Джордж Бернард Шоу

Солнечный свет озарял сверкающие, подобно черным алмазам, островерхие вулканические кратеры этого своеобразного памятника лунной природы. Причудливыми потоками стекала когда-то лава по склонам на дно долины, и по одной из проложенных с ее помощью пустынных дорог быстро спускалась наша машина, направляясь в Солнечную долину.

Мы поехали на моей «хонде», поскольку машина Оливера еще не вернулась из ремонта, но зато я использовала его в качестве водителя. А Ясон сидел или, вернее, стоял, упершись передними лапами в приборную панель, и обозревал панорамный вид, строго проверяя курс следования. Моя рука уже вполне зажила, и я могла бы сама вести машину, поэтому Оливер удивился, когда я попросила его сесть за руль и проехать весь этот стопятидесятимильный путь, а сама спокойно уселась на заднем сиденье, почитывая Библию. Возможно, он подумал, что последние жизненные передряги склонили меня к поиску утешения в Священном Писании, но не его я искала в Песне Песней, лежавшей сейчас открытой на моих коленях, — вряд ли подобная история могла принести реальное утешение.

Мне вдруг показалось странным, что Сэм решил спрятать свое послание именно в Библии. Мы с ним никогда особо не интересовались религиозными вопросами, а конкретно эта книга Библии, которую я, честно говоря, до сих пор никогда не читала, казалась такой же эротичной, как дешевый любовный роман. Я бы отнесла пылкое и страстное описание любовной истории царя Соломона и Суламиты, красотки с виноградника, к категории книг типа Камасутры. В главе седьмой, к примеру, он даже пьет вино из ее пупка. Говорю вам, он настоящий извращенец!

Трудно представить, как такие стихи читались вслух с церковной кафедры, особенно если сохранять библейскую последовательность, ведь перед песнями Соломона Екклесиаст сообщает о суете сует, а после них пророк Исайя грозит грешникам всепожирающим огнем и потоками серы. Обе эти книги я тоже просмотрела на всякий случай, надеясь, что они подскажут мне, где именно искать очередное сообщение Сэма. Но без всякой пользы.

Когда мы доехали до Солнечной долины, Оливер выгрузил наши сумки и лыжи, и мы зарегистрировались и получили ключи от номеров. Я отнесла Ясона в свой номер и позвонила Лафу, чтобы сообщить о нашем прибытии. На этой неделе я уже отправила на его имя сообщение в «Приют», извещая, что, возможно, привезу с собой на выходные пару приятелей. Лаф перезвонил мне, сказав, что будет ждать нашего приезда и приглашает нас на ланч. Но, судя по последним сведениям, поступившим от Вольфганга, ему пришлось задержаться в Неваде, поэтому сегодня нам предстояло позавтракать только втроем: дядя Лафкадио, Оливер и я… по крайней мере, так я предполагала. Оставив наши пожитки на верхнем этаже, соответственно в разных номерах, мы с Оливером направились в ресторанчик «Приюта» на встречу с дядей Лафом.

Зал ресторана выглядел весьма впечатляюще: внушительных размеров камин, покрытые дорогими панелями стены, высокие потолки с хрустальными люстрами, столы с чистейшими скатертями из камчатного полотна, сервированные изысканным столовым серебром и дымящимися кофейниками, и отличный вид на снежную долину из огромных окон. Все здесь напоминало о периоде той спокойной изысканности между двумя мировыми войнами, когда сюда, в Солнечную долину, проложили железную дорогу для привлечения богатых и знаменитых в неизведанную и, следовательно, экзотическую девственную страну Скалистых гор штата Айдахо.

