Глава 6

Вере открыла незнакомая женщина с младенцем на руках.

— Простите, — начала растерянно Вера, но ее прервал Дарьин вопль:

— Тетя Таня приехала! А это Кирюшка? Вот здорово! Покажите мне его немедленно!

Вера слышала от Анны, что в Донецке живет ее старшая сестра. Таня, по рассказам же, знала о подруге сестры. Преодолеть неловкость первых минут знакомства помогла неугомонная Даша. Таня терпеливо отвечала на град вопросов племянницы: “Почему у него глаза закрыты? Когда мы будем его кормить? Он улыбаться умеет? А разговаривать? А как мы узнаем, что он описался? С ним гулять на улице можно? Где продают коляски для маленьких?” — но, наконец, не выдержала:

— Даша, тебе бабушка прислала черешню. Мытая на столе в кухне. Иди-ка подкрепись. Нет, Кирюше пока нельзя фрукты, так что можешь поглотить все.

Теперь Татьяна могла ответить на вопросы Веры, но она сама знала мало. Приехала два дня назад. Мальчик, несмотря на то, что родился преждевременно, вполне здоровенький. Анну больше недели держали в больнице, только сегодня выписали. А рожала она дома, соседи помогли. Да, ужасно. Сейчас Анна в больнице у Юры. Его перевели из реанимации в палату.

Общим у сестер был только цвет волос — насыщенно-черный, но обе неуловимо походили друг на друга ласковым, домашним, сразу внушающим доверие выражением глаз, улыбкой, плавными движениями, одинаковыми жестами. Таня вызвала у Веры то же чувство, что и Анна при первом знакомстве, — простоты и надежности.

Таня пеленала Кирюшу на диване, меняла мокрые пеленки. Вера и Даша рассматривали маленькое тельце, забавно подрагивающие ножки и ручки. Дарью интересовало, зачем братику столько пеленок, как каждая из них называется, возмущал запрет тети Тани давать Кирке не только конфеты, но и соски, и даже вообще близко к нему подходить. Вера, наблюдая, как ловко Татьяна управляется с младенцем, думала о том, что никогда в жизни она не сможет выносить, родить вот такое чудо, никогда не будет пеленать своего ребенка, кормить его грудью, держать на руках. Сколько она молилась, сколько слез пролила. Но против природы, которая обошлась с ней жестоко — не дала нормального детородного органа, — молитвы бессильны. Они даже кощунственны.

Остаток дня до приезда Анны они провели, расставляя мебель и разбирая вещи. Тяжелые шкафы и сервант помог водворить на место заглянувший справиться о здоровье крестника сосед Слава.

— Да ты, парень, вырос уже! — крякнул он, увидев Кирилла. — Я же его своими руками! Девочки, вы себе не представляете, что пережил. Мама родная! Мы спим, она влетает, рожаю, кричит. Бац на диван и давай тужиться. У меня голова дыбом — глаза из ушей смотрят. Тут эта молекула появляется — красно-синий в пене и со шлангами водопроводными. Все, думаю, кранты, мутанта родили. Нет, говорят, все нормально. А кровищи! Врач приехала, а у нас как на бойне. Я ребятам в таксопарке рассказал, меня теперь все акушером зовут. А что? Горжусь. Это вам не слона брить, какого пацана на свет вытащили. С Юрой, конечно… Да, жалко человека. Я его-то и не знал толком, только познакомились. Втроем они работали до десяти вечера и, в конце концов, привели квартиру в приемлемый для жизни вид. Осталось повесить шторы — какие и куда, должна была сказать Анна.

Как она потускнела, подумала Вера, когда Анна вернулась домой. Тусклыми стали волосы — раньше на них перламутровым венцом играла радуга. Тусклыми были карие глаза — словно свет в них разучился отражаться. Молочно-белая кожа приобрела землистый оттенок и обвисла, большой живот еще не подтянулся после родов, одежда мешковатая — Анна была пыльной тенью себя прежней.

