ПОДРУГА 2

Лет семь назад Люба поселилась на Майорке, на одном из островов Балеарского архипелага, в Испании. Приезжает два-три раза в год, но никогда — зимой. Она натерпелась холодов на всю оставшуюся жизнь. Антон к ней периодически, но не часто летает.

Не знаю, что произошло между ними. В своей семье не разобраться, что уж других судить. Они не разводились, не ссорились, они по-прежнему муж и жена.

— Но почему? — пытала я Любу. — Как можешь ты допустить, что Антон приходит вечерами в пустую квартиру? Как можешь ты без него существовать? Вы выдержали испытание холодом, нищетой, болезнями детей, а богатством не выдержали?

— Оно рассосалось, — ответила Люба.

— Что «оно»? Любовь? Муж, дети?

— Все! Был тугой комок, стала тонкая пленка.

Такая тонкая, что и дыр не заметно. Да ты не переживай, у нас все отлично. Вот в Англию полечу.

Барон охоту на лис завел. Костюмов специальных из сукна нашили, красное с белым и при котелке.

Буду за лисами на лошади скакать.

Старшая дочь Хмельновых Алиса вышла замуж за обнищавшего английского барона. На папины деньги баронесса отремонтировала родовой замок.

Теперь там какая-то помесь музея и отеля. Егорка Хмельнов ушел в бизнес. Что-то с помощью папы отпочковал от российской промышленности и качает нашу нефть в Англию.

Наверное, Алиса и Егорка, которые для меня почти такие же родные, как Лешка, никогда не вернутся на Родину. Мне от этого плохо. Мне кажется, будто их обокрали, хотя они разбогатели.

— Почему Лешка не ездит к моим? — спрашивает Люба.

— Он ездил.., он весь в науке, ты же знаешь.

Лешка один раз наведал в туманном Альбионе друзей детства. Его приняли по первому классу.

Вернулся, сказал: «Мне это неинтересно!» — и прекратил общение. Первый перестал отвечать на электронные письма, даже на дни рождения забывает без моего напоминания Алиске и Егорке позвонить. Они ему неинтересны. Точка. Кол на голове теши!

— Я никому не нужна, — Люба усмехалась, плакала без слез, — ни Антону, ни детям.

— Ты максималистка! Тебе подавай быть нужной на сто процентов, а восемьдесят, сорок или тридцать тебя не устраивают! Дети выросли, у них своя жизнь, они не болеют и плевали на наш жизненный опыт.

— Муж тоже вырос?

— А ты хочешь, чтобы он, как в двадцать лет, табуреткой с ушами торчал у памятника Тимирязеву?

— Кирка! У нас все нормально. На других посмотреть, так они только зубами в глотку друг другу не вонзаются. Вот и ты с Сергеем.., не смогла…

Но когда вакуум в двадцати или в шестидесяти процентах, надо его каким-то дерьмом заполнять?

Вот я собой и заполнила.

— Ты себя называешь дерьмом?

— Не придирайся к словам. Лучше приезжай ко мне на Майорку! Все поймешь!

Но прежде, чем нанести визит, я регулярно общалась с Любой по телефону. Там у них целая колония отселенных жен новых русских образовалась.

— Что вы делаете? — кипятилась я. — Прозябаете? Я читала в газете: тупеют, жиреют и спят со своими шоферами.

— Про банкиршу Райку, что ли, написали? — живо интересовалась Люба.

— Меня не интересует Райка! Меня волнуешь ты! Чем у тебя день заполнен?

— Во-первых, дом и участок. Во-вторых, я стала писать.

— Кому?

— Писать — это рисовать, деревня! Беру уроки акварели. Еще хочу вокалом заняться, диск свой иметь.

Как я поняла, маленькое сообщество российских женщин бесилось с жиру. То они повально увлекались живописью, то музыкой, то делали пластические операции. Люба приехала в Москву из Швейцарии, где ей утянули лицо и впрыснули какой-то распирающий состав в губы. Я без дрожи не могла смотреть на ее губы — африканские лепешки.

— Через месяц, — хлопала Люба телячьими губами, — спустятся, в норму придут. — Сама же подходила к зеркалу и ругалась:

— Половые губы на харю натянула, дурында! Может, их розовым перламутром закрасить?