Метрдотель проводил нас с Оливером к заказанному для нашей компании круглому столу, удачно расположенному как раз перед самыми окнами. В центре стола пылала ваза с кроваво-красными розами, подчеркивая его превосходство над всеми прочими столами. Малочисленные посетители скромно поглядывали в нашу сторону. Едва мы успели устроиться на своих местах, как перед нами возникли наполненные минералкой бокалы и волшебным образом появилась корзинка с теплым свежим хлебом. Метрдотель извлек бутылку «Дом Периньон» из ледяного ведерка, стоявшего поблизости, и наполнил шампанским конические хрустальные фужеры с высокими раструбами.

— Так меня здесь еще никогда не обслуживали, — сказал Оливер, когда мы остались одни. — Обычно здесь практикуют пренебрежительное обхождение, холодный прием с еще более холодной пищей.

— Ты имеешь в виду розы и мгновенное появление вина? — спросила я. — Это все происки дядюшки Лафкадио; он король помпезной роскоши и щегольства. И это пока всего лишь прелюдия аудиенции.

Именно тогда, с безупречной своевременностью, в распахнутых дверях дальнего конца зала появилась величавая фигура Лафа. Его антураж, помимо мгновенно подскочившего метрдотеля и нескольких официантов, дополнялся личным камердинером и неизвестной женщиной. Вступив в зал, он медленно — палец за пальцем — снял перчатки и лишь потом направился к нам; его коронный, ниспадающий волнами до самого пола плащ провожали внимательные взгляды всех посетителей. Дядя Лаф не боялся затеряться в толпе — такое вряд ли было возможно: он наслаждался неким фирменным признанием, усиленным тем, что его персона мелькала на обложках альбомов так же часто, как и портрет Ференца Листа.

Лаф прошествовал по залу, изящно взмахивая перед собой тростью с золотым набалдашником, словно распугивал со своего пути пернатую дичь. Я встала из-за стола, чтобы приветствовать его. Он раскрыл мне свои объятия, не обращая внимания на соскользнувший плащ, который ловко подхватил сзади, не позволив ему коснуться пола, Вольга Драгонов. Безупречный трансильванский камердинер Лафа эффектно крутанул плащ в воздухе и повесил себе на руку. Судя по тому, как мастерски была исполнена сия хореографическая миниатюра, я поняла, что ее тщательно отрепетировали.

Не обращая внимания на эту немую сцену, Лаф обнял меня.

— Гаврош! Как же я рад тебя видеть! — с сияющей улыбкой воскликнул он и слегка отстранился, чтобы лучше разглядеть меня.

Точно по команде, официанты выдвинули стулья и застыли, держась за их спинки, в ожидании, когда мы соизволим занять свои места. Это означало, что мы обязательно постоим какое-то время, поскольку Лаф терпеть не мог делать то, что от него ожидали, — это касалось в равной степени жестов и мимики, — особенно если в ожидании пребывал обслуживающий персонал. Резко откинув назад гриву доходящих до плеч белоснежных волос, он посмотрел на меня проницательными голубыми глазами.

— Ты стала даже еще краше, чем когда-то была твоя матушка, — сообщил он мне.

— Спасибо, дядя Лаф. Ты тоже выглядишь потрясающе. Позволь познакомить тебя с моим другом Оливером Максфилдом.

Оливер не успел вымолвить ни слова, как молодая женщина, сопровождавшая Лафа, отделилась от стоявшей за ним свиты. Словно предлагая помощь для перехода вброд бурного потока, Лаф согнул в локте руку, и его компаньонка, улыбаясь нам, мягко опустила на нее свою изящную и узкую руку, почти нарочито лишенную украшений или драгоценностей.

— Очень рад, — сказал Лаф. — Гаврош, познакомься с моей спутницей, Бэмби.

Бэмби?! Похоже, эта цыпочка являлась отдельным номером программы, как теперь успели заметить все в этом зале.