Она шаталась от усталости. Ей только сегодня сняли швы и предупредили, что еще десять дней нельзя садиться — только лежать и стоять, чтобы рубцы не разошлись. Поэтому она ехала в больницу на метро, а не на такси, а там стояла целый день в палате у Юриной кровати. Ноги подкашивались.

Не раздеваясь, Анна прилегла на диван, закрыла глаза.

— Да, он пришел в себя, — вяло отвечала она на расспросы. — У него акинетический синдром. Лежит неподвижно, но с открытыми глазами, может даже следить за действиями других людей. Но совершенно не реагирует на речь — ни словом, ни мимикой. Меня не узнал, мать тоже. Что? Как долго? Никто не может сказать. Главное — остался жив и уже есть какой-то прогресс. За ним нужен уход. Больница хорошая, но ухода надлежащего нет. Буду ездить к нему каждый день. Я никому не могу его доверить.

Анна открыла глаза и тщетно силилась удержать слезы: они текли по щекам, медленно, привычно.

— Мама, ты плачешь? — поразилась Даша. — Ты ударилась больно?

— Да, доченька, ударилась. Сейчас перестану. Я не знаю… не знаю, как можно жить без него…

— Без папы? — недоуменно пожала плечами Даша. — Разве ты, мама, че ли, глупая женщина? Без нашего папы жить нельзя воще. Это идеальный мужчина для таких неординарных женщин, как ты и я.

— Лексика моей свекрови, — пояснила Вера.

— Нюра, надо Кирилла кормить. Как ты? — спросила Татьяна.

— Нет, — качнула головой Анна, — не пришло молоко. Вот еще одна проблема. Мне и уколы гормональные в роддоме делали, и ультразвуком массировали — пусто. А с Дашей было все в порядке, я ее до восьми месяцев кормила.

— Сегодня приходила врач, — сказала Таня, — выписала рецепт на детскую кухню.

— Да, хорошо, — отозвалась Анна, — то есть плохо. Хотя бы до трех месяцев подержать его на грудном вскармливании. В роддоме ему давали молоко одной женщины, и с собой она мне пол-литра нацедила. Есть еще в холодильнике? У нее на пятерых хватит, продавать будет. Она тоже выписалась, но живет далеко, в Медведкове. Кто туда ездить будет? Да и как его довезти, чтобы не испортилось?

— Я буду ездить, — сказала Вера, — и у нас есть сумка-холодильник. Мы в Перу на пикники с ней выбирались. Ты позвони этой женщине, договорись, что я завтра приеду.

Анна не стала возражать. У нее не было сил даже поблагодарить Веру, и вообще разговаривать, заботиться о детях, принять душ — только спать.

Вера ехала в метро домой и предавалась несбыточным мечтам. Она представляла, что Анна согласилась отдать им Кирюшу. Вот он живет у них, Вера пеленает его, укачивает, Сережа выходит с коляской на прогулку… Она отгоняла от себя эти картинки, но они снова и снова возникали перед глазами.

Вначале Сережа даже слышать не хотел о том, чтобы взять чужого ребенка, сироту. “Мой единственный ребенок — это ты”, — говорил он. На самом деле место ребенка в их семье заняла Анна Рудольфовна. Теперь Сережа уже не так категоричен, но постоянно откладывает: то им надо ехать в командировку, то сделать ремонт, то накопить денег, то мама болеет, то отпуск на носу.

Сама, не заметив того, Вера стала мысленно пересказывать историю своих отношений с мужем Константину Владимировичу. Впрочем, ничего странного, ведь Колесов — психотерапевт. С ним все откровенничают. Вера смотрела на схему метро в вагоне, а видела лицо Кости. Ласковые глаза, легкая поощряющая улыбка.

