Тихо.
      "Крокодил Гена был-таки, наверное, прав, - подумал он. Помяукало-помяукало и перестало". Но на всякий случай позвал:
      - Кис-кис-кис!
      И вдруг откуда-то снизу, из-под лестницы, послышалось слабое приглушённое мяукание. Узкая деревянная лестница на второй этаж начиналась сразу у дверей. За лестницей чернел большой квадратный вход в подвал. Крышка была оторвана и лежала в стороне.
      Толя приблизился к чёрному квадрату и снова позвал:
      - Кис-кис-кис!
      В ответ - жалобное, отчаянное, поспешное:
      - Мяу-мяуу-мяу!.. Мяу! Мяууу...
      Так мяукают, только взывая о помощи. Наверное, это был котёнок - такое слабое и бессильное было мяукание.
      Толя наклонился.
      Из подвала дохнул на него мокрый, гнилой холод. Где-то глубоко внизу, в чёрной, непроницаемой темноте, светились два маленьких зелёных глаза. Толя вздрогнул и отшатнулся. Котёнок, видимо, почувствовал его испуг и мяукнул коротко и безнадёжно:
      - Мяу!
      "Эх, ты! Он второй день в холодном сыром подвале пропадает, выбраться не может, а ты - боишься. В самом деле - ничтожество ты!
      Никудышный!"
      Будто не сам он себе, а кто-то благородный и мужественный говорил ему эти слова. Но как побороть, пересилить скользкий, холодный страх, который от живота расползается по всему телу и делает его немощным и бессильным? Как?
      Тут никто не поможет. Никто. Только ты сам.
      Котёнок снова мяукнул.
      - Погоди! Я сейчас, сейчас... - дрожащим голосом тихо проговорил Толя и вялыми, непослушными ногами сделал шаг вперёд. Он видел только две первых ступеньки. И ступил на них. Шаг... ещё шаг... ещё...
      - Ай!
      Он не успел даже испугаться.
      Он испугался, когда уже лежал внизу.
      Хорошо, что под лестницей в подвале была куча тряпья - мешков, старых одеял и ещё какого-то барахла. Толя мягко упал на эту кучу и даже не ушибся.
      Он взглянул вверх и увидел: лестницы в подвал не было, все ступеньки, кроме тех двух, вверху, были сломаны, выбиты. И тут Толя похолодел. Словно не на мягком тряпье он лежал, а на холодной льдине, в которую вмёрзло его тело.
      Глаза постепенно привыкли к темноте. Он уже различал какие-то диковинные предметы. Странная лодка выплывает кормой из мрака (поломанная деревянная кровать), а на ней что-то рогатое (старый велосипед), а с другой стороны невообразимая гора поломанных стульев, сундуков и ещё чего-то совсем уже в темноте непонятного и неразличимого...
      Он ахнул и отдёрнул руку - она натолкнулась на что-то живое и дрожащее.
      - Мяу! - виновато мяукнул котёнок.
      Толя осторожно протянул руку и привлёк котёнка к себе. Котёнок был не такой уж и маленький - среднего, а то и старшего кошачьего возраста. Но страшно худой, сплошные рёбра.
      - Как же ты попал сюда? Котёнок замурлыкал, изгибая спину.
      - Что же нам теперь делать? Как вылезти? А ну, постой...
      Он старался на ощупь в темноте найти что-нибудь такое, что можно было бы подставить под лестницу и выкарабкаться. Но вскоре убедился, что ничего из этого не выйдет: до уцелевших ступенек было очень высоко.
      Новая волна отчаяния охватила его.
      Ну что он за неудачник такой!
      Цыпочка с Гулиной где-то сейчас во Дворце спорта кренделя на льду выписывают. Крокодил Гена в бассейне баттерфляем, как бабочка, порхает. Алик Паганини какую-то рапсодию смычком вышивает. А он, ничтожество, в подвале... Они людьми станут. Фигуристами, чемпионами, лауреатами. Их по телевизору показывать будут. А он... хотел котёнка вытащить, да и то... Самого теперь вытаскивать нужно.
      Толя не выдержал и заплакал.
      Он редко плакал. И сейчас, плача, сам себя убеждал, что плачет не потому, что ему страшно, а потому, что ему жаль бабушку Марылю. Как же она, бедная, будет переживать, как будет волноваться, когда он не придёт домой!