Мне невольно пришлось отдать должное дядюшке Лафу. Это была не та привычно экзотическая кобылка с суперобложек, которыми Лаф пополнял конюшни своих фанаток с тех пор, как умерла Пандора, великая любовь его жизни. Au contraire[22], эта благовоспитанная и породистая особа принадлежала к редкой категории поразительно красивых женщин. В ли-

це ее удивительным образом сочетались скульптурная лепка черт и чувственность: полные губы, высокие скулы и томные глаза в обрамлении длинных белокурых волос. Молния облегающей велюровой блузки кремового цвета была расстегнута ровно настолько, чтобы выгодно намекнуть на оставшиеся скрытыми достоинства, которые выглядели поистине великолепно. Но не только ее чувственная красота погрузила зал в благоговейное молчание. Эта молодая женщина обладала еще более редким даром. От нее исходило некое мерцающее сияние, словно все ее существо было соткано из живого, воздушного золота. Во время движения ее волосы струились и блестели, словно водопад, кожа румянилась, как сочный спелый плод, а в глубине широко поставленных глаз цвета морской волны поблескивали золотые искорки. Наверное, именно из-за такой красоты отправились в поход бесчисленные греческие корабли и рухнули башни легендарного Илиона.

Да, тут было чему позавидовать, но… наверняка с ней было что-нибудь не так. Тут она открыла рот и заговорила.

— Griiss Gott, Fraulein[23] Бен, — сказала она и продолжила с заметным акцентом: — Ваш Onkel[24] так много говорил мне о вас. Знакомство с вами было мечтой всей моей жизни.

Я мысленно хмыкнула по поводу мечты всей ее жизни. Странная система ценностей! И несмотря на то, что она приветствовала меня на классическом немецком языке, в ее манере общения сквозила праздная хрупкость, мягко выражаясь, не слишком умного ребенка. Она протянула мне вялые, как тряпочка, пальчики; ее глаза, только что казавшиеся непостижимо глубокими, теперь выглядели непроницаемо тусклыми. Я мельком глянула на Оливера, который пожал плечами и как-то грустно усмехнулся мне в ответ. В верхнем этаже у нее явно чего-то не хватало.

— Я надеюсь, вы полюбите друг друга, как сестры, — сказал Лаф, приобняв Бэмби за плечи.

Лаф повернулся к столу с услужливо выжидающими официантами, изъявив наконец желание занять свое место, что

послужило и нам всем сигналом к аналогичным действиям. Трансильванский камердинер Вольга Драгонов (он предугадывал любые прихоти Лафа, словно был соединен с ним лобными долями мозга) нашел себе стул в дальнем конце зала и сел там, аккуратно сложив плащ Лафа на коленях. Я ни разу не видела, чтобы Вольга сидел за столом вместе с моим дядей или с кем-либо из наших родственников, даже когда мы прозябали пару дней в Тироли под каким-то навесом, где нечего было есть, кроме скудных дорожных полуфабрикатов. Улыбнувшись, я послала Вольге выразительный дружелюбный взгляд, и он кивнул мне в ответ, но не улыбнулся. Вольга никогда не улыбался.

— Бэмби на редкость талантливая виолончелистка, — сообщил Лаф Оливеру.

Этим он привлек и мое внимание. Я понимала, что это значит.

— Всем известно, — продолжил он, — что проворные, сильные пальцы и гибкое запястье являются признаками любого великого музыканта, играющего на смычковых инструментах. Но лишь немногие понимают, что когда дело касается виолончели…

— То самое главное — это как музыкант сжимает ее своими бедрами, — закончила я.

Оливер, поперхнувшись, глянул на меня и потянулся за водой.

— Именно так, дорогая, — согласился Лаф, когда метрдотель подошел к нему с меню. — Само тело исполнителя должно полностью сливаться с инструментом в порыве горячей, всеобъемлющей музыкальной страсти.

— Понятно, — умудрился выдавить Оливер.

Его изумленный взгляд был прикован к божественному телу Бэмби.

— Я хочу попробовать вашу oeufs Sardou[25], — обратился дядя Лаф к метрдотелю. — Но с беарнским соусом и обильно политую лимонным соком.

Оливер наклонился ко мне и прошептал:

— У меня сейчас начнется крапивница!

