Шурочка чуть не подавилась яблоком: вот нахал! У неё просто язык отнялся. Она не нашлась, что сказать.
      А Гришка тем временем, схватив из ящика ещё одно яблоко, приветственно поднял вверх руку:
      - Чао, Кум! Премного благодарен! Здорово иметь своих людей в торговле! Хи-хи! Чао!
      И, хихикая, побежал прочь.
      Все сразу смутились, опустили глаза и, бормоча: "Спасибо", "Благодарю", "До свидания", быстренько начали расходиться.
      Через минуту Кум Цыбуля остался у киоска один.
      Шурочка Горобенко и Антоша Дудкин жили в одном доме. Потому шли вместе. Шли и молчали.
      Вдруг Антоша остановился:
      - Слушай, а... давай вернёмся.
      - Зачем? - Шурочка покраснела.
      - Не знаю... Но...
      - Вообще... правильно. Как будто бы украли что-то и удираем.
      - Ага...
      - Идём,-решительно сказала Шурочка.
      Когда они выглянули из-за угла, то увидели, что Кум Цыбуля с виноватым видом говорит что-то брату Алёше, а тот растерянно чешет затылок.
      Скрываясь за пустыми ящиками, они подошли ближе.
      - Так сколько всего, говоришь?-спросил брат Алёша.
      - Да, наверное, штук двадцать, я думаю, - вздохнул Кум Цыбуля.
      - А ну, прикинем на весах.
      Алёша быстренько насыпал яблоки в одно ведёрко, во второе, начал взвешивать.
      - Та-ак!.. Три двести. Плюс два семьсот... Ну, набросим ещё для верности килограммчик. Может быть, ты ошибся, ты же не считал... Не будем государство обманывать. А то про нашего брата, работника торговли, только и знают: "хапуги", "спекулянты"... Мы же с тобой не такие, правда? И никогда не будем...
      Кум Цыбуля молча кивнул.
      - Выходит, килограммов шесть с половиной - семь. Пусть будет семь. Цена за килограмм известна. Таким образом...
      Он решительно полез в карман, вынул кошелёк, начал отсчитывать деньги.
      - Не вешай, братишка, нос. Мы с тобой люди рабочие. Можем себе позволить угостить друзей. Даже целый класс. Шурочка и Антоша переглянулись.
      - У тебя что-нибудь есть? - прошептала Шурочка. Антоша вытрусил карманы, вздохнул:
      - Двадцать три копейки...
      - Давай! У меня сорок.
      Брат Алёша изумлённо вытаращился на неё, когда она, неожиданно появившись, протянула ему деньги.
      - Что такое?
      - За яблоки... У нас просто сейчас больше нету. Алёша улыбнулся:
      - Да нет. Не надо. За угощение же не платят.
      - Какое там угощение! - воскликнула Шурочка. - Свинство с нашей стороны, а не угощение!
      - Думали, работники торговли... всегда найдут...-пробормотал Антоша.
      - Слушайте, а знаете что!.. - неожиданно встрепенулась Шурочка.
      На следующий день из четвёртого "А" на продлёнку не остался никто.
      Зато в овощном магазине у Ботанического сада такого количества добровольных помощников ещё не видели никогда. Одни носили пустые ящики, другие убирали, третьи помогали продавцам - работа нашлась всем. Даже Гришка Гонобобель и Люська Заречняк, которые Шурочкину идею сначала встретили без всякого энтузиазма и с которыми пришлось провести разъяснительную работу, и те не отставали.
      В коллективе всегда работается весело. Снова тот же "закон большинства".
      В этот день никто не съел ни одного яблока. Хотя всех угощали. И яблоки были вкуснейшие - "Слава победителям".
      ПЕРВАЯ ТАЙНА ЧЕТВЁРТОГО "А". (Продолжение)
      Вот тогда-то, в сентябре месяце, в начале учебного года, после случая с Кумом Цыбулей, и появилась первая тайна четвёртого "А".
