1

Засвистел чайник. Мария Петровна пришла на кухню и выключила газ. Который раз кипятит! Сколько еще ждать?

Вернулась в комнату, села на диван, надела очки и стала читать журнал. Через минуту сдернула с носа очки, отшвырнула журнал, решительно сняла телефонную трубку и набрала номер. Занято! У них вечно занято!

С десятой попытки пошел сигнал вызова, и ей ответили.

— Поликлиника? — рявкнула в микрофон Мария Петровна. — Кто говорит? Регистратура? Слушай, ты, регистратура… Да, больная Степанова! Да, пятый раз звоню! А ты деньги получаешь за то, что со мной разговариваешь! Где врач? На вызовах? Пусть ногами быстрее двигает, подохнешь, пока ее дождешься! Небось по магазинам шляется, а не по вызовам… Это ты меня оскорбляешь, регистратура! Я? По голосу не больная? А кто две «скорых» ночью вызывал? И нечего трубку бросать! Разбросались! — Мария Петровна посылала проклятия, хотя ее уже никто не слушал. — Всю страну к чертовой матери разбросали!

Мария Петровна опустила трубку на рычаг, подошла к письменному столу, посмотрела на перекидной календарь. Первое декабря тысяча девятьсот девяносто девятого. И единица с тремя девятками, как опрокинувшееся число зверя, и грядущий двухтысячный год вызывали почти мистический страх вхождения в новую эру. Когда-то двухтысячный казался страшно далеким. Двадцатилетняя студентка Маша Степанова кокетливо загибала пальцы, подсчитывая: «В двухтысячном мне будет… пятьдесят четыре года! Это невозможно!»

Подойдя к зеркалу, Мария Петровна повернула голову вправо-влево.

— Мне сорок пять! — произнесла она вслух. — И ни копейкой больше!

Вернулась к дивану, взяла очки, надела, снова подошла к зеркалу, закусила нижнюю губу, рассматривая подбородок. Так и есть! Черный волосок.

— Сволочь! — обозвала его Мария Петровна, достала пинцет и выдернула.

Единственным признаком старости она считала эти предательские волоски, то там, то сям вылезающие на подбородке. В молодости их и в помине не было, а теперь приходится лицо полоть, точно грядку с сорняками.

Наконец, звонок в дверь. Мария Петровна на цыпочках побежала в прихожую, припала к дверному глазку. На площадке стояла молодая женщина, варежкой стряхивала с шубы снег. Мария Петровна бесшумно отодвинула с утра смазанную маслом задвижку и побежала обратно. В коридоре, от поворота в гостиную, крикнула:

— Входите, не заперто!

У Марии Петровны большая трехкомнатная квартира в «сталинском» доме, если кричать из комнаты, чтобы услышали на площадке, — глотку сорвешь.

В гостиной Мария Петровна плюхнулась в заранее приготовленное большое кресло, укрыла ноги шерстяным пледом.

Врач задержалась ненадолго в прихожей (шубу снимала) и вошла в комнату. Молодая женщина, невысокая брюнетка с короткой стрижкой, без укладки, которую бесполезно зимой делать тем, кто вынужден много ходить по улице. Если бы не серьезно-хмурое, профессионально строгое выражение лица докторши, ей можно было дать лет двадцать шесть. Но кислая (как определила Мария Петровна) мина тянула на все тридцать с хвостиком.

— Добрый день! — поздоровалась врач.

— Покажи руки! — потребовала Мария Петровна.

— Простите?

— Глухая? Руки покажи.

Врач усмехнулась, поставила на стул сумку, покрутила перед носом пациентки, руками показала ладони и тыльную сторону.

— Довольны?

Ноготочки у докторши аккуратные, но не элегантные, а как у пианистки, которая не может себе позволить длинных ногтей.

— Не больно-то у тебя руки трудовые, — оценила Мария Петровна. — Характеристику принесла? Ре-зю-мэ? — по слогам, откровенно издевательски проговорила Мария Петровна.

— Нет, не догадалась.

Врач ответила спокойно, как человек, готовый к выкрутасам собеседника. Так взрослые разговаривают со вздорными детьми, с психическими больными и выжившими из ума маразматиками.

— Бестолковая! — Мария Петровна точно обрадовалась возможности обругать человека, и тут же произвела небольшой откат. — Мне плевать на характеристики. Я работника насквозь вижу и быстро из тунеядцев стахановцев делаю. Объясняю условия. Три раза в неделю по восемь часов. Моешь, убираешь, ходишь в магазин за продуктами, на почту, в сберкассу, платишь за квартиру, готовишь еду, утюжишь белье, ну и прочая домашняя белиберда. Оплата почасовая, минимальная, премии ежемесячные и ежеквартальные, в конце года — тринадцатая зарплата, исчисляется по среднему заработку без учета премий.

— Все? — спокойно поинтересовалась доктор.

— Все! — вызывающе отозвалась Мария Петровна. — Торговаться будешь? Начинай!

Точно как Мария Петровна по слогам выговаривала «ре-зю-мэ», врач в аналогичной манере, с нескрываемой насмешкой проговорила:

— Вы меня с кем-то спутали. Я, — ткнула себя пальцем в грудь, — участковый врач, Кузмич Ирина Николаевна. Врача вызывали?

— Надо же! — всплеснула руками Мария Петровна. — А я думала, домработница, мне обещали прислать. Внешность у тебя… так сказать, без диплома о высшем образовании.

Если последняя характеристика и не понравилась Ирине Николаевне, виду она не подала, развела руками:

— Внешностью, как вы понимаете, обязана предкам. А на них суда нет. Мария Петровна, где ваша медицинская карточка и заключения, оставленные двумя бригадами «Скорой помощи», которые здесь побывали прошлой ночью?

— Ага, донесли? Вон там на столе лежат. А тебе донесли, что я прежде лечилась в кремлевской поликлинике?

— Я в курсе. — Врач подошла к столу и принялась читать бумаги.

— И ушла из кремлевки сама! — говорила Мария Петровна, обращаясь к затылку докторши. — Никто меня не выгонял! Выдумали — сокращение контингента! Лечить не умеют, только диагнозы сочиняют. Не велик труд. Открывай учебник — и переписывай. Главное — мужика на сохранение беременности не отправить. А женщину от простатита не лечить. Алфавит вызубрил — все, считается, что врач. Рецепты выписывают по шпаргалке, как аспирин на латыни пишется, — запомнить не могут.

Ирина Николаевна повернулась, посмотрела на Марию Петровну:

— Подобного рода рассуждения стали для вас поводом присвоить записную книжку моей коллеги, которая сюда приходила? В книжке были прописи многих рецептов.

Усмешка молоденькой докторши Марии Петровне не понравилась, но торопиться размазывать по стенке эту новую фифочку не стоило, можно и старую помянуть.

— Как той двоечнице только диплом дали? — всплеснула руками Мария Петровна. — В голове одна извилина, и та в помощь кишечнику. Наверное, на экзаменах переписывала и остановиться не может. Зачем мне ее шпаргалки?

— Именно после визита к вам книжка пропала.

— Сейчас новую пишет? Пусть, ей полезно материал повторить. Может, чему и научится.

Несколько минут они молчали. Доктор перебирала бумаги, Мария Петровна рассматривала ее со спины. Ладная фигурка. Росту среднего, в талии тонка, в бедрах не шклява. Не то что некоторые современные девицы, худые и плоские, как недокормленные беспризорники. Брючки на докторше наглаженные, но внизу усеяны круглыми кляксами грязи — по улице находилась. В тапочки переобулась, а некоторые топают по квартире в сапожищах, вытирай потом за ними.

— Что это? — воскликнула Ирина Николаевна. Она в изумлении поднесла листок, который читала, ближе к глазам.

— Где?

— В вашей медицинской карте. — Ирина Николаевна повернулась к больной и потрясла в воздухе картой.

— Тебе лучше знать. Твои коллеги-гробокопатели писали.

— Но это какая-то отсебятина, вставки!

— Комментарии, — язвительно уточнила Мария Петровна.

Такого Ирина Николаевна еще не видела! В строгий медицинский текст, поверх строчек, со стрелочками, указывающими на место «комментария», были вписаны издевательства. Выглядело это так:

«Состояние средней тяжести не до конца угробили. Кожные покровы обычной окраски хоть с негром не спутали. Язык чистый, влажный можете им побриться, козлы! Живот мягкий, безболезненный спасибо, клистиры научились ставить. Печень у края реберной дуги а в ней вся ваша долбаная медицина и мать ее завполиклиникой! Нестабильная стенокардия заботьтесь о стабильности собственной половой жизни, кастраты-гиппократы!»

— Зачем вы испортили документ?

— Веселье нашло, то есть злость. Но ты мне морали не читай! Моя карточка? Моя! Что хочу, то в ней и пишу.

— Писательница! — тихо, сквозь зубы, прошептала Ирина Николаевна. И громко добавила: — Здоровье не повод для веселья! Тем более в вашем возрасте!

— В каком таком моем возрасте? Ты знаешь, сколько мне лет? Да мы с тобой почти ровесницы!

— Год рождения вы только тут, в карточке, подтерли или в паспорте тоже?

— Ты врач или милиционер? Может, добровольная помощница правоохранительных органов? Иди, валяй, настучи про меня прокурору, сексотка!

Ехидные выпады Марии Петровны если и ранили докторшу, то внешне это не было заметно. Ирина Николаевна не вспыхивала от обиды, не поджимала губ, не метала из глаз гневные стрелы. Но и молча терпеть хамство пациентки не собиралась. Сказала докторски-учительским строгим, но равнодушным тоном:

— Вы все время пытаетесь оскорбить и унизить меня. Напрасно. Напоминаю: вы обратились за помощью, я пришла сюда, чтобы эту профессиональную помощь оказать.

— Давай, оказывай.

— На что жалуетесь?

Вопрос Марии Петровне явно понравился, и она ударилась в нравоучения:

— Барышня, запомни! Степанова никогда не жалуется. Даже в магазине. Вот в глаз дать могу, если словами не понимают. На меня за всю жизнь знаешь сколько жалоб и анонимок написали? Как собрание сочинений Вэ И Ленина. У меня выговоров было больше, чем правительственных наград. Помру — ордена на подушечках понесут. А выговоры, где они? На подтирки пошли. Девушка никогда не жалуйся. Один раз дала слабинку, другой раз слезу пустила — все, пиши пропало. Затрут, в фарш перемелят, сделают из тебя котлеты, сожрут не подавятся.

— Представляю, сколько ты таких котлет проглотила, — опять чуть слышно произнесла Ирина Николаевна.

— Что ты там бормочешь? Не слышу, говори громче.

— Во-первых, я вам не барышня и не девушка. Во-вторых, попрошу мне не тыкать. Я врач, а не ваша домработница.

— Ой-ой! Какие мы строгие! — пропела Мария Петровна. — Да я со всеми на «ты». Министр мне тут как-то говорит: «Вы, Мария Петровна, одна из немногих, кто ко мне на „ты“ обращается». А я ему: «Ты ж верующий, видела по телевизору, как в церкви к президенту со свечкой протискивался, локтями других отпихивал». Поняла?

— Нет.

— Министришка тоже не понял. Он, казнокрад паршивый, с Богом как разговаривает, когда лишний миллион вымаливает? На «ты». А его, значит, выше, чем Бога, ценить надо.

— Но ведь и вы не выше Бога? Или другое мнение имеете?

— Не имею. До Бога или до святой мне как паровозу до балерины.

— Зачем ТЫ вызвала врача? Что ТЕБЯ беспокоит?

Ирина Николаевна не просто подчеркнула голосом «ты» и «тебя», на каждом слове глаза ее чуть расширялись, брови вскидывались. «Тыканье» походило на пощечину. Но Мария Петровна не обиделась, наоборот.

Крепкий орешек, подумала она. И одобрительно кивнула:

— Характер показываешь? Валяй. Те двое, что до тебя из районной поликлиники приходили, тюфяк да кисель, рохля да мямля. Одна из них даже истерику закатила.

