Нейгауз Вольфганг
      Его называли Иваном Ивановичем
      Перевод с немецкого В. Артеменко
      {1}Так обозначены ссылки на примечания. Примечания после текста.
      Аннотация издательства: Немецкому писателю из ГДР Вольфгангу Нейгаузу не пришлось выдумывать ни острых ситуаций, ни самоотверженных поступков для героя своего романа. Материал для его книги дала ему сама жизнь. Осенью 1941 года немецкий антифашист Фриц Шменкель добровольно перешел на сторону Советской Армии и с оружием в руках мужественно сражался против гитлеровских захватчиков. В советском партизанском отряде товарищи называли Шменкеля Иваном Ивановичем. За активное участие в антифашистской борьбе, за мужество и геройство, проявленное на фронтах Великой Отечественной войны, Фрицу Шменкелю посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. О нелегкой боевой жизни немецкого антифашиста Шменкеля рассказывается в этой интересной книге.
      Hoaxer: т.к. писатель-новатор из рассосавшейся ГДР запустил текст книги одним куском, я осуществил деление текста на псевдоглавы по 100 стр.
      * * *
      Раздался резкий свисток дежурного унтер-офицера, послышалась команда:
      - Строиться!
      На какое-то мгновение в здании бывшей школы воцарилась тишина, но вот уже ее разорвал гвалт всеобщей суматохи. Захлопали двери, застучали по коридору кованые сапоги, выбивая дробь на ступеньках лестницы. Солдаты бежали, застегивая шинели на ходу. Фигурки в сером выплеснулись через узкую дверь на школьный двор. Раздались короткие команды:
      - Смирно! По порядку номеров рассчитайсь!
      Во второй шеренге третьего взвода стоял Фриц Шменкель. Он смотрел прямо перед собой и видел забор, что отделял двор от школьного сада. На грядках лежал тонкий слой снега, черные яблони протягивали голые ветки к мрачному ноябрьскому небу. Ефрейтор попытался представить себе этот сад летом, утопающим в зелени, когда желтые головки подсолнухов как будто смеются от счастья... Однако воспоминания последних недель, горящие села, сожженные громады танков, толпы беженцев и трупы убитых, которых он увидел впервые, вытеснили из его воображения представление о солнце и тепле. Шменкель поежился, ему стало холодно. Резкий ветер проникал за воротник, пронизывал до костей.
      Никто толком не знал, что же произошло. Часть получила приказ расположиться в здании школы, и офицерам отнюдь не хотелось покидать теплое помещение. Все со страхом думали: а не пришел ли приказ ввести их в бой, да еще в такое время! Солдаты уже успели познакомиться со здешними морозами, которые, казалось, слишком рано и так неожиданно свалились им на голову.
      Наконец хлопнула дверь. На пороге появился господин майор в сопровождении офицеров. Раздалась команда:
      - Равнение направо!..
      А двумя минутами позже господин майор уже стоял на середине двора, широко расставив ноги в сапогах на меховой подкладке. Говорил он короткими лающими фразами:
      - Солдаты! Мы переживаем исторические дни. Мир запомнит двадцать седьмое ноября тысяча девятьсот сорок первого года! Этот день будет днем новых побед великой германской армии, сражающейся под овеянными славой знаменами. Вслед за Калининой пал Клин. Ленинградское шоссе перерезано нашими войсками. Вчера наши передовые танковые дозоры вышли к каналу Москва - Волга у Яхромы. Часть танков благополучно переправилась на другой берег канала. Наша разведка сообщает, что эти танки находятся всего в тридцати сорока километрах от северо-западной окраины Москвы. Наши солдаты уже видят Москву в бинокли.
      Майор сделал небольшую паузу и, глубоко вздохнув, выпустил изо рта облачко, белого пара.
      - А это значит, солдаты, что со дня на день большевистская столица падет! Наша победа близка! Большевистская гидра будет повержена! Нам выпала честь с корнем вырвать и уничтожить большевизм!