      Наверху послышались шаги.
      Толя встрепенулся, хотел уже позвать на помощь, но в последний миг испугался, что это же его могут поднять на смех ("Провалился, никудышник!"), но и не крикнуть уже было невозможно (полная грудь воздуха), и, сам не зная, как это у него вышло, он громко... мяукнул:
      - Мяу!
      Сверху ослепительно сверкнул свет электрического фонарика. Донёсся удивлённый голос:
      - О! А ты как тут очутился?!
      Отец Алика Паганини, Захар Власович Ивасюта, был самый высокий у них во дворе-два метра пять сантиметров. Ему не нужны были никакие лестницы. Он просто соскочил в подвал. Взял Толю и котёнка, выставил наверх, потом подтянулся на руках и вылез сам. Всё это заняло не больше чем полминуты.
      - Ишь! - улыбнулся Захар Власович, отряхивая Толю своей большой мягкой рукой. - Я и не подозревал, что ты такой... Герой! Молодец! Сам в тёмный подвал за котёнком полез. Ишь!
      Толя прижал котёнка к груди и глянул исподлобья на Захара Власовича смеётся или нет. Но ни в голосе, ни в глазах не было и тени насмешки. Скорее наоборот.
      Кроме того, что Захар Власович был у них во дворе самый высокий, он был ещё и самый уважаемый. Мастер завода "Арсенал", депутат райсовета, орденоносец, во время праздничных демонстраций он всегда стоял на правительственной трибуне среди знатных людей столицы. Толя не раз видел его по телевизору. А все, кого он видел по телевизору, были для него людьми необычайными.
      Толя опустил голову, чтобы отец Алика не заметил, что он плакал. Тот, кажется, не заметил. Положив руку Толе на плечо, он повторил:
      - Молодец! - Потом перевёл дыхание и сказал: - Не знаю, полез бы мой Паганини или... Не уверен. Хотя он хлопец добрый. Это ж он меня попросил. Котёнок, говорит, в подвале мяукает, наверное, вылезти не может. У меня сегодня отгул. А они па музыку торопились. - Захар Власович скривился:-Эх! Нужна ему эта скрипка... как корове седло! Не станет он музыкантом всё равно. И сам мучается, и... Да разве объяснишь? Они, братец, не догоняют, как теперь говорят. Но их же четверо. Женщины, братец, это... Ивасюта махнул рукой.
      И то, что этот большой уважаемый человек говорил с ним так откровенно, искренне, как со взрослым (даже на жену и её сестёр жаловался), наполнило Толино сердце радостью. И ему вдруг стало жаль Алика Паганини. А он ему так завидовал!..
      И ещё он неожиданно подумал: вот самого же Захара Власовича не водили, наверное, ни в бассейн, ни на музыку, а он...
      И в мире, как в телевизоре, у которого был сперва выключен звук, а потом его вдруг включили, - всё вокруг забурлило радостно и звонкоголосо. На какой-то миг Толе показалось, что на небе вспыхнула радуга. Так бывает, когда сквозь слезы посмотришь на солнце.
      * * *
      Это случилось ещё в первом классе, три с половиной года назад.
      Но все узнали об этом только в прошлом году, в третьем классе. Сам Толя не выдержал, рассказал Ромке, с которым сидел за одной партой.
      А тогда он просил Захара Власовича никому ничего не говорить, даже своему сыну Алику. И Захар Власович слово сдержал - не рассказал.
      Кстати, Алик скрипку свою таки бросил. Во втором классе на музыку он уже не ходил.
      И Богдан Цыпочка фигурное катание бросил. Перешёл было на хоккей, но бросил и хоккей. Мама решила, что хоккей слишком "травматический" вид спорта. И после некоторых шишек и синяков собственноручно вынесли Цыпочку на руках с ледовой площадки. С тех пор он посещает шахматную секцию.
      А вот Люся Гулина фигурным катанием ещё занимается, хотя выдающихся успехов покамест не достигла.
      И Крокодил Гена ходит в бассейн. Хотя тоже чемпионом ещё не стал.
      Наибольших результатов достигла Натали Приходько. Важность и нужность изучения иностранных языков она доказала на практике.