— Гаврош, возможно, после ланча вам, молодым, захочется покататься на лыжах? — спросил дядя Лаф, заказав блюда для Бэмби, словно она была ребенком.

Я отрицательно покачала головой и показала на перевязанную руку.

— Ну, тогда мы с тобой приватно поболтаем, а Бэмби с Оливером отправятся на лыжную прогулку. Но сейчас, во время нашей милой трапезы, я хотел бы рассказать одну историю. На мой взгляд, она будет интересна всем.

— Семейную историю? — уточнила я с предостерегающей ноткой в голосе.

Разве не сам дядюшка Лаф говорил мне по телефону, что то, что он собирается мне сказать, требует конфиденциальности?

— В сущности, не совсем семейную, — с улыбкой сказал дядя Лаф, погладив меня по руке. — На самом деле это моя личная история, и такую историю, я уверен, ты еще не слышала, поскольку твой отец знает о ней не больше, чем мой сводный брат Эрнест. Не знает ее и Бэмби, хотя она и полагает, что ей известны все мои личные секреты и тайны, не отраженные в общественной светской жизни.

Это казалось очередной странностью красотки Бэмби, чьи вялые манеры предполагали почти полную неспособность проявления какого-либо интереса.

— Несмотря на мою долгую и насыщенную жизнь, Гаврош, — продолжил Лаф, — в моей памяти бережно хранятся любимые образы, вкусы и запахи. Я убежден, что именно запахи способны воскресить наши самые ранние воспоминания, но это мы обсудим как-нибудь в другой раз. Однако самые сильные воспоминания ассоциируются либо с величайшей красотой, либо с величайшей горечью. День, когда я впервые увидел Пандору, твою бабушку, сочетал в себе оба эти понятия.

Прибывшие вереницей официанты расставили блюда и одновременно эффектно открыли крышки. Лаф улыбнулся мне и продолжил:

— Но чтобы понять истоки, я должен рассказать сначала о горечи, а потом о красоте. Я родился, Гаврош, в конце тысяча девятисотого года на западном побережье Южной Африки, в провинции Натал, что означает в переводе «день рождения». Так назвал ее четыре века назад Васко да Гама, который открыл эту неизвестную землю в день Рождества Христова. Астрологические прогнозы для дня моего рождения были экстраординарными: пять планет одновременно сошлось в доме Sagittarius, то есть Стрельца. Наиболее важной из них был Уран, носитель нового миропорядка, предвещающий скорое начало новой эпохи Aquarius, или Водолея. Хотя, возможно, грядущие времена стоило бы назвать эпохой нового миробеспорядка, ведь древнейшие пророчества гласили, что эпоха Водолея начнется со страшных разрушений старого мира: все будет разрушено и смыто в море некой громадной приливной волной. Для моей семьи там, в Натале, такое крушение уже началось: я родился в самый разгар Бурской войны, события, ознаменовавшего начало века смертоносным оружейным салютом и кровавыми сражениями. В течение двух лет после моего появления на свет продолжалась эта жестокая война между более поздними английскими поселенцами и потомками первых голландских иммигрантов, которые называли себя бурами. Слово «бур» произошло от немецкого Bauer, то есть «крестьянин, фермер», но мы, англичане, переиначив слово на свой лад, стали называть их просто бурами, имея в виду сельских мужланов…

— Мы, англичане, дядя Лаф? — удивленно прервала я его. — Но я считала, что наши предки были африканерами.

— Возможно, мой приемный отец, а твой дед Иероним Бен имел право называться потомком буров, — хмуро улыбнувшись, согласился Лаф. — Но мой родной отец был англичанином, а мать голландкой. Мое смешанное происхождение и рождение в охваченной войной стране во многом объясняет, какие резко неприязненные чувства я испытывал к этим чертовым бурам. Та война стала запальным фитилем в цепи событий, которые вскоре уничтожили мирную жизнь и толкнули нашу семью в самый центр первозданного хаоса. При одной лишь мысли о тех временах я невольно испытываю жуткую злость, во мне живет неизбывная, жгучая и бездонная ненависть к тем людям.