      Майор опять сделал передышку и уже не заговорил, а скорее закричал:
      - Судьба войны решена! То, что не удалось сделать Наполеону, сделаем мы, германские солдаты! И мы должны позаботиться о том, чтобы наша раса осталась в чистоте. Пусть германский порядок и дисциплина воцарятся в этой стране, где у власти стоят большевики и евреи. Солдаты! Нас ведет фюрер, самый величайший полководец всех времен! Победа будет за нами!
      Майор перевел дыхание и истошным голосом выкрикнул:
      - Пожелаем же нашему фюреру победы!..
      - Хайль! - хором ответили майору солдаты.
      - Разойдись! - послышалась команда.
      Солдаты, шаркая ногами и толкая друг друга, стали расходиться. Шменкель не спешил, как другие. Ему почему-то расхотелось идти в хорошо натопленную комнату. Хитро улыбнувшись, Фриц подумал, что он-то к холодам привык: на его родине зимой температура бывает такой же, как в России. А каково переносить здешние холода другим солдатам? Когда пальцы их будут примерзать от одного лишь прикосновения к металлическим частям карабина, тогда до всех дойдет, что эта война отнюдь не увеселительная прогулка. А что будет, если все вдруг это поймут?
      Шменкель носком сапога пнул камень. Майор, стоя в дверях, заметил это движение ефрейтора и, повернувшись к Фрицу, произнес:
      - А вы стали задирой, Шменкель! Видно, и на вас сказывается приближение к Москве, не так ли?
      В голосе майора слышались насмешливые нотки.
      Шменкель не растерялся и ответил, как подобает подчиненному отвечать в таких ситуациях своему начальнику:
      - Так точно, господин майор!
      Фриц распахнул перед майором дверь. Тот довольно кивнул и вошел в здание. Шменкель последовал за ним. В коридоре первого этажа солдаты складывали парты, так как помещение с каждым днем приходилось расширять.
      При виде школьных парт Шменкель невольно вспомнил о доме, о своих детях. Правда, они еще маленькие, но придет время, и они сядут вот за такие же школьные парты. А здесь парты уже никому не нужны - солдаты используют их как топливо... Вернется ли он когда-нибудь домой?
      Шменкель со злостью отвернулся, чтобы не видеть этих парт. Он старался не думать о семье, о доме, но эти мысли повсюду преследовали его.
      И вновь, уже в который раз, Фриц спросил себя: правильно ли он собирается поступить? Не будет ли его решение слишком тяжелым испытанием для жены и поймут ли когда-нибудь его дети? Сотый раз он задавал себе эти вопросы, и каждый раз ответ был один и тот же.
      Когда Шменкель вошел в комнату, никто не обратил на него внимания. Все столпились у доски, на которую долговязый обер-ефрейтор повесил карту. Уткнув указку в какую-то красную точку, обер-ефрейтор тоном экзаменатора спрашивал:
      - Как вы думаете, когда падет Москва? Завтра или послезавтра?
      Обер-ефрейтор постоянно отмечал флажками продвижение немецких войск, стрелками обозначал перемещение отдельных групп армий и направление главных ударов, наносимых по противнику. Сначала всех интересовало, как передвигались флажки и стрелки, но постепенно интерес к карте пропал. Однако сейчас, после речи майора, карта вновь приковала к себе внимание солдат. Каждому хотелось видеть, далеко ли осталось до советской столицы.
      - Во всяком случае, долго это не протянется, - заметил кто-то из солдат. - Песенка Иванов спета. Видно, Москва - очень большой город. Только хватит ли там пивнушек, да и девчонок тоже?..
      Все засмеялись. Шменкель взглянул на карту. Положение советской столицы было действительно тяжелым - городу грозило окружение. И все же где-то в глубине души Шменкель не верил, что Москва будет взята. Москва город большой, сказал солдат... Видел бы этот солдат, какая она - Москва. Отец как-то показывал Фрицу открытки с видами Москвы. Он запомнил Красную площадь, Кремль, Мавзолей Ленина, улицу Горького. Потом отец показал ему любительские фотографии Большого театра, Манежной площади. Карточки были захватанные, в пятнах, - видимо, во многих руках побывали, прежде чем попали в Варшов. Эти фотографии отец принес после одного из собраний. Он обязательно хотел показать их сыну. Отец подробно рассказал Фрицу все, что знал о Москве, а потом терпеливо ответил на все его вопросы.