      К ним в школу прибыла однажды делегация немецких пионеров из города Лейпцига, побратима нашего Киева. И Натали Приходько так бойко "шпрехала" с ними по-немецки - четвёртый "А" просто диву давался.
      Толя после этого решил всерьёз взяться за английский. Купил несколько тоненьких книжечек для внеклассного чтения и заставил себя их читать.
      Не без того, что тут помогло и влияние его друга Ромки Лещенко, который, как вы знаете, по-настоящему закалял свой характер. И теперь, в упор посмотрев на звеньевую первого звена Тину Ярёменко, Шурочка сказала:
      - Что же, по-моему, Красиловский - мог!
      Но Толя их уверенность развеял в один миг:
      - Я же тогда болел. Вы что - забыли?
      И Шурочка вспомнила: действительно, в тот день, когда случилось это событие с деньгами, Толи Красиловского в школе не было. Он был болен ангиной. И Шурочка с Тиной ещё ходили его проведывать. И застали там Ромку Лещенко.
      Шурочка посмотрела на Ромку. Ромка улыбался. Он прекрасно всё помнил, но ему хотелось проверить, как относится актив к его другу, что он думает о нём. И теперь Ромка был доволен.
      - Слушайте, - сказала редактор стенгазеты Натали Приходько. - А чего это мы всё время только на мальчишек думаем? Полковник же сказал, что дежурный не разобрал - мальчик или девочка. Почему это не могла бы быть, например... ну, например, Грацианская?
      - Или Миркотан? - подхватила Тая Таранюк.
      АЛЛОЧКА ГРАЦИАНСКАЯ И ЛЮБА МИРКОТАН
      Аллочка Грацианская очень хорошенькая девочка.
      Да что я говорю - хорошенькая. Просто красивая. Не будем бояться этого слова. Создаёт же иногда матушка-природа такое диво. Пышные, чёрные как смоль волосы. И синие-синие глаза. И длинные мохнатые ресницы. И пухленькие розовые губки. И ровненький носик. И ослепительная белозубая улыбка. И ямочки на щеках. Ну просто не к чему придраться.
      Всё красивое.
      И по характеру симпатичная.
      Красивые, как вы знаете, часто бывают заносчивые, капризные, самовлюблённые.
      А Грацианская - ничего подобного. Добрая, воспитанная, щедрая. Всегда поделится и конфетами, и жевательной резинкой, и стерженьками для авторучки. И улыбается всем приветливо. Ни с кем не ссорится, не ругается. Если нужно, и на уроке подскажет, списать даст (она отличница). Одним словом, хорошая девочка, и всё.
      Если среди хлопцев все больше всего любили Кума Цыбулю, то среди девчонок - её, Аллочку Грацианскую.
      И никто не мог понять, почему Люба Миркотан вдруг так невзлюбила её. Люба на Аллочку не могла спокойно смотреть. В глазах у неё всегда была неприязнь и презрение. Иногда казалось, что Люба готова даже ударить Аллочку. Всех это очень удивляло. Девочки не раз спрашивали Любу:
      - Ну почему ты её так не любишь?
      - Не люблю, и всё, - цедила та сквозь зубы.
      - Но почему? Она же такая хорошая девочка. Всем нравится.
      - Всем нравится, а мне не нравится.
      - Без причины?
      - Без причины.
      Девочки только плечами пожимали.
      Один лишь Гришка Гонобобель поддерживал Любу:
      - Чего привязались? Ну, не нравится. Подумаешь! Кому что. Хи-хи!
      Ну тот вообще всех презирал, над всеми хихикал.
      И если бы Люба от природы была девочкой злой, недоброжелательной. А то ведь нет. Она была доброй, приветливой со всеми. Со всеми, кроме Аллочки.
      - Да она просто ревнует, - решила Люська Заречняк, - что Аллочка красивее её.
      Действительно, Люба тоже была хорошенькая, но, конечно, не такая яркая, как Аллочка.
      Кто его знает. Чужая душа, как говорят, потёмки, в чужую душу не влезешь.
      Люба и Аллочка жили в одном дворе. Аллочка - в фасадном доме (том, что выходит на улицу), а Люба - во флигеле (том, что в глубине двора).
      Может, всё-таки что-то между ними было, какая-то ссора. Впрочем, Аллочка клялась девочкам, что никогда в жизни не ссорилась с Любой, никогда не сделала ей ничего плохого, нистолечко. Несколько раз она пробовала откровенно поговорить с Любой, выяснить, как говорится, отношения. Но ничего из этого не вышло.
      - Я к тебе ничего не имею, - презрительно говорила Люба, глядя Аллочке прямо в глаза. -Что ты хочешь? Чтобы я бросилась тебе на шею, как другие? Извини, мне не хочется! - И уходила.
      Аллочка очень переживала из-за такого Любиного отношения, переживала искренне, девочки это видели и сочувствовали ей.
      Аллочка привыкла к ласковому, нежному отношению, привыкла, что её все любят, что ею любуются. Как я уже говорил, её любили все- и родные, и близкие, и знакомые, и малознакомые. Не говоря уже о родителях, о папе и маме.
      Но, наверное, никто так не проявлял своей любви, как баба Надя.
      Баба Надя, или Надежда Сергеевна, жила во флигеле, там, где и Люба Миркотан. Только Люба - на третьем этаже, а Надежда Сергеевна - на первом. Когда-то она работала паспортисткой в домоуправлении, но давно уже была на пенсии. Мужа своего, Григория Ивановича, который работал бухгалтером на заводе "Транссигнал", она похоронила лет десять назад и жила одна (детей у них не было).
      Аллочка знала Надежду Сергеевну с первых дней своей жизни. Собственно говоря, это Аллочка назвала её бабой Надей. Потому что Надежда Сергеевна заменила маленькой Аллочке родную бабушку. Дело в том, что одна родная Аллочкина бабушка, мамина мама, жила в Запорожье со вторым своим мужем. Вторая родная бабушка, папина мама, жила в Одессе с папиной сестрой и её детьми, то есть своими внуками. Приехать они не могли.
      Родители Аллочки работали. Мама, Инна Аркадьевна, преподавала в политехникуме связи. Папа, Борис Иванович, руководил в спорткомитете. Присматривать за Аллочкой было некому.
      В яслях она часто болела.
      Увидев тяжёлое положение Грацианских, Надежда Сергеевна сама предложила свои услуги. Родители не знали, как её благодарить.
      - Ах, Надежда Сергеевна, как мы вам обязаны! Вы наш добрый ангел-хранитель! Что бы мы без вас делали? - не раз говаривали и папа, и особенно мама.
      Родители пробовали предлагать Надежде Сергеевне деньги, но та категорически отказывалась.
      - Она же мне как родная! Я же её так люблю! - говорила Надежда Сергеевна, глядя на Аллочку увлажнёнными глазами.
      Более добрых глаз, более доброго взгляда Аллочка не видела ни у кого. И руки у неё были добрые, мягкие, тёплые, ласковые. Аллочка и сейчас помнит лёгкое прикосновение этих рук. Особенно когда они обнимали её, прижимали к груди. Тогда Аллочка слышала, чувствовала, как бьётся бабы Надино сердце.
      И пахло от бабы Нади очень приятно. Всю жизнь, как она говорила, душилась она одними духами, которые дарил ей когда-то муж и которые назывались так необычно и таинственно - "Манон". Этот особенный, нежно-пряный запах волновал Аллочку. И квартира у бабы Нади была очень уютная. Маленькая, двухкомнатная, заставленная старой мебелью, которой теперь уже ни у кого нет. Чёрный шкаф. Буфет буквой "Н", с двумя тумбочками по бокам и двумя зеркалами между ними. Клеёнчатый диван с высокой спинкой, наверху которой снова-таки было овальное зеркало. Так называемый трильяж - туалетный столик с тройным зеркалом.
      Это обилие зеркал в маленькой квартире делало её больше, просторнее.
      Аллочка любила, когда баба Надя приводила её к себе.
      Особенно нравилось Аллочке рассматривать старые фотографии в большом сером альбоме с фиалками на виньетке. Больше всего привлекали её фотографии бабы Нади в детстве.
      - Ой! Это ты? Ты тоже была пионеркой? Ой, как интересно!
      - А как же! Будьте уверены! "Здравствуй, милая картошка, тошка, тошка... пионеров идеал..." - напевала баба Надя, и Аллочка звонко смеялась.
      Однако особых чувств у самой бабы Нади фотографии детства почему-то не вызывали. А вот те, где она была сфотографирована со своим мужем, светлооким, русоволосым и стройным, всякий раз оживляли её. Она нежно гладила их своей мягкой рукой и говорила:
      - Вот это мы в Сочи. А это в Никитском ботаническом саду, в Крыму. Видишь, под пальмой. Это в Мисхоре, это в Гурзуфе. А это в Ливадийском дворце. Возле льва. Видишь, там такие львы на лестнице. Мы с Григорием Ивановичем весь Крым, весь Кавказ объездили. Будьте уверены! Мы на месте не сидели. Мы любили путешествовать... - Она вздыхала и медленно проводила рукой по фотографии.
      Она очень любила своего мужа.
      Однажды (Аллочке тогда было уже лет пять с половиной) баба Надя сказала смущённо и виновато:
      - Рыбка моя! Просто не знаю, что и делать. Мне сегодня так надо было бы съездить на кладбище. Сегодня такой день... А родители твои сразу после работы идут в театр, даже домой не заедут. Просто не знаю...
      - Так давай съездим! - не задумываясь, воскликнула Аллочка.- Я ещё никогда не была на кладбище. Мне интересно.
      - Нет. Твои родители будут недовольны. Кладбище - это такое место...
      - А мы им ничего не скажем, - заморгала глазами Аллочка.
      - Так нельзя. Обманывать родителей - это...
      - А мы их не будем обманывать,-лукаво улыбнулась Аллочка.- Если они спросят, мы скажем. А если не спросят, то... Мы не будем обманывать.
      - Солнышко моё, - растрогалась баба Надя. - Ну, ладно! Возьму грех на душу.
      Они довольно долго ехали трамваем, пока доехали до Байкового кладбища. Баба Надя купила цветы, и они пошли по тенистым аллеям мимо многочисленных гранитных и мраморных памятников. В чаще пели птицы, на памятниках качалось солнечное кружево. Было красиво и совсем не страшно.
      - Сегодня ровно пятьдесят лет, как мы познакомились с Григорием Ивановичем,- тихо говорила баба Надя. - Мы всегда отмечали этот день. Он дарил мне цветы. Всегда - розы. И обязательно красные. Будьте уверены! А теперь розы дарю я...
      Мы очень любили друг друга. Я от души желаю тебе, чтобы, когда ты вырастешь, ты встретила такого, как он. Тогда ты будешь счастлива.
      Баба Надя говорила с Аллочкой, как с равной. И Аллочке нравилось это.
      Они подошли к скромному рябенькому памятнику из так называемой "крошки" цемента с обломками мрамора.
      Баба Надя поставила красные розы в литровую банку, потом вынула из сумочки чистый белый платок, аккуратно вытерла овальную фотографию молодого Григория Ивановича, которая была на памятнике, наклонилась и поцеловала её.
      Девочка крепко обняла бабу Надю и всем телом прижалась к ней. А баба Надя благодарно обняла и привлекла к себе Аллочку.
      Родителей обманывать не пришлось. Баба Надя сама рассказала им всё на следующий день. Тогда родители отнеслись к этому спокойно. Им просто было некогда.
      Папа готовился к каким-то ответственным республиканским соревнованиям. У мамы начиналась летняя экзаменационная сессия. Не зря говорила баба Надя о любви к путешествиям. Она в самом деле не любила сидеть на одном месте. Каждый день после завтрака и до обеда они с Аллочкой отправлялись гулять. Объездили и обходили все киевские парки и сады. Но больше всего любили они Советский парк, тот, где Мариинский дворец, памятник Ватутину, арсенальцам, потому что там был "Малышок" - детский городок с качелями, каруселями, аттракционами, а главное с детской железной дорогой, специально для дошколят. Аллочка очень любила эту железную дорогу, маленький жёлтый паровозик с длинной трубой, узкой внизу и широкой вверху, с фарами вместо глаз. И всего два маленьких вагончика, по четыре места в каждом, с нарисованными на стенах зверятами. Машинист в паровозике не сидел. Железная дорога была электрической, управляла ею толстая тётя, которая стояла у железной будки, похожей на автомат для газированной воды, и нажимала на кнопки. Поезд громко скрипел и скрежетал-его, должно быть, забывали смазывать. Он делал круг среди тенистых клёнов у забора министерства здравоохранения, а когда проезжал под железным навесом, изображавшим туннель, тётя трижды нажимала какую-то кнопку, и паровозик хрипло тутукал. Аллочке нравилось это больше всего.
