- Ты чего разошелся?
      - Не понял? - он явно не ожидал такой по отношению к себе "агрессии".
      - Ты зачем так много материшься? Здесь ведь женщины, в конце концов.
      Он отпарировал неожиданно быстро, показывая на тех, с кем пришел:
      - Но это ведь мои женщины.
      - Не только, - я показал глазами на других.
      Мужичок оглядел зал, зафиксировал пару "не своих" женщин, этого оказалось достаточно для того, чтобы опять решающим в его поведении оказалась справедливость.
      - Действительно, извиняюсь, - он даже кивнул головой в сторону соседки, обозначая извинительный поклон. Соседка неопределенно хмыкнула.
      Повисла не совсем уютная пауза. Признаться, я гораздо комфортнее бы себя чувствовал без этой блиц-победы, свершившейся на глазах у очень мирной публики, частью которой являюсь. Видно, и мужичка, при всем его уважении к справедливости, мало устраивала роль поверженного. Поэтому он старается зайти с другого фланга, наверняка, с намерением представить дело так, что это и есть тот фронт, окончательная победа на котором компенсирует временные неудачи. Наконец, он был с дамами, которые, впрочем, вполголоса переговариваясь, старательно делали вид, что все, что происходит с их мужчиной, к ним не имеет ни какого отношения.
      - И все-таки! - он обращался ко мне. - Все-таки: хохлы - позорные! Правильно? - Здесь он обвел зал победным взором, призывая народ в судьи: Трудно не согласиться. Ведь проиграли? А сколько людей за них болели!.. Я, как дурак, полтора часа на них потратил... - Он опять посмотрел на меня снизу вверх, при этом прищурился и склонил голову набок: - Ну?
      Неожиданный вопрос. Очень ответственный, можно сказать, дипломатический момент. Я ответил, вспоминая выражение лица и голос нашего министра иностранных дел. Ответил, на мой взгляд, примирительно, хотя, возможно, несколько многословно (скрывал небольшое волнение):
      - Можно и так сказать. Куда денешься, - говорят. Если проиграли. Как и русские, - про них тоже вполне можно сказать "позорные", когда проигрывают. Я сам слышал. На стадионе.
      - Ну, да, - опять вынужденно согласился мужичишка, морщась, - но... Но хохлы - вдвойне.
      - Почему? - мне стало действительно смешно и я, вместе с несколькими другими мужчинами, пассивными наблюдателями, рассмеялся.
      Мужик махнул рукой на смеявшихся:
      - Да потому что они сами по себе "хохлы позорные", а тут еще и проиграли!
      Тут уже облегченно рассмеялся весь переговорный пункт: и русские, и украинцы, и татары, и азербайджанцы.
      К мужичку на выручку спешат его дамы. Выручка заключается в том, что они, наклонившись к нему, что-то возбужденно шепчут на оба уха, видимо, пристыживают.
      - А, - отмахивается воспитуемый, показывает глазами на телефонные кабины, - вы там со своей любимой маменькой лучше разберитесь, без меня, кстати. А я с футболистами как-нибудь сам разберусь! Без вас!
      Женщины, демонстрируя достоинство, отошли (видно, обычная ситуация). Но как раз в эту минуту в помещение обратно вплыл Майкл и, не дожидаясь команды, равнодушно развалился посреди зала.
      Мужик зыркнул глазами по сторонам, кашлянул.
      - Майкл! Все-таки ты... - он боролся с желанием покрепче обозвать бестолкового воспитанника, но совладал с собой. - Позорник ты, Майкл, и, главное, меня позоришь перед... - его лицо вдруг просветлело, как от удачной находки, голос возвысился, фразы зазвучали отчетливее, весомее: - Надо было тебя хохлом назвать. Совести у тебя не-е-т. Кормишь тебя, кормишь!.. А от тебя... одна аллергия, говорят. - Следующие слова уже совершенно явно предназначались не для Майкла: - Все мы вот здесь, - он описал перед собой окружность, - газ наш природный качаем туда за здорово живешь. Уренгой, понимаешь, Помары-Ужгород. Но, Майкл, запомни, сколько хохла не корми, - он все в НАТО смотрит!