      "Ты, Фриц, еще побываешь там, обязательно побываешь", - сказал тогда отец.
      И этих слов Фриц не может забыть до сих пор. Не забыл он и многого другого, о чем ему говорил отец.
      Фриц легко представил себе его лицо: продолговатое, худое, со впалыми щеками, изнуренное работой у вечно пышущих жаром печей кирпичного завода. Фриц хорошо запомнил тот день, когда отца принесли домой на носилках. Он лежал бледный как полотно, с широко раскрытыми глазами, в которых, казалось, застыло недоумение, будто он никак не мог понять, что же, собственно, с ним произошло. В правом уголке рта застыла тоненькая кровавая ниточка. Когда отца внесли в комнату, мать страшно закричала.
      Фриц не заплакал, нет, он только крепко сжал кулаки, напряженно вглядываясь в лицо отца. Глаза Фрица зажглись ненавистью, он стиснул зубы и не проронил ни слова. Товарищи отца неловко переступали с ноги на ногу, комкая в руках фуражки.
      Чья-то рука легла на плечо Фрица.
      - Это случилось перед зданием гостиницы во время стычки с полицейскими. Какой-то мерзавец выстрелил в него.
      Другой рабочий ничего не сказал и, повернувшись, пошел к выходу, стуча по полу деревянной ногой. Остальные тоже молча последовали за ним.
      В ту ночь Фриц долго не мог заснуть. Он впервые переживал потерю близкого человека. Фрица охватило, бессильное чувство злобы - смерть вырвала из жизни самого дорогого ему человека. В ту ночь впервые за свои шестнадцать лет юноша почувствовал себя одиноким. В душе поднималась волна жгучей ненависти к тем, кто отнял у него отца, который был для него не только отцом, но и большим другом.
      Фриц думал тогда и о матери. Отца она очень любила, но никогда не понимала его страсти - ходить на собрания, о чем-то горячо спорить.
      Теперь мать скажет: "Я это давно знала! Знала, что это кончится именно так!" И еще больше замкнется в себе.
      Отец и мать Фрица жили каждый своей жизнью, у каждого из них был свой мир. Мать ожесточилась и целиком ушла в заботы о семье. Ее мечта о счастье осталась неосуществленной. Отец же прекрасно понимал, что счастье для бедняков нужно завоевывать в борьбе. И сына Шменкель воспитывал по-своему. Мальчик в основном рос у бабушки, и потому даже мать, братья и сестры были для него какими-то чужими и непонятными.
      Казалось, что все это случилось не давным-давно, а лишь вчера...
      Никогда не сможет забыть Фриц и другой день. Серое, покрытое свинцовыми тучами небо, узкий гроб из сосновых досок, который несли на плечах кладбищенские служащие. У ворот кладбища виднелись форменные фуражки полицейских. За гробом шло всего несколько человек. И кругом тишина, мертвая тишина.
      На похоронах никто из присутствующих не осмелился сказать то, что думал. Не было над свежей могилой отца ни красных знамен, ни венков с красными лентами. И не взлетела в небо сильная и смелая песня, которой провожали в последний путь борцов за рабочее дело: "Вставай, проклятьем заклейменный!.." Никто не осмелился погрозить кулаком тем, кто оборвал жизнь еще одного рабочего. Все произошло в тишине, даже в какой-то спешке, будто живые все еще боялись умершего. Гроб с глухим стуком опустили в могилу и засыпали землей. Фриц стоял на самом краю могилы. Но он и тогда не плакал. Он поклялся отцу, что никогда в жизни не забудет этот день...