      Появилась она на следующий же день после того массового прогула продлёнки, за который у пионерского актива во главе с Шурочкой Горобенко были, конечно, неприятности. Потому что прогул всё-таки прогул и пионерский актив существует не для того, чтобы возглавлять прогулы, а для того, чтобы с прогулами бороться. И в следующий раз благородные поступки в сочетании с трудовым воспитанием надо непременно сочетать ещё и с пионерской дисциплиной. Всё это говорила пионервожатая Оксана, а Шурочка слушала и во всём соглашалась. Она прекрасно знала, что с вожатыми спорить не рекомендуется, а рекомендуется признавать свои ошибки и обещать их исправить. Этому опять-таки научила её Оксана.
      Так вот, на следующий день после того случая, придя в класс, Кум Цыбуля увидел на своей парте листок из тетради в линейку, сложенный вдвое. Он его развернул и сперва удивлённо, а затем смущённо хмыкнул:
      - Хм, хм... А это что такое?
      Первой заглянула ему через плечо Наталочка Приходько, сидевшая с ним за одной партой. А потом уже Люська Заречняк и Гришка Гонобобель, сидевшие за ними.
      На листке было написано синими печатными буквами "Кум Цыбуля" и красным карандашом выведена цифра "пять". Причём полукруг внизу у пятёрки закручивался в маленький бублик и заканчивался смешным хвостиком.
      - Пятёрка с хвостиком! Хи-хи! - хихикнул Гришка Гонобобель. - Кто это тебе подбросил?
      Кум Цыбуля удивлённо пожал плечами.
      Четвёртый "А" был заинтригован.
      Судя по тому, что стояла пятёрка, а не единица и не двойка, следовало, наверное, воспринимать это как что-то положительное. Значит, кто-то хотел отметить Кума Цыбулю.
      Но кто?
      Кто-то из класса?
      Возможно...
      Кума Цыбулю в классе любили, и после приключения с яблоками для этого были, как говорится, все основания. Но почему таким странным образом? Казалось, до сих пор никто не проявлял склонностей к подобному таинственному благородству.
      К тому же никто в классе пятёрки с хвостиком не выводил. У всех пятёрки были нормальные, без хвостиков.
      - Может, Глафира Павловна? - сказала и покраснела Тая Таранюк.
      - Или пионервожатая Оксана? - задумчиво сказала Шурочка.
      - А... а может быть, сам Вадим Григорьевич? - опять покраснела Тая Таранюк.
      Четвёртый "А" переглянулся.
      Это предложение ни у кого не вызвало категорического протеста.
      Директор школы Вадим Григорьевич был человеком необыкновенным.
      Любил всё новое, прогрессивное, неожиданное. И смело, как говорится, воплощал всё это в жизнь.
      Школа у них была особенная - последнее слово науки и техники. Классы покрашены во все цвета радуги. Те, что окнами выходят на юг, - в так называемые холодные тона: синий, голубой. А те, что на север,- в тёплые: жёлтый, красный, оранжевый. Коридоры были голубые. Учёные ведь считают, что когда дети выходят из красного класса в голубой коридор, это создаёт у них смену впечатлений и психологически успокаивает.
      Столовая была апельсиновая. Апельсиновый цвет, оказывается, больше всего возбуждает аппетит.
      Сам Вадим Григорьевич тоже очень тонко, как говорится, использовал цветовую гамму. Глаза у него были голубые, и в весенне-летний сезон он носил голубые костюмы, отчего седина его приобретала явный голубой оттенок. (Правда, Люська Заречняк утверждала, что когда директор надевает голубой костюм, то специально моет в тот день голову подсинивающим шампунем "Фантазия". Но это, конечно, враки.) Во всяком случае, на директора приятно было смотреть. Особенно когда он улыбался. У Вадима Григорьевича была ослепительная, лучезарная улыбка, и когда в своём голубом костюме он ещё и улыбался, то казалось, что с безоблачного неба сияет ясное солнце. Но Вадим Григорьевич улыбается не всегда и не всем. Нарушителям дисциплины и двоечникам Вадим Григорьевич не улыбается никогда. Он улыбается только отличникам и активистам, которые "поддерживают его прогрессивные идеи, направленные на усовершенствование учебного процесса", как говорит завуч Вера Яковлевна. А идей у Вадима Григорьевича множество, потому что "энергии у него (как говорит опять же таки Вера Яковлевна) не меньше, чем у атомной электростанции".