      Его дамы заскочили в кабину, он же, - непонятно: специально или случайно, - решительным шагом, выбрасывая ноги впереди туловища, покинул зал ожидания. Пес солидарно, правда, несколько понуро, пошел следом.
      "Зрители" переглядываясь, улыбались, безмолвно оценивая только что завершившуюся сцену. Вышли из кабины женщины с пунцовыми лицами, уходя, они уже были похожи друг на друга как близняшки.
      Подал голос пожилой бородатый мужчина в авиационной куртке и унтах, кивая на дверь, как бы глуша неуютное эхо, нехарактерное для данного помещения:
      - Переживает как за своих, поэтому и ругает. А представьте, если бы выиграли. Что бы он тогда тут говорил? Да радовался бы и говорил: ай да хохлы, сукины дети, надо же - выиграли! Знай наших, англичане позорные!.. или как их там.
      В дверном проеме показалось уже знакомое всем лицо, - хорошего человека вспомнить нельзя. Сейчас глаза были широко раскрыты, губы в табачных крошках. В голосе неподдельная тревога:
      - Хохлы! Там машина чья-то горит! Чья машина?
      Несколько человек ломятся к выходу, некоторые, в том числе азербайджанцы, побросав телефонные трубки, выскакивают из кабинок. Остальные льнут к окну: интересно. Потом все быстро возвращаются, качая головами, но даже не ругаясь. Все нормально, такая шутка. Мужик, воспользовавшись сотворенной суматохой, исчез и больше не появлялся. Впрочем, кто его знает: мне дали мой город, я быстро поговорил и ушел.
      МИССИС СМАЙЛ
      Время от времени, помимо воли, я отрываюсь от бессмысленной пестроты журнальных картинок и взглядываю на нее. В этом - моя непреодолимая подчиненность чему-то внешнему. А может быть, внутреннему. Поэтому я "делаю вид": пытаясь обмануться, заставляю себя смотреть на объект моего притяжения с интересом, будто мне действительно необходимо это созерцание. (Но тайком иначе, я знаю, ей мое внимание будет обидно.)
      Получается: смотрю чуть дольше, чем определено мне моим труднообъяснимым страхом. Чтобы внушить себе: я - хозяйка, смотрю куда хочу и сколько хочу.
      Я не люблю зависимости, поэтому друзья считают меня сильной. На самом деле это выглядит иначе: не люблю, потому что страдаю от всякой, даже малой, зависимости. Я слабая.
      Два дня назад я подошла к этому большому окошку в читальном зале, через минуту принявшему сходство с амбразурой, с пещерным зевом, и объяснила, что хочу на несколько дней стать посетителем библиотеки. Я, можно сказать, проездом в этом городе, в командировке, нужно как-то скоротать время. Заодно надеюсь поближе познакомиться с вашей тихой и, оказывается, чудесной провинцией - поэтому меня устроила бы литература по краеведению и вообще книги местных авторов, если они есть...
      Голубоглазая женщина на выдаче встретила меня, как показалось, преувеличенно радостно. Не как пролетную читательницу-однодневку, а словно завсегдатая, личную знакомую. Это приятно: улыбчивый сервис - еще не стойкое явление на наших просторах. Я говорила, глаза блуждали по стеллажам за спиной женщины, выдающей книги. И вдруг я наткнулась на этот взгляд - и едва не отшатнулась...
      Тело покрылось мурашками, горячая волна, поднявшись от спины, в мгновение достигла висков, запульсировала в затылке - обычный страх перед неизведанным, умноженный внезапностью. Наверное, мои губы поползли с лица, безобразно размазались по щекам, брови сложились в беспомощной пирамидке - я выдала себя. Ибо все то, что являлось лицом женщины, стало еще ужаснее. Это был зловещий оскал уставшего улыбаться - злость, уходящая корнями в боль. Эти глаза, колючие от сухости, были конечным пунктом плача: соленая, печальная, горючая влага не успевала стать слезами, - она выкипала на подходе к роговице.