      С кладбища Фриц уходил имеете с бабушкой. Прошел мимо молчавших полицейских, проводивших их мрачными взглядами. Выйдя на улицу, Фриц на мгновение замер. Оказывается, на похороны пришли все - и рабочий с деревянной ногой, и остальные товарищи отца. Несмотря на полицейский запрет, они были здесь и стояли на улице группками по два-три человека, словно остановились случайно: большими группами запрещено было собираться. Когда Фриц проходил мимо них, он почувствовал и безмолвное приветствие, и их солидарность. В душе юноши родилось какое-то новое, незнакомое ему до тех пор чувство. Фриц вдруг понял, что он не одинок, что у него есть друзья, товарищи его отца.
      И этой дружбе он верен даже здесь, в Вязьме, хотя и одет в форму ефрейтора гитлеровской армии.
      Шменкель подошел к небольшому шкафчику, в котором раньше ученики хранили учебники. Фриц хорошо обдумал все. На первое время ему понадобятся кусок колбасы, коробка смальца, хлеб, обязательно табак, спички, зажигалка и соль. Все это он сложил в вещмешок не спеша и совершенно спокойно. Он не боялся, что его приготовления заметят другие солдаты. План его созрел не сейчас, и ему оставалось только выполнить его.
      Один из солдат повернулся к нему и спросил:
      - Ты что, Фриц, собираешься, что ли, куда?
      - Да.
      - У тебя девица здесь есть? - И солдат сделал рукой выразительный жест. - Тогда бери с собой побольше колбасы, чтобы силы хватило.
      Все засмеялись.
      Но Фриц был готов к тому, что его спросят об этом. И он ответил:
      - Ну и завистливые же вы все. А что я сделаю, если тетка меняет русскую водку только на колбасу и сало?
      - Ого!
      - Ну что вы на это скажете? - говорил он, уже надевая шинель. - Вот только, может, к поверке вернуться не успею...
      Все снова засмеялись.
      - Если ты принесешь нам водки, мы здесь все уладим! - крикнул один из солдат.
      - Хорошо, так и быть, будет вам водка.
      Шменкель проговорил это, стоя уже на пороге.
      Из школы он вышел незаметно для часового. Очутившись на улице, Фриц глубоко вздохнул и зашагал прочь. Ветер немного утих, повалил густой снег. Казалось, даже погода была с ним заодно.
      "Вот так я частенько удирал к Эрне, - вспомнил он. - Было это еще во время учебы. Но через несколько дней меня разыскивали и водворяли на место. Ну и глуп же я был тогда: думал, достаточно одного пассивного сопротивления".
      Члены Союза коммунистической молодежи в Варшове не раз сбегали с курсов, но в конце концов они почти все оказались за решеткой... Оставшиеся в живых друзья отца? Фриц не осмеливался навещать их, боясь, что это будет стоить им свободы. Если бы он жил не в Варшове, а в большом городе, ну, например, в Берлине или Гамбурге, тогда совсем другое дело. Там много рабочих, есть подпольные организации. А здесь, в деревне, разве такое возможно? У каждого дома - уши, за каждым окном - глаза... И его тоже всегда ловили и возвращали назад. Когда же Фриц отстал от воинского эшелона, который шел в Берлин, и, купив билет, поехал в Раудтен к Эрне, его вновь поймали. Надели наручники и на полтора года упекли в штрафной лагерь...
      "Сегодня я убегаю в последний раз, - думал Фриц. - Теперь военный трибунал будет квалифицировать мой проступок не как самовольную отлучку из расположения воинской части, а как дезертирство и измену родине, за что полагается расстрел".
      На улице ни души. С наступлением темноты никто из жителей не отваживался выходить из дому. За занавешенными окнами жили люди, которым эта война принесла горе, страдания и голод.
      Шменкель спокойно шел по безлюдной улице, и мысли невольно уводили его в прошлое. Свой уход он обставил по всем правилам. Когда дежурный унтер-офицер будет проверять наличие солдат, кто-нибудь из второго этажа ляжет на место Фрица. Подобный трюк в казарме солдаты проделывали и раньше. А это значит, что хватятся Шменкеля только утром, когда он будет уже далеко. Два дня назад Фриц послал письмо домой, но в нем ни словом не обмолвился о своем решении. Эрна может только догадываться о том, что он задумал.