— Еще бы, ведь вы ее в туалете заперли. У человека двадцать больных на приеме, десяток вызовов. А ПОЖИЛАЯ пациентка с признаками легкого маразма утверждает, что у нее в унитазе лежит солитер, требует удостовериться и на два часа запирает доктора в туалете.

— На двадцать минут. Нечего было мне как школьнице выговаривать: вы не сдаете анализы, не выполняете предписания. Катись ты со своими рецептами!

— Пожалуй, я так и сделаю. Поскольку у вас нет жалоб, и вы вызываете врача исключительно для того, чтобы потешить себя и развлечься, в моем присутствии нет необходимости. Вам нужен не терапевт, а психиатр.

— Были психиатры, обследовали. Нашли абсолютно здоровой, кроме некоторой повышенной эмоциональной возбудимости, которая выражается в использовании ненормативной лексики. А чего тут удивляться? Когда родителей репрессировали, меня в деревне спрятали. Там слова никто не говорил, чтобы к нему матюка не пристроить. Представляешь, я в восемнадцать лет приехала на рабфак поступать и так материлась, что фронтовики рты раскрывали. Вернее — закрывали.

— На молодых людей это, конечно, производило большое впечатление.

— Неизгладимое.

Мария Петровна отчетливо видела, что докторша желает свести общение к формальному, но срывается, невольно отвечает и вступает в разговор. Хоть и крепкий орешек, да зеленый еще.

— У меня всю жизнь, — продолжала Мария Петровна, — отбоя от мужиков не было, как пиявок их от себя отрывала. Иначе и быть не могло. Ты бы меня видела в молодости! Сокрушительное сочетание: с виду воздушная тургеневская барышня, а внутри трактор на гусеничном ходу. Не из тех я была, что на диванчиках с пяльцами сидят, о прынце мечтают. На кой черт они прынцу нужны? У него зарплата меньше, чем у жены. Прынцу подавай друга и соратника, который плечо подставит. Ему нужна здоровая крепкая лошадь в соседнюю упряжку, а не трепетная лань. Хотя, конечно, желательно, чтобы лошадка походила на нарядного пони.

— И где же ваши мужья и дети?

— Померли.

— И муж, и дети?

— Муж пять лет парализованный лежал. Инсульт. Чудной стал…

— А дети? — настойчиво перебила Ирина Николаевна.

Мария Петровна отвернулась, недовольно сморщилась и после секундной заминки ответила:

— Не дал Бог детей.

— Понятно. С вашего позволения я помою руки. Где у вас ванная?

— По коридору налево вторая дверь. Правильно, помой руки, нечего меня грязными лапать. Да смотри! — крикнула Мария Петровна вслед уходящей докторше. — Не сопри там чего-нибудь! У меня парфюмерия дорогая.

Ирина в ванной открыла кран, посмотрела на свои руки. Пальцы дрожали, заледенели, как на жгучем морозе. Только мороз был не внешний, а внутренний, тек по венам вместо крови.

Хорошо держалась, можно себя похвалить. Вот только предательский тремор рук. Они всегда так ведут себя в минуты большого волнения. На экзамене в институте преподаватель однажды возмутился: «Что за вульгарная манера — отвечать и держать руки в карманах!» Ирина молча положила перед ним руки на стол, ладонями вниз, пальцы отбивали дробь. «Извините!» — стушевался преподаватель.

Маленькая удача: пальцы начали вибрировать после того, как Степанова попросила показать руки в самодеятельном спектакле «разве ты не домработница?».

Под струёй горячей воды Ирина ожесточенно массировала кисти. Пальцы покраснели, кажется, немного отпустило. Она закрыла кран, посмотрела на хозяйские полотенца: прикасаться к ним противно. Достала из кармана брюк носовой платок, вытерла руки, промокнула лицо. Своему отражению в зеркале проговорила, как заклинание:

— Это только вздорная больная старуха! И все! Меня с ней ничего не связывает! Ничего! Когда работала в градской больнице, лечила вонючих бомжей. Представь, что это бомжиха, просто ее отмыли.