      Я отвернулась, прижав к груди книги и журналы, и, как бы открещиваясь от потрясения, торопливо нарекла улыбающуюся женщину: "миссис Смайл". Даже губы задвигались в шепотливом причитании: "Миссис Смайл, миссис Смайл..." В переводе это звучит не так, как есть на самом деле. Звучит бедно. Так надо. Причина этой необходимости в поиске лингвистической маскировки: английский "смайл" не равняется русской улыбке. Это вообще. А в данном случае "Смайл" сжатое, зашифрованное, закодированное нечто, что в подстрочном переводе значит улыбка. Можно сказать и конкретнее: "Миссис Смайл" - это надпись на плотной шторке, прикрывающей замочную скважину. Заглянуть - содрогнуться от жалости и страха. Я не могу потрафить профессиональной журналистской жажде отодвинуть шторку, попытаться расшифровать. Не хватит сил, потому что я уже, задолго до посещения библиотеки, на пределе. "Миссис Смайл!..."
      У миссис Смайл маска. Маска - "Улыбка!!!" Улыбка с тремя восклицательными знаками. Для того, чтобы понять, что это за улыбка, нужно представить ситуацию, когда человек - вдруг! - встретил безнадежно утерянного милейшего друга детства. Или (пример для меркантила) невероятно, по крупному, выиграл в лотерею - после этого великолепным образом решатся все материальные проблемы. Словом, ее улыбка - это движения лицевых мышц, предназначенные для неожиданной великой радости.
      На самом деле улыбка миссис Смайл - это обширный спазм нервов, длительная судорога лицевых мышц.
      Миссис Смайл ненавидит свою улыбку. Наверняка, она готова содрать ее с лица. Вместе с кожей, несмотря на физическую боль. Если бы это помогло, думаю, она бы так и сделала. Периоды, когда лицо успокаивается, - секунды. На самом деле это не успокоение, это нервы собираются в мускулистый узел, змеиную банду, для следующей атаки на миссис Смайл, чтобы который раз с непреодолимой силой, победно выплеснуть судорожную гримасу на всеобщее обозрение.
      По причине своего панорамного бессилия миссис Смайл ненавидит не только себя. Ее глаза, стреляющие голубым свинцом из амбразурного зева, ужасны. Они полны космической ненависти. Это ненависть безнадежно больного человека - ко всему. К тому, что произвело его на свет для муки. К тому, что удерживает его на этом же свете для продолжения мук. К тому, кто за этой мукой вольно или невольно наблюдает.
      Эта гримаса природы, эта дисгармония губ и глаз усиливает тревогу в моей душе. Пожалуй, потому, что в этом зримом рассогласовании внутреннего и наружного воплощение моего собственного неуюта. Мое преимущество - я владею своими лицевыми нервами. Но если я не избавлюсь от сжимающего сердце груза, возведенного в абсурдный квадрат в этой абсурдной библиотеке, мне будет совсем плохо. Не поможет и то, что я, конечно, уеду и никогда больше здесь не появлюсь. В этом случае точно - миссис Смайл останется надолго со мной. И сколько затем потратится времени, чтобы эта зависимость сошла на нет. Вывод: что-то решать нужно - сейчас. Поэтому я здесь.
      Так я вру себе.
      Ему, моему Виталику, было плохо, когда я уезжала. Он еще не привык к разлукам, даже коротким. Для него это первая моя командировка.
      ...Как будто бы он не знал, что работа журналиста связана с частыми отлучками!...
      ...Зачем он женился на журналистке?!.. - такой вопрос я хотела ему прокричать, когда почувствовала, что он против командировки.
      Глупый вопрос всегда грозит превратиться в глупый крик. Но, по той же логике, такая же глупость - его желание не отпускать меня. Нет, я совсем не так хотела сказать: несерьезна, наивна и трогательна его обида... Впрочем, и наша глупость, и его наивность и трогательность - все это без слов. Все это только читалось - но очень доступно и понятно, без вторых смыслов и контекстов, как мне показалось: по тому, как он заснул, накануне дня отъезда; как "не проснулся", когда я, на цыпочках, зная, что он не спит, покидала квартиру. Лежал, такой обделенный, обойденный, смежив большие мальчишеские ресницы. Эти ресницы - его обида. "На цыпочках" - моя виноватость.