      Вскоре Шменкель был уже на окраине города. Снег повалил еще гуще. Не оглядываясь, Фриц вышел из города и зашагал по дороге, что вела к лесу, черневшему на горизонте. На опушке леса Шменкель остановился и, резким движением сорвав с шинели погоны, бросил их в кустарник. Шел такой густой снег, что через несколько минут никаких следов не было видно.
      Фриц медленно углублялся в лес, который казался ему чужим и неприветливым. Его никак нельзя было сравнить с лесом в родных краях. Было совсем темно. Запнувшись о корни какого-то дерева, Шменкель упал в снег. Поднявшись, прислушался. Спина взмокла от пота. Фриц пошел дальше, но вскоре совсем выбился из сил. Он не мог даже развязать мешок и поесть. Привалившись к сосне, Фриц моментально заснул. Проснулся он от холода и, чтобы хоть немного согреться, стал бегать взад и вперед по поляне.
      Наконец настало утро. Ветер разогнал туман и тучи на небе. Вскоре взошло солнце, осветив своими лучами огромные ели, ветки которых сгибались под тяжестью снега. Фриц сориентировался по солнцу и подумал, что в своих планах он все представлял себе гораздо проще и легче. Единственное, чего он может не бояться в этом лесу, так это немецких часовых, которые ни за что на свете не сунутся сюда.
      Прежде чем тронуться в путь, он съел кусок хлеба с колбасой.
      Необходимо было как можно дальше уйти от Вязьмы, приблизиться к линии фронта, а там-то уж он сумеет добраться до русских. А сейчас нужно идти и идти.
      Вскоре он заметил лесную тропу, которая вела в юго-западном направлении. На тропе он увидел следы, похожие на следы оленя. По тропе идти было легче. Около полудня Шменкель немного передохнул и снова тронулся в путь. До наступлений темноты Фриц набрал большую охапку хвороста, соорудил себе что-то наподобие шалаша и, наломав лапника, устлал им свое импровизированное ложе. У входа в шалаш разложил костер, растопил снег в котелке и вскипятил чай. Поужинал куском колбасы с хлебом, намазанным смальцем.
      Довольный, закурил. Он был сыт, сидел у костра и даже курил.
      "С завтрашнего дня, - подумал Фриц, - нужно есть только два раза в день. Не очень много, но достаточно, чтобы сохранить силы. И каждый день идти и идти. Быть может, я натолкнусь на партизан, хотя эта местность кажется совсем дикой, будто и нога человека здесь не ступала. Если я буду идти в этом направлении, то скоро выйду к Смоленску. Правда, до него не меньше сотни километров, но ничего, как-нибудь дойду".
      О русских партизанах, действовавших под Смоленском, Шменкель узнал совершенно случайно, подслушав как-то разговор мотоциклиста с приятелем.
      - Там даже по железной дороге и то ездить небезопасно. Так и кажется, что за каждым кустом сидит Иван. Ночью вообще лучше не высовывать носа из казармы. Однажды русские задержали нас на целых двенадцать часов. Пока подошли наши, было уже поздно, - рассказывал мотоциклист.
      Фриц подошел ближе и внимательно слушал рассказ до конца.
      С тех пор план его побега из части обрел определенную форму.
      Теперь же, сидя в лесу у костра, Фриц думал о том, как он выйдет к партизанам, что им скажет. А не откроют ли они по нему огонь? Вряд ли. Хотя на нем и форма гитлеровского солдата, но он ведь совсем один. Один, и притом без оружия. Это, конечно, может вызвать подозрение, но не дает повода открывать по нему огонь. Русские наверняка возьмут его живым, чтобы получить интересующую их информацию о противнике. Фриц решил сразу же поднять руки, как только его окликнут. И русские поймут, что он вовсе и не собирается защищаться. Если они заговорят с ним, значит, первый шаг сделан. Нужно только набраться мужества и толково рассказать все, как есть. В конце концов, скрывать ему действительно нечего.