      Баба Надя всегда волновалась, когда сажала Аллочку в вагончик: взрослым ездить с детьми не разрешалось.
      Она смотрела на Аллочку так, будто отправляла её в далёкое опасное путешествие. Губы у неё дрожали.
      - Ты же смотри, ты же смотри, будь осторожна, не высовывайся, не упади. Я тебя умоляю! Я тебя умоляю! - И молитвенно складывала руки.
      Аллочке было смешно, она нисколечко не боялась.
      А баба Надя смотрела на неё увлажнёнными глазами и умоляюще склоняла голову набок.
      Столько беспокойства, столько самоотверженной любви в глазах Аллочка не видела ни у кого - ни у мамы, ни у папы.
      Именно такой - на перроне детской железной дороги в тени деревьев со склонённой набок головой - Аллочка и запомнила бабу Надю.
      Как-то во время Аллочкиных именин (когда ей исполнилось пять лет) случился конфуз. Одна из гостей, жена папиного начальника, сложив губы бантиком, сладко спросила именинницу:
      - А кого ты больше всех любишь? И Аллочка искренне призналась:
      - Бабу Надю.
      Гостья, ожидавшая услышать "маму" или "папу", обескураженно оглянулась. Мама покраснела, папа нахмурился. А баба Надя, сидевшая на самом краю длинного праздничного стола (она помогала маме носить из кухни яства), опустила глаза-сделала вид, что не расслышала. Она действительно плохо слышала, причём с каждым годом всё хуже, так что даже пришлось приобрести слуховой аппарат. Но то, что говорила Аллочка, она слышала всегда. Она всё понимала по её губам. И часто родители, чтобы не кричать, просили Аллочку пересказать бабе Наде всё, что нужно.
      Папин начальник, бывший футболист, очень смеялся:
      - Прекрасно! Потрясающе! Вот что значит детская непосредственность! Прекрасно! - Обернувшись к папе, он пробасил: - Твоё счастье, что та глухая, не слышит... Однако выводы сделать надо! - И он руководящим жестом поднял палец вверх.
      А через некоторое время ситуация в семье Грацианских изменилась. Одесская Аллочкина бабушка, папина мама, решила переехать в Киев. Дочь старшей папиной сестры, то есть внучка, вышла замуж. И там стало тесно. Внучка с мужем заняли бабушкину комнату. А в Киеве, наоборот, надо было присматривать за Аллочкой. Таким образом, по всем соображениям получалось, что одесской бабушке лучше жить в Киеве.
      Аллочка хорошо помнит тот день, когда баба Надя узнала об этом. У неё было такое лицо, что Аллочка даже испугалась:
      - Что такое? Что с тобой? Тебе плохо?
      - Нет-нет ничего... - еле слышно прошептала баба Надя белыми губами.
      - Ты не бойся! Я тебя не оставлю! Никогда! Ты моя! - Аллочка обхватила бабу Надю двумя руками и уткнулась лицом в её мягкий тёплый бок.
      Одесскую бабушку звали Зоя Петровна. Она была маленькая кругленькая, с белыми крашеными волосами и курила длинные папиросы. Она не любила путешествовать, зато любила смотреть телевизор. И всё время говорила про Одессу: какая Одесса прекрасная, какое там море, какая оперетта, какая знаменитая улица Дерибасовская, какой базар Привоз, а главное, какие хорошие люди - весёлые, остроумные, компанейские; одним словом - "одесситы", этим всё сказано.
      Видимо, она очень скучала но Одессе - она прожила там всю жизнь.
      Аллочка сочувствовала ей, но скучала в её обществе. Баба Надя первые дни после приезда бабы Зои не заходила. Чтобы не мешать.
      На пятый день, после трёхчасового сидения перед телевизором, во время которого баба Зоя умудрилась, не смолкая, рассказывать про Одессу, Аллочка не выдержала. Когда пришла с работы мама, Аллочка бросилась к ней:
      - Я не могу! Где моя баба Надя? Я погибну, если её не будет! Где моя баба Надя?! - И она зарыдала. Истерически, захлёбываясь слезами и дрожа всем телом.
      Мама испугалась, побежала за бабой Надей. Баба Надя пришла, и они полчаса плакали вчетвером - Аллочка, мама, баба Надя и баба Зоя.
      После этого баба Надя снова стала приходить.
      Было договорено, что баба Надя будет водить Аллочку гулять после завтрака и до обеда. А уж после обеда баба Зоя будет смотреть с ней телевизор.
      Несколько дней всё было хорошо.
      Но потом не выдержала баба Зоя. Увидев, как скучает с ней Аллочка, как ждёт она бабу Надю, как подскакивает от радости, когда та приходит, баба Зоя решила положить этому конец.
      Однажды вечером баба Зоя имела бурное объяснение с родителями и поставила вопрос ребром: или я, или она. На следующий день родители очень ласково и душевно поговорили с бабой Надей. Баба Надя поплакала и ходить перестала. Сначала она говорила Аллочке, что нездорова, а потом и впрямь стала болеть, целый месяц пролежала в больнице. Тем временем баба Зоя превозмогла свою нелюбовь к путешествиям и начала ходить с Аллочкой на прогулки, особенно в зоопарк. Баба Надя в зоопарк Аллочку не водила - ей было жаль смотреть на зверей в неволе.
      А баба Зоя, как оказалось, знала про животных и зверей очень много интересного. Её муж, Аллочкин дедушка, умерший ещё до Аллочкиного рождения, был ветеринар, настоящий доктор Айболит...
      Вскоре Аллочка полюбила ходить с бабой Зоей в зоопарк и слушать её бесконечные рассказы.
      А осенью Аллочка пошла в первый класс и понемногу стала отвыкать от бабы Нади.
      И когда баба Надя однажды не вытерпела и зашла, чтобы хоть одним глазком взглянуть на неё, Аллочка ощутила даже какую-то неловкость от растроганных увлажнённых глаз бабы Нади, которые смотрели на неё с нескрываемым восторгом.
      - Боже, какая ты стала красавица! Будьте уверены! - всё время повторяла баба Надя.
      Она уже совсем оглохла и без аппарата не слышала ничего. Аппарат у неё был какой-то несовершенный, то и дело противно, пронзительно визжал. Аллочке было неприятно. Но она, как девочка воспитанная, не показывала этого, наоборот, улыбалась бабе Наде ласково и приветливо.
      Недели через две после этого баба Надя позвонила по телефону и попросила маму:
      - Можно я зайду к вам на минутку? Только чтобы посмотреть на Аллочку.
      Мама скривилась, но ответила подчёркнуто вежливым тоном:
      - Ах, конечно, конечно, пожалуйста, Надежда Сергеевна. Только, если можно, не сегодня... и... и не завтра... у меня такие тяжёлые дни.
      Больше баба Надя не звонила. И не заходила.
      Аллочка иногда видела её издали, когда играла во дворе с детьми. То она шла в магазин, то возвращалась домой. Аллочка приветливо кивала ей, улыбалась, но не подходила. Почему-то она теперь стеснялась бурных проявлений бабы Надиной любви. Иногда она замечала, как баба Надя смотрит на неё из окна своей квартиры. И Аллочка никогда не забывала приветливо кивнуть ей и улыбнуться. На какой-то миг Аллочкино сердце сжималось. Но только на миг.
      Прошёл год... Потом прошло два, три года...
      Однажды в сентябре, уже в четвёртом классе, Аллочка забрела на задний двор, за флигель. Искала детей. Вышла погулять, а никого почему-то не было. И вдруг увидела, что на карнизе под окном первого этажа стоит Люба Миркотан с каким-то свёртком в руке. Форточка была открыта.
      Заметив Аллочку, Люба оцепенела, потом вспыхнула, соскочила с карниза на землю и, не оборачиваясь, убежала.
      Аллочка так растерялась и так испугалась, словно её поймали на горячем.