      За то, что расставание произошло в такой безмолвной форме, я ему благодарна. Вдвойне благодарна за то, что он даже не разомкнул век. Последнее время я стала бояться встречи с его грустным взглядом, который спрашивает то, что уже становится трудновыносимым: милая, что с тобой, ты притворяешься... Что я еще могу сделать, чтобы ты меня любила?
      Бедный, бедный мой дорогой человек!...
      Я нашла его совсем недавно. В больнице. Мне нужно было, кровь из носу, первой из всех городских газетчиков, взять интервью у героя последней нашумевшей криминальной истории. К нему не пускали. Я проникла в его палату, прикинувшись родственницей. И хорошо сыграла театральную пошлость: ах, здравствуй!.., тетя передает привет, а как ты - и прочее. Он все понял и только лукаво улыбался - одними глазами и морщинками возле глаз.
      Порой бывает стыдно за брата-журналиста: из-за жареного материала мы готовы на какую угодно бестактность. Наверное, мой визит таковым и был по отношению к больному милиционеру. Разговаривать ему было очень трудно из-за перебитой челюсти. Он еле шевелил губами. Это было не единственное, из-за чего он временно потерял трудоспособность, но именно невозможность смеяться доставляла ему наибольшее неудобство. А еще он говорил, что, оказывается, давно меня знает по публикациям. В реальности я оказалась другой. Он представлял меня высокой, громкогласной уверенной, смелой, решительной, сильной. А я оказалась... По его словам, я оказалась просто... Но это по его словам.
      Какая ты, к черту, самая красивая, - смеялась я над собой, топая по темной вечерней улице, если тебя только что бросил любимый муж!..
      Придя домой, я как дурочка заглядывала во все зеркала. Оттуда на меня смотрело удивленное, недоверчивое, затравленное, злое существо, с невымытыми, жирными волосами, превращавшим голову в култышку. Перечеркивала влажным пальцем безобразный зеркальный образ, перламутрово наливалась и таяла полоса. Потом усиленно красилась, мазалась, штукатурилась (превращаясь то в румяную деревенскую дурнушку, то в восточную фурию - глаза вразлет, брови сплошным луком, то в ресторанную путану, то в роковую светскую львицу), - и смывала это почти кипятком, иногда для этого полностью погружаясь в ванну. Полночи продолжалась лепка масок. Которые щурились, ужимались, смеялись... "Я могу быть любой, кем угодно". Полночи работал театр абсурдных отражений. Почти до утра гудели водяные и канализационные стояки, разнося в виде назойливого шума часть моей тревоги по девяти этажам, нанизанных на чугунные трубы.
      На следующий день я пришла к нему в палату - избитый ход сюжета. Но чтобы сделать его, все же необходимо "непарализованное" умение. Оно, оказывается, у меня есть, вернее, я его растренировала, восстановила, вчерашними масками.
      Словом, если без слюнявых подробностей, то на следующий день я опять пришла к нему. Для уточнения некоторых деталей. И так далее. Скоро мы расписались.
      И вот теперь Виталик, который, можно сказать, полюбил меня с первого взгляда, который прирос ко мне всей своей непорочной душой, он, этот святой человек, подозревает меня!...Он страдает, он прямо умирает от страданий. Он предполагает невероятное! Он предполагает, что я все еще люблю тебя. Тебя, слышишь, мерзавец!... Степень твоей мерзости настолько велика и непреходяща, что оттого, что ты есть, или, вернее, был, до сих пор больно кому-то. Что касается меня, то моя боль обусловлена, во всяком случае ее можно объяснить... Но почему ты причиняешь боль безвинному по отношению к тебе человеку! Я представляю, что бы ты ответил, если бы услышал меня. Ты мог бы, в знакомой манере, лениво откреститься: мол, страдания твоего Виталика это продолжение твоих сумасбродных, типично женских проблем. Возможно, это буквально так, но моя - значит, и его, моего близкого человека боль питается твоими соками, соками твоей мерзости!... Стоп, я опять кричу. Кричать нельзя.