В Институт международных отношений Вера попала в составе тех девяноста девяти процентов абитуриентов, которые проходили в этот вуз по конкурсу родителей. Но ее совесть могла быть спокойной: она окончила школу с золотой медалью, год дополнительно занималась с репетиторами, и, будь экзамены справедливыми, она бы их выдержала без поддержки папы — заведующего консульским отделом МИДа.

Дружба с Сережей началась с первого курса. Учиться было легко, времени свободного много, и они проводили его сообразно возрасту — собирались небольшой компанией на квартирах или на дачах, когда там не было родителей, ходили в рестораны, на модные спектакли и выставки, подпольные концерты рок-групп. Сережа стал ее рыцарем незаметно, но прочно. На третьем курсе они поженились и жили, в отличие от многих друзей, спокойно и размеренно.

Но Вере почему-то запомнились слова Олега Костина, сына рабочего и крестьянки, как звали его в институте. Он поступил в МГИМО не по блату, а в числе того одного процента, который допускали в престижное учебное заведение для объективности социальной картины. Завалить его было бы сложно: Олег обладал уникальной памятью и интеллектом. К вступительным экзаменам он, кажется, знал наизусть программу вплоть до третьего курса. Во время сессий не раз заставлял экзаменаторов краснеть, демонстрируя превосходящую их уровень эрудицию. Но воля и честолюбие у него отсутствовали, Олег стал пить. Оканчивал он институт уже на инерции прежних знаний, окончательно превратившись в алкоголика.

На вечеринке по случаю помолвки Веры и Сергея он напился и неожиданно стал бросать в лицо Сергею обвинения:

— Ловкий ты парень, Крафт. Если папа — то посол, если второй язык — то английский, а не хинди, как у некоторых. Если жена — то самая красивая девушка в институте. Как ты ее окучил, а? Пеленки потуже затянул? Мне тебя, Верка, жалко. Так ты и не выбралась из младенческого возраста. Ну что ты в нем нашла? Он же пигмей рядом с тобой, ничтожество.

— За такие слова можно и схлопотать! — вспыхнул Сергей.

— А что ты мне сделаешь? — ухмыльнулся Олег. — По морде врежешь? Не верю. Такие, как ты, топят людей за канцелярскими столами, а кулаком двинуть тебе слабо.

Вера видела, что Сергей разозлился. Красные пятна на шее — такие же были у него, когда к ней в метро пристал пьяный офицер. Сергей тогда схватил ее за руку и вытащил из вагона, хотя им надо было ехать до следующей остановки. Он поступил правильно: случись драка, вмешайся милиция — и в институт обязательно придет бумага, а с этим у них строго, могут и отчислить. И кроме всего прочего, чтобы сдержать себя, полагала Вера, требуется мужества больше, чем для вульгарного выяснения отношений с помощью кулаков.

— Завидуешь? — ухмыльнулся Сергей.

— Конечно, — с готовностью согласился Олег. — Как вся мужская часть института. А еще больше досада берет. Загубишь ты девочку, Крафт. Она с тобой, рожденным ползать, неба не увидит. Превратишь ты ее в дуру лакированную.

— Олег, перестань, — не выдержала Вера. — Зачем ты портишь нам праздник?

Потом она долго думала над словами Олега. И пришла к выводу, что он совершенно не прав. Она любила Сергея, потому что мечтала о нем еще до того, как они стали целоваться в подъезде. И близости с ним ждала без страха, почти без страха. В Сереже и в самом деле есть что-то ненатуральное: он все время стремится доказать свою значимость. Но Вера видела в его высокомерии свидетельство милой детской слабости быть самым-самым. Казалось, еще немного — и маскарад кончится, маска упадет и откроется настоящий Сергей, добрый, славный и родной. Собственно, и окончательное решение — я выйду за него — пришло, когда Вера увидела его больным и беспомощным во время тяжелой пневмонии. Она пришла навестить его, и сердце сжалось от желания прилечь рядом, обнять и приголубить этого человека.