      И вдруг вспомнила: где-то с полгода назад, весной, она уже видела однажды Любу тут, на заднем дворе. Только Люба тогда стояла не на карнизе, а просто у окна и, приставив козырьком руку к Стеклу, заглядывала внутрь. И снова-таки, увидев Аллочку, Люба покраснела и растерялась. Но тогда Аллочка не придала этому значения. Конечно, заглядывать в чужие окна не очень красиво, поэтому Люба и покраснела. Единственное, подумала тогда Аллочка, это то, что окно было бабы Надиной кухни.
      И только теперь простая и очевидная мысль мелькнула в голове:
      "Так вот почему она меня не любит! Она воришка, что то крадёт из окон первого этажа, а я заметила, и потому она меня невзлюбила".
      Когда человек находит мотивы каких-то непонятных, необъяснимых до этого явлений, ему сразу становится легче.
      Аллочке стало жаль Любу. В конце концов, Люба неплохая девочка. Добрая и искренняя. Гришка Гонобобель ещё в третьем классе рассказывал как-то про болезнь - клептоманию, когда человек просто не может не красть.
      А что, если Люба больна?
      Что делать?
      Как ей помочь?
      Главное, надо её сначала успокоить.
      На следующий день в школе Аллочка подошла к Любе и скороговоркой прошептала ей на ухо:
      - Ты не бойся, я никому не скажу. Клянусь.
      Люба покраснела и дёрнула плечиком. Ничего не сказала, молча отвернулась.
      "Бедная... Переживает, - подумала Аллочка. - Конечно, кто бы не переживал на её месте".
      Теперь Аллочку уже совсем не волновало недоброжелательное Любино отношение.
      Однажды утром мама разбудила Аллочку раньше обычного. Аллочка сразу заметила, что мама как-то непривычно возбуждена, взволнована.
      - Вставай, доченька! Вставай, дорогая! Сегодня ты в школу не пойдёшь. Я договорилась с Глафирой Павловной... Ты полетишь с бабой Зоей на несколько дней в Одессу.
      - Зачем? Что случилось? - удивилась Аллочка.
      - Ничего не случилось. Просто бабе Зое нужно срочно в Одессу. Ей почему-то не переводят пенсию. Надо выяснить в собесе. А я боюсь её одну отпускать. Ты же знаешь, какая она стала забывчивая, невнимательная.
      Баба Зоя была уже одета, и посреди комнаты стоял чемодан. Оказалось, самолёт отлетает через два часа, а билетов ещё нет.
      Правда, для папы Грацианского проблемы с билетами не существовало. Он часто отправлял спортсменов во все концы Советского Союза, а то и за границу, и в Аэрофлоте у него были "железные", как он сам говорил, контакты.
      Всё произошло в ускоренном темпе - быстрый завтрак, машина, аэропорт, самолёт... И через каких-то три с половиной часа Аллочка была в Одессе.
      И хотя в Одессе она уже бывала, но всегда летом, на каникулах, и эта неожиданная поездка среди учебного года оказалась очень интересной. Аллочка вообще любила путешествовать. Баба Надя с малолетства приучила её к этому. А путешествовать в то время, когда все ходят в школу, согласитесь, в этом есть что-то волнующее.
      Свои дела в собесе баба Зоя утрясла очень быстро, за каких-то полчаса. И всё время была с Аллочкой. Они ездили в Аркадию, на Большой Фонтан, на шестнадцатую станцию, ходили по безлюдным, опустевшим пляжам, катались на катере. Был октябрь, но дни стояли солнечные, безоблачные, и ветер с моря приносил солёные брызги волн и йодистый запах водорослей. Аллочка любила море в Одессе. Даже больше, чем в Крыму, где она была однажды с родителями на спортивной базе в Алуште.
      А на следующий день вечером Аллочка впервые в жизни была, как взрослая, в театре оперетты. Да ещё в каком! В знаменитом, одесском! И сидела в директорской ложе, куда посадил их, нарушая правила, знакомый бабе Зое администратор, с которым она весь антракт курила и хохотала в маленьком кабинетике, обклеенном яркими афишами. Вообще в тот вечер баба Зоя могла сама спокойно выступать на сцене вместе с примадоннами-такая она была очаровательная и эффектная как сказал администратор, в своём панбархатном платье и модной причёске "Каскад" ("Ой, не смотрите на меня, потому что ещё немного, и я вас выпущу на сцену во втором акте").