Максим Валерьянович разволновался, глаза его блестели, щеки горели маковым цветом. Я всегда люблю слушать воспоминания старых людей о прошедшем. И чем это объяснить, что рассказы даже про незначительные события выходят у них интересно?.. Если бы это происходило сейчас, наверное, было бы совсем не интересно.
      - Эх, публика моя дорогая, то было, как первая любовь, эти первые мои годы в театре. Может быть, никто так серьезно не относился к своей работе, как я. Никто так тщательно и столько времени не гримировался, как я. Никто так не волновался перед выходом на сцену, как я. Хотя выходил я с толпой всего на минуту, и ни одного слова не говорил, и зрители меня даже не замечали. Но мне казалось, что все смотрят на меня. Потом дали мне сыграть небольшую роль. Роль была малю-сенькая, с воробьиный нос. Я выходил и отвечал: "Графиня нездорова и принять вас не может". Поворачивался и уходил. И все. Но я был убежден, что в этих словах главная идея пьесы. И я произносил их таким тоном, как будто возвещал о конце света. Впервые весь зал смотрел на меня и слушал меня. Передать это чувство невозможно. Тем более, что моими словами заканчивалось первое действие. Занавес опускался, и в зале раздавались рукоплескания. Казалось, что аплодируют мне и только мне.
      Долго еще рассказывал нам Максим Валерьянович о театре, о своей жизни...
      Возвращаясь домой, мы с Явой всю дорогу молчали. Думали. Мы впервые познакомились с настоящим артистом. С артистом, который играл на сцене и снимался в кино.
      Глава VIII. "ТОВАРИЩ ЦАРЬ, ВЫ АРЕСТОВАНЫ!" "У-У. ПОРАЗНЕСУ!..".
      Вечер. Мы лежим на тахте около открытого окна. Этот день принес нам столько впечатлений, что нужно быть дубовой чуркой, чтобы сразу заснуть.
      Ява все время вертится, как будто его что-то кусает. Я хорошо знаю своего друга. Я знаю, что его кусает. Его мысль какая-то кусает, не дает покоя.
      - Ну, что такое? - спрашиваю. Ява вздыхает, но молчит.
      - Ну скажи мне, что там такое? - повторяю я. Ява еще раз вздыхает и говорит:
      - Ты знаешь, Павлуша, я решил: когда вырасту, я, наверно, в артисты пойду.
      - А кто ж милиционером будет? Кто будет преступников ловить? - усмехнулся я. - Ведь если все милиционеры в артисты пойдут... И Тарапунька, и ты... Разведется тогда всяких преступников, как муравьев, прохода от них не будет. Ты об этом подумал?
      - Ничего, - серьезно говорит Ява, - и без меня найдется, кому ловить.
      - А ты вспомни, что вчера говорил! Даже не два дня тому назад, а вчера!
      - Так то ведь было вчера, а это сегодня. Жизнь идет вперед.
      - Между прочим, - говорю, - чтобы стать артистом, слыхал я, нужно иметь для этого талант... Во!
      - Ну про это ты и не говори! Что-что, а талант у нас с тобой как раз есть. Это точно. Думаешь, ты плохим бы артистом был? Еще бы каким!.. Все бы зрители плакали!
      - Ну точно, плакали бы, - хихикнул я. - Денег за билеты жалко было бы...
      - Дурной! Ты думаешь, нас даром в селе "артистами" называют? Дед Саливон все же время повторяет: "Вот артисты! Ну и артисты".
      Когда вам в глаза говорят, что вы талант, и убеждают в этом, очень трудно спорить. Я пробормотал что-то невнятное и замолк.
      Ява теперь говорил без помех:
      - Артистам все-таки лучше всего... Самая лучшая жизнь у артистов. Музыка, песни, аплодисменты. Не жизнь, а Первомайский праздник! И слава! Какая у артистов слава!
      Самых умных академиков так не знают, как артистов. Вот скажи, ты какого-нибудь академика знаешь в лицо?.. Вот видишь! А Кадочникова знаешь, Рыбникова знаешь, Баталова знаешь, Смоктуновского знаешь, Филиппова знаешь. Да что там говорить! Киноартиста, который на экране всего один раз только и мелькнул, знают все. Он идет по улице, и все пальцами на него - тыц! тыц! тыц! А ты говоришь...
      Я вынужден был согласиться. Поговорили мы еще немного о том, как хорошо быть знаменитым артистом, и заснули. И приснился мне сон...
      Между прочим, сны мне почему-то часто снятся какие-то путаные, с приключениями и фантастикой. И я люблю их рассказывать. Ява всегда просит: "А расскажи-ка, что тебе снилось?" И я охотно рассказываю... Ява завидует моим снам и говорит, что я во сне живу интересней, чем наяву, и было б для меня, наверно, лучше, если бы я все время спал и не просыпался...
      Так вот приснилось мне... Будто сижу я посреди сцены на царском троне в какой-то огромной царской шубе. И она почему-то воняет, как кобеняк деда Саливона. На голове у меня золотая корона, в руках увесистая дубинка с кругляшкой на конце - "скипетр" называется.
      Из темного зала отовсюду (из партера и с ярусов) таращатся на меня коровьи и бараньи морды. Тут и там, на местах зрителей, всюду сидят коровы, овцы, бараны и прочий рогатый скот. И меня это нисколечко не удивляет. Как будто так и нужно. В первом ряду сидит наша однорогая корова Манька, Явина пятнистая Контрибуция, козел Жора и колхозный бык Петька. И я то и дело незаметно (чтоб не видно было другим зрителям) моргаю им, как подмаргивает артист своим родичам, которые пришли на спектакль.
      А в основном я произношу какой-то длинный монолог - без слов, но очень умный и красивый... Наконец я кончил и склонил голову, ожидая аплодисментов. А в зале гнетущая тишина. И вдруг я спохватываюсь: какие тут могут быть аплодисменты, если у них, у моих зрителей, не руки, а копыта! А где вы слышали, чтобы кто-то аплодировал копытами? Чего я, дурной, волнуюсь? Мои же зрители просто не могут аплодировать. Они могут только мекать, бекать, мукать. Но из уважения ко мне они этого не делают. Они молчат, выражая тем самым восхищение моей игрой. Манька и Контрибуция растроганно вздыхают. Козел Жора вытирает кончиком бороды глаза. А колхозный бык Петька, известный хам и грубиян, плачет, как ребенок. Взволнованный, я встаю, но, вместо того чтобы раскланяться, вдруг хлопаю на весь зал кнутом (у меня в руках уже не скипетр, а кнут!). И зрители мои с гвалтом срываются с мест. Миг - ив зале пусто. Никогошеньки. Одни стулья.
      И тут вдруг из-за кулис на сцену выходит... Ява. В форме милиционера.
      Грохоча сапогами, направляется ко мне и говорит:
      "Чего нарушаешь? Не нарушать! А то сейчас заберу в отделение".
      Я гневно смотрю на него:
      "Кто дал тебе право так со мной разговарить? Я - царь!"
      "Какой же ты, к бесу, царь. Ты - вор! Ты украл часы у настоящего царя, и вот у меня ордер на твой арест. Товарищ царь, вы арестованы!" - И Ява показывает мне какую-то бумажку.
      Меня охватывает страх.
      "Ява, - говорю я, - ну зачем ты так... Ведь ты же знаешь, как все было. Это же случайно".
      А он сердито:
      "Кто дал тебе, вору, право называть меня, представителя власти, на "ты"? Опять нарушаешