ДОБРО И ЗЛО

Вопреки лучшим намерениям и намеченным планам я вдруг оказалась вместе с Вольфгангом в апартаментах в стиле Ренессанс отеля «Рёле-Кристин», на отделанной резьбой кровати с пологом на четырех столбиках, где мы всю ночь — или то, что от нее осталось, — занимались любовью с такой всепоглощающей и опустошающей страстью, что у меня возникло ощущение, что я провела это время в объятиях вампира, а не австрийского чиновника.

К нашему номеру примыкал садик. Когда утром я открыла глаза, Вольфганг стоял у балконной двери, глядя на улицу. Его великолепное обнаженное тело отлично смотрелось на фоне маячившей за окном паутины влажных темных ветвей, украшенных бледной дымкой нежных распускающихся листочков. Мне вспомнилось то первое утро в моей полуподвальной спальне, когда он выбрался из спального мешка и оделся, повернувшись ко мне спиной, а потом подошел и впервые поцеловал меня.

Что ж, я уже перестала быть краснеющей квазидевственницей: в жизни всякое случается. Но я понимала, что мужчина, всю ночь напролет заставлявший мое сердце бешено колотиться, все еще остается для меня загадкой, как и тогда, когда мы впервые встретились, — задолго до того, как я узнала, что он мой кузен. И несмотря на все философские рассуждения о духе и теле, мне пришлось признаться, что моя привязанность к Вольфгангу мало ассоциируется с духовным просвещением. Интересно, как это меня характеризует?

Вольфганг открыл двери, выходящие в сад, потом вернулся и присел на кровать. Он отбросил покрывало и пробежал пальцами по моему телу, которое немедленно откликнулось на его прикосновения.

— Как ты прекрасна, — сказал он.

Мне не верилось, что я действительно хочу большего.

— Разве нам не пора собираться, чтобы не опоздать на званый ланч? — заставила я себя вспомнить.

— У француженок принято опаздывать. — Щекоча языком мои пальцы, он с задумчивым видом разглядывал меня. — От тебя исходит некий экзотический, эротичный аромат, от которого я схожу с ума. Однако мне все кажется, что это иллюзия, что нас обволакивает некая магическая дымка, в которую никого нельзя пускать, иначе магия будет разрушена.

Точное описание того, что я и сама чувствовала: с самого начала нам сопутствовала какая-то нереальная атмосфера, некая иллюзорность, настолько мощная, что это даже пугало.

— Сейчас всего лишь начало десятого, — прошептал Вольфганг, касаясь губами моей груди. — Мы же можем обойтись без завтрака, если нам назначен ранний ланч, правда?

«Les Deux Magots» — «Ле-До-Маго» — одно из самых популярных парижских кафе. Излюбленное место встреч литераторов и подпольщиков (французы обычно равно гордились принадлежностью к этим двум категориям). Многие знаменитости, от Хемингуэя до Симоны де Бовуар и Сартра, околачивались здесь постоянно. И очевидно, Зоя Бен тоже его любила.

Вольфганг заметил ее, когда мы пересекли площадь Сен-Жермен-де-Пре с уже зацветающими каштанами. Она сидела в одиночестве за угловым столиком на обнесенном стеклянными стенами солнечном балконе, и перед ней открывался отличный вид на всю площадь. Войдя в кафе, мы миновали знаменитые деревянные изваяния означенных в названии двух magots[70]. Эти восточные фигуры в красочных сине-зеленых с золотом нарядах словно парили на своих престолах, отражаясь в оправленных в позолоченные рамы зеркалах, как будто готовы были унестись на огненных колесницах с парижских улиц прямо в небеса, подобно Илии Пророку.

Наконец мы вышли на застекленный балкон и приблизились к Зое. Я уставилась на эту особу, мою пользующуюся сомнительной славой бабушку, о которой за долгие десятилетия понаписали и понаговорили множество скандальных историй. Может, ей уже и стукнуло восемьдесят, но она сидела с бокалом шампанского, и казалось, что прожитая жизнь — с бесконечными возлияниями, мужчинами и танцами — пошла ей только на пользу. Как сказал бы Оливер, она «отлично держится в седле»: гордый вид дополнялся прекрасной, не подверженной влиянию времени кожей и замечательной белоснежной, заплетенной на французский манер косой, ниспадавшей почти до талии. От нее веяло несокрушимой силой, и мне невольно вспомнились слова Лафа о том, что в детстве она обладала независимостью Аттилы, царя гуннов.

Когда мы оказались перед ее угловым столиком, она изучающе взглянула на меня яркими аквамариновыми глазами, вобравшими в себя бирюзовый оттенок Вольфганга и знаменитый «васильковый лед» моей матушки. Официально представив нас друг другу и заметив одобрительный жест Зои, Вольфганг предложил мне стул. Не отводя от меня глаз, она обратилась к Вольфгангу на английском, обогащенном некой смесью акцентов:

— Сходство поистине потрясающе. Представляю себе, что почувствовал Дакиан, впервые увидев ее!

— Да, он вдруг потерял дар речи, — признал Вольфганг.

— Я не хотела тебя обидеть, — сказала мне Зоя. — Ты должна понять, что Пандора была уникальной. Она давно мертва, и так странно встретить человека, который до малейших деталей является ее воплощением. Ты правильно сделала, что все эти годы избегала общения с членами нашей семьи. Постоянные встречи с таким изумительным повторением Пандоры могли быть настолько шокирующими, что нам всем пришлось бы хвататься за нюхательные соли или горячительные напитки несколько крепче шампанского! Уж поверь мне, она была впечатляющей личностью во всех отношениях.

Тут она впервые улыбнулась, и на лице ее вдруг на мгновение появилось выражение томной чувственности — того самого прославленного атрибута ее личности, благодаря которому без малого четыре десятка лет аристократы и магнаты с готовностью падали перед ней на колени, бросая к ее ногам все свои богатства.

— Вы были очень близки с моей бабушкой? — спросила я. Потом, вспомнив, что Зоя тоже моя бабушка, добавила: — То есть я имела в виду…

— Я все понимаю. Не извиняйся, — отрывисто сказала она. — Однажды, возможно, ты поймешь, что это самый важный совет, который я могла бы дать тебе: ты можешь делать и говорить все, что заблагорассудится, но ни за что не извиняйся.

У меня возникло ощущение, что сама Зоя частенько пользовалась этим практическим правилом. Она жестом подозвала официанта, чтобы он дополнил шампанским два бокала, стоявшие на краю стола в ожидании нашего прихода. В них уже была налита какая-то багрянистая смесь, облачком взметнувшаяся вверх при смешивании с шампанским.

— Это мой фирменный напиток, он так и называется «La Zoe», что означает «жизнь». Коктейль этот создали специально для меня как-то вечером у «Максима». О боже, как же давно это было! Его пил весь Париж, стремившийся к шикарной жизни. Мне хотелось встретиться с тобой здесь в «До-Маго», чтобы поднять тост за жизнь. А поскольку в такую рань тут обычно нет посетителей, то мы сможем приватно побеседовать. Я хотела поговорить с тобой о давно ушедшем от нас magot и о том, какое он имел к нам отношение. К тому же никто не начинает ланч раньше двух часов, так что я заказала на это время столик в Closerie des Lilas, так называемом «Сиреневом уголке». Надеюсь, в отеле, где вы остановились, вас накормили приличным завтраком.

Я сидела с каменным видом, отчаянно пытаясь не позволить моему предательскому лицу вспыхнуть румянцем при воспоминании о нашем сегодняшнем «завтраке». Вольфганг успокаивающе пожал под столом мою руку.

— Пожалуй, принесите нам немного оливок, — сказал он по-французски официанту. А когда тот удалился, Вольфганг добавил для Зои: — В Америке никто не употребляет так рано алкогольные напитки без закуски.

За исключением моей разгульной семейки, подумала я. Мы подняли бокалы за жизнь. С первого же глотка таинственный опьяняющий букет этого коктейля показался мне весьма опасным.

— Ариэль… — Зоя произнесла мое имя с каким-то почти собственническим оттенком. А его причину объяснили ее следующие слова: — Поскольку твоя мать хранила наши родственные отношения в тайне, то, вероятно, тебе неизвестно, что именно я выбрала для тебя это имя? Догадываешься ли ты, в честь кого тебя так назвали?

— Вольфганг говорил мне, что это древнее название Иерусалима и что оно означает «Божественная львица», — сказала я. — Но мне всегда казалось, что меня назвали в честь низшего стихийного духа, светлого духа воздуха — Ариэля, которого закабалил маг Просперо из шекспировской «Бури».

— Не совсем так… Ты была названа в честь другого духа, который позже притопал вслед за этим, — пояснила Зоя. Потом она процитировала по-немецки:

— «Ариэль поет и играет, ммм, на арфе, — перевела я. — Если Природа дала тебе крылья… следуй за мной в розовые холмы». Откуда это?

— Из «Фауста», — сказал Вольфганг. — Эта сцена происходит на Брокене, одной из вершин Гарца, в так называемую Вальпургиеву ночь, древний германский праздник, описанный Гёте в этой трагедии. Говорят, что это «ночь очищения леса» — огнем.

Зоя взглянула на Вольфганга так, словно его пояснение было далеко не исчерпывающим. Потом с присущим ей очарованием бабуля выдернула-таки чеку из своей ручной гранаты.

— Да, в «Фаусте» есть такая очищающая сцена, когда светлый дух Ариэль очищает Фауста от горечи и страданий, которые он причинил другим, — сообщила она мне. — Частенько, заметь, Фауст вредил людям ненамеренно, в поисках высшей мудрости, как маг. Кстати, это был любимый отрывок Везунчика. Он заливался слезами всякий раз, когда слышал его. — Помолчав, она добавила: — Большинство людей не осознает, что он умер в канун мая — в ночь на тридцатое апреля тысяча девятьсот сорок пятого года. То есть он покончил с собой, как и Ева, в канун Вальпургиевой ночи.

— Какой Везунчик? — недоумевающе спросил Вольфганг, и я вспомнила, что он пропустил тот ланч, когда Лаф поведал нам, какое милое прозвище дали в нашей семье этому самому отвратительному в мире тирану. — Хотя тридцатое апреля тысяча девятьсот сорок пятого года достаточно известная дата: в тот день Гитлер совершил самоубийство. Так это он Везунчик?

— Да уж, — цинично бросила я. — Своеобразный друг семьи, по всей видимости. Удивительно, что ты не знаешь.

Но дальше мне предстояло узнать то, что я сама с большим удовольствием пропустила бы мимо ушей.

— Не то чтобы друг, — вставила Зоя с потрясающей невозмутимостью. — А можно сказать, практически член нашей семьи.

Пока я приходила в себя после такой новости, она продолжала:

— Вы должны понять меня: я знала его с раннего детства. В действительности Везунчик был самым обычным человеком со средними способностями, происхождением и образованием, но понимал, что его великая сила заключается в простоте. Именно она, по-моему, так страшила многих, поскольку в ней заключалось нечто первоосновное, вызывающее неосознанный отклик в душе каждого человека. Но для Везунчика это был не просто массовый гипноз, как многим хочется думать. Сама его натура была архетипична, и он затрагивал сокровенные струны души. — Она помолчала и Сухо добавила: — В конце концов, не сам же он спускал курок тринадцать миллионов раз… он даже не отдавал никаких письменных распоряжений. Везунчик понимал, что ему достаточно лишь дать людям почувствовать, что им позволено выпустить на волю их скрытые желания — то, что таится в их душах.

Мне стало нехорошо. Зоя холодно смотрела на меня суровым, строгим взглядом, потягивая свое сливовое шампанское, выглядевшее как кровь. Солнце вдруг словно перестало греть. Видно, правду говорили Лаф и другие наши родственники, предупреждая меня, что Зоя была типичной сторонницей нацистов. Но то были отвлеченные предупреждения, а сейчас я сама сидела перед ней, попивая названный в ее честь коктейль, и слышала, как эти мерзкие слова слетают с ее губ. И уж конечно, раньше я не знала, что эта эсэсовка приходится мне родной бабушкой! Неудивительно, что Джерси не желала рассказывать о ней! Мне ужасно захотелось сбежать. Но вместо этого я сжала зубы и собралась с духом. Я осторожно поставила свой бокал с этой багряной отравой и, расправив плечи, смело взглянула на Зою.

— Давайте уж определимся: по-вашему, нечто «первоосновное» и «архетипичное» побуждает человека к геноциду? — спросила я. — Вы считаете, что ваш приятель Везунчик был славным малым с некой своевременной теорией? Вы полагаете, что нам не хватает лишь какого-то высочайшего разрешения, чтобы народные массы опять с песнями последовали за фюрером? Что ж, тогда позвольте мне сказать вам, леди, что во мне нет ничего первоосновного, архетипичного, метафоричного или генетически заложенного, что заставило бы меня предпринять какие-то действия, если я предельно глубоко не осознаю, что и ради чего хочу сделать.

— Я уже достаточно прожила на этом свете, — спокойно сказала Зоя, — чтобы понять, какие силы высвобождаются при погружении на такие предельные глубины — в том числе, как ты поняла, и те, что пробуждаются манускриптами Пандоры. Поэтому позволь мне спросить тебя: разве не ты сама захотела побеседовать со мной? Значит, ты «полностью осознаешь», что за дату вы выбрали для нашей сегодняшней встречи — двадцатое апреля тысяча восемьсот восемьдесят девятого года? Сегодня ровно сто лет со дня рождения Адольфа Гитлера. Это что, случайное совпадение?

С совершенно жутким чувством я заставила себя смотреть в чистые, просто ледяные глаза моей ужасной бабушки. Но к несчастью для меня, она еще не закончила.

— А теперь я скажу тебе то, чему ты должна поверить. Кто не способен трезво оценить Адольфа Гитлера, тот не сможет понять ни Пандору Бассаридес с ее манускриптами, ни истинных мотивов, движущих die Familie Behn[71].

— Я надеялась, что Вольфганг вам все объяснил, — холодно ответила я. — В Париж я приехала только по одной причине. Я считала, что вы — единственная из ныне живущих, кто может раскрыть мне тайну наследства Пандоры и многочисленные секреты, окружающие нашу семью в связи с этим наследством. Я не собиралась слушать нацистскую пропаганду, а приехала узнать правду.

— Понятно, моя девочка: тебе хочется разложить все на правду и ложь, добро и зло, черное и белое. Но в жизни все иначе, и так повелось испокон веков. Эти семена заложены в каждом из нас. Они подпитываются друг от друга и растут бок о бок. И если уж речь идет о нашей семье — твоей семье, — то правда состоит в том, что глупо отворачиваться от чего-то такого, что ты не можешь аккуратно разложить по соответствующим полочкам. Порой не так просто отделить пшеницу от плевел, даже когда урожай уже собран.

— Здорово сказано! Я никогда не была сильна в толковании притчей, — сказала я. — Но если «правда» заключается в том, что все мы потенциальные убийцы, пока не озадачимся выбором верной дороги, то я согласна. Что заставляет «цивилизованных» людей думать, что они могут встать однажды утром, затолкать в товарные вагоны своих соседей, выжечь на них личные номера и методично истреблять их на какой-нибудь огороженной территории?

— Это неправильно поставленный вопрос, — сказала Зоя, вторя Дакиану Бассаридесу.

— Ладно, тогда какой же вопрос правильный? — поинтересовалась я.

— Правильный вопрос: что заставляет их думать, что они не могут!

Я задумчиво смотрела на нее. В итоге мне пришлось признать — лично для себя, — что это был правильный вопрос. Од-

нако было ясно, что после этой исходной точки наши с ней взгляды расходятся в совершенно разных направлениях. Я сделала, возможно, наивное допущение, что все люди изначально добрые, но способны совершить большое зло, попав под дурное влияние человека, владеющего даром массового гипноза. С другой стороны, Зоя — а она, как мне пришлось вспомнить, действительно знала этого человека — придерживалась мнения, что мы являемся в этот мир, экипированные семенами и добра и зла и что достаточно легкого толчка, чтобы склонить нас свернуть на дурную дорожку. Что же это за неизвестный элемент, очевидно скрытый в глубине каждого здорового общества, который удерживает нас от убийства наших соседей в тех случаях, к примеру, если нам не нравятся фасоны их стрижек и неряшливо подстриженные газоны? Кажется, именно по такого рода причинам Гитлер ненавидел цыган, славян, обитателей Средиземноморья и евреев. Потому что они — другие.

И в сущности, мне лучше, чем кому-либо, известно, что наследственную ненависть и геноцид вряд ли можно назвать сказочкой, давно затерявшейся и растаявшей в тумане времен. Это сохранилось в моей памяти с первого школьного дня в Айдахо. Сэм провожал меня, и, когда мы проходили по коридору мимо группы мальчишек, один из них прошептал, но громко, специально, чтобы Сэм услышал: «Хороший индеец — мертвый индеец».

О господи.

Меня уже бесило, что всякий раз при легком погружении в нашу семейную историю я обнаруживаю там нечто отвратительное, страшноватенькое или неприемлемое. Но я поняла одно: что бы ни сказала моя новоявленная фашиствующая бабуля, это действительно может оказаться единственной путеводной нитью, которая приведет меня к тому центру, что Дакиан назвал Истиной, по крайней мере в отношении нашей семьи. Поэтому я подавила раздражение и кивком показала, что согласна выслушать Зою. Она поставила свой бокал и, прищурившись, глянула на меня.

— Если ты хочешь разобраться в этом деле, каким бы неприятным оно тебе ни казалось, ты должна для начала понять, что характер наших — нашей семьи — отношений с Везунчиком отличается от его отношения со всеми прочими людьми. Некоторые полагали, что хорошо знают его. К примеру, Рудольф Гесс, назвавший своего сына Вульфом — волком — «тайным» прозвищем Везунчика. Лучше пристроился Йозеф Геббельс, имевший шестерых красивых белокурых детей. Замечательное число шесть. Он назвал их соответственно: Хельга, Хильда, Хельмут, Хольда, Хедда и Хайди. — Она пристально посмотрела на меня и спросила: — Вероятно, тебе неизвестно, что случилось со всеми этими белокурыми малышами Геббельса, носившими имена, начинающиеся на латинскую букву «Н»? Их тоже принесли в жертву на Вальпургиеву ночь: родители отравили их цианидом в берлинском бункере Гитлера, как и их собачку Блонди, а потом и сами расстались с жизнью.

— Принесли в жертву? Господи, что все это означает? — воскликнула я.

— Канун мая — это ночь жертвоприношения и очищения, — пояснила Зоя. — Следующий день, Первое мая, когда-то носил название Белтен — праздник Вааловых костров, шестая веха кельтского календаря и главное срединное событие языческого года. Предыдущая ночь, тридцатое апреля — день, когда Гитлер покончил с собой, — в древние времена называлась Ночью Мертвых. Единственный языческий священный день, не оприходованный христианским календарем, он по-прежнему обладает своей исходной, неразбавленной первобытной мощью.

— Неужели вы хотите сказать, что люди, умершие в бункере Гитлера, принесли в жертву своих собственных детей, исполняя некий языческий обряд? — с ужасом спросила я.

Зоя уклонилась от прямого ответа.

— Самым главным событием той ночи была брачная церемония: соединились двое людей, сознающих свой скорый конец, — сказала Зоя. — Адольф Гитлер, естественно, был женихом. Но кто же был невестой на такой запоздалой свадьбе? Некая простая женщина, исполнившая непростую роль… и что интересно, звали ее Ева, так же как первую библейскую женщину, праматерь всего человечества. Ее фамилия описывает цвет земли, ту prima materia, что дает основу всем химическим преобразованиям. Это была Ева Браун.

И, сделав такое замечание, Зоя начала свой рассказ.

— И есть определенный человек, человек, чье подлинное имя нам неизвестно и чьи действия окутаны мраком до самого конца… Кто же он? Мы не знаем. Его обычно именуют скромным титулом — «мистер Браун». Но одно несомненно: он самый ловкий преступник нынешнего столетия. Он руководит некой поразительной организацией. Им создавалась и финансировалась вся мировая пропаганда во время мировой войны. Его соглядатаи повсюду…

— Можете ли вы описать его?

— Да я даже не обратил на него внимания. Он выглядел совершенно обычным человеком… как любой из нас.

Агата Кристи. Тайный противник (1922)

Он родился в Бранау-ам-Инн, городе, чье название напоминает слово «braun», что по-немецки означает «коричневый». Штурмовики, приведшие его к власти, соответственно назывались коричневорубашечниками; конторы Национал-социалистической партии располагались в Коричневом доме в Мюнхене. А еще был профессор Вернер фон Браун, на чьем секретном ракетном производстве трудились рабы в подземных пещерах Гарца, в непосредственной близости от горы Брокен. Сам фюрер называл это место Дора, что означает дар, как и Пандора.

Названия и слова были важны для Везунчика. Слова типа «провидение», «судьба» и «участь» множество раз появлялись в «Майн кампф» примерно в таком контексте: «Сегодня представляется судьбоносным, что Провидение выбрало местом моего рождения Бранау-ам-Инн».

Инн — одна из четырех соседствующих друг с другом рек, берущих начало в Швейцарских Альпах. Эти реки на карте Европы образуют своеобразный крест и несут свои воды к четырем морям. Инн впадает в Дунай, который сразу после этого покидает Германию и течет через Австрию, Чехословакию, Венгрию, Югославию, Румынию и Болгарию, впадая в итоге в Черное море. Северный рукав этого креста, Рейн, проходит по Германии и Голландии, вливаясь в Северное море. Рона течет на юго-запад по Франции к Средиземному морю. А Тессин (Тичино), приток реки По в Италии, впадает в Адриатику. Четыре реки, четыре направления.

Разделение пространства на четыре четверти, подобно четырем рекам Эдема или двум пересекающимся под прямым углом чертам, являлось также древним символом огромной власти, так называемым магическим крестом. На санскрите такой крест, один из древнейших символов человечества, назывался «свастика». Он изображает четыре элемента — землю, воздух, огонь и воду — и пятый, скрытый элемент, то есть полярную ось, стержень, на котором вертится этот мир и вокруг которого вращаются небесные медведи.

Место истоков этих четырех рек — перевал Малый Сен-Бернар в горах, известных римлянам как Грайские или Греческие Альпы. Некоторые считают, что этим путем Геркулес возвращался в Грецию, а Ганнибал прошел в Италию. Храм Юпитера существовал там еще до прихода к власти Цезаря, а в конце прошлого века возникла утопическая община, весьма важная для моей истории. Самой главной для германских народов осью, связанной геомантически с этим самым местом, считался Ирминсуль, священный столб, стоявший в священной роще возле скалы в горном Тевтобургском лесу Вестфалии. Он отмечает священное место, где тевтонские племена в 9 году нашей эры отбросили римлян, вынудив Римскую империю покинуть свою северную провинцию в Германии.

Когда Карл Великий в 772 году одержал победу над саксонцами, то первым делом уничтожил знаменитый Ирминсуль вместе со священной рощей, поскольку понял, что этот священный столб означает гораздо больше, чем просто событийную дату тевтонской истории: предания гласили, что некий столб стоял на этом самом месте от сотворения мира.

Irmins saule, путь Ирмина, был связью, соединяющей небо и землю. Скандинавский бог Ирмин — он же Ир, Тир, Тиу или Дяус — был не кем иным, как двойником воинственного небесного бога Зевса. Его камень, этот Ирминсуль, украшало резное изображение руны Туг, старейшей северной формы свастики:

Гвидо фон Лист, тот самый венецианский оккультист, которому на пороге нашего века во время вынужденной слепоты вновь открылись утраченные значения древних рун, почти за двадцать лет до этого основал общину Идунн, некое сообщество посвященных, названное по имени тевтонской или скандинавской богини Идунн, владелицы «молодильных» яблок, дарующих бессмертие. Как и римская Ида, в честь которой названы начальные дни месяца — иды, Идунн была богиней вечного возобновления. Тот же санскритский корень встречается у одной из двух великих сил — Иды и Пингалы, — формирующей змеиный путь изменений.