— Теть Люба! — веселился Лешка. — Только зеленым! Вы ж у нас хиппи, цылодобово!

Я все откладывала поездку к Любе. Не получалось денег скопить. Пока у нее не лопнуло терпение — прислала мне два авиабилета, туда и обратно с двухнедельным интервалом.

Майорка — это сказка! Я вспоминаю о ней с содроганием. Я там, как выражается мой сын, чуть адидасы не отбросила.

Рай невозможно описать, потому что слова черно-белые, не имеют красок и запаха. Единственное, в чем я разочаровалась, когда мы ехали из аэропорта Пальма-де-Майорка, столицы острова, так это в авторах Библии, которые нам рай в другой жизни придумали. Халтурщики! Просто описали эту средиземноморскую благодать! Буйство зелени, цветов разноцветье, яркая лазурь моря и воздух как вермут! Газообразный вермут! Его можно резать на куски и продавать в полиэтиленовых пакетах.

К поездке я подготовилась. Все, что можно было прочитать о Майорке, прочитала.

— Мы находимся в столице? — Я листала блокнот. — Куда мы уезжаем? Я хочу посмотреть здесь дворец Альмудайна, где жили короли-мавры, а впоследствии — короли католические. На Майорке, — читала я, — оставили следы многие народы античности: финикияне, византийцы, арабы. Интерес также представляют Кафедральный собор, здание Консуладо-дель-Мар, монастырь Святого Франциска…

— Сеньора знает Майорку, — уважительно отозвался таксист.

Он говорил по-испански, Люба мне перевела.

— Сеньора — академике русо, — записала меня подружка в русские академики и забрала у меня блокнот. — Все увидишь! И пещеры со сталактитами, и готические храмы, и потрясающие пляжи с белым песком и сосновыми рощами, и аквапарки, и дельфинарий, и черта лысого. Но сначала — домой! А в Пальму еще приедем специально, у меня программа для тебя по часам расписана.

Программе не суждено было осуществиться.

По дороге в городишко, где обосновались русские дамы полусвета. Люба показывала достопримечательности:

— Это вилла Майкла Дугласа. Смотри, смотри, на горе, видишь дом с колоннами? Там принцесса Диана со своими бойфрендами тусовалась. А тут королевская семья любит отдыхать.

— Каких королей?

— Испанских, порсупуэсто (конечно)! — воскликнул таксист (хотя мы говорили по-русски!). — Король Хуан Карлос и донья София, — произнес он с монархическим восторгом.

Исторически на Майорке говорят на каталанском наречии, чистый испанский — кастельяно — презирают. Поскольку остров живет туризмом, жители худо-бедно владеют английским, французским, немецким и теперь русским. Словом, все друг друга понимают. То есть понимают, что надо в этом интернациональном компоте.

— Вон, видишь, — показала Люба в окно, — вилла Клаудии Шиффер.

— Си (да)! — подтвердил таксист. — Ошень красивый!

Он вмешивался в наш разговор с доброжелательным нахальством, характерным для южных народов.

— Милый домик, — похвалила я поместье, оставаясь к нему равнодушной.

Таксист пересыпает речь фамилиями знаменитых артистов, моделей, спортсменов, наследников королевских кровей, чьи дома мы проезжаем.

Чужие дворцы, где кладовки стоят как вся моя квартира, зависти у меня не вызывают. Глупая смазливая мордочка или накачанные мышцы обходятся дорого, и пусть. Я знаю многих людей блестящего интеллекта, они едва ли не с хлеба на воду перебиваются — и не торопятся мошну набивать.

Каждому свое: глупости — богатство, уму — покой.

Моя подруга Люба, естественно, вне счета.

Я начинала понемногу понимать ее. У этого климата и у этой природы хочется попросить политического убежища. И ничего не делать. Просто жить: дышать и смотреть. Для разнообразия выкинуть номер, накачать губы идиотским гелем или заняться акварелью.

Мы подъехали к Любиному дому, таксист выгрузил мой чемодан. Люба расплатилась. Конечно, не вилла Клаудии Шиффер, но тоже красота. Дом с открытой верандой в глубине. К нему ведет дорожка, по обеим сторонам которой пятна газона, обрамленные цветущими кустарниками, цветами всех колеров. Цветов — море, как на кладбище в урожайный день.