      Всё время Вадим Григорьевич был в хлопотах. То он строил школьный бассейн, то организовывал школьную Третьяковку, то закладывал школьный фруктовый сад... А главное, всё время неусыпно следил, чтобы уроки учителя проводили творчески, с огоньком, с фантазией - на основе, так сказать, последних достижений педагогической науки. Время от времени Вадим Григорьевич без предупреждения появлялся в каком-нибудь классе. Несколько минут сидел на задней парте тихо, слушал урок. Потом с очаровательной своей улыбкой начинал понемногу вмешиваться и незаметно, уважая самолюбие и достоинство учителя, поворачивал урок в неожиданно интересную сторону, да так, что ученики сидели раскрыв рты и слушали как заворожённые.
      Что и говорить, талантливый был педагог Вадим Григорьевич. И от него всегда можно было ожидать каких-нибудь неожиданностей. Но доказать тогда ничего никто не мог. Так тайна пятёрки с хвостиком и осталась тайной. Даже больше. Потом она стала ещё загадочнее. Потому что пятёрка с хвостиком была первой, но не последней. Однако наберитесь, друзья мои, терпения. Об этом речь ещё впереди.
      А сейчас давайте вернёмся к нашему пионерскому активу, который окружил предпоследнюю возле окна парту, где сидит Кум Цыбуля, и, глядя ему прямо в глаза, спрашивает:
      - Ты?! Или не ты?!
      - Клянусь!.. Да вы что?! Неужели вы думаете, я бы скрывал, если бы сдал деньги в милицию? Никогда! Я же вообще не умею ничего скрывать. К сожалению...- Кум Цыбуля улыбнулся.
      Это была правда. Ничего скрывать Кум Цыбуля таки не умел. У него всегда всё было написано на лице.
      - А кто? Как ты думаешь? - вздохнула Шурочка.
      Кум Цыбуля пожал плечами, потом обвёл взглядом класс:
      - А может... может, Ромка?
      - Ромка?
      - А что? Вы же помните... в День Победы...
      ЭТОТ СТРАННЫЙ РОМКА ЛЕЩЕНКО
      Если вы скажете, что самая большая для вас в жизни радость - мыть посуду, особенно жирные кастрюли, что вы готовы в любую минуту променять игру в футбол, в горелки, во что угодно на мытьё посуды, чтобы только поскрести пригоревшее дно, я вам, извините, не поверю.
      Не могу я поверить, что нормальный здоровый человек может искренне увлекаться таким, мягко говоря, неувлекательным делом. И никогда не думал я, что существуют на Земле такие люди.
      И вдруг...
      Учёные доказали, что самые болтливые в мире - это дети от пяти до десяти лет. За день они произносят в среднем по четырнадцать тысяч слов.
      Впрочем, Люська Заречняк произносит не четырнадцать, а все пятьдесят тысяч слов. Если не больше.
      "Ой, вы знаете, вы знаете!.. - выкрикивает она с самого утра, едва переступив порог класса.- Представляете, представляете?.. Ужас!"
      И начинает, как из пулемёта, выдавать информацию. О том, что у какой-то девочки в троллейбусе развязался шнурок, что вчера в магазин "Кулинария" на Крещатике залетел воробей и не мог вылететь, что у какой-то тёти Муси из пятнадцатой квартиры сбежало молоко, что...
      Перечислить всё просто невозможно. И всё это у Люськи было одинаковым "ужасом". Представляете?
      Так вот, эта самая Люська Заречняк первая принесла известие о том, что Ромка Лещенко увлекается мытьём посуды.
      Не просто моет, а увлекается.
