Перед встречей с матерью я узнал, что она умирает.

Я сидел на стуле с высокой спинкой, обитом жесткой кожей, напротив больших створчатых дверей в просторном продуваемом коридоре — и ждал. Слева от меня ждала парочка моих новых знакомых: мои сводные брат и сестра, Эрнест и Зоя. Сестрица Зоя постоянно вертелась на стуле, подергивая свои светлые кудряшки и пытаясь вытащить из них аккуратно завязанные ленты.

— Мамочка не хочет, чтобы я носила ленты! — пожаловалась Зоя. — Она очень больна, и они поцарапают ее щеку, когда я поцелую ее.

Этой маленькой, довольно своеобразной особе тогда едва ли исполнилось шесть лет от роду. Она походила скорее на прусского офицера, чем на девочку. Если серьезный Эрнест еще не избавился от дурацкого южно-африканского выговора, исправленного мною за восемь лет пребывания в австрийских пансионах, то эта мелкая егоза прекрасно говорила на классическом немецком и держалась с совершенно независимым видом, точно царь гуннов Аттила.

— Я уверен, что твоя няня, завязывая ленты, не хотела бы доставить госпоже беспокойство, — сказал я, надеясь, что мои слова подействуют успокаивающе и девочка перестанет вертеться.

Слово «госпожа» прозвучало как-то неуместно, но я вдруг осознал, что мне трудно назвать матерью женщину, которая, насколько я понял, лежала в постели за теми самыми дверями. Я не знал, какие испытаю чувства, увидев ее. В моей памяти сохранились о ней лишь самые смутные воспоминания.

Наш брат Эрнест был немногословен и спокойно сидел рядом с Зоей, сложив руки на коленях. Грубая, рельефная сила его отца проявлялась в нем хрупкой и почти безупречной красотой, подчеркиваемой великолепным пепельным цветом волос нашей матери. Я подумал, что он просто красавчик, точно ангел с картины, — сравнение явно не лестное, по мнению такого грубого школяра, как я.

— Она умирает, ты знаешь, — сообщила мне Зоя, махнув маленькой ручкой в сторону неприступных двойных дверей в дальнем конце коридора. — Может, сегодня мы увидим ее в самый последний раз, так уж можно было бы сделать все хорошо, чтобы она поцеловала меня на прощание.

— Умирает? — спросил я, слыша, как эхо разносит это слово по сумрачному коридору.

Какое-то гнетущее и тяжелое ощущение возникло у меня в груди. Возможно ли, чтобы моя мать умирала? Последний раз я видел ее такой молодой. И на всех фотографиях в моей прикроватной тумбочке в пансионе она очень красивая и очень молодая. Болеет — возможно. Но умирает? К этому я был совершенно не подготовлен.

— Это ужасно, — продолжила Зоя. — Прямо-таки отвратительно. У нее мозги не помещаются в голове. И не просто мозги: там, внутри ее головы, растет что-то страшное и гадкое. Им придется проделать дырочку в ее черепе, чтобы они там перестали тесниться и…

— Зоя, помолчи, — мягко сказал Эрнест и печально посмотрел на меня светло-серыми глазами в обрамлении густых длинных ресниц.

Я был потрясен. Но у меня не осталось времени прийти в себя. Большие двери открылись, и к нам вышел Иероним Бен. Я увидел его лишь этим вечером, когда меня встретили с поезда. И с трудом узнал его с модными по тем временам пышными бакенбардами, хотя черты красивого и сурового лица оставались по-прежнему мужественными и строгими, без изнеженного самодовольства, характерного для многих представителей высшего австрийского общества. Казалось, он полностью владел ситуацией, оставаясь совершенно спокойным, несмотря на все те ужасы, которые, по описаниям Зои, поджидали нас за этими дверьми.

— Лафкадио, теперь ты можешь войти и поздороваться с матерью, — разрешил мне Иероним.

Попытавшись встать, я обнаружил, что у меня дрожат ноги, а к горлу подступил противный холодный комок и застыл там, точно глыба льда.