А сейчас? Не стала ли она в самом деле лакированной дурой? Если и да, то Сергей, конечно, ни при чем. Да, он уже не тот, что был семь лет назад, когда они поженились. Он стал частенько гневаться, раздражаться по пустякам, говорить обидные вещи. Это выход отрицательной энергии. И мое предназначение жены гасить его агрессию. Пусть лучше я, чем посторонние люди. Пусть и дальше никто не догадывается о тех сценах, что у нас случаются.

Но у меня ощущение человека, который долго едет на эскалаторе вниз. Когда-нибудь я встану на соседний эскалатор, наверх? Как вы полагаете, Константин Владимирович? Что пропишете, доктор? Правильно, я и сама знаю. Требуется маленькое чудо — вроде Кирюши Самойлова.

Глава 7

Анна Рудольфовна лежала в клинике уже неделю, а Костя не навестил ее. Именно об этом он подумал, когда случайно столкнулся на больничной аллее с Верой. Он шел из административного в свой корпус, а Вера возвращалась от свекрови.

Правила хорошего тона требовали повиниться, сослаться на занятость. Но Косте менее всего хотелось превращаться в карманного врача Анны Рудольфовны. Не стал он говорить и о том, что геронтологическим отделением заведует его приятельница Галка Пчелкина, в кабинете у которой он часто распивает чаи.

Поздоровавшись, он задал дежурный вопрос:

— Как себя чувствует ваша свекровь?

— Кажется, неплохо. Во всяком случае, домой не собирается.

— На днях я обязательно ее навещу.

Беседуя, они шли по центральной аллее к выходу. Территория больницы занимала почти десять гектаров. Здания были разбросаны в искусственно выращенном, но очень старом лесопарке. Порядок поддерживался с помощью больных, которым отчасти по медицинскими показаниям, отчасти из-за отсутствия дворников прописывалась трудотерапия.

После жарких дней наконец чуть похолодало: цвела черемуха. По аллеям плыл терпкий, и свежий запах. Бутоны сирени уже набухли, грозди вот-вот раскроются. Они словно ждали, когда кончится власть черемухи, чтобы наполнить воздух своим ароматом.

Костя показывал старые, еще дореволюционные корпуса, рассказывал, как прежде лечили сумасшедших. Новые здания были такими же обшарпанными, но на фоне старых выглядели люмпенами рядом с обедневшими аристократами. Вера сказала, что у нее есть книга воспоминаний одного царского генерала, в которой целая глава посвящена известному русскому психиатру, имя которого носила больница. Костя попросил книгу почитать. Они договорились о новой встрече, и обоим пришла в голову мысль, что книгу можно было бы оставить у Анны Рудольфовны. Но никто не предложил этого варианта.

Кажется, Вера обрадовалась их встрече, думал Костя на обратном пути. Или мне померещилось? Очень милая женщина. И совершенно безнадежный вариант. Только дружба. Подобные женщины либо вообще не изменяют мужьям, либо, если сдаются после длительной осады, на которую и времени у меня нет, делают из этого нудную трагедию. Не то что Наталья.

Натальей звали заведующую продуктовым магазином на первом этаже дома, в котором жил Костя. Однажды он после работы с тоской рассматривал пустые прилавки, соображая, чем бы поужинать. Наталья безошибочно угадала в нем неженатого, пригласила к себе в подсобку и предложила сыр, колбасу, яйца, творог, консервы. Костя обрадовался возможности загрузить холодильник. Его радость Наталья восприняла как комплимент. Через неделю она уже сама поднималась к нему в квартиру с сумкой продуктов. Костя решительно пресек ее попытки дарить продовольствие и платил за все с учетом наценки за доставку.

Отношения сложились быстро и утилитарно: Наталья не нуждалась в долгих ухаживаниях, объяснениях, клятвах и прочих романтических атрибутах. В первый же вечер посмотрела на него глазами, в которых безошибочно читался весь эротический набор: вопрос-ответ, призыв-согласие.