Не иначе как за сравнение с кладбищем я едва не поплатилась — первый (по порядку) раз чуть не погибла.

Прямо передо мной с неба упал снаряд. Чудом не задел. Я взглянула вверх. Двадцатиметровый ствол кокосовой пальмы, наверху гроздь орехов Один метил мне в голову. Кокосовый орех в оболочке, размером с хороший арбуз и твердости необычайной, килограмм восемь, упал и даже не треснул.

— Е-если бы-бы, — заикалась я от испуга, — попал по башке, я бы по грудь в землю ушла.

— Не-ка, — не согласилась Люба. — Просто голова бы раскололась.

— Хорошенькая перспектива! Ты зачем их тут насажала? С противниками расправляться?

— Это моя гордость! Кокосовые пальмы у многих есть, но только у меня орехи вызревают. Поэтому и вилла называется «Кокосовый орех».

— Скольких твои орехи уже прикончили? Ты знаешь, что по крепости они как пушечные ядра?

Распространялись по тропикам вплавь. — Из меня стали выскакивать сведения периода преподавания в ПТУ. — Буря смоет, в океан унесутся, месяцами, болтаются, даже морская йода в них не проникает!

Выбросит на другой берег, они приживаются.

— Ты, Кирка, — похвалила Люба, — как была умной, так и осталась. Хуан!!! — завопила она неожиданно во все горло. — Хуан! Где тебя черти носят?

— Си, сеньора!

На дорожке показался загорелый юноша лет восемнадцати. Босой, единственная одежда — шорты.

Молодой стройный Адонис испанской масти.

Они заговорили на тарабарщине. На смеси языков, из которых мое ухо улавливало только русский.

— Тра-ра-та-ра-та дурак! — бранилась Люба. — Ри-ту-ру-ту-ру, моя подруга Кира. — Она размахивала руками, показывая то на меня, то на упавший орех, то на гроздь, висящую на уровне третьего этажа. — Тур-мур-пур тебя, козла, первого убьет.

— Ка-на-ва-па-па я ноу дурак, — отвечал Хуан, — ту-му-ру-пу, добро жаловать, сеньора Кьирья. — Поклон в мою сторону. — Ле-ме-пе-ве я не козел, лу-ку-ни-фу, обоймется, сори, обойдется!

— Неси чемоданы в дом! — на чистом русском гаркнула Люба, строго указала на крыльцо и повернулась ко мне. — Как тебе это нравится? Он утверждает, что ветер все равно сбросит, он, видите ли, сводку читал! А кому я лестницу специальную покупала?

— Не знаю кому. Кто такой Хуан?

— Как бы садовник и вообще по дому. Ты не представляешь! Свет не видел таких ленивцев! Я каждое утро беру дубинку и гоню его на работу. А этот жеребец только о девицах думает. У него их эскадрон!

— Зачем ты держишь плохого работника?

— Они бедные. Мать Хуана, Мария, каждую неделю у меня уборку делает. Только соберусь его выгнать, она в слезы: «Сеньора! Пятеро детей, мал мала меньше, муж в море погиб, Хуан старший, он кормилец!» Вот и терплю, нервы мотаю. Здесь у местных другой работы нет, как виллы и туристов обслуживать.

— Ты добрая капиталистка, — похвалила я.

Пока мы разговаривали, я, поглядывая наверх, выбрала безопасное место, куда не мог упасть орех-снаряд, и отошла. В Любином саду было так красиво, что не хотелось уходить. Возле большого куста бугенвиллеи рос японский клен, по его стволу вилась лиана. Я сорвала листочек, помяла в руках, понюхала.

Люба, живописующая свою трудную буржуазную жизнь, вдруг прервалась.

— Выкини! — велела она мне, показав на листочек. И снова завопила:

— Хуан!! Сучий потрох!

Иди сюда!

Хуан приближался медленно и безо всякого страха-почтения на лице. Потом Люба расскажет, что во время визитов Антона садовник преображается. Ходит в комбинезоне и обуви, по первому зову прибегает и в целом всячески изображает истового трудягу. Знает, из чьего кармана денежки капают.

Они опять заспорили на своем международном языке. Теперь предметом спора была лиана, листочек которой я сорвала. Ничего не понимая, уловив только «идиот» — «я не идиот, сеньора», «сколько раз говорить?» — «говорить глюпость!», я их прервала:

— Люба, в чем дело?

— Этот молокосос утверждает.., впрочем, ладно!

Может, обойдется. Пошли в хату!

Дом у Любы прекрасный. Большой, светлый и прохладный. Она водила меня по комнатам первого и второго этажей, мы спускались в подвал, где стоял бильярдный стол, находилась сауна и маленький зал с баром. Я искренне радовалась за подругу — в своем политическом убежище она свила роскошное гнездо.

— Эта спальня решена в мавританском стиле.

Эта — с античными мотивами. Вот украинская, видишь рушники? — говорила во время экскурсии Люба. — Тут под будуар.., не Людовика, а его зазнобы.

— Марии-Антуанетты? — подсказывала я.

— Нет, дизайнер по-другому называл.

— Мадам Помпадур?

— Точно! Хочешь — выбирай Помпадур, хочешь — в стиле ар-деко.

— Люба, ты знаешь, что такое ар-деко?

— Я столько деньжищ отвалила, что спрашивать не обязательно. А ты почему туалеты не считаешь?

— Чего не считаю?

— Понимаешь, как кто-нибудь из наших приедет, так обязательно туалеты считает. Вазы китайские, картины японские — им по боку, носятся по дому, горшки нумеруют. Кира, нам что, прежде унитазов не хватало?

И тут я почему-то, как все соотечественники, воспылала интересом к туалетным комнатам. Не знаю, чего нам не хватало, но я бегала по дому с этажа на этаж и восхищалась наличием санузла при каждой спальне. Пробегая через столовую, где Люба смешивала коктейли, я докладывала:

— Пять спален, правильно? Итого пять туалетов плюс три гостевых и один в подвале?

— Гостевой один, — со светлой капиталистической печалью отвечала Люба, — ты лишний круг дала. Выпей, Кирка! — Она протягивала стакан.

— Не может быть! — Меня подстегивал азарт, и я неслась по дому считать горшки по новой.

Сей феномен мне объяснить трудно. Почему нас не трогает столовое серебро или канделябры восемнадцатого века? Почему возможность справлять нужду в персонально отведенном месте воспринимается как благодать?

Впрочем, сейчас о Любиных туалетах я вспоминаю с содроганием. Весь отпуск в них провела!

Приняв душ и переодевшись, мы должны были ехать в ресторан ужинать. Форма одежды — платье на бретельках. В Москве, по ее наущению, я себе такое купила. Сарафан и сарафан, но называется пышно: «платье для коктейль-пати».

Мы стояли перед зеркалом в холле. Люба на полголовы ниже меня и на десять килограммов тяжелее.

— Ты просто девушка. — восхищается она. — Больше тридцати пяти не дашь, в темноте — двадцать шесть. Даже двадцать два! — с перехлестом нахваливает.

Ничьи комплименты меня так не радуют, как трогательное любование подруги. Так говорить могла только мама.

— Ты отлично загорела! — в долгу не остаюсь. — И ни одной морщинки!

— В общем, — подводит итог Люба, — мы девки хоть куда и хоть кому.

По ее плану сегодня был вечер ознакомления с местной кухней. Попробовать всего понемногу, а в следующие дни углублять гастрономические знания.

У Любы есть машина, в марках я не разбираюсь, серебристая, с откидной крышей, и четкие правила по управлению. В пределах городка она водит сама, на тридцать километров в сторону — Хуан, дальние поездки, вроде встречи меня в аэропорту, — только профессиональные таксисты.

Ресторан, куда привезла нас Люба, длинным пандусом уходил в море. Сверху крыша из сухих пальмовых листьев, официанты в смокингах. Такой скромный шик — деревенская крыша и официанты при параде. Море билось о скалистый берег, пенилось и шипело. Я смотрела на него сверху и чувствовала себя небожителем, взирающим на безумную стихию.

— Начнем с устриц. — Меню Люба не открывала.

Заказала какое-то белое вино и две дюжины устриц. Этих морских гадов я прежде не ела и даже не представляла, как они выглядят. Нам принесли две огромные круглые тарелки, на половинках открытых раковинок лежало.., если деликатно сказать, оно напоминало содержание носовых пазух при сильном рините. Меня слегка замутило, когда Любаня взяла одну раковинку, выдавила на устрицу сок из половинки лимона, подцепила маленькой вилочкой морского гада (надо полагать, еще живого!), отправила в рот, блаженно причмокнула и запила соком из раковинки.