Святое дерьмо. Неизбывная, жгучая и бездонная ненависть? До сих пор, как и все остальные, я считала Лафа блестящим скрипачом, но своего рода социальным дилетантом, которого даже во времена самых ужасных мировых потрясений интересовала лишь трактовка музыкальных произведений, а уж если и волновало что-то в общественной жизни, то исключительно вопросы джентльменского характера. Однако сейчас его яростный тон заставил меня пересмотреть былое мнение.

Оливер и Бэмби, как я заметила, тоже смотрели на него во все глаза, едва притронувшись к еде. Лаф взял со своей тарелки завернутый в салфетку лимон и, прокрутив в нем вилку, щедро сдобрил его соком беарнский соус. Его взгляд при этом был сосредоточен на снежинках, кружение которых подчеркивало красоту пейзажа за нашими окнами.

— Трудно понять глубину и горечь таких чувств, Гаврош, — сказал Лаф, — если не знать историю моей своеобразной родины. Я говорю «своеобразной», поскольку она начиналась не как обычная страна, но как некое коммерческое предприятие. С семнадцатого века голландская Ост-Индская компания использовала мыс Доброй Надежды в качестве базы для пополнения продовольствия на долгом пути на Восток. И с самого начала эта компания жила отдельным, совершенно обособленным мирком на таинственном, почти неизведанном Африканском континенте. Возникшая колония окружила свои владения непроходимыми зарослями горького миндаля, который, собственно, и стал главным символом буров в их стремлении обособиться от всего остального мира…

Уже сотни лет прошли с тех пор, как голландская Ост-Индская компания впервые высадилась на мысе Доброй Надежды, основав на побережье свои колонии, и многие буры постепенно увлеклись скотоводством, разводили овец, коров и быков, что позволяло им вести более подвижную жизнь, чем привязанным к земле фермерам. Если их раздражали алчные и тиранические притязания компании, то они могли просто сняться с места и отправиться в путь на поиски новых сочных пастбищ. Так они вскоре и предпочли поступить, и их не волновало, если новые земли уже были кем-то заняты. Не имели они также и намерения делиться.

Меньше чем за столетие эти бурские переселенцы завоевали много земель, прежде населенных готтентотами, поработили их вместе с их детьми и почти истребили коренное население, охотясь на них, как на диких зверей. Обосновавшись в этих краях, буры объявили себя высшей расой, избранной божественным провидением, и стали традиционно обносить свои поселения непроходимыми колючими зарослями из деревьев горького миндаля — первый явный символ апартеида, — что позволяло предотвратить вторжение аборигенов на огороженные территории и их смешение с бурами.

Их история могла бы иметь свое продолжение. Но в 1795 году мыс Доброй Надежды захватили британцы. По просьбе бежавшего в Англию принца Оранского (Нидерланды, в общем-то, сами сдались на милость французского революционного правительства) британцы купили эту африканскую колонию у голландцев за шесть миллионов фунтов. В данном случае никто не посоветовался с местными жителями из бурских колоний; в те времена это было едва ли не обычным делом. Но это вызвало сильное недовольство буров, поскольку резко изменило прежний уклад жизни, ведь теперь их не считали самостоятельной колонией со своими законами и порядками.

Вдобавок ко всему из Британии начали прибывать новые колонисты: целые семьи английских переселенцев с женами и детьми и миссионеры, стремившиеся оказать помощь аборигенам. Эти миссионеры быстро осознали ситуацию и доложили в Англию, как плохо обходятся здесь с местными племенами. Не прошло и сорока лет правления британцев, когда в декабре 1834 года в самой Британской империи отменили рабство и все рабы стали свободными, в том числе и те, как выяснилось, которые принадлежали бурам. Такого буры уже не могли стерпеть. И началось Великое переселение.