      Ранее коллеги и знакомые часто делали мне комплимент, справедливо отмечая во мне обоснованный оптимизм и тонкий, выверенный юмор. После развода комплименты такого содержания прекратились, а через некоторое время после нового замужества одна из моих приятельниц, пуская дым в потолок, глубокомысленно заметила, что я превращаюсь в "грустную, неадекватную хохотушку в темных очках". Что ж, ответила я ей, действительно в мою привычку вошло ношение солнцезащитных очков, ты знаешь, возраст, ультрафиолет, но при чем тут...
      Ты сделал из меня идиотку. Смеющуюся. Которая плачет.
      Зашла заведующая библиотекой, обратилась к миссис Смайл: "В вашу смену опять пропала книга!..."
      Все время, пока она говорит, заметно ее нежелание смотреть в сторону миссис Смайл. Она нервничает. Наконец заведующая, закончив монолог, резко отворачивается и уходит. Ее можно понять. Смотреть на яростный испепеляющий взгляд, невероятно зловещий от улыбки, просто невозможно. Преувеличенно строгой интонацией заведующая ставит барьер, который необходим в данной ситуации: она не может жалеть, с нее требуют работу, она требует от других. Миссис Смайл улыбается. Я жалею миссис Смайл - если нельзя заведующей, то это буду делать я. Результат, преувеличенно быстрый, подозрительно скоропостижный: я ненавижу заведующую. Понимая, впрочем, что моя ненависть (чувство-то какое - взрыв нелюбви: за что?...) формально несправедлива, это просто срывание собственной труднообъяснимой злости. Ищу чего-нибудь в собственное оправдание. Вот оно: грубость заведующей по отношению к той, которую мне жалко. Я так устроена: мое удовольствие (злость тоже бывает удовольствием - вот оно что, вот откуда ненависть!) - мое неудовольствие не может основываться на несправедливости. Подобные причинно-следственные цепочки, признаться, утомительны - проще разозлиться и обругать, хотя бы "про себя". Но - издержки профессии - абсолютная "бабскость" мне недоступна. Так-то, мой милый бывший... Это к вопросу о моих, как ты часто говорил, типично женских сумасбродных проблемах.
      Как пропадают книги? Наверное, дело в том, что миссис Смайл старается не смотреть лишний раз в читальный зал, так как знает, что сразу несколько глаз устремляются на нее, на ее ужасную улыбку. Этим пользуются книжные воры, или - книжные черви, как я их называю. Вернее, стала называть, после двух дней посещения "читалки" - вчера был аналогичный упрек в пропаже книги со стороны заведующей.
      Итак. Зачем я сюда прихожу? Я вполне могла бы провести эти три дня, до окончания командировки, в которой уже выполнила всю намеченную программу: взяла интервью, обработала данные - ничего интересного. Я могла бы походить по здешним улицам, заходя на каждую выставку, в единственный - наверняка единственный, краеведческий, музей, в кинотеатры, видеотеки, сидеть в парке, выйти на речную набережную, понаблюдать за рыбаками. Но я иду сюда. В душную читалку. Делаю вид, что меня магнетически притягивают ужасные глаза "той, которая смеется", что я пытаюсь решить какую-то задачу, согласовать рассогласованное - взгляд и суть, мимику и настроение.
      Романтично, ничего не скажешь. Красивое вранье. Но сейчас зайдет Он и я попытаюсь без всякого притворства сформулировать для себя истинную причину своего здесь сидения. Я устала притворяться.
      Входит он, я опять вздрагиваю. Первый раз я вздрогнула, когда... Нет, это было не так: я содрогнулась. Это случилось именно в те мгновения, когда, шепча "Миссис Смайл... миссис Смайл" (чур меня!...), я уходила от улыбающейся библиотекарши в глубину читального зала.