— Я тоже пойду, — заявила Зоя, схватив меня за руку. Она бодро вышагивала к дверям, взяв меня на буксир, когда мой приемный отец преградил нам путь. Слегка нахмурив брови, он, видимо, обдумывал, что сказать. Но тут встал Эрнест и тоже присоединился к нам.

— Нет, мы пойдем туда все вместе, все дети, — тихо сказал он. — Отец сочтет, что так будет лучше, поскольку это меньше всего утомит нашу мать.

— Конечно, — сказал Иероним после почти незаметной паузы и отступил в сторону, пропуская всю нашу детскую троицу в высокие филёнчатые двери.

Тогда в первый, но не в последний раз я стал свидетелем того, как спокойное самообладание Эрнеста восторжествовало над четким волевым намерением Иеронима Бена. Это не удавалось больше никому.

Несмотря на все богатства моего покойного отца и наши великолепные владения в Африке, а также на множество величественных особняков, виденных мною в Зальцбурге, я еще никогда в своей юной жизни не попадал в столь роскошную комнату, как та, что находилась за этими дверьми. Она вызывала благоговейный трепет, как интерьер собора: высоченные потолки, изысканные драпировки, картины, яркие, сочные цвета витражных светильников, нежные, текучие формы хрустальных ваз с цветами, мягкая роскошь и блеск по-домашнему уютной мебели в стиле Бидермейера.

Зоя говорила мне, пока мы ждали в коридоре, что первый этаж нашего дома уже оборудован новым источником электрической энергии, изобретенным, как я знал, лет десять назад самим Томасом Алвой Эдисоном прямо здесь, в Вене, для Шёнбруннского дворца. Но спальня моей матери освещалась мягким желтоватым сиянием газовых ламп и согревалась огнем, мерцающим за низким стеклянным экраном, установленным перед камином в дальнем конце комнаты.

Я надеюсь, что никогда больше не увижу ничего подобного тому, что увидел тогда. Моя мать лежала на огромной, скрытой под балдахином кровати, и бледность ее лица превосходила белизну украшенного кружевами покрывала. Она выглядела почти бестелесной. Высохшей оболочкой, готовой рассыпаться в прах и развеяться ветром. Капор, покрывающий ее голову, не мог скрыть того, что ее волосы обриты, но, слава богу, скрывал все остальное.

Мне не верилось, что передо мной моя мать. В моих детских воспоминаниях жила красивая женщина, которая пела мне перед сном восхитительным голосом. Когда она взглянула на меня сейчас полными слез голубыми глазами, мне захотелось зажмуриться и с ревом выбежать из комнаты; мне не хотелось опять думать о своем потерянном детстве, о неисправимом и безутешном одиночестве, которое меня теперь ждет.

Подпирая обшитую темными панелями стену, мой отчим со скрещенными на груди руками стоял у двери и холодным застывшим взглядом смотрел в сторону кровати. У камина топталась стайка слуг, кто-то из них тихо всхлипывал, глядя, как мы, дети, проходим по комнате к кровати нашей матери. И вы не поверите, но мне тогда ужасно захотелось, чтобы она вдруг исчезла, каким-то чудом провалилась сквозь землю. Крошечная рука Зои ободряюще сжала мою руку, и, когда мы подошли к кровати, я услышал голос стоявшего рядом со мной Эрнеста.

— Мама, Лафкадио пришел, — сказал он. — Он хочет, чтобы ты его благословила.

Мать пошевелила губами, и Эрнест вновь помог, подсадив Зою на кровать. Он налил в стакан воды и протянул его Зое, а та стала по капельке вливать воду между запекшимися губами нашей матери. Мать что-то прошептала, и Зоя начала повторять вслух. Мне вдруг показалось ужасно неестественным, что последние слова умирающей женщины срываются с розовых уст шестилетнего ребенка.

— Лафкадио, — передала моя мать через малышку Зою, — я от всего сердца благословляю тебя. Я хочу, чтобы ты знал… Я испытываю огромные мучения оттого, что нам пришлось так надолго расстаться. Твой отчим считал… мы оба искренне верили, что так будет лучше всего… для твоего образования.

Даже шепот, слышный только Зое, стоил ей огромных усилий, и я искренне молился, чтобы она не тратила силы на дальнейшие объяснения. За годы моего изгнания я, естественно, часто представлял себе разные сцены воссоединения с матерью, но среди них не было ничего подобного: едва ли я мечтал о прощальных словах в окружении совершенно незнакомой мне семьи и плачущей прислуги. Это была какая-то дьявольщина. Я с трудом дожидался конца и в полнейшем смятении едва не пропустил самое важное:

— … поэтому твой отчим великодушно предложил усыновить тебя, взяв на себя ответственность за твое воспитание и образование и признав тебя одним из его родных детей. И я молю вас, дети, чтобы вы любили друг друга, как родные. Сегодня я наконец подписала все документы. Теперь ты, Лафкадио Бен, стал законным братом Эрнеста и Зои.

Усыновить меня? Боже милостивый! Как же я смогу стать сыном едва знакомого мне человека? Неужели у меня нет права выбора? Неужели этот мерзкий авантюрист, хитростью пробравшийся в постель моей матери, будет теперь заниматься моим образованием, управлять моей жизнью и всем состоянием моей семьи? Объятый страхом, я вдруг осознал, что после смерти матери у меня вообще не останется родных. Меня охватила ярость, та дремучая отчаянная ярость, которую так глубоко способны чувствовать только дети, абсолютно бессильные перед судьбой.

Я уже готов был, рыдая, броситься прочь из комнаты, когда чья-то легкая рука легла на мое плечо. Оборачиваясь, я ожидал увидеть подошедшего сзади отчима. Но увидел совершенно удивительное создание, внимательно смотревшее на меня глубокими и ясными зелеными глазами с живым огоньком, сиявшим в их глубине, — глаза какого-то дикого, неприрученного животного. Ее лицо, обрамленное буйными темными волосами, напоминало те лица, что смотрят на нас с картин, изображающих мифических ундин, женских духов воды, всплывающих из глубин волшебного морского царства. Она была совершенно очаровательна. И несмотря на мой юный возраст, я был настолько готов быть очарованным ею, что из моей головы мгновенно улетучились все страхи, связанные с Акронимом Беном, моим будущим, моим отчаянным положением и даже с моей умирающей матерью.

Она заговорила со странным акцентом, но звучание ее мелодичного голоса казалось переливчатым звоном незримых колокольчиков.

— Значит, вот каков наш маленький английский лорд Стирлинг? — Она улыбнулась мне. — Меня зовут Пандора, я подруга и наперсница твоей матушки.

Возможно, мне лишь показалось, что она особо подчеркнула слово «матушки»? Она выглядела недостаточно взрослой, чтобы быть ее наперсницей. Может, тут подразумевалось, что она оплачиваемая компаньонка? Хотя странно, она ведь также сказала и «подруга». Когда Иероним выступил вперед, намереваясь обратиться к ней, Пандора проскользнула мимо него, словно не заметив, и подошла прямо к кровати, где лежала моя мать. Подхватив с покрывала малышку Зою, как диванную подушку, она небрежно забросила ее на плечо. Зоя, повернув голову, глянула на меня сверху вниз таким глубокомысленным взглядом, словно мы с ней уже поделились каким-то важным секретом.

— Фрау Гермиона, — обратилась Пандора к моей матери, — если бы сейчас около вашей постели я вдруг превратилась в фею и сказала бы вам, что перед смертью могу исполнить три ваших желания, по одному для каждого из ваших детей, что именно вы хотели бы им пожелать?

Стоявшие у камина слуги начали перешептываться. Они, как и я, были явно шокированы тем, как бесцеремонно проигнорировала Пандора хозяина дома и с какой странной игривостью отнеслась к последним желаниям умирающей хозяйки.

Но гораздо больше меня удивили изменения, произошедшие с моей матерью. Ее смертельно бледные щеки вдруг окрасились легким румянцем. А когда она встретилась с Пандорой глазами, то лицо ее озарилось блаженной улыбкой. Хотя я готов поклясться, что ни одна из них не произнесла ни слова, между ними, казалось, происходило какое-то безмолвное общение. Задумчиво помолчав, мать кивнула. И закрыла глаза, все еще улыбаясь.

Пандора с Зоей, болтавшейся на ее плече, как меховой воротник, обернулась к нам с Эрнестом.

— Как вы понимаете, дети, нельзя дразнить удачу, рассказывая во всеуслышание о заветных желаниях: ветер может развеять их. Поэтому желания вашей матушки я сообщу каждому из вас по секрету.

Вероятно, Пандора не только выглядела феей или чародейкой, но и действительно была ею. Она плавно опустила Зою на кровать и, потрепав ее по головке, потянула за накрахмаленные ленты, поддерживающие ее волосы.

— Бедняжка, тебя обвязали и приукрасили, как рождественского гуся, — сказала она Зое. Словно узнав откуда-то о нашем недавнем разговоре в коридоре, она освободила волосы Зои от жестких лент, нашептывая ей на ухо желание матери. Потом она сказала: — А теперь, Зоя, ты можешь поцеловать мамочку и поблагодарить ее за доброе пожелание.

Зоя проползла по кровати и сделала то, что ей предложили.

Потом Пандора подошла к Эрнесту, пошепталась с ним, и прощальная церемония повторилась.

Я вдруг осознал, что с трудом могу предположить, какие пожелания могут ждать меня. Что хорошего могла пожелать мне моя мать, только что признавшаяся, что без моего ведома отдала меня в рабство Иерониму Бену, который, не тратя времени, разрушит все мои надежды на будущее, как он делал это в прошлом и настоящем?

Может, у меня разыгралось воображение, но я почувствовал, как вдруг весь напрягся стоявший рядом со мной отчим, когда Пандора приблизилась к нам, шурша серебристым шелковым платьем. Впервые с тех пор, как она появилась в спальне, она не только заметила его, но и взглянула ему прямо в глаза каким-то непостижимым для меня взглядом.

Вновь положив руку мне на плечо, она так близко склонилась ко мне, что наши щеки соприкоснулись. От нее доносился приятный запах, и я вновь ощутил трепетное волнение. Но слова, произнесенные мне на ухо горячим шепотом, заставили меня похолодеть от страха.

— Постарайся не подавать виду, просто слушай внимательно, что я скажу, — напряженно прошептала она. — Из-за твоего присутствия здесь мы все в огромной опасности, и ты больше всех. Я не смогу ничего объяснить, пока мы не выберемся из этого дома, наполненного шпионами, ложью и страданиями. Я постараюсь устроить это завтра, понял?

Опасность? Какая опасность? Я ничего не понял, но кивнул головой, показывая, что не буду ничему удивляться. Пандора ободряюще сжала мое плечо, вернулась к кровати и, взяв мою мать за руку, обратилась к слугам:

— Фрау Бен счастлива, что все ее дети наконец собрались вместе. Но даже такое короткое посещение отняло у нее много сил. Теперь мы должны дать ей отдохнуть.

Прежде чем слуги продефилировали к выходу, Пандора громко обратилась к моему отчиму:

— Герр Бен, ваша жена также хотела бы, чтобы вы распорядились подготовить экипаж к завтрашнему утру, и тогда мы с детьми сможем прогуляться по Вене перед возвращением Лафкадио в школу.

Сверкнув глазами, отчим остановился около меня на полпути от кровати к дверям. Похоже, он пребывал в неких сомнениях, но потом все-таки слегка кивнул ей.

— С удовольствием, — сказал он, хотя удовольствия в его голосе уж точно не было.

Он развернулся и покинул комнату.

Утром, когда мы вышли из дома, шел снег, однако хмурое небо и ненастная погода ничуть не обескуражили Зою, возбужденную предстоящим таинственным приключением и особенно компанией вновь обретенного брата, которого она могла поучать и запугивать. С трудом дождавшись, пока слуги закончили одевать ее, она сразу потащила меня к конюшням, где у нас, детей, как оказалось, имелся собственный транспорт — экипаж, запряженный четверкой лошадей. Его уже подготовили по распоряжению моего отчима, лошади били копытами, и кучер сидел в ожидании на высоких козлах. За стойлами располагались кабриолеты, рессорные двуколки и блестящий семейный автомобиль.

Целую ночь я метался без сна, мучительно размышляя о таинственном сообщении Пандоры.

А утром, сидя в теплом закрытом экипаже, слушая, как лошади звонко цокают копытами по булыжным мостовым, и впервые знакомясь с красотами Вены, я заметил, что Эрнест несколько раз с подозрением оглядывался на слюдяное оконце, за которым маячила неподвижная спина кучера. Поэтому я попридержал язык и ждал с нарастающим нервным возбуждением. Но как бы я ни старался, мне не удавалось представить реальную опасность, которая могла выпасть на долю двенадцатилетнего мальчика в той изысканной и благополучной атмосфере, что царила в семейном мире Бенов.

Пандора прервала мои размышления.

— Ты когда-нибудь бывал в парке с аттракционами? — с улыбкой спросила она. — Мы едем в Volksprater — Пратер, народный парк, где прежде были заповедные охотничьи угодья императора Иосифа Второго, брата Марии Антуанетты и покровителя Моцарта. А сегодня там можно прекрасно отдохнуть на природе и покататься на карусели. Английские дети называют карусель веселым колесом, потому что она крутится вокруг своей оси. Вы сидите на лошадках, и когда карусель кружится, то они движутся вверх и вниз, поэтому кажется, будто вы скачете. На карусели в Пратере есть не только лошадки, но и много других животных, словно сбежавших из Tiergarten, из зоопарка.

— Папа не разрешает нам ходить в Пратер, — заметила Зоя, явно огорченная этим печальным фактом.

— Он говорит, что там полно невоспитанных работяг, которые пьют пиво и едят сосиски, — пояснил Эрнест. — А когда я сказал, что вряд ли они пойдут туда гулять зимой в такую плохую погоду, отец сказал, что зимой Пратер закрыт и не работает даже гигантское колесо Ферриса.

— Как обычно, твой отец прав только наполовину. — Замечание Пандоры прозвучало довольно дерзко: редкая девушка ее возраста осмелится высказаться так о столь влиятельном человеке, как мой отчим, какими бы сложными ни были их взаимоотношения. — Возможно, парк и закрыт на зиму, но у меня там есть друзья, работающие в любую погоду.

Когда мы подъехали к парку, стало заметно холоднее. Все вокруг выглядело ужасно голым и пустынным, наглухо закрытым до весны. Шлагбаум в воротах не позволил нашему экипажу проехать внутрь, туда, где находились обещанные механические аттракционы. Зоя жутко расстроилась.

— Немного прогуляемся пешком, — утешила нас Пандора. — Лафкадио, ты перенесешь Зою на плечах через эти сугробы. А по парковым аллеям идти будет легче.

Кучер отогнал карету под специальный навес. Пандора приподняла свои длинные юбки, а я подсадил Зою себе на плечи, и мы по сугробам обошли все преграды, пробираясь к безмолвным белым галереям парка. Когда мы вышли на широкую, обрамленную подстриженными деревьями главную аллею, от которой ответвлялись расчищенные дорожки, я спустил Зою на землю.

— Теперь, Лафкадио, мы расскажем тебе то, что не могли рассказать вчера вечером, — сказал Эрнест. — Понимаешь, отец совсем не хотел, чтобы ты приезжал в Вену. Из-за этого были ужасные споры. И ты сейчас с нами только благодаря Пандоре.

Споры из-за меня? Я непонимающе глянул на Пандору.

— Много ли ты знаешь о своем отчиме? — спросила она.

— Практически ничего. Почти восемь лет я не видел ни его, ни мою мать, — сказал я, стараясь подавить горькие чувства.

Меня тошнило от одной мысли о том, я стал теперь законным сыном Иеронима Бена, но мне неловко было говорить об этом с его родными детьми, идущими рядом со мной.

— Мы с Зоей тоже мало что знаем о нашем отце, — сообщил мне Эрнест, взбивая снег начищенным до блеска сапожком. — Он вечно разъезжает по каким-то собраниям или важным делам. Даже с матерью нам никогда не удавалось побыть наедине: мой гувернер, няня Зои или слуги постоянно крутятся вокруг нас, прямо как вчера вечером.

— Да, собственный дом был для вашей матери ненамного лучше, чем тюрьма, — признала Пандора. Увидев мое недоумение, она добавила: — Я не имею в виду, что ее заковали в цепи и не разрешали покидать спальню. Но с тех пор, как восемь лет назад семья переехала в Вену, ей никогда не давали побыть в одиночестве. Ее почта неизменно проверялась, и за ней следил целый штат слуг. У нее не было ни друзей, ни гостей, и она ни разу не выходила из дома без сопровождающих.

— Однако вы сказали, что вы ее подруга, — заметил я.

За эти годы я множество раз размышлял о своей судьбе, пытаясь понять, почему мать бросила меня, и чувство заброшенности обострялось тем, что другие ее дети жили вместе с ней. Я верил — вернее, мне хотелось верить, — что во всем виноват мой отчим. Неужели он действительно был тем зловредным подлецом, каким я воображал его? Но Пандора уже начала свои откровения.

— Как ты знаешь, двенадцать лет назад твоя мать вышла замуж за Иеронима Бена, — сказала она. — Выгодно использовав состояние твоего отца и месторождения, завещанные твоей матери, он создал для добычи полезных ископаемых международный промышленный консорциум с такими обширными связями, что им уже стало невозможно руководить из провинциальной Африки. Поэтому потребовался переезд в такую мировую столицу, как Вена. Твой отчим вскоре понял, что в Вене ему уже не удастся безнаказанно пользоваться имуществом богатой и красивой жены. Для получения доступа в высшее общество необходима была безупречная репутация. В процветающей католической Австрии про бедные корни голландских кальвинистов следовало сразу забыть, как и про неизвестных родителей и сиротское воспитание твоей матери. Кроме того, от женщины в положении Гермионы ожидали разносторонней образованности, а она пока не могла похвастаться знанием изящных искусств и музыкальным образованием. Но такая ситуация оказалась весьма кстати. При неизменной домашней слежке Гермионе разрешили участвовать в выборе домашних репетиторов, на чьих уроках она впервые получила возможность хоть на короткое время избавиться от соглядатаев, полностью подчинявшихся приказам ее мужа. Именно так я и познакомилась с твоей матерью. До меня она успела пообщаться с множеством претендентов, но после нескольких минут собеседования обнаруживалось, что никто из них не отвечает одному тайному критерию.

— Тайному? — удивленно спросил я.

Пандора как-то странно посмотрела на меня и сказала:

— Видишь ли, твоя мать была убеждена, что ей нужен репетитор, приехавший из Зальцбурга.

— Из Зальцбурга! — воскликнул я, вдруг сообразив, в чем тут дело. — Моя мать хотела найти меня, а он не разрешал ей?

Пандора кивнула и продолжила:

— У меня был друг по имени Огастус, сокращенно Гастл, молодой альтист. Он учился в Венской консерватории и подрабатывал, давая частные уроки. Гастл родился в небольшом городке по соседству с Зальцбургом и знал, что моя семья жила там. Беседуя с учителями, твоя мать заводила разговор о Зальцбурге, и вскоре после того, как Гастл упомянул обо мне, я стала учителем музыки в семье Бена.

— А еще Пандора смогла найти тебя в Зальцбурге, — вставила Зоя, — и тогда мама, Эрнест и я многое узнали о тебе.

— Но вы ни разу не навещали меня в Зальцбурге, — возразил я.

— Ты так думаешь? — приподняв брови, спросила Пандора.

Мы пришли в центр парка, туда, где множество дорог сходилось к гигантскому колесу Ферриса, о котором говорил Эрнест. Украшенное подвесными серебристыми креслицами, оно было таким огромным, что его верхний край исчезал в низких облаках. Я был уверен, что, поднявшись на нем в ясный день, можно увидеть всю Ringstrasse, кольцевую улицу, проходившую по Вене магическим кругом. А чуть дальше виднелась карусель: ее танцующие страусы, жирафы и олени казались экзотически неуместными в сумрачном пустынном мире снежных сугробов. В тишине эта карусель таинственно кружилась без всякой посторонней помощи, а ее зверинец словно специально поджидал нас.

Неподалеку на каменной скамейке спиной к нам сидел человек в бушлате и вязаной морской шапке. Похоже, поджидая нас, он начал поворачиваться в нашу сторону. Не останавливаясь, я схватил Пандору за руку.

— Но почему мой отчим так много лет держал меня вдали от матери? — воскликнул я. — Какая мать согласилась бы на такое? Пусть за ней постоянно следили, как вы говорите, но наверняка она могла бы тайно отправить мне хоть пару писем за все эти годы…

— Тише, — раздраженно оборвала меня Пандора. — Я же сказала тебе вчера вечером, что ты был в огромной опасности. Всем нам грозит опасность даже здесь, в этом уединенном месте, если нас кто-то услышит. Все это из-за наследства, Лафкадио. Наследство твоего отца, Кристиана Александра, составляет около пятидесяти миллионов фунтов стерлингов, не считая доходов от месторождений, о которых я уже говорила. Они были оставлены в доверительную собственность твоей матери, и она могла пожизненно получать с них доходы, но после ее смерти все состояние должно перейти к тебе. Разве ты не понимаешь, что она при смерти! Он распоряжается всем ее состоянием, заставил ее подписать документы на твое усыновление, угрожая, что в ином случае лишит наследства всех ее детей. Бедняжка, она терзалась жуткими угрызениями совести, не представляя, какая судьба может ожидать всех вас.

— Поэтому мы с Эрнестом хотим убежать с тобой, — подытожила Зоя.

— Со мной? — с изумлением переспросил я. — Но я не собираюсь никуда бежать. И куда мне бежать? Что я смогу сделать?

— Я думала, ты умеешь хранить секреты, — строго сказала Пандора Зое, поправив локон, выбившийся из-под ее отделанной мехом шапочки. Потом обратилась ко мне: — Я хочу, чтобы ты встретился с моим кузеном Дакианом Бассаридесом, он объяснит тебе, какой план мы придумали. Зимой он работает парковым охранником в Пратере. А летом…

Но я уже ничего не соображал. Подошедший молодой парень в бушлате сжал ладонями мою руку в перчатке и доброжелательно улыбнулся, словно напоминая о некой сокровенной тайне. А намекать действительно было на что! Я был совершенно ошеломлен. Но постепенно туман в лесу моих мыслей начал рассеиваться, и все встало на свои места.

Я никому еще не признавался в моих тайных увлечениях, которые вынашивал в одиночестве моего детства. После поступления в школу Зальцбурга я каждый день после занятий убегал в ближайшую рощицу и часами играл на маленькой, почти игрушечной скрипке, которую мне подарили в раннем детстве. Даже учителя в школе не знали об этом.

Увы, мои самые горячие желания ограничивались возможностями этого плохонького инструмента, а мое музыкальное образование сводилось к тайным вылазкам из школы на концерты в Моцартеум. Но однажды все изменилось. Почти год назад в роще моих тайных занятий из-за дерева вдруг появился загадочный красивый парень. Он играл на собственной скрипке такие приятные и одновременно такие странные мелодии, словно они порождались вовсе не скрипкой, — казалось, пела сама его душа, сливаясь с ветром в страстном объятии. Он любил ветер.

И с того самого дня этот молодой парень — его имени я не знал до нынешнего дня, и только что мне его представили как кузена Пандоры, Дакиана Бассаридеса — стал моим учителем. Несколько раз в неделю мы встречались с ним в рощице, и без особых разговоров он учил меня играть. Значит, он и был посредником, посланным Пандорой и моей матерью, чтобы найти меня в Зальцбурге.