Спасаясь от британского правления, тысячи буров вместе с семьями и всем хозяйством переправились через реку Оранжевая, прошли Натал и обосновались в девственных землях Трансвааля, захватив территорию Бечуаналенда и подавив зулусов. Эти воинственные переселенцы жили в укрепленных лагерях и постоянно балансировали на грани анархии, хотя по-прежнему считали себя избранниками Господа.

Вера буров в их расовое превосходство стала некой концептуальной искрой, из которой раздулось яростное пламя благодаря проискам сепаратистской реформаторской — или «баптистской» — церкви и одного из ее самых ревностных приверженцев Паулуса Крюгера, ставшего позднее президентом Трансвааля и инициатором Бурской войны. Лидеры этого кальвинистского толка стремились обеспечить полную гегемонию буров над местным населением, дабы на веки вечные сохранить чистоту избранной белой расы.

Ради сохранения расовой чистоты церковники прошлись по сиротским приютам Голландии, забрав оттуда девушек, не имевших никаких перспектив на будущее. В результате в колонию мыса Доброй Надежды начали прибывать корабли, полные в основном совсем юных девушек, невест для неизвестных буров, обитавших в диких вельдах. И в конце зимы 1884 года вместе с ними прибыла юная сирота по имени Гермиона, ставшая моей матерью.

Моей матери едва исполнилось шестнадцать лет, когда ее вместе с другими девушками отправили на Африканский континент в качестве будущих жен для неведомых им мужчин. О происхождении Гермионы ничего не известно, вероятно, она была незаконнорожденной. Детство ее прошло в кальвинистском сиротском приюте Амстердама, и она частенько молила Бога об изменении ее судьбы, просила послать ей какое-нибудь приключение, мечтая освободиться от жестких ограничений бесцветного существования. Но ей даже в голову не приходило, что божественным откликом может стать океанское плавание, предвещающее своего рода новое рабство. А ее кальвинистское воспитание не объясняло толком, что именно сулит предстоящий брак. Ходившие между девушками слухи только усилили ее страх.

Когда девушки прибыли в порт Натал после штормовой болтанки, изголодавшиеся и измученные тревогой перед встречей с новым неведомым миром, их приветствовала пьяная толпа предназначенных им в мужья бурских фермеров, которым не хотелось ждать, пока церковные пресвитеры выберут подружку для каждого из них. Они заявились в порт, чтобы самолично выбрать себе подруг и растащить их по домам.

Гермиона и ее попутчицы, словно испуганные животные, жались друг к другу на палубе, в ужасе глядя на множество орущих рож, устремившихся к спущенным сходням. Священники на борту крикнули матросам поднять трап обратно, но общий гвалт заглушил их голоса. Гермиона закрыла глаза и стала молиться.

Потом началось настоящее светопреставление. Разбуянившиеся пьяные буры ворвались на палубу. Они хватали визжащих девушек и уносили их, бесцеремонно закинув на спину, точно мешки с мукой. У Гермионы вырвали прижимавшуюся к ней маленькую девочку, и та молча исчезла в ревущем кружении человеческой толпы. Сама Гермиона в отчаянии прижалась к борту, думая, что еще успеет совершить задуманное ею венчание с морскими водами, а не с одним из этих дурно пахнущих мужланов.

Но в этот момент сзади ее обхватили чьи-то руки, подняли в воздух и куда-то потащили. Она пыталась драться и кусаться, но невидимый противник лишь посильнее сжал ее и, выкрикивая ей на ухо богохульства, продолжал продираться через толпу. Словно в бреду, уже теряя сознание, она осознала, что ее тащат по причалу в сторону грязных портовых улочек. Потом что-то сбило с ног ее захватчика, и она упала на землю. Оказавшись на свободе, она пришла в себя и быстро вскочила на ноги, собираясь бежать — хотя понятия не имела, где можно найти спасение, — когда почувствовала очередное посягательство на ее свободу. Теперь ее уверенно держала жесткая сильная рука. И по какой-то причине вместо того, чтобы вырваться и убежать, она остановилась и взглянула на ее владельца.

