      - Ты ко мне?
      - Нет, товарищ командир, к комиссару.
      - Тогда входи и выкладывай, что там у тебя, если, конечно, не секрет.
      Шменкель вошел и, приложив руку к фуражке, поздоровался. Морозов тоже был здесь. Командир партизанского отряда имени Котовского встал и, улыбаясь, протянул Фрицу руку.
      - Садись, - предложил Тихомиров. - Слышал, что ты уже говорил с официантом. Что он хочет?
      - Он хочет работать.
      Шменкель передал суть разговора с Кубатом. Морозов расхохотался от души. Не смог сдержать улыбки и Васильев.
      - Этого делать нельзя, - ответил Тихомиров. - Кто знает, что он может наделать на кухне. А может, он просто-напросто хочет удрать.
      - Не думаю, - заметил Шменкель.
      - Если этот парень тебе не нужен, Сергей Александрович, - обратился вдруг Морозов к Тихомирову, - тогда отдай его мне. Я возьму его как официанта.
      - Ты это серьезно?
      - Да, идея неплохая.
      - Мне она тоже нравится, - подхватил Васильев. - Товарищам надоело стоять в очередях.
      Тихомиров внимательно посмотрел на командиров, думая, не шутят ли они.
      - Нет. Немец останется сидеть в землянке. Мы не можем из военнопленных делать слуг.
      - Если он будет работать на кухне, это не слуга, - возразил Васильев. - К тому же он сам хочет быть полезным. И ты не прав, отказываясь дать ему работу.
      - Знаем мы эту работу!
      - Если человек может быть полезен... - начал Морозов.
      - Если ему разрешить работать на кухне, значит, нужно разрешить свободно ходить по лагерю: ему нужно будет и на склад сходить, и в баню, и в лес за дровами. А что, если в один прекрасный день на нас нападут фашисты?
      - Другой причины для запрета у тебя нет? - спросил Васильев.
      Комиссар был зол, но молчал.
      - В чемодане у майора была пижама, пусть Кубат ходит в ней, и каждый партизан будет знать, что это пленный.
      Слушая спор Васильева с Тихомировым и мысленно представляя себе Кубата, выряженного в пижаму, Шменкель с трудом сдерживал смех. Пижама у майора была фиолетового цвета с неширокими, в палец толщиной, желтыми полосками. Рыбаков долго рассматривал ее, потом произнес: "Для чего это? На половую тряпку не пойдет. В постель я в такой не лягу, от нее так и рябит в глазах. А если меня в ней увидит кто-нибудь из девчат, так в страхе убежит подальше... Может, штаны укоротить, а рукава отрезать, тогда можно надевать вниз..." С этими словами он бросил пижаму в чемодан майора.
      - Я могу идти? - спросил Шменкель, боясь, что Рыбаков приступит к раскрою пижамы.
      - Одну минутку, Иван Иванович, - попросил Морозов.
      Выражение его лица было серьезное.
      Шменкель остановился. Морозов играл в лагере немаловажную роль. Он был старшим по званию и пользовался среди партизан авторитетом прежде всего потому, что был горячим сторонником объединения всех отрядов в один мощный отряд.
      - Иметь радио очень важно, - начал Морозов. - Позавчера мы слушали на коротких волнах одну немецкую станцию. Запеленговать ее мы, разумеется, не могли, но, судя по всему, она находится где-то поблизости от Ярцево. Наша разведка подтверждает это.
      Морозов сделал паузу. Шменкель не перебивал его, понимая, что ему хотят дать какое-то важное задание.
      - Как раз перед твоим приходом мы тут говорили о том, что нам нужен радиопередатчик. И нужен он немедленно, сейчас. Это не секрет. Ты знаешь, что мы поддерживаем связь со штабом Калининского фронта: получаем от него указания, да и сами порой кое-что сообщаем туда. Но на все это уходит слишком много времени. Именно поэтому мы подчас не имеем возможности быстро отреагировать на то или иное событие. Ты это понимаешь?
      - Так точно, товарищ командир.