— Восхитительно! — Она положила пустую раковину и взялась за следующую. — Что же ты не ешь?

— Собираюсь с духом. Нет, Люба, я не смогу это проглотить.

— Да что ты? — Моя подруга чуть не плакала, смотрела на меня точно заботливая мать, у которой ребенок отказывается кушать полезные продукты. — Только попробуй, тебе обязательно понравится!

А мне в голову лезли неаппетитные и даже отвратные литературные ассоциации.

— В русском фольклоре, в легендах про клады, герою нужно пройти череду испытаний. В частности, выпить ведро соплей с харкотиной. Кто бы мог подумать, что подразумевалось ведро устриц!

— Фу, какая гадость! — передернулась Люба. — И не ведро тебя просят скушать, а только одну. Ну!

Открой ротик!

Она поднесла к моему лицу раковинку, отковырнула вилкой устрицу. Я помотала головой: не могу!

— Вспомни какой-нибудь положительный литературный пример, — велела Люба. — Ты же много цитат знаешь, а устриц все нормальные люди обожают.

— Из Ахматовой, — вспомнила я. — «Свежо и остро пахли морем на блюде устрицы во льду».

— Вот видишь! Ахматова не глупей тебя была!

Пора, голубушка, к цивилизации приобщаться.

— Посредством устриц?

— В том числе. Давай с закрытыми глазами. Хорошая девочка! Ну-ка, глазки закрыла, а ротик открыла! Хорошо! Глотай скорей! Запивай вином!

Третью устрицу я съела самостоятельно, на шестой вошла во вкус, прикончила всю дюжину и поняла, что у аристократов и прочих любителей морских деликатесов губа не дура.

Устрицами ужин можно было бы и ограничить, я вполне насытилась. Но Люба заказала еще жаренных в чесноке больших креветок, потом филе какой-то экзотической рыбы, потом собрасаду — знаменитую свиную колбасу с перцем, на десерт — энсаймаду, воздушный пирог в форме спирали.

Мой бунт при появлении нового блюда она подавляла решительно:

— Не порть мне праздник! Я столько тебя ждала, а ты привередничаешь. Съешь колбаски, если меня любишь!

Под устрицы пили одно белое вино, под креветки — другое, под колбасу — красное, к десерту подали ликер. Всякий вкус я потеряла в середине ужина, осоловела от еды и опьянела от спиртного. Подруга знай себе утрамбовывала в меня, как в рождественского гуся, угощеньица.

К машине я топала на растопыренных ногах: несла набитый живот и пыталась сохранить равновесие. Язык заплетался, но будущее я предсказала точно:

— Это плохо кончится. Ты же знаешь, у меня слабый желудок. Кстати, надо сделать рентген. Сегодняшняя трапеза показала, что у меня по меньшей мере пять желудков. Тебе лишний не нужен?

— Приедем домой, — успокаивала Люба, — я тебе «Пало» дам, от всех болезней им лечусь.

— Что у тебя пало?

— «Пало» — это местный ликер, миндальный и настоянный на многих травах.

— Давай «Пало»! — Мне было море по колено.

Обычно излишек спиртного действует на меня как снотворное. В молодости Люба частенько прерывала застолье призывом: «Включайте скорее музыку! Давайте танцевать! Кира отключается!» Если не танцевать, то спать — выбор у меня ограничен.

Но тут, не иначе как благодаря устрицам и другим дарам океана, воздуху, в котором было не меньше градусов, чем в вине, на меня накатило поэтическое вдохновение. Боком плюхнувшись на сиденье, я принялась сочинять стишки с рифмой на «пало» и развлекала ими всю дорогу Любу. Она живо реагировала на мое «творчество».

С декадентскими подвываниями я тянула:

Всю ночь над городом летало кресало.

И лишь к утру на Профсоюзной пало.

— Что такое кресало?

— Леший его знает! Из любовной лирики, слушай!

Сердце мое пало, до пяток не дошло.

Застряло в пищеводе, как заяц в огороде.

— Подавиться любовью? Мощно!

— Производственная тема, сельскохозяйственная.

Коровье стадо много молока давало,

Но от сибирской язвы, к сожаленью, пало.

— Ты зачем целое стадо погубила?

Оно лежало тихо, не воняло.

Подобного доселе не бывало!

— Все, приехали, поэтесса!

— Ой! — Я с трудом обрела равновесие, выбравшись из машины. — Чуть не упало!

Момента распития ликера «Пало» я не помню, а также как добралась до кровати, сняла платье и натянула пижаму. Но среди ночи меня разбудила революция, которая началась во всех желудках одновременно. Я рванула в туалет: то обнимала унитаз, склоняя в него голову, то плюхалась попой на стульчак. Проделав это упражнение несколько раз, обессиленная, наконец, подошла к зеркалу, чтобы умыться. Увидела себя и завопила благим матом…

— А-а-а! — кричала я в ужасе, выскакивая в коридор и натыкаясь на японские вазы на подставках.

Вазы падали и бились, я вопила. На шум прибежала Люба, включила свет.

— А-а-а! — увидев мое лицо, в страхе закричала она.

В первый момент Люба меня не узнала. И, как призналась позже, подумала: «Специально грабителей с мерзкой рожей подбирают, чтобы людей пугать. Но хоть бы оделись прилично, когда на дело идут! Обнаглели! В пижамах!»

Лица, как такового, у меня не было. А была страшная распухшая харя, почему-то напоминающая маску льва. От глаз остались щелочки, нос увеличился в три раза, раздувшиеся щеки при беге колыхались. И вся эта красота — в алом цвете и в буграх крупной сыпи. Покраснело все тело и покрылось прыщами.

Меня захватил очередной позыв, я заскочила в спальню, кажется мавританскую, повезло — знала, где туалет, бросилась туда.

Я стонала, сидя на унитазе. Люба, оказывая мне посильную помощь, стояла рядом и периодически нажимала на рычаг сливного бачка.

— Сволочь! — ругалась она. — Уволю без выходного пособия! Пусть сдохнут от голода его братья и сестры, если он такой прохвост! Кобель! Лентяй!

Урою!

— Кого? — простонала я.

— Хуана, задери его черти, кого же еще! Ведь при тебе, когда ты листочек сорвала, на чистом русском, то есть испанском, сказала ему: ядовитый плющ! А он: нет, сеньора, ошибаетесь, сеньора! И кто был прав? Ты видишь?, — Объясни, ты знаешь, что со мной?

— Во-первых, отравление от передозировки здешней пищи. Это чепуха, со всеми бывает, кто у меня первый раз гостит. «Пало» быстро на ноги поставит.

— Во-вторых?

— Ядовитый плющ — очень плохое растение, у многих вызывает страшную аллергию. Я могу брать его руками, а муж за три метра от запаха пятнами покрывается. Весь ядовитый плющ на участке я извела, но, видишь, он снова полез, и, главное, от хорошего плюща он трудно отличим. Вот идиот Хуан и доказывал мне, что ядовитый плющ не ядовитый…

— Люба! Что со мной будет?

— Только не отек легких! У тебя нет отека? Тогда в госпиталь не повезу, сюда врача вызовем. Поднимайся. Идти можешь? Не можешь? Я тебя доволоку.

По дороге в мою спальню мы заглянули еще в три, где я проверила работу унитазов.

Две недели я провела в постели. Мне ставили капельницы, делали уколы, кормили кисельной бурдой. Поскольку врач «Пало» запретил, отравление задержалось надолго, в туалете я хорошо изучила каждую плитку кафеля… Пищевой удар вкупе с аллергическим — это я вам доложу!

Когда Любе нужно было ненадолго отлучиться, сиделкой при мне оставался Хуан, конечно же не уволенный. Юноша сидел на стуле, заламывал руки, просил прощения и пылко уверял, что я била и буду красивой женщиной, а сейчас у меня «период» — это слово он выговаривал по-русски и вставлял куда надо и не надо.

«Период» закончился, в приблизительно человеческий вид я пришла только перед отъездом с Майорки. Люба робко предлагала задержаться, поплавать на яхте, посмотреть пещеры и прочие достопримечательности.

— Рояль, на котором играл Шопен, — соблазняла меня. — Он тут с Жорж Санд отлично время проводил.

— Рояль?

— Композитор! И вообще, здесь столько можно увидеть! Хоть на недельку останься.

— Нет, домой.