      ...Если только что вся кровь, которая была в организме, прихлынула к голове, то сейчас, всего через минуту, происходил столь же быстрый отток. Обморочный сель уносил в темную бездну все большую часть моего сознания. В это время вторая доля моего "я" шизофренически фиксировала и прогнозировала себя со стороны: сейчас у нее закатятся глаза, откроется рот, и тело, не сгибаясь, рухнет на деревянный пол. Но, к счастью, тело уже соседствовало со стулом, и жалобный скрип мебельного дерева сопряженный с болью в копчике, от слишком жесткого "приземления", вернул меня в состояние однозначности, хотя и весьма неуютной.
      Поясняю: причиной второго и, пожалуй, самого главного потрясения, возведенного в квадрат потрясением первым, было то, что я увидела Его...
      Его я тоже окрестила для удобства, по-своему: "супруг". Муж в кавычках. Нет, это не тот человек, которого я хочу в мужья. Я замужем за прекрасным, ранимым, милым человеком, Виталиком...
      Как будто в сеансе аутотренинга: сплошные повторы. Но, наверное, это закономерность мышления - шаг назад, два шага вперед. Просто раньше я не отдавала себе в этом отчета.
      Итак, я замужем за Виталиком. У нас медовый месяц, в который я укатила в командировку. Нет, я не изменяю ему в мыслях, сидя здесь, в этом читальном зале, на провинциальных "куличках", мечась между двух огней. А именно: маясь от ужасной улыбки, осененной болью, и дожидаясь того, кого я окрестила: "супруг".
      Так в чем дело?
      "Супруг" страшно похож на моего первого мужа.
      В этом все дело.
      Позавчера, увидев его, я чуть не упала в обморок. Но это, как я уже отметила, был не он, первый муж, а просто страшно похожий на него человек. Я давно уяснила: похожие внешне люди, имеющие одинаковое строение черепа и, так сказать, одинаковый экстерьер - имеют часто одинаковый голос. И самое удивительное - одинаковые привычки и даже в целом характеры. Поэтому я и сижу здесь. После нескольких первых минут наблюдения за "супругом", я уверовала, что это тот самый случай: похожесть сногсшибательная. Теперь получается, что я наблюдаю за своим первым мужем почти в открытую, а он об этом не знает. Я же говорила, что он сделал из меня идиотку.
      Я многое ему не сказала, когда мы расставались. Он просто ушел и все. Остановить его и сказать все, что я о нем думала или добиваться от него уже ненужных, по статусу фактически разведенных, объяснений - не было смысла, да и не позволяла гордость. А если честно (что-то я в последнее время часто стала врать себе, как будто разговариваю не с собой, я с посторонним человеком), а если честно, то я и не знала, что можно было ему такого сказать. Настолько это было неожиданно. Теперь я понимаю, что он долго обманывал меня (когда надоело обманывать - ушел), но как - не ведала. Может быть, именно это я сейчас и хочу увидеть, узнать? Самое веселое было бы сейчас начать флиртовать с ним, тем более, что он время от времени дает мне, как говорится, основания надеяться: взгляды, пара вопросов ("А вы не подскажите, в каком каталоге я могу?...") А потом, когда он "раскроется", в самый решающий момент отказать в какой бы то ни было взаимности: извините, гражданин, в чем дело, я вас не понимаю, и вообще, идите к черту!... Примитивно. Осознание этой примитивности - признание моего бессилия. Как продолжения бессилия прошлого, или, вернее, настоящего. То есть постоянного. И от этого "супруг" становится мне еще неприятнее, чем в той, "настоящей", прошлой жизни. Тем более, я вижу его гнусное отношение к миссис Смайл, и моя неприязнь растет, доставляя мне неописуемое блаженство. А он издевается над миссис Смайл, получая удовольствие от чужих страданий. Все правильно, в этом, как оказалось, он весь. Насколько в разном, противоположном, мы с ним находим усладу. Какими, оказывается, мы были разными в "той" жизни!... О чем это я? Я совсем сдурела. Где-то я прочитала, что каждый человек, проживший длительную жизнь, хотя бы раз свихивался. Для большинства это, к счастью, проходит, разум восстанавливается. Меньшинство попадает в психушку. Как бы не оказаться в меньшинстве. Хорошая метафора (мое нынешнее состояние - я осталась в меньшинстве), надо запомнить.