В разгар Первой мировой войны Гвидо фон Лист, вдохновленный «Эддой» — знаменитыми исландскими сагами, повествующими о последней битве миров в Конце Света, — сделал свое последнее и самое главное пророчество. Согласно легенде, любой воин, умерший во имя Иды — «сияющего обновления», — мгновенно возродится сразу после смерти. Лист предвидел, что все умершие на полях сражений за идеи, содержащиеся в рунах, приобщатся к Вечной Жизни. То есть все павшие на полях Первой мировой войны, Войны Завершения Всех Войн, сразу возродятся, подобно павшим в мифологической Долине Иды. И эти возрожденные, когда большинство их достигнет восемнадцатилетия, объединятся в некое воинство, способное достичь всей полноты власти. Это воинство, вдохновленное спящим духом der Starke von Oben — Высшего Могущества, — пробудит древних тевтонских богов и изменит мир. Астрологические исследования показали, что такой дух явится в конце 1932 года, выпустив на волю могущество рун, скованных двухтысячелетним сном со времен римского завоевания.

30 января 1933 года Адольф Гитлер стал канцлером Германии. Он сразу приказал восстановить и освятить Ирминсуль, разрушенный Карлом Великим. В соседнем Падерборне Гиммлер реконструировал замок Вавельсбург для нечестивого ордена тевтонских рыцарей. Когда Гитлер приказал своему архитектору Альберту Шпееру построить на полигоне для нюрнбергских сборищ копию храма Зевса в Пергамоне, что стоит на побережье Турции, выпускники немецкого училища лозоходцев определили там не только главные места подземных энергетических источников. Изучив планы строительства, они выяснили, что храмовое здание площадью 390 квадратных метров, в котором будет находиться подиум Гитлера, предполагают строить там, где использование геомантических сил будет недостаточно полным. Поэтому место строительства перенесли на несколько сотен метров к западу, что потребовало осушения озера и переноса железной дороги.

Для этого стадиона Гитлер приказал изготовить огромного орла с распростертыми крыльями, форма которого соответствовала руне Туr, символизирующей как Weibaarin, женскую ипостась орла и супругу Зевса, так и Weberin, ткачиху, плетущую ткань судьбы последних дней мира. Гитлер поведал Шпееру, что этот образ открылся ему во сне, когда он, подобно Листу, на время потерял зрение, подвергшись воздействию горчичного газа (иприта) в период Первой мировой войны. Эти два элемента — орел и паук, парение и плетение, силы небесного света и пещерного мрака — соединились в геральдическую сущность задуманного им Священного ордена, путь которого определяют солнце и луна.

Девятого ноября 1918 года Везунчик, узнав об отречении от трона кайзера Вильгельма II и о требовании мира, выдвинутом новым социалистическим правительством, увидел второй пророческий сон — ему явился Вотан, чтобы указать ему путь германского величия. Тогда же он сочинил такие стихи:

Гитлер часто говорил, что Берлин будет стоять во главе его нового религиозного ордена, а душа его будет в Мюнхене. Но в ту ночь, заглянув в темные глубины духа, он увидел, что с древнейших времен духовным центром является Нюрнберг, где находится душа германского народа — гора, где спит бог Вотан. Альберт Шпеер назвал возведенный им на нюрнбергской площади храм Собором Света, достойным того, кто стремится пробудить дух der Starke von Oben — стать символической осью, соединяющей небо и землю, найти путь, соединяющий прошлое и будущее.

Ключевым в названии Национал-социалистической партии было слово «нация». Нацисты стремились найти корни арийского происхождения, его геомантические, тайные и сверхъестественные силы. По всей Европе они искали колодцы, источники и древние захоронения, записывая тексты, сохранившиеся на мегалитах. В горных районах Памира и Пиренеев их секретные экспедиции обшаривали древние пещеры в поисках документов, запечатанных тысячи лет назад в глиняные сосуды, благодаря которым надеялись открыть священное происхождение нации и утраченные высшие знания.