      - Представляете, окна ихней кухни выходят как раз под наш балкон. Они на втором этаже, а мы на третьем. Вы не думайте, я совсем не подглядываю. Очень мне надо! Я вообще никогда не подглядываю. Подглядывать очень некрасиво. Подглядывают только невоспитанные, бессовестные люди. Терпеть не могу, когда подглядывают. Но когда тебе что-то само лезет в глаза, не будешь же ты отворачиваться. Правильно?.. Так вот, я уже давно заметила, что Ромка часто стоит возле мойки и моет посуду. У них мойка за плитой в глубине кухни. Если немного перевеситься через перила, прекрасно видно. Ну, думаю, моет, пусть себе моет. Маме, наверное, помогает, мама просила, мало ли что Я тоже иногда мою, если попросят. Надо же дома помогать. Правильно?.. А вчера вдруг слышу мама его: "Ромочка! Да оставь ты уже эти кастрюли, я сама. Беги погуляй. Ребята уже дважды тебя звали в футбол играть". - "Перебьются! - говорит.Подождёт футбол".- "Ну что ты скажешь!-всплеснула мама руками.-Вдруг ни с того ни с сего увлёкся мытьём посуды. Сынок! Да что с тобой, в самом деле?" - "А что? - улыбается.- А если мне нравится. Не может быть такого хобби, что ли?"
      Представляете? Ужас!
      Гришка Гонобобель сразу весело загорланил:
      - Га-га! Здорово! Кастрюльщик Лещенко! Га-га! Мойщик-помойщик! Хобби-бобби! Га-га!
      Но Шурочка Горобенко, самая рассудительная и положительная в классе, на Гонобобеля сразу шикнула:
      - Молчи! Ты в жизни, наверное, ложки за собой не вымыл. Чего зубы скалишь? Нечего смеяться... Но факт интересный. Я сама хоть и мою всегда посуду, но чтобы увлекаться... Надо с ним поговорить.
      Ромка Лещенко не был такой крикливый, как Гришка Гонобобель, но и не был такой тихоня, как Антоша Дудкин.
      Ромка был обыкновенный себе, нормальный хлопец. Среднестатистический, как сказал бы отец Шурочки, доктор экономических наук Иван Семёнович Горобенко. Когда в классе был шум, Ромка шумел. Когда в классе была тишина, Ромка сидел тихо. Были у него и пятёрки, но были и тройки, а иногда даже двойки (хотя и редко). Мог Ромка дёрнуть какую-нибудь девчонку за косу или "конский хвост", но мог и угостить ее конфетой. Одним словом, был Ромка обыкновенный среднестатистический хлопец. И потому такое необычное, прямо скажем, исключительное увлечение всех удивило.
      - Однако надо быть деликатным, - сказала Шурочка. - Я сама с ним поговорю. Вы все даже не подходите близко. Ясно? Всем было ясно. Кроме Гонобобеля.
      - А я пойду. Хи-хи! - хихикнул он. Пришлось стукнуть его портфелем по голове. Действие происходило перед уроками, до зарядки. Ромка, ничего не подозревая, наспех листал учебник (что-то не успел доучить).
      Шурочка застигла его врасплох.
      - Слушай, - сказала она, решительно подойдя к нему. - Ты только скажи правду. Не выкручивайся. Ты же знаешь, я не люблю, когда выкручиваются. Ты это... в самом деле любишь мыть посуду?
      Ромка покраснел:
      - А что? Нельзя?
      - Нет. Почему? Наоборот. Можно. Даже нужно. Я сама часто мою. Но чтобы любить...
      Ромка покраснел ещё больше:
      - А я люблю! И... и - всё! Кому какое дело! Не мешай мне, потому что я не успею. Извини...
      Ромка резко отвернулся от Шурочки и снова уткнулся в учебник. Шурочка передёрнула плечами и возвратилась к обществу, которое стояло невдалеке. Обществу не надо было ничего объяснять. Общество всё слышало.
      - А может, он псих? Хи-хи! - осклабился Гонобобель.
      - Сам ты псих! - сказала Шурочка.
      Но в голосе её не было уверенности.
      Так Ромка Лещенко перестал быть обыкновенным среднестатистическим хлопцем. Человек, любящий мыть посуду, по мнению четвёртого "А", не мог быть обыкновенным.
      А через несколько дней... На сей раз уже Гришка Гонобобель сделал ещё одно ошеломляющее открытие. Открытие, которое заставило весь класс серьёзно, по-настоящему заволноваться.
      Гришка даже не мог вспомнить, зачем он пошёл на тот пустырь, отгороженный забором, где уже второй год собираются возводить новый дом, а покамест сваливают разный мусор. Но факт остаётся фактом - на пустырь Гришка пошёл. Отодвинул доску, залез и вдруг увидел Ромку. Ромка был один и возился в овраге, что-то делал. Что именно, Гонобобель не видел - мешали бурьяны.