      ..."Супруг" мягкими шагами, как бы крадучись, подходит к миссис Смайл. Сейчас будет то же, что и вчера, позавчера. Судороги миссис Смайл вырываются наружу, она осклабливается. "Супруг" делает вид, что искренне отвечает на ее улыбку. Делает вид, что сразу не в силах понять причину этой улыбки, поэтому только удивлен и польщен. Заказ на книги и журналы воркующим голосом. Голосом очарованного неожиданной улыбкой симпатичной ему женщины. Далее (он изощряется) - ее улыбкой, которая, якобы, дает надежду на быстрый и плодотворный результат. Еще дальше: он дает понять, что разгадывает эту улыбку, как улыбку проститутки. Миссис Смайл испепеляет его взглядом, ее слова - сухой холод, обрамленный вежливостью. Оказывается, она не такая сильная, какой кажется из под своих яростных глаз. Она беззащитна. Вместе с радостной улыбкой, искореженной тем же ненавидящим взглядом, пробивается третье слагаемое ее сути - молящий о пощаде голос. (Для меня кольцо замкнулось: это я.) Но мольба о пощаде только распаляет "супруга": нужные книги и журналы получены, прижаты к груди, но он продолжает нежно ворковать, глаза становятся блестящими, а губы влажными... Его задержка возле амбразуры для выдачи книг вызывающе неприлична. Все присутствующие в читальном зале подняли головы - кто-то осуждает, кому-то эта фарс-комедия доставляет пустой интерес.
      Мне хочется встать, подойти, назвать "супруга" по имени первого мужа и дать ему по красивой физиономии. Хотя, делать это еще рано - мне нужен явный, настоящий повод. В то же время, мне трудно сдерживаться. "Супруга", можно сказать, спасает от меня следующий клиент, зашедший с улицы. "Супруг" отходит от амбразуры и садится на свое место, где уже сидел вчера и позавчера. Это место рядом со мной. Случайно. Эта случайность в моей власти. Кое-что я умею. Например: я беру себя в руки и начинаю с ним беседовать.
      "Это хорошо, что ты еще жив. Сначала я хотела твоей смерти. Это было моим самым сильным желанием. Просто, чтобы ты шел с той, другой, по улице и вдруг упал и умер, или чтобы тебя задавила машина, или чтобы ты заснул и не пробудился: она проснулась среди ночи, хвать тебя за плечо - а ты холодный... Это чушь, конечно. Но было именно так: я хотела твоей смерти. Однако чуть позже я испугалась. Это произошло после моего второго быстрого замужества: на своей свадьбе я смеялась, хохотала, но внутри, слышишь, проклятый, - я плакала. Я обманывала Виталика. Нет, ты не должен умереть раньше времени, не умирай. Не умирай, пока я тебя ненавижу. Я должна тебе все сказать, я должна тебя ударить, избить, исцарапать, изгрызть. Так, чтобы ты после этого стал мне совершенно безразличен. Чтобы вспоминая тебя (иногда, случайно), я - зевала!... Я хочу, - знаешь, просто умираю, как хочу, - стать к тебе безразличной. Поверь, мне от тебя больше ничего не нужно."
      Ты моя жертва. Моя месть пока только вот в чем: я наблюдаю за тобой, а ты ничего не понимаешь. Как ты, ставя мне рога, наблюдал за мной, зная, что я ничего не понимаю. Но этого мало. Конечно, мало. Этой идиотской власти над "тобой" - мало. Для большего нужен повод. Но настоящего повода пока нет. К сожалению. А провоцировать, ты прекрасно знаешь, я не умею.