      * * *
      "Ну что будет, то будет!" - решил он и, завернувшись в шинель, лег на ветки.
      Так продолжалось несколько дней. Утром он кипятил себе чай, ел и шел дальше. В полдень делал небольшой привал, немного подкреплялся и шел до сумерек. На ночь обычно устраивался в сооруженном на скорую руку небольшом шалаше. Постепенно Шменкель стал привыкать к лесу, он уже не казался ему таким чужим и страшным. Фриц начал различать лесные звуки, и теперь неожиданно вспорхнувшая птица уже не пугала его, как раньше. Правда, иногда ему становилось очень тоскливо, хотелось выйти к людям, поговорить, но Шменкель гнал эти мысли прочь. В такие минуты он вспоминал камеру штрафного лагеря в Торгау, где просидел полтора года, и всякое желание выходить из лесу сразу же пропадало. Даже завывание волков вдали не пугало его так, как мысль вновь оказаться в Торгау.
      Однажды утром Шменкель вышел на поляну, поросшую редким голым кустарником.
      "Болото!" - мелькнула мысль. Фриц осторожно попробовал ногой белый покров. Ледок под ним треснул, но он успел вытащить ногу. След наполнился водой. До самого вечера Фриц шел на северо-запад по краю болота, которому, казалось, не было ни конца ни края.
      В ту ночь Фриц долго не мог заснуть. Последний кусок хлеба так зачерствел, что его пришлось размачивать в воде. Скоро совсем нечего будет есть. А когда кончатся и спички, даже воды нельзя будет вскипятить. Табак он тоже стал экономить и курил только во время полуденного отдыха. Его последним резервом была зажигалка.
      На другой день болото осталось позади, но радоваться было рано. Лес вдруг кончился, и вдали Фриц увидел какой-то крупный населенный пункт. Вот на окраине показалась колонна автомашин, в которых сидели солдаты в ненавистной Шменкелю серой форме. До него долетели обрывки голосов...
      Разозлившись, Фриц сменил направление и шел до тех пор, пока не наткнулся на кочку, поросшую клюквой. Тронутая морозцем, клюква была терпко-сладкой и приятно утоляла жажду.
      "Если так пойдет дальше, я не выйду к Смоленску и до весны. Или сдохну с голоду. Неужели я сделал что-то не так? Может, следовало дождаться, когда нашу часть пошлют на фронт? Нет, сколько можно ждать и притворяться, что тебе нравится участвовать в этой грабительской войне? И бесполезно надеяться, что в батарее может найтись солдат, который думал бы о войне точно так же. Разве можно надеяться на это сейчас? Теперь даже самые осторожные и те полагают, что с падением Москвы война кончится".
      Шменкель попытался вспомнить, сколько дней он бродит по лесу. Что, собственно, могло произойти на свете за это время? Произойти могло очень многое, но только он никак не мог допустить, что гитлеровцам удастся взять Москву. Нет, он поступил совершенно правильно.
      Клюква была хороша, но скоро она кончилась.
      Через два дня Шменкель вышел на просеку, на которой отчетливо были видны следы саней. Он осторожно сделал еще несколько шагов. На просеке стояла свежая поленница дров. Дрова здесь рубили совсем недавно. По-видимому, где-то недалеко отсюда находится село или хутор. Для кого заготовлены эти дрова? Может, для немцев? А ведь те, кто рубил их, могут каждую минуту вернуться.
      Фриц спрятался в кустах и прислушался. Кругом стояла тишина. Он просидел в своем укрытии целый час, а потом все же решил выйти на просеку. Шменкель внимательно осмотрел следы на снегу: люди ходили не в сапогах, а в валенках. Фриц осторожно пошел по тропке, время от времени останавливаясь и прислушиваясь, но вокруг было тихо. И он пошел дальше. Вскоре лес кончился, и в сотне метров показалась небольшая деревушка.
      На краю села катались на лыжах три паренька. Возле них бегала здоровенная собака, подбадривая ребят громким лаем. Из печных труб поднимался к небу дым. Шменкель даже почувствовал запах горящей смолы. Где-то визжала пила, бренчали ведра. Все эти звуки были такими мирными...