      "Сейчас я его испугаю!" - злорадно подумал Гришка и стал подкрадываться к Ромке. Чем ближе он подкрадывался, тем больше его удивляло то, что Ромка делал. Ромка, пыхтя от натуги, перетаскивал здоровенный камень. Гришка сперва подумал, что он чего-то строит, играет во что-то.
      Но вот Ромка положил камень на землю, отдышался, прошептал:
      "А теперь назад!" - схватил и потащил его на то место, где он раньше лежал.
      Это была глупая, бессмысленная, ненужная работа. И делал её Ромка с трудом, через силу. Зачем? Для чего?
      У Гонобобеля вдруг взмокли ладони. Мысль напугать Ромку вмиг выветрилась из головы. Гришка сам испугался.
      Чьи-то непостижимые действия, которым ты не можешь дать объяснения, всегда почему-то пугают.
      Осторожно, чтобы не привлечь к себе Ромкиного внимания, Гонобобель стал пятиться, потом пошел боком, потом повернулся и бросился бежать...
      - А что я говорил! Что я говорил! Он псих! Точно! Псих! Ненормальный! Точно! - размахивал на следующий день в классе руками Гонобобель.
      Все стояли молчаливые, угнетённые.
      - А ты не выдумываешь? Не врёшь? - внимательно взглянула прямо в глаза Гонобобелю Шурочка.
      - О! - черкнул себя рукой по шее Гонобобель.
      - Может... может, и в самом деле... - тихо и перепуганно промолвила Люська Заречняк.
      - Считаю, надо сказать его маме, - неуверенно посмотрел на Шурочку Антоша Дудкин.
      - Ага! - уже решительно сказала Шурочка. - В таких случаях всегда надо обращаться к докторам. И чем раньше, тем лучше. Но сказать Ромкиной маме они не успели... Это было как раз накануне Дня Победы.
      И в тот день у них была встреча с Героем Советского Союза гвардии капитаном в отставке Юрием Сергеевичем Гавриленко.
      Когда он появился в коридоре, сопровождаемый взволнованной и непривычно подкрашенной Глафирой Павловной, Люська Заречняк ойкнула:
      - Ой! Так это же наш сосед! Ром! - Она обернулась к Ромке. Ромка лишь нахмурил брови и ничего не сказал. Он был сам не свой. Впрочем, он всегда хмурил брови, когда Люська болтала.
      Но Люська была Люська. Недаром она произносила в день пятьдесят тысяч слов.
      И не успел Герой дойти до дверей четвёртого "А", как весь класс уже знал, что он работает обыкновенным инженером на каком-то киевском заводе, что живёт в их доме почти год, а Люська даже понятия не имела, что он Герой Советского Союза, потому как ведёт себя очень скромно, со всеми первый здоровается и даже детям в дверях уступает дорогу, что машины у него нет и на работу он ездит на велосипеде.
      Юрий Сергеевич Гавриленко был невысокого роста, худощавый, седоватый, сероглазый, .весьма из себя невидный. Только правая щека возле уха была покрыта красными рубцами. И хоть был он в белом свитере, который закрывал всю шею, можно было догадаться, что и шея покрыта рубцами тоже.
      Он заметно волновался, смущался, краснел, и Глафире Павловне пришлось буквально по слову вытягивать из него рассказ о его подвигах. Откровенно говоря, рассказывал не столько он, сколько Глафира Павловна (как потом выяснилось, она его давно знала и еле уговорила выступить в классе на День Победы - он был очень стеснительный и не любил рассказывать о себе).
      Однако он был-таки настоящий Герой. И то, что он совершил, мог сделать только Герой. Обыкновенному человеку это было не под силу.