      - Дальше, - продолжал Морозов, проводя рукой по своему ежику. - Мы надеемся, что в ближайшем будущем партизанские отряды Смоленщины будут обеспечены опытными специалистами и нужными материалами. Когда это произойдет? Сроки будут зависеть от самых различных обстоятельств. Посмотрев на Васильева, который думал о чем-то своем, Морозов продолжал: Нам нужно дожить до лучших времен, а пока необходим радиопередатчик.
      Шменкель встал и вытянулся по стойке "смирно".
      - Что я должен делать?
      Морозов подошел к карте:
      - Немецкий радиопередатчик, по имеющимся у нас сведениям, находится в районе товарной станции Ярцево, которая, как и все железнодорожные станции, располагается за городской чертой. Охрана там не особенно сильная, поскольку в районном центре у немцев имеется большой гарнизон, а по соседству огневые позиции тяжелой артиллерии. В то же время все это в значительной степени затрудняет проведение операции и исключает использование железнодорожников, от которых мы и получили эти сведения.
      Повернувшись к карте спиной и показывая карандашом на Васильева и Тихомирова, Морозов продолжал:
      - Вот мы тут и решили, что эту операцию проведешь ты, возглавив небольшую группу партизан, переодетых в немецкую форму. Сам ты оденешься в форму немецкого врача. Я, со своей стороны, дам тебе лучших разведчиков. К сожалению, не все они говорят по-немецки, что значительно усложнит дело, но ничего не поделаешь... Возражений нет?
      - Нет, товарищ командир.
      - Очень хорошо. Поскольку ты превосходно знаешь немцев и безукоризненно говоришь по-немецки, мы и решили предложить тебе возглавить эту операцию.
      - Сколько часовых выставлено на товарной станции?
      - Насколько нам известно, только один.
      - А всего в охране?
      - В настоящее время один унтер и шесть солдат. Они охраняют русских рабочих, которых используют на погрузочно-разгрузочных работах. Однако станция расположена на основной линии, а это означает, что обстановка там может измениться в любой момент.
      Шменкель посмотрел на карту. Неподалеку от железной дороги проходило шоссе на Вязьму. В одном месте дороги пересекались. Неожиданностей здесь могло оказаться много. Да и как вообще можно было с группой партизан преодолеть днем полтора километра открытой местности, той, что находилась между шоссе и товарной станцией?
      - Если бы у нас была машина, можно было бы подъехать к станции под видом разгрузки... А так... Нелегко будет незаметно приблизиться к станции, - произнес Шменкель.
      - Будет у тебя машина, - прервал его Морозов. - У нас в отряде есть машина. Хочешь посмотреть, пожалуйста.
      Через полчаса Шменкель и Морозов вышли к ручью. Весной берега его были размыты большой водой, а сейчас он почти полностью пересох. В этой лощине и стояла трофейная зеленая трехтонка. Шменкель поднял крышку капота, осмотрел мотор, проверил наличие бензина, масла. Машина была в хорошем состоянии.
      - Не беспокойся, Иван Иванович, товарищ Миронов из моего отряда ухаживает за машиной лучше, чем за невестой, - заметил Морозов. - Он и поведет машину.
      - Интересно, как вам удалось протащить машину через болото? поинтересовался Шменкель, заканчивая осмотр.
      - Я же говорю, все это дело рук Миронова... Он помешан на машинах. Целых два дня он потратил на то, чтобы привести машину сюда. Откровенно говоря, я даже не верил, что это удастся. Ну как, ты доволен?
      Фриц кивнул и заметил при этом:
      - Хорошо, что это трехтонка. Меньшей машины нам не хватило бы, а пятитонка слишком громоздка, да и в глаза всякому бросалась бы.
      Отойдя в сторону, оба закурили.
      - Несколько ящиков придется набить песком или опилками, - заметил Шменкель. - Важно ввести в заблуждение гитлеровцев, которые будут на станции. Пока я займусь дежурным, остальные утащат радиопередатчик. Правда, на месте тактику, может быть, придется несколько изменить. Сейчас говорить об этом трудно.