      Сначала Шменкель хотел было прямо войти в село и постучать в первую же избу, однако осторожность удержала его. Он понимал, что голод и холод в данной ситуации - плохие советчики и, поддавшись им, можно легко совершить неосторожный шаг.
      По улице села шли двое мужчин и о чем-то оживленно разговаривали. Вот из сарая показалась женщина с подойником в руке. Мужчины что-то крикнули ей. Женщина засмеялась в ответ и пошла по двору, осторожно неся подойник, чтобы не расплескать молоко.
      "У них есть молоко, - подумал Фриц, - значит, фашистов здесь нет".
      У предпоследнего дома мужчины остановились. Это была обыкновенная бревенчатая изба. Через минуту из дома вышел высокий человек. Все трое встали в кружок, обсуждая что-то. Вышедший из дома мужчина был худ и несколько сутуловат, видимо, старик. Шменкель не мог разглядеть его лица. Вскоре высокий мужчина вернулся в дом, а те двое ушли. До наступления темноты Фриц не спускал глаз с этого дома, но из него больше никто не выходил.
      Когда же три окошка избы озарились светом, Фриц выбрался из своей засады и пошел прямо к дому. Войдя в сенцы, он стряхнул с шинели снег, постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, шагнул в комнату.
      Высокий мужчина вовсе не был стариком. На вид ему можно было дать не больше сорока. Он сидел за столом и играл с ребенком лет трех. Теперь мужчина даже не казался таким высоким. Он поднял глаза на вошедшего, и только что игравшая на его губах улыбка так и застыла на лице, когда он увидел немецкую форму. И хотя лицо мужчины оставалось спокойным, в глазах его промелькнуло нечто похожее на испуг.
      Шменкель поздоровался и, показав на печь, проговорил, объясняя жестами:
      - Я замерз. Могу я у вас погреться?
      Хозяин избы кивнул.
      Шменкель осмотрелся, снял шинель и сел поближе к печке.
      "Начало сделано", - подумал он.
      Ребенок перестал играть и, отложив игрушки в сторону, с удивленней смотрел на незнакомца. Однако пришелец сидел не двигаясь, и ребенок, потеряв к нему всякий интерес, снова занялся своим делом.
      Шменкель прислонился спиной к теплой печке и, вытянув ноги, закурил.
      "Что я должен сказать этому человеку и как начать? - думал Фриц. Интересно, есть ли здесь поблизости немцы? Лучше, конечно, чтобы их не было. Иначе хозяин может подумать, что я заблудился, и побежит кому-нибудь сообщить об этом. Черт возьми, как же начать?" Прикуривая от зажигалки, Фриц поймал на себе недоверчивый взгляд русского, который сидел не шевелясь.
      Хозяин избы чувствовал себя не менее беспокойно, чем Шменкель. Он только делал вид, что его нисколько не волнует приход немецкого солдата. На самом же деле с того самого момента, как Фриц перешагнул порог, из головы русского не выходила мысль: "Неужели меня кто-нибудь выдал? Что фашистам стало известно обо мне?"
      Но вскоре русский, убедившись, что немец совсем один, немного успокоился и стал взвешивать обстановку. "Что это за немец? У него измученный вид, лицо осунулось, глаза запали, как у человека, который давно не ел. Да и ведет себя он совсем не так, как его соотечественники: не требует ни водки, ни мяса, спокойно сидит у печки и греется. Может, это хитрая ловушка и только? Может, немцам хорошо известно, что я связной у партизан, и они подослали этого молодчика, чтобы выследить меня? Черт бы его побрал! Да, Михаил Яковлевич Сидоров, ты, как председатель подпольного сельсовета села Курганова, получил от парткома подробные инструкции на все случаи жизни, но вот такую ситуацию мы никак не предполагали. Что же делать? Ждать, пока он обогреется и уйдет? А если он не уйдет?"
      В комнате царила тишина. Русский и немец сидели друг против друга, пытаясь отгадать, чего хочет другой.