      Во время войны он был танкистом, командиром танка. Как-то ранней весной сорок третьего года в жестоком танковом бою он подбил два танка гитлеровцев. Но подбили и его. Машина загорелась. Он вытащил из пылающего танка сперва раненного в обе ноги башенного стрелка. Потом, несмотря на то что сам был раненый и обгорелый, снова полез в танк и вытащил контуженного водителя, который был без сознания. А потом под пулями, под взрывами снарядов от воронки к воронке он два километра по очереди перетаскивал их обоих по мокрому снегу, перемешанному с землёй, к реке. Наши огневые рубежи были на том берегу. И Юрий Сергеевич, вскинув себе на спину раненого башенного стрелка, пополз по льду через речку. Был март, лёд уже непрочный, к тому же снаряды надырявили много прорубей. И вот посреди речки они вдруг провалились под лёд. Мало того, что башенный стрелок был ранен в обе ноги, он ещё и не умел плавать. И сразу же пошёл на дно. Трижды нырял Юрий Сергеевич в ледяную воду, пока вытащил его. Еле добрались они до берега. А на той стороне остался контуженный водитель... И Юрий Сергеевич пополз назад. Обгорелый, раненный в плечо, мокрый и обессиленный вконец.
      Четвёртый "А" слушал не дыша. И каждый словно на себе ощущал, как страшно печёт обгоревшая кожа, как от малейшего движения всё тело пронизывает нестерпимая боль.
      Они потом молчали минуты две, не меньше.
      Глафира Павловна видела, какое впечатление произвёл на них рассказ, и тоже молчала.
      Наконец Шурочка тихо спросила:
      - Скажите, а... а как вы всё-таки смогли? Это же было так... так...
      Юрий Сергеевич смущённо улыбнулся и пожал плечами:
      - Не знаю... Я думаю, в этом виноваты кастрюли. Все удивлённо переглянулись.
      Он снова улыбнулся:
      - Понимаете, был у меня дед, Гервасий. По отцу. Мы к нему на лето в село ездили. Полный Георгиевский кавалер. Четыре Георгиевских креста имел. Герой двух войн. Японской, девятьсот четвёртого, и первой мировой, империалистической. Я его спрашивал: "Дедушка, ну объясните... ну как это люди становятся героями? Как?" И он мне сказал: "Если хочешь, Юрко, стать человеком, чего-то в жизни достичь, научись, сынок, делать то, чего делать не хочется. Потому что делать то, что приятно, что с удовольствием делается, все умеют. А вот то, что трудно, неприятно, больно даже, умеют далеко не все. Но именно те, которые умеют, чего-то в жизни и достигают. Запомни!" Я эти дедушкины слова не раз вспоминал. Тогда, в детстве, больше всего не любил я мыть посуду, особенно жирные кастрюли. До войны ж горячей воды в кранах, как теперь, не было. На примусе грели, на керогазе. Жили мы вчетвером: я, мама, сестрёнка моя младшая (ещё в школу не ходила) и парализованная тётка, мамина сестра. Лапы не было, умер. Мама с утра до ночи на работе (на двух службах работала). Разрывалась, конечно, не успевала. Но никогда ничего меня не заставляла. Сама всю грязную посуду, что за день насобирается, поздно вечером мыла. Я тогда только во второй класс перешёл, жалела меня, малого. Так вот, после тех дедушкиных слов, вернувшись в Киев, взял я себе за правило каждый день мыть посуду. Даже плакал поначалу втихомолку, так это было мне неприятно. А потом втянулся, привык. И появилось у меня упрямство какое-то, настойчивость в достижении цели. Помню, хлопцы даже удивлялись. Как-то сорванец один закинул новенькую чернильницу-невыливайку нашей одноклассницы в грязнющую глубокую яму с водой (мы тогда носили чернильницы-невыливайки в специальных таких торбочках, которые затягивались шнурком). Девочка очень плакала - мачеха у неё была суровая, жестоко бранила, если что пропадало. Никто из хлопцев лезть в яму не отваживался, очень уж она была грязная и глубокая. А я пересилил и страх свой, и брезгливость, разделся, нырнул и достал чернильницу. Никогда не забуду глаз той девочки... Так что, думаю, во всём виноваты кастрюли... ну и дед, конечно. - Он снова улыбнулся.
      Все, как по команде, повернули головы и посмотрели на Ромку. Ромка густо-густо покраснел и опустил глаза... Домой расходились молча.
      Никто не сказал Ромке ни слова.
      На следующий день Гришка Гонобобель впервые в жизни вымыл после себя тарелку.
      * * *
      А ещё через день Ромка получил пятёрку с хвостиком. Это было совсем недавно.