У Натальи был муж, две дочери, не исключено, что и “еще один мужчина в ближнем Подмосковье”. Ее темперамента хватило бы на десяток партнеров. И из каждого она бы делала что-то вроде мини-мужа, то есть принимала на себя обязанность кормить, стирать, штопать носки и следить, вовремя ли он уплатил за телефон. Галка Пчелкина, институтская приятельница и коллега Кости, познакомившись случайно с Натальей, назвала ее бесплатным сыром в мышеловке.

Через два дня Костя забыл о назначенном свидании. Вернее, вспомнил о нем в два тридцать, а договаривались они на два. Он выскочил на улицу и побежал по дорожке.

Вера не ушла, она ждала его там, где они договорились, на скамейке. На ее плечи был накинут светлый пиджак. Ветер играл легким крепдешиновым платьем, открывая коленки, но Вера не обращала на это внимания. Она поставила на спинку скамейки локоть, положила на ладонь голову и спокойно, никак не реагируя, смотрела на приближающегося Костю. Нет, не смотрела, понял он, подойдя, — она дремала. Ветер хулиганил с Вериным платьем — вот он закружил юбку и припечатал ее к животу. Виден треугольник трусиков.

Костя присел рядом, не зная, что делать — разбудить, поправить платье? Проснулась Вера, не иначе как почувствовав его томление. Она открыла глаза, несколько раз сонно моргнула.

— Здравствуйте, Костя, я задремала. Вы давно пришли? Ой. — Она заметила свои голые ноги. — Безобразие. Извините.

— Это вы извините, что задержал вас. Вы плохо спите ночью?

— Отлично сплю.

Последние две недели она действительно спала как убитая. Но каждый день вставала в пять тридцать, а возвращалась домой после десяти вечера. Утром мчалась за молоком для Кирюши. Днем, пока Таня готовила обед, гуляла с Дашей и Кирюшей. Когда дети спали, ходила по магазинам, стояла в очередях. К вечеру, к приходу Анны из больницы, они с Таней валились с ног от усталости. В понедельник и пятницу Вера навещала свекровь в больнице.

— Вот книга, которую я обещала. — Она протянула сверток. — Надо было просто оставить ее у Анны Рудольфовны, чтобы не отрывать вас от работы. Спасибо, что навестили мою свекровь.

Вера поднялась со скамейки. Костя остался сидеть.

— Вера, вы обиделись на меня?

— Обиделась? — переспросила она удивленно. — На что?

— Я заставил вас ждать…

— Ничего подобного. Я прекрасно провела время, надеюсь, что я не храплю и мое сопение никого не напугало. — И мысленно добавила: “Доктор, вы не можете отличить смущение от обиды? Интересно, как долго я демонстрировала части тела выше колен?”

— Не напугало, — улыбнулся Костя. — Я не заметил ни разбегающихся больных, ни разлетающихся птиц. У вас есть несколько минут? Присядьте, мы поговорим о вашей свекрови.

Костя не выдавал врачебных тайн, он просто поведал Вере о диагнозах, которые ставили Анне Рудольфовне специалисты, растолковал их. Никаких серьезных отклонений, кроме тех, что неизбежны в пожилом возрасте.

Вера умела слушать, это он отметил еще при первом знакомстве. Иногда вдруг внимательно заглядывала в глаза собеседнику с похвалой и поощрением. “Какое интересное замечание, — как бы говорил ее взгляд. — Вы удивительно умный человек, продолжайте, пожалуйста”.

И Костя от проблем Анны Рудольфовны перешел к лечению душевных недугов вообще — уровню его сегодняшней организации и тому, как, по мнению Кости, оно должно быть налажено. Они уже давно встали и прогуливались по парку. Костя спохватился, когда они пошли на второй круг:

— Я вас совсем заболтал. Со мной приключился приступ неудержимого словоизвержения.