По длинному коридору Ирина возвращалась в гостиную. Руки не дрожали, но казалось, вибрирует сознание, гудит, как трансформатор, который должен понизить напряжение. Так бывает при эмоциональном накале, когда испытываешь сильное волнение и вынужден тщательно скрывать его. От «трансформатора» подается «ток» только к одной мысли, яркой неоновой вывеске:

«ЛУЧШЕ ТЫСЯЧА БОМЖЕЙ, ЧЕМ ОДНА МАРИЯ ПЕТРОВНА СТЕПАНОВА».

Перед тем как открыть дверь, Ирина глубоко вздохнула и сказала себе: «Погаси лампочки на вывеске и не ври себе. Если бы ты не испытывала жгучего интереса, в пять минут свернула бы визит».

2

Когда Ирина вернулась, Мария Петровна уже перестала изображать прикованную к креслу инвалидку, стояла посреди комнаты, одергивала платье.

— Раздевайтесь, — велела Ирина.

Про себя отметила, что старуха отлично сохранилась. Не толстая, но крепко сбитая, мягкие округлые линии плеч, груди, бедер не расплылись, трикотажное платье подчеркивает плавность и женственность фигуры. И никакая она не старуха, хотя мысленно Ирина предпочитала называть Марию Петровну именно так.

Ирина перевидала сотни больных, сотни голых человеческих тел. Но ее почему-то всегда умиляли старухи, среди которых часто встречались замаскированные одеждой молодые женщины. Лицо в морщинах, руки от кончиков ногтей до ключиц, ноги от щиколоток до колен — дряблые, темные, в пигментных пятнах. А торс и бедра, которые не подвергались солнечному облучению, мелочно-белые и удивительно молодые. Наверняка и Мария Петровна такая, но никакого умиления по отношению к ней Ирина не испытывала. Подошла к столу, вытащила из сумки фонендоскоп, повесила на шею, взяла в руки аппарат для измерения давления.

Раздеваться Мария Петровна не собиралась. Так и заявила:

— И не подумаю!

— Очень мило! — усмехнулась Ирина. — Зачем вы меня пригласили?

— Тебя лично никто не приглашал.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я приглашала хорошего врача.

— Зачем?

— Чаю попить! — с вызовом ответила Мария Петровна.

— Чаю? И только?

— Можно с вареньем, с бутербродами. Ты не очень прожорливая?

— Я вообще пациентов не объедаю и чаи с ними не распиваю. Ошибочку допустили, гражданка.

Ирина сняла с шеи фонендоскоп, затолкала в сумку. Следом упаковала тонометр, громко и резко застегнула «молнию» на сумке.

— Уходишь? — спросила Мария Петровна.

— Мне здесь делать нечего.

— Ну, растудыть жабу через коромысло! Доктора пошли! Не послушала, давление не измерила. Может, у меня криз?

— Врожденный, — тихо, точно самой себе, пробормотала Ирина.

Но Мария Петровна отлично услышала:

— Насмехаешься? А если я во врачебном уходе нуждаюсь?

— Об уходе отсюда только и мечтаю. Или вы сейчас же раздеваетесь, или я ухожу!

— Зачем я тебе раздетая потребовалась?

— Буду слушать ваши легкие и сердце.

— Чего их слушать? Они как у молодой лосихи.

— Гражданка Степанова! — тихо закипая, произнесла Ира. И далее говорила медленно, чеканя каждое слово, будто у Марии Петровны имелись проблемы с восприятием речи. — Вы… врача… вызвали. Следовательно… вас… что-то… беспокоит. Ответьте… пожалуйста… на вопрос. Что… вас… беспокоит?

— Ты раньше не в психушке работала? — Мария Петровна покрутила пальцем у виска. — Ты чего со мной как с дебильной разговариваешь? Или сама, часом, шизофрению подхватила?

— Что… вас… беспокоит? — как автомат повторила Ирина.

— Тьфу ты, заладила! Аппетит меня беспокоит.