      То была самая последняя пятёрка с хвостиком. Свеженькая, ещё даже тёплая.
      Но когда пионерский актив подошёл к Ромке и поставил, как говорится, вопрос ребром, Ромка только усмехнулся и сказал:
      - Девчонки, я вас очень уважаю, но... Мне кажется, не там вы ищете. Не туда смотрите. Людей не знаете, дорогие руководители. Я бы на вашем месте обратил пристальное внимание... ну хотя бы... хотя бы на Толю Красиловского.
      Актив переглянулся.
      - Ой! Правильно! - сказала Тина Ярёменко, звеньевая первого звена.
      Толя Красиловский был в её звене.
      ТОЛЯ КРАСИЛОВСКИЙ
      Толя посмотрел в окно и вздохнул.
      Из подъезда вышли и направились к воротам Люся Гулина и Богдан Цыпочка. У обоих через плечо были переброшены коньки. Гулину вела за руку мама, Цыпочку бабушка.
      "На фигурное катание потопали, - хмыкнул Толя. - Тоже ещё - фигуристы! Цыпочка! В детском саду был недотёпа из недотёп. Не то что ходить, стоять по-человечески не умел. Всё время шлёпался на землю. Штаны сзади всегда грязные были. А теперь ишь, фигурист!"
      Не прошло и минуты, двери подъезда снова отворились и вышел Гена Степовецкий, которого ещё с детского сада называли не иначе как Крокодил Гена. Крокодила Гену вела за руку старшая сестра, девятиклассница Марина. И он, и она несли яркие полиэтиленовые кульки.
      "В бассейн похромали, - опять хмыкнул Толя. - В чемпионы рвутся!
      Кроль, брасс, баттерфляй..."
      Не успел он всё это подумать, как вслед за Геной и Мариной из подъезда вышел Алик Ивасюта. Его вела за руку мама - высокая пышноволосая красавица в синем вельветовом платье с блестящими пуговицами. Алик нёс папку с нотами, а мама - скрипку в футляре.
      "О! И этот на свою музыку намылился, - в третий раз хмыкнул Толя. Будущий Паганини!" Так говорят про него мама и три тётки, которые живут все вместе в одной здоровенной квартире на пятом этаже. Вот именно - Паганини! Наталочка Приходько, живущая на одной площадке с Ивасютами, говорила, вроде бы её папа сказал, что когда Алик пиликает на скрипке, у него начинают болеть зубы. Толя хмыкнул в четвёртый раз. И тут же вздохнул. "Ну, чего ты?!-сказал он сам себе. - Чего ты хмыкаешь?! Расхмыкался! Признайся, что ты просто завидуешь им... Ничтожество! Никудышник!"
      Ему стало больно. Несколько дней назад та же Наталочка Приходько, которая учит сразу три языка - английский, французский и немецкий, - и которая с недавних пор стала не Наталочка, а Натали (с ударением на последнем слоге, потому что именно так произносится по-французски её имя), так вот, эта самая Натали Приходько сказала, что её мама сказала, что воспитанием детей надо заниматься как можно с более раннего возраста, что если не выявить вовремя способностей, то даже из самого способного ребёнка ничего не выйдет, а вырастет просто никудышник, ничтожество.
      Ничтожество! Толя тогда же посмотрел в словарь - что это такое.
      "Ничтожество - ничтожный, мелкий человек". Мелкий...
      Толя вздохнул.
      Ещё совсем недавно было так хорошо! Все они ходили в детский сад.
      Вместе играли. Было весело. Люся Гулина и Богдан Цыпочка были обыкновенные себе Люська и Богдан, которых можно было стукнуть по спине, бегая в горелки. И Алик Паганини не знал, где у скрипки смычок, а где всё остальное. А Натали Приходько не то что на трёх иностранных - на родном украинском языке двух слов слепить была не в состоянии.
      Но только пошли они в школу - и началось! Родители словно головы потеряли. Словно наперегонки бросились - как бы к самому выдающемуся, самому модному делу своего ребёнка приспособить. И растащила судьба Толиных друзей от него за какой-нибудь месяц. То, бывало, каждый вечер во дворе носятся дотемна, во что-то играют, бегают, визжат так, что пенсионеры, забивающие на детской площадке "козла", передёргиваются нервно. А теперь... Натали Приходько иностранные слова зубрит. Алик Паганини гаммы смычком выпиливает. Цыпочка и Гулина кренделя на льду выписывают. Крокодил Гена в бассейне мокнет. Лишь Толя один как палец слоняется, ничтожество...