— Замечательно, что приключился. Все, о чем вы говорите, мне очень интересно. Недавно я сама столкнулась с душевнобольным человеком. Никак не забуду эту сцену в автобусе.

На одной из остановок в автобус зашла очень высокая, крупная женщина. Фигурой она напоминала популярных несколько лет назад исполнительниц русских народных песен. С первого взгляда женщина казалась двухголовой: на первой, настоящей, голове темные волосы были гладко зачесаны назад и уходили под вторую голову — большой гладкий шар прически. Сверху, между двумя головами, стояла и непонятно как держалась высокая, жестко накрахмаленная белоснежная панама. Руки женщина держала строго согнутыми в локтях и прижатыми к животу. Кисти закрывали перчатки, такие же белоснежные, как панама, воротничок на платье и сумка, висевшая на плече.

Какое-то время казалось, что женщина-монумент ни на кого не обращает внимания: взгляд устремлен в пространство, за поручни она не держалась, но и не качалась при торможении. И вдруг она, не поворачивая головы, ткнула пальцем в стоящих рядом и чему-то смеющихся девушек.

— Прежде чем открывать рот, — густым, низким голосом сказала дама, — вам бы следовало как следует вымыть шею и уши. Отвратительная грязь!

Пассажиры невольно прыснули, девушки покраснели от возмущения и начали препираться с двухголовой. В ответ они получили лекцию о женской гигиене, прочитанную громко, внятно и с физиологическими деталями, о которых не принято упоминать в обществе. По тому, как говорила женщина, как крепко были спаяны предложения — чужой реплике не протиснуться, — становилось понятно, что подобная лекция для нее дело привычное и отработанное.

— Знаете, что произошло, когда мы наконец поняли, что перед нами душевнобольная? — рассказывала Вера. — Часть народа, и я в том числе, стала потихоньку отходить, дабы случайно не попасть ей на язык. Другие, напротив, стали к ней приближаться. Догадываетесь зачем?

— Чтобы посмеяться, очевидно.

— Верно. Они стали подзадоривать ее, задавать пошлые вопросы. Словом, веселились.

— У меня была одна больная, — вспомнил Костя, — тоже с маниакальной идеей чистоты. Соседи по коммуналке несколько лет не выпускали ее из квартиры, подкармливали слегка и поощряли то, что она день и ночь драила везде полы. К нам она попала с очень запущенной формой болезни. Вот та женщина в автобусе, пока она не заговорила, какое на вас впечатление произвела?

— Несколько экстравагантная, но вполне нормальная.

— В этом-то и дело. Нет физических дефектов — так и жалеть нечего. Несет чушь — значит, дура, а я умный. Над дураком посмеяться — милое дело. И в то же время нельзя считать наших пациентов недочеловеками. Знаете что… Вы когда в следующий раз придете? В пятницу? Я вам покажу картины наших больных. В прошлом году мы организовали выставку, несколько работ мне потом подарили. Книгу вашу я верну не сразу, хорошо? Возможно, мы что-то найдем в ней для музея больницы. В обмен могу предложить Ломброзо “Гений и помешательство”. Не читали? Недавно вышло репринтное издание. Думаю, вас заинтересует. Значит, до пятницы?

Они снова встретились, Костя показал картины своих пациентов. Вера ожидала увидеть мазню людей с разрушенным сознанием, которая может умилять только врача. Но по уровню мастерства работы не уступали произведениям выпускников какой-нибудь художественной студии при Доме культуры. Вера так рисовать не умела. Особенно ее поразил один женский портрет. На первый взгляд казалось, что картину делали торопливо, наспех: все, кроме глаз, непропорционально больших, затушевано. Но глаза! Глаза женщины за секунду до рыданий. Расширенные за мокрыми линзами слез зрачки звали заглянуть в душу и молили о помощи. Под портретом стояла подпись “Надежда”. Костя не знал, имя это или идея картины.