— Его отсутствие?

— Присутствие! С утра ничего не ела. Хватит лясы точить, пойдем на кухню чаю попьем.

Мария Петровна развернулась и вышла из комнаты. Ирине ничего не осталось, как, подхватив сумку, двинуться следом.

— Негодяйка! — прошептала Ирина. — Я тебе покажу шизофрению!

На кухне Мария Петровна разливала заварку по чашкам. На столе стояли тарелки с сыром, ветчиной и бужениной, с рыбой, вазочки с вареньем. На плите начинал посвистывать чайник.

— Никаких чаев и угощений! — твердо сказала Ирина. — В гости к вам не набивалась!

— А вдруг у меня диабет? — открыто насмехаясь в лицо Ирине, произнесла Мария Петровна. — Укол сделала, и теперь, если не поем, окочуриться могу.

— У вас нет диабета.

— Откуда ты знаешь? Я же анализы принципиально не сдаю. Вот сейчас грохнусь тут в коме, что будешь делать? У тебя же ничего нет. Доктора! Приходят, трубочки в уши вставят и рецепты прописывают. Ты хоть знаешь, какие раньше доктора были? Они не то что к больному, из дому без своей врачебной сумки не выйдут. А в твоем бауле что? Прокладки да тампаксы, ну, еще шпаргалки. Садись, делай себе бутерброды, ешь.

— Не буду! За одним столом с ВАМИ я питаться не стану!

— Ой-ой! Какие мы строгие! Слушай, почему ты мне ТАК хамишь, словно право имеешь? Что-то в тебе есть, — Мария Петровна неопределенно покрутила в воздухе пальцами, — странное. Голуба моя! Не выпускай коготки, побереги их для другого случая. Против Степановой ты как бобик против гиппопотама. Я чужие когти, на меня нацеленные, с мясом вырываю!

— Усвоила, очень испугалась, — заверила Ира.

— Ты мне все время кого-то напоминаешь, но кого, вспомнить не могу. У меня абсолютная память на лица. Имена путать могу, но если один раз с человеком словом перемолвилась, запоминаю на всю жизнь. Я столько двойников знаю, хоть театр открывай. Но ты… Что-то очень знакомое и очень неприятное, уж извини. Кто твои родители?

— Не имеет значения.

— Подкидыш? Детдомовская?

— Нет, по счастливой случайности я воспитывалась не в детдоме.

— Что значит — по счастливой случайности? Кажется, вспомнила, мой зам по хозяйственной части в Петропавловске. Степа… Степа не помню как. Ты на него похожа.

— Ошибаетесь.

— Жаль. Степа обладал уникальной способностью шевелить ушами в ритм любой музыке. Даже Первый концерт Чайковского ушами отхлопывал.

— У меня нет музыкального слуха.

— У меня тоже. Выходит, ты своих родителей стыдишься?

— Мне не нравится этот разговор.

— Точно стыдишься. Чем они тебе не угодили? В начальники не выбились или эскимо на палочке редко покупали?

— Считайте как угодно.

— Почему чай не пьешь?

— Я вам уже сказала…

— Экая упрямая! Как ослица! Не будешь питаться и я не буду. Подохну — тебе отвечать. Предсмертную записку оставлю. Нет, ее ты можешь уничтожить. Позвоню.

На угловой полке стоял телефонный аппарат. Мария Петровна схватила трубку, стала набирать номер.

— Катя? Это Маруся. Записывай! В моей смерти сегодня винить… Как тебя зовут? — дернула подбородком в сторону Ирины.

— Кузмич Ирина Николаевна.

— Винить Кузмич Ирину Николаевну, — проговорила Степанова в трубку. — Все поняла? Буду жива, перезвоню.

Не так уж она, Мария Петровна, для друзей Маруся, железобетонна, как хочет казаться, подумала Ирина. Это не сильная женщина на пике жизни, а паникующая старуха, которая хорохорится из последних сил, пускает пыль в глаза — только пыль, а не ядовитый газ.

— Шантажируете? — усмехнулась Ирина.

— Защищаюсь от врачей-вредителей.