      Может быть, и он бы не хуже других и на льду кренделя выписывал, и в бассейне плескался, и слова иностранные зубрил. Да... некому его водить. Родители его лекторы общества "Знание", в разъездах всё время. А бабушка Марыля хворая ("обезножела", как сама говорит). Не столько она его, сколько он её досматривает. И в магазины бегает, и в дом приносит. И вообще всё, что надо, делает. Хорошо, что она хоть обед варит да по хозяйству, прихрамывая, справляется.
      Впрочем, если бы бабушка Марыля и не "обезножела", а была бойкая, как Цыпочкина, кто знает, водила бы она его по тем бассейнам и каткам или нет. Как-то у них в семье не принято было его водить. Даже в детский сад он всегда сам топал. Благо что недалеко, полквартала всего, и улицу переходить не надо.
      Он уже думал: может, самому куда-нибудь записаться и ходить. Но так и не отважился. Ещё те дяди и тёти в секциях на смех поднимут: чего, мол, такой шпингалет приполз, порядка не знаешь, что ли? И не запишут. Только стыда наберёшься. И почему он был так уверен, что не хуже других и на льду, и в бассейне, и слова иностранные... А может, как раз и не вышло бы ничего! В позапрошлом году, когда с родителями в Евпатории на море был, как он испугался, соскользнув с папиной спины на глубоком месте... Думал, что всё, конец. Воды сразу нахлебался. И потом три дня в море боялся заходить. А на скрипке так точно не смог бы. Это же как минимум слух нужно иметь. А у них в семье- ни у папы, ни у мамы, ни у бабушки Марыли. Откуда ж у него возьмётся? Вот и выходит, что настоящее он ничтожество.
      Толя снова вздохнул.
      Уроки уже давно сделаны. Читать и писать он ещё в детском саду научился, теперь эти уроки ему раз плюнуть. Что же делать, чем заняться?
      - Пойди, радость моя, погуляй! - словно прочитав его мысли, крикнула из кухни бабушка Марыля. - Гляди, погода какая! Последние денёчки. Скоро дожди начнутся. Пойди, мой дорогой, пойди...
      И Толя без особого желания, просто чтобы не спорить с бабушкой, надел курточку и, хлопнув дверью, вышел из дому.
      На детской площадке играли дети. Но одни были младше Толи, другие старше ни с теми, ни с другими он, как говорится, не "контачил". И даже не глянул в ту сторону. А пошёл на задний двор, где стоял старый, покосившийся двухэтажный дом с выбитыми стёклами. Людей из него давно выселили, собирались снести, но почему-то не сносили. И он стоял, неудержимо привлекая вечной тайной покинутого жилья. По комнатам гулял ветер, вороша на полу обрывки каких-то старых газет и бумаг. На стенах таинственно шуршали ободранные обои и время от времени со звоном хлопала сорванная с петель форточка.
      Детям категорически запрещалось даже подходить к этому дому, но как же здорово играть тут в прятки, в войну, в сыщиков-разбойников! Они прозвали его "старым замком". Сколько незабываемых часов провела тут их компания в то последнее лето перед школой! Эх, жаль, что они все теперь так заняты. Здорово было бы, если бы...
      И вдруг Толя вспомнил, что сегодня на большой перемене Натали Приходько говорила, будто она вчера вечером слышала, как в подвале "старого замка" что-то мяукало. Посмотреть бы, но... ей же идти на французский, а потом на английский, не говоря уже про немецкий. Люся Гулина заахала и сказала, что ей, к сожалению, тоже надо на фигурное. "Подумаешь, мяукало,-сказал Крокодил Гена. - Помяукало-помяукало и перестало" - "Нет, надо бы, конечно, посмотреть: может, котёнок?.." - сказал Алик Паганини. Однако больше никто ничего не сказал, потому как переменка кончилась.
      Толя подошел к "старому замку" и прислушался.