— Это и есть последнее желание твоей матери для тебя, Лафкадио, — сказала Пандора, подсаживая малышку Зою на кружащуюся карусель. — Как только она узнала о твоем даре, она страстно захотела, чтобы ты стал великим скрипачом, величайшим в этом мире. Для этой цели она сохранила в тайне наследство, завещанное тебе твоим крестным отцом, мистером Родесом. Об этих деньгах твоему отчиму ничего не известно. Там не бог весть какая сумма, но ее будет вполне достаточно для оплаты твоего музыкального образования. За несколько лет Дакиан согласился подготовить тебя к поступлению в консерваторию. Если отчим прекратит оплачивать твое обучение, то мы не дадим тебе пропасть. По душе ли тебе такой план твоей матери?

По душе ли мне этот план? За один день весь мой мир дважды перевернулся, и теперь мое будущее перенеслось из некого тюремного лагеря, с отцом в качестве тюремщика, в сад, благоухающий розами и нарциссами, где исполнятся все мои заветные мечты.

Дальнейшее вспоминается мне как краткий миг, хотя мы больше часа кружились на этой заснеженной карусели. Дакиан замерзшими пальцами играл на скрипке — он пояснил, что сейчас не было пара, чтобы запустить каллиопу[26], а Пандора подпевала ему на разные голоса через свою муфту, из которой вылетало ее туманное дыхание. Зоя танцевала и прыгала по вертевшейся карусели, а мы с Эрнестом гарцевали на выбранных скакунах: я — на волке, а он — на раскинувшем крылья орле. Между делом мои брат и сестра шепотом говорили мне, какое будущее может ждать нас без матери, и, на мой взгляд, их предположения были интересны уже тем, что они отражали всю мою прошлую жизнь.

Пока оставалось тайной, какова роль Пандоры во всем этом деле и почему она решила одарить нашу семью своей волшебной магией. Но тогда я пребывал в полнейшей эйфории от сознания того, что исполнится моя самая заветная мечта, и поэтому лишь спустя много лет узнал ответы на столь важные вопросы.

Мою первую прогулку с семьей нарушило появление новой личности, приближавшейся к нам по аллее откуда-то из глубины сада.

— Силы небесные, вот и Везунчик, — сказала Пандора, опуская муфту и беря под руку своего кузена. — Как же ему удалось найти нас здесь?

Я лично не считал, что мне повезет, если этот незнакомец вторгнется в мир моих мечтаний. Может, он идет сюда, чтобы забрать и отвезти нас домой. Со спины волка я следил за его приближением.

Этот мужчина хрупкого телосложения, с узким, бледным, чисто выбритым лицом выглядел старше Пандоры — вероятно, ему было лет двадцать или даже больше. Поверх его поношенного, но хорошо отглаженного костюма был накинут длинный, как носят художники, шарф с кисточками, однако ника-

кого пальто или куртки в такую холодину! Копна шелковистых каштановых волос являла собой модную в то время «романтическую» стрижку, поэтому ему приходилось порой откидывать их назад. Парок его дыхания уносился назад, а он шел вперед, для согрева похлопывая себя по груди руками в перчатках. Когда он приблизился, я заметил, что его потрясающе синие глаза словно притягивают мой взгляд. Он обратился к Пандоре:

— Я так долго искал вас, фрейлейн, что едва не превратился в ледышку на таком морозе.

Зоя заверещала тонким голоском:

— Везунчик, пожалуйста, ну пожалуйста, залезай сюда на карусель и потанцуй со мной.

Тут я понял, что Везунчиком называли этого парня. Он взглянул на Зою с насмешливой улыбочкой.

— Liebchen[27], настоящие мужчины не танцуют, — сообщил он ей. — А кроме того, мне необходимо показать вам всем нечто интересное. И непременно сегодня. На следующей неделе дворцовый музей Хофбурга закрывается на уборку и ремонт, а жители Вены такие gemiitlich[28], что неизвестно, когда его вновь откроют. Может, я не доживу до того времени. Но на сегодня я уже купил всем нам входные билеты в этот музей, понятно?