Александр Неверов
      МАРЬЯ-БОЛЬШЕВИЧКА
      1
      Была такая у нас. Высокая, полногрудая, брови дугой поднимаются черные! А муж с наперсток.
      Козанком зовем мы его. Так, плюгавенький - шапкой закроешь.
      Сердитый - не дай господи. Развоюется с Марьей, стучит по столу, словно кузнец молотком.
      - Убью! Душу выну...
      А Марья хитрая. Начнет величать его нарочно, будто испугалась:
      - Прокофий Митрич! Да ты что?
      - Ёашку оторву!
      Она еще ласковее:
      - Кашу я нынче варила. Хочешь?
      Наложит блюдо ему до краев, маслица поверху
      пустит, звездочек масляных наделает. Стоит с поклоном, угощает по-свадебному:
      - Кушай, Прокофий Митрич, винрвата я перед тобой...
      Любо ему - баба ухаживает, нос кверху дерет, силу большую чует.
      - Не хочу!
      А Марья, как горничная, около него: воды подает, кисет с табаком ищет. Разуется он посреди избы - она ему лапти уберет, портянки в печурку сунет. Ночью на руку положит, по волосам погладит и на ухо мурлычет, как кошка... Ущипнет Козанок ее - она улыбается.
      - Что ты, Прокофий Митрич! Чай, больно...
      - Беда - больно... раздавил...
      И еще ущипнет: дескать, муж, не чужой мужик. Натешит сердце, она начинает его:
      - Эх ты, Козан, Козан! Плюсну вот два раза, и не будет тебя... Ты думаешь, деревянная я? Не обидно терпеть от такого гриба?
      2
      Раньше меньше показывала характер Марья, больше в себе носила домашние неприятности. А как появились большевики со свободой да начали бабам сусоли разводить - что вы, мол, теперь равного положения с мужиками, - тут и Марья раскрыла глаза. Чуть, бывало, оратор какой - бежит на собранье.
      Вроде стыд потеряла. Подошла раз к оратору и глазами играет, как девка. Идемте, говорит, товарищ оратор, чай к нам пить.
      Козанок, конечно, тут же в лице изменился. Глаза потемнели, ноздри пузырями дуются. Ну, думаем, хватит он ее прямо на митинге. Все-таки вытерпел. Подошел бочком, говорит:
      - Домой айда!
      А она - ларочно, что ли, - встала на ораторово место да с речью к нам:
      - Товарищи крестьяне!
      Мы так и покатились со смеху. Тут уж и Козанок вышел из себя:
      - Товарищ оратор, ссуньте ее, черта!
      Дома с кулаками на нее налетел:
      - Душу выну!
      А Марья поддразнивает:
      - Кто это шумит у нас, Прокофий Митрич? Страшно, а не боязно...
      - Подол отрублю, если будешь по собраньям таскатьсяГ..
      - Топор не возьмет!
      Разгорелся Козанок, ищет - ударить чем. Марья с угрозой:
      - Тронь только: все горшки перебью о твою козанячью голову...
      С этого и началось. Козанок свою власть показывает. Марья - свою. Козанок лежит на кровати, Марья - на печке. Козанок к ней, она - от него.
      - Нет, миленький, нынче не прежняя пора. Заговенье пришло вашему брату...
      - Иди ко мне!
      - Не пбйду.
      Попрыгает-попрыгает Козанок да с тем и ляжет под холодное одеяло. Раз до того дело дошло - смех! Ребятишек она перестала родить. Родила двоих схоронила. Козанок третьего ждет, а Марья заартачилась. Мне, говорит, надоела эта игрушка...
      - Какая игрушка?
      - Эдакая... Ты ни разу не родил?
      - Чай, я не баба.
      - Ну и я не корова - телят таскать тебе каждый год. Вздумаю когда рожу...
      Козанок - на дыбы:
      - Я тебе башку оторву, если ты будешь такие слова говорить!..
      Марья тоже не сдает. "Я, говорит, бесплодная стала..."
      - Как бесплодная?
      - Крови во мне присохли... А будешь неволить - уйду от тебя.
      В тупик загнала мужика. Бывало, шутит на улице, по шабрам ходит; после этого - никуда. Ляжет на печку и лежит, как вдовец. Побить хорошенько уйдет. Этого мало, на суд потащит, а большевики обязательно засудят: у них уж мода такая - с бабами нянчиться. Волю дать вовсю - от людей стыдно, скажут - характера нет, испугался. Два раза к ворожее ходил - ничего не берет! Начала Марья газеты с книжками тaскать из союзного клуба. Развернет целую скатерть на столе и сидит, словно учительница какая, губами шевелит. Вслух не читает. Козанок, конечно, помалкивает. Ладно уж, читай, только из дому не бегай. Иногда нарочно пошутит над ней:
      - Телеграмму-то вверх ногами держишь... Чтица!..
      Марья внимания не обращает. А книжки да газеты, известно, засасывают человека, другим он делается, на себя непохожим. Марья тоже дошла до этой точки. Уставится в окно и глядит.
      "Мне, говорит, скушно..."
      - Чего же ты хочешь? - спросил Козанок.
      - Хочу чего-то... нездешнего...
      Казнится-казнится Козанок, не вытерпит:
      - Эх, и дам я тебе, чертова твоя голова! Ты не выдумывай!..
      А она и вправду начала немножко заговариваться. В мужицкое дело полезла. Собранье у нас - и она торчит. Мужики стали сердиться:
      - Марья, щи вари!
      Куда там! Только глазами поводит. Выдумала какой-то женотдел. И слова такого никогда не слыхали мы - не русское, что ли. Глядим, одна баба пристала, другая баба пристала, что за черт! В избе у Козанка курсы открылись. Соберутся и начнут трещать. Комиссар из Совета начал похаживать к ним. Наш он, сельский, Васькой Шляпунком звали мы его прежде; перешел к большевикам - Василием Ивановичем сделался. Тут уж совсем присмирел Козанок. Скажет слово, а на не.го в десять голосов:
      - Ну-ну-ну, помалкивай!
      Комиссар, конечно, бабью руку держит - программа у него такая. Нынче, говорит, Прокофий Митрич, нельзя на женщину кричать - революция... А он только ухмыляется как дурачок.
      Сердцем готов надвое разорвать всю эту революцию - но боязно: неприятности могут выйти. А Марья все больше да больше озорничает. "Я, говорит, хочу совсем перейти в большевистскую партию". Начал Козанок стыдить ее. "Как, говорит, тебе не стыдно? Неужели, говорит, у тебя совести нет? Все равно не потерпит тебе господь за такое твое поведение".
      Марья только пофыркивает:
      - Бо-ог? Какой бог? Откуда ты выдумал!
      Прямо сумасшедшая стала. С комиссаром почти не стесняется. Он ей книжки большевистские подтаскивает, мысли путает в голове, а она только румянится от хорошего удовольствия. Сидят раз за столом плечико к плечику, думают одни в избе, а Козанок под кроватью спрятался: ревность стала мучить его. Спустил дерюгу до полу и сидит, как хорек в норе. Вот комиссар и говорит:
      - Муж у вас очень невидный, товарищ Гришагина. Как вы живете с ним, не понимаю...
      Марья смеется.
      - Я, - говорит, - не живу с ним четыре месяца... Одна оболочка у нас...
      Он ее - за руки.
      - Да не может быть? Я этому никогда не поверю...
      А сам все в глаза заглядывает, поближе к ней жмется. Обнял повыше поясницы и держит.
      - Я, - говорит, - вам сильно сочувствую...
      Слушает Козанок под кроватью, вроде дурного сделался.
      Топор хотел взять, чтобы срубить обоих - робоялся. Высунул голову из-под дерюги, глядит, а они над ним же~ насмех.