— Номер телефона состоит из семи цифр.

— Ну и что?

— Вы набрали только пять.

Мария Петровна заметно стушевалась, переставила тарелки на столе, хотя в этом не было надобности. Ей очень хотелось задержать колючую докторшу, которая смотрела с вызовом, с холодным презрением, как на врага. Недоброжелателей у Марии Петровны всегда хватало. Но, как правило, они прятались за натужными улыбками, за враньем и подхалимством. Тех, кто прямо смотрел в глаза, ненавидел открыто, не так уж и много было. И Мария Петровна по-своему их уважала, испытывала что-то вроде спортивного азарта, как боксер на ринге перед схваткой. Физиономии врачей, которые в последнее время не переводились в доме Марии Петровны, раздражали своей терпеливо-профессиональной отстраненностью. Точно Мария Петровна была шкодливым ребенком, который опрокинул им на белый халат бутылку чернил. Что возьмешь с невоспитанного дитяти? Что возьмешь со вздорной старухи?

Ирина Николаевна Кузмич, в отличие от прежних эскулапов, видела в Марии Петровне человека, вредного, но умственно полноценного, с которым можно разговаривать без скидок на возрастную дурь. И колкости, какими они успели обменяться, смысл произнесенных слов значения не имели. Главным было выражение глаз докторши — неприкрыто враждебное.

Мария Петровна дрогнула, в ее голосе зазвучали почти просительные нотки:

— Тебе жалко со мной пять минут посидеть, чашку чаю выпить?

— «Жалко» — не то слово.

— Торопишься?

— Нет, последний вызов.

«А может, она просто вульгарная хамка? — подумала Мария Петровна. — Стерва в ангельском обличье?»

— Катись! — выдала Мария Петровна, проклиная себя за минутную слабость. — Нужна ты мне, как папе римскому значок ГТО. Я снова «неотложку» вызову.

— Как вам угодно. Медицина у нас бесплатная. Почему бы не потрепать нервы врачам? Я вас последний раз спрашиваю: дадите себя осмотреть или записываю в карточку отказ?

Мария Петровна не ответила, шагнула к плите, взяла чайник. Ирина восприняла молчание Степановой как согласие. Открыла сумку и в очередной раз достала фонендоскоп и тонометр.

— Раздевайтесь!

Мария Петровна рефлекторно дернулась в сторону, решив, что настырная докторша хочет схватить ее за руку. Чайник качнулся, крышка слетела, и кипяток вылился на Марию Петровну. Она заорала благим и неблагим матом. Запрыгала на одной ноге.

Ирина забрала у нее чайник и с грохотом поставила его обратно на плиту.

— Вы сделали это специально.

— С ума сошла? — Мария Петровна опустилась на стул. — Ты у меня уже двадцатый врач. Если ради каждого членовредительством заниматься, членов не хватит. Нечего было меня лапать!

— Никто до вас не дотрагивался. Положите ногу на стул, снимите чулок. Я сделаю перевязку.

— Сделай, мать милосердная. — Степанова поерзала, сложив руки на груди.

Ирина сдвинула тарелки в сторону, достала из сумки марлевые салфетки, бутылочку со спиртом, мазь, поставила все на стол.

Мария Петровна была права, когда говорила, что участковые врачи не носят медикаментов. Хотя по правилам положено иметь при себе набор для оказания первой медицинской помощи. А попробуй потаскай его, в девяноста девяти целых и девяноста девяти сотых процентов случаев бесполезный. У тебя без медикаментов сумка забита бумагами и весит добрых пять килограммов. Но Ирина была исключением, ее сумка, нечто среднее между портфелем и баулом, по тяжести равнялась двум парам гантелей. Когда Ирина видела на экране телевизора стройных девиц в обтягивающих трико, с гантелями выполняющих упражнения бодибилдинга, мрачно шутила: мол, оказывается, я бесплатно забочусь о красоте фигуры. Эти мысли особенно «помогали» в дождь, грязь, снег, распутицу, когда приходилось долго топать по улице, а затем подниматься на пятый этаж в доме без лифта.