      Первым заговорил Сидоров. Он решил задать немцу несколько провокационных вопросов, чтобы по его ответам определить, что же перед ним за птица.
      Мешая немецкие слова с русскими, Сидоров спросил:
      - Москва капут? Сталин улетел... Америка?
      Шменкель вскочил и с возмущением в голосе ответил:
      - Найн... Нет. Москва нет капут.
      Фрицу не понравилось, что русский мог поверить в возможность падения Москвы и бегства из столицы Сталина. Шменкель сделал несколько шагов по направлению к русскому, но вдруг остановился посреди комнаты, вспомнив, что деревушка эта находится в тылу у немцев, и, конечно, жители не знают действительного положения на фронте.
      "Нужно объяснить ему, что делается на фронте".
      Фриц подошел к столу, на котором лежал кисет Сидорова, а рядом стояла солонка и лежал нож. Ребенок, испугавшись, заплакал. Фриц погладил его по голове, и малыш с любопытством уставился на него. Взяв солонку и поставив ее на середину стола, Фриц произнес:
      - Клин!
      Шменкель мысленно представил себе, как проходила линия фронта, обозначенная на карте, которая висела в их комнате. Фриц взял в другую руку ножик и, положив его слева и чуть выше солонки, сказал:
      - Калинин.
      Затем дошла очередь и до кисета с табаком - он обозначал Ленинград. Фриц ногтем провел линию от Клина до Ленинграда и, глядя русскому в глаза, спросил:
      - Ферштейн?
      - Ферштейн, - кивнул хозяин избы.
      Русский понял, что хотел сказать ему Фриц: немецкие войска, находившиеся под Калинином, соединились с войсками, блокировавшими Ленинград.
      Вытащив из кармана зажигалку, Фриц положил ее на стол и сказал:
      - Яхрома.
      Мундштуком обозначил Наро-Фоминск. Разложив все это, Фриц снова спросил русского:
      - Ферштейн? Москва никс капут. Никс! Ферштейн?!
      Немец говорил громко и медленно, стараясь, чтобы русский понял его.
      Сидоров сдержанно ответил:
      - Ферштейн!
      И замолчал.
      "Наверное, он меня не понимает, - мелькнуло у Шменкеля, - иначе он реагировал бы совсем по-другому".
      - Смотри на меня, - сказал Фриц по-немецки.
      Обойдя стол, он встал в позицию боксера и, указав на себя, произнес:
      - Немецкий солдат.
      Вытянув правую руку, Фриц объяснил:
      - Русский солдат.
      Он посмотрел на русского, но тот не встал, а лишь кивнул головой. Тогда Фриц сам себе нанес удар в скулу, зашатался и проговорил.
      - Москва никс капут, ферштейн? Москва махт капут германский солдат!
      Сидоров улыбнулся, подумав про себя: "А он неплохо импровизирует. Русский солдат нокаутировал под Москвой немца. Как он до этого додумался?"
      И только теперь Сидоров обратил внимание, что у немца кроме тесака, нет никакого оружия и погон на шинели тоже нет.
      "Что бы все это значило? Уж не дезертир ли это? Один из тех, кто отказывается воевать и считает, что немцы проиграют эту войну, хотя сейчас их войска и стоят под Москвой? Поверить в это трудно. Однако рассуждает он здраво и, кажется, искренне. И все же странный какой-то немец! С одной стороны, внушает доверие, но... Вполне возможно, что это просто-напросто хитрый и ловкий шпион, который хочет что-то выведать..."
      Забрав со стола зажигалку и мундштук и сунув их в карман, Шменкель снова сел к печке. Дружелюбно кивнув Сидорову, Фриц спросил:
      - Гут? Гут?
      - Гут, - ответил хозяин, и ниточка разговора вновь оборвалась.
      "Он понял меня, он даже улыбнулся, - думал Шменкель. - Может, объяснить ему сейчас же, что я вовсе не нацист? Хотя надо быть осторожнее. Нельзя перед первым встречным раскрывать карты".