От уголков его глаз, таких же голубых, как у нее, разошлись лучики морщинок, когда он вдруг глянул на нее со странной, не виданной ею прежде улыбкой — некой хозяйской, почти собственнической улыбкой. Он отвел с ее лица упавшую прядь волос с какой-то мягкой интимностью, словно они были здесь одни, как будто знали друг друга уже много лет.

— Пойдем со мной, — сказал он.

Вот и все. Она пошла за ним без единого вопроса, изящно переступив через распростертое на земле тело ее первого захватчика. Незнакомец подсадил ее на стоявшую рядом лошадь и сел сзади, крепко прижав ее к себе.

— Меня зовут Кристиан Александр, лорд Стирлинг, — сказал он ей на ухо. — Как же давно я ждал тебя, моя дорогая.

Подарком судьбы для моей матери Гермионы оказалась ее редкостная красота. Белокурые пепельные волосы сослужили ей добрую службу во время первого появления на берегах Африки. Однако мой отец вовсе не обладал присвоенным им высоким титулом, хотя в те времена мало кто знал об этом, включая и мою мать.

Кристиан Александр был пятым сыном мелкого фермера из Хартфордшира, и наследовать ему было совершенно нечего. Но в юности он вместе со своим другом, сыном священника, поступил в оксфордский Ориэл-колледж. И поскольку для поправки здоровья этот друг ежегодно ездил в Африку, то мой отец воспользовался удобным случаем и, проявив неординарную прозорливость, последовал за ним. В итоге мой отец стал его главным доверенным лицом и деловым партнером. Имя этого друга детства было Сесил Джон Род ее.

В молодости Сесил Родес серьезно болел, настолько серьезно, что во время своего второго путешествия в Африку полагал, что жить ему осталось не более полугода. Однако работа, а скорее даже, жизнь на свежем воздухе в теплом и сухом климате понемногу, из года в год, благотворно действовали на его состояние. Именно во время их самого первого путешествия, весной 1870 года, когда обоим юношам было по семнадцать лет, на ферме Де Бирс обнаружили алмазы. Позднее на Сесила Родеса снизошло некое озарение.

Если Паулус Крюгер верил в божественную избранность буров, то Сесил Родес пришел к вере в божественное предназначение англичан в Африке. Родес стремился объединить все алмазные месторождения под началом одной компании, британской компании. Хотел построить британскую железную дорогу «от мыса Доброй Надежды до Каира», проходящую через все британские колонии в Африке. Позднее, когда в Южной

Африке обнаружили большие месторождения золотоносных руд, ему захотелось приобщить и их к владениям Британской империи. Между тем Родес занимал уже влиятельное положение, и мой отец — исключительно благодаря их дружбе — разбогател.

В 1884 году, когда шестнадцатилетнюю Гермиону привезли из Голландии, моему отцу было тридцать два года и он уже более десяти лет считался алмазным магнатом. Ко времени моего появления на свет, в декабре 1900 года, моей матери исполнилось тридцать два. А отец мой вскоре умер от раны, полученной на Бурской войне.

Все полагали, что война закончилась со снятием осад Мейфкинга, Ледисмита и Кимберли. Трансвааль аннексировала Британия, а Паулус Крюгер бежал в Голландию буквально за пару месяцев до моего появления на свет. Много британцев тогда собрало свои пожитки и разъехалось по домам. Но партизаны сражались в горах еще более года; англичане сгоняли всех женщин и детей из мятежных бурских поселений в первые концентрационные лагеря. Мой отец умер от осложнения полученной при осаде Кимберли раны, а Родес скончался спустя два года, подорвав свое здоровье во время той же осады. Крюгеру же было суждено умереть в Голландии через пару лет. Так закончилась целая эпоха.