      Он действительно красив. Он всегда был красивым. Я изменилась за наши пять лет супружества. Надо сказать, не в лучшую сторону (мнение Виталика не в счет): появились морщины - пусть легкие. Хотя... Несомненно, я стала женственнее, до этого я совсем была похожа на мальчишку. Сейчас от того мальчишки - лишь небольшой рост, изящная - чего уж там! - худоба, манера одеваться, удобно для моей журналистской работы: джинсы, свитер... (Я даже сумочку не ношу, все по карманам удобной, парусиновой репортерской куртки "супер-кенгуру", как я ее называю.) Словом, изменения, мне кажется, есть. Он же остался таким, каким я его впервые встретила: зрелым, уверенным и... красивым, черт побери. Высокий, черноволосый, слегка вьющиеся локоны, неизменная бородка с неизменной, наверное, врожденной, проседью. Под аккуратными усами - всегда красный, прямо-таки кровавый рот с "резными" губами... Это все, что мне в конце концов стало ненавистно. После того, как ему на все, что касается меня, стало наплевать. Обидное в том, что я долго не могла почувствовать этот момент, момент равнодушия. Когда почувствовала, то это было, во-первых, поздно по сути, по глубине, во-вторых, стало "вдруг" ясно, что этот пресловутый момент - по времени - наступил давно. В данном случае, повторяю, "поздно" и "давно" - не одно и то же: было (поздно!) обидно за себя ту, более "давнюю", раннюю, дурную и неопытную, к которой оказывается, давно - стали равнодушны. Я совсем запуталась. Шею можно сломать, распутывая и оглядываясь.
      Сейчас, наблюдая за ним, я открываю его по-новому, убеждаясь, что это была действительно мразь (так я его назвала при расставании - единственное, кстати, что я могла тогда сказать - еще не веря в свои слова. Сказала, чтобы что-то сказать). Теперь я убеждаюсь, что оказалась права. Это доставляет мне удовлетворение с одной стороны и, с другой, еще больше распаляет мою обиду. Необходима разрядка, но в чем она может заключаться по отношению к совершенно незнакомому человеку, которому невольно выпало играть чью-то, в данном случае отрицательную, роль. Это смешно, но мне не до смеха. Я вновь поднимаю глаза на миссис Смайл и понимаю, что у нас с ней есть что-то общее, что-то необъяснимое словами. Кроме уже понятого: того, что мы обе смеющиеся в ненависти плакальщицы. Я тоже миссис Смайл. У нас даже один враг. Стоп!
      Вот и выход.
      "Супруг" уже виноват перед ней, значит заслуживает наказания. И совсем не важно, кто из нас, я или миссис Смайл, совершит правосудие. Как хорошо и удобно все поворачивается! Это при том, что я прекрасно понимаю: "удобный поворот" - следствие того, что у меня "едет шифер".
      ...Нет, все-таки есть какая-то высшая справедливость! Мне дан шанс, и я впредь уже буду недостойна божьей милости, если им не воспользуюсь. Это я поняла, когда заметила: "супруг" закончил читать, поставил несколько книг на стенные, доступные всем читателям стеллажи с рекламными экземплярами, несколько книг отдал миссис Смайл, опять двусмысленно улыбаясь, и торопливо ретировался. Эта торопливость понятна: одну книгу он положил в полиэтиленовый пакет и вместе с этим пакетом вышел. "Супруг" это и есть тот самый книжный вор!... Мое трехдневное сиденье в этой библиотеке вознаграждено. Теперь я отомщу за нас обоих.
      "...Я опозорю тебя на всю библиотеку. Сюда вызовут милицию. Потом об этом вопиющем случае сообщат на твою работу!... И так далее. Это будет моя месть тебе за миссис Смайл и, самое главное, за меня. А потом, если хочешь, умирай!... Или живи на здоровье, - это уже не будет иметь никакого значения! Ни для миссис Смайл, ни для меня, ни для моего Виталика, которому ты в подметки не годишься!"
      Но, издержки чудесности, неожиданного подарка судьбы, - я замешкалась, "супруг" успел выскочить. Как я могла не спрогнозировать такую возможность что "супруг" и есть книжный вор. Ведь у него же на лице это три дня было написано. Врешь, не уйдешь! Я бросаю пачку журналов на стол миссис Смайл и, провожаемая ее, ставшей вдруг удивленной улыбкой, выскакиваю из библиотеки.