      - Мы, - говорит, - знали, что ты под дерюгой сидишь...
      3
      Стали мы Совет перебирать. Баб налетело, словно на ярмарку. Мы это шумим, толкуем, слышим - Марьино имя кричат:
      - Марью! Марью Гришагину!
      Кто-то и скажи из нас нарочно:
      - Просим!
      Думали, в шутку выходит, хвать - всерьез дело пошло.
      Бабы, как галки, клюют мужиков: вдовы разные, солдатки - целая туча. А народ у нас неохотник на должности становиться, особенно в нынешнее время - взяли и махнули рукой.
      Марья так Марья. Пускай обожгется...
      Стали Марьины голоса считать - двести пятнадцать! Комиссар Василий Иваныч речью поздравляет ее. "Ну, говорит, Марья Федоровна, вы у нас первая женщина в Совете крестьянских депутатов. Послужите! Я, говорит, поздравляю вас этим званием от имени Советской Республики и надеюсь, что вы будете держать интересы рабочего пролетариата..."
      Глаза у Марьи большие стали, щеки румянцем покрылись.
      Не улыбнется - стоит. "Я, говорит, послужу, товарищи. Не обессудьте, если не сумею - помогите".
      Козанок в это время сильно расстроился. Главное, непонятно ему: смеются над ним или почет оказывают? Пришел домой, думает: "Как теперь говорить с ней? Должностное лицо". Нам тоже чудно! Игра какая-то происходит. Баба - и вдруг в волостном Совете, дела наши будет решать... Ругаться начали мы между собой:
      - Дураки! Разве можно бабу сажать на такую должность...
      Дедушка Назаров так прямо и сказал Марье в глаза?
      - Ой, Марья, не в те ворота пошла.
      Но она только головой мотнула:
      - Меня мир выбрал - не сама иду.
      4
      Приходим после в Совет поглядеть на нее - не узнаешь.
      Стол поставила, чернильницу, два карандаша положила - синий и красный, около - секретарь с бумагами строчится. А она и голос, проклятая, другой сделала. Так и ширяет глазами по строчкам. "Это, говорит, по продовольственному вопросу, товарищ Еремеев?"
      - Угу...
      Разведет фамилию на бумаге и опять, как начальник какой:
      - Списки готовы у вас? Поскорее кончайте!
      Глазам не верим мы. Вот тебе и Марья! Хоть бы покраснела разок... Так и кроет нас всех "товарищами". Пришел раз Климов-старик, она и ему такое же слово: "Что, говорит, угодно, товарищ?" А он терпеть не мог этого слова лучше на Мозоль наступи. "Хотя, говорит, ты и волостной член, ну я тебе не товарищ..." Да разве смутишь ее этим? Смеется. Через месяц шапку с пикой стала носить, рубашку мужицкую надела, на шапку звезду приколола.
      Мучился, мучился Козанок, начал разводу просить у нее.
      "Ослобони, говорит, меня от эдакой жизни... Я, говорит, не могу.
      Другую женщину буду искать - подходящую". Марья только рукой махнула. "Пожалуйста, говорит, я давно согласна".
      Месяцев пять служила она у нас - надоедать начала: очень уж большевистскую руку держала, да и бабы начали заражаться от нее: та фыркнет, другая фыркнет, две совсем ушли от мужьев. Думали, не избавимся никак от такой головушки, да история тут маленькая случилась - нападение сделали казаки.
      Села Марья в телегу с большевиками и уехала. Куда - не могу сказать. Видели будто в другом селе ее, а может, не она была - другая, похожая на нее. Много теперь развелось их.
      [1921]
      НЕВЕРОВ (Скобелев) Александр Сергеевич (1886 - 1923). Марья-большевичка. Впервые опубликован в газете "Коммуна" (Самара), 1921, 4 декабря, № 892. Печатается по изданию: Неверов Александр. Избранные произведения. М.. Художественная литература, 1958.