Но любой конец влечет за собой некое начало. И это было начало эпохи терроризма и партизанской войны, концентрационных лагерей и геноцида — вот рассвет яркого нового века, за который мы должны благодарить в основном буров, хотя англичане быстро подхватили бурские идеи, изрядно обогатив их своими ужасными вкладами.

После смерти моего отца Сесил Родес завещал моей матери огромное состояние наличными и вдобавок к тому права на добычу полезных ископаемых в обмен на долю и права моего отца, основавшего алмазную концессию Де Бирс. От себя лично он добавил щедрую сумму на мое воспитание и образование в благодарность за то, что мой отец отдал жизнь, отстаивая интересы Британии в Южной Африке.

Завещав все это осиротевшей вдове Александра Гермионе, мистер Родес не учел некоторых важных обстоятельств, а именно, что моя мать была не благовоспитанной и благоразумной англичанкой, какой должна быть леди Стирлинг, а бедной голландской сиротой, воспитанной в кальвинистском приюте. Что весь последующий жизненный опыт она почерпнула, живя на щедром содержании у безумно любящего ее мужа. Что ей было всего лишь тридцать два года и она, сохранив свою замечательную красоту, имела на иждивении лишь одного младенца (меня). Теперь она стала одной из самых богатых женщин в Африке, а возможно, и в мире, и это делало ее еще более привлекательной.

Мистер Родес не подумал об этих вещах, так же как и моя матушка, поскольку ее не особо заботили материальные или денежные дела. Но очень скоро нашлись добровольцы, изъявившие желание позаботиться за нее о таких делах. И проворнее всех оказался Иероним Бен.

В наши дни люди, знавшие Иеронима Бена как промышленного магната и жестокого пробивного дельца, не могут даже представить, что через год после моего рождения, в 1901-м, он вошел в жизнь моей матери в одежде бедного кальвинистского проповедника, посланного Церковью — тайно, поскольку еще не отгремела война, — дабы утешить ее в печали и вернуть на историческую родину и в лоно истинной веры.

Моя мать, по-видимому, вернулась в это лоно, едва поднявшись с колен после первой проповеди нового наставника. Но не в то надежно оберегающее лоно, предлагаемое любой церковью, а в жадные объятия Иеронима Бена. Спустя три месяца после их встречи, когда мне еще не исполнилось и полугода, они поженились.

Надо добавить, что помимо религии причина привлекательности Иеронима Бена для скорбящей вдовы была очевидна. Дагерротипные снимки того времени не могут дать верного представления о человеке, которого я знал в детстве. Частенько по таким дагерротипам я пытался возвысить достоинства моего покойного отца в сравнении с новым отчимом, но тщетно. Мой отец смотрел на меня из рамок светлыми ясными глазами, у него были шикарные усы и — все равно, был ли он в военной или в гражданской одежде, — вид романтического сумасброда. А Иероним Бен был, как говаривали в те дни, великолепным жеребцом; сегодня его назвали бы половым гигантом. Подобного сорта мужчина смотрит на женщину так, словно уже раздевает ее руками. Я не сомневаюсь, что своими руками Иероним Бен пользовался очень ловко: весьма часто и умело залезая в чужие карманы, он накопил огромное богатство. Но мог ли я знать в то время, что именно наши карманы заложили основу его богатства?

После войны, когда мне исполнилось два года, мать родила моего брата Эрнеста. А еще через два года меня отправили в Kinderheim — детский пансионат — в Австрию, сказав, что вся наша семья вскоре переедет в эту страну. В шесть лет, когда меня перевели в зальцбургскую школу, я узнал, что у меня появилась младшая сестра по имени Зоя.

И только в двенадцать лет мне наконец сообщили, что я могу увидеться с моей семьей, прислав одновременно билет на поезд до Вены. Вот так, первый раз почти за восемь лет, я увидел мать. Тогда я не знал, что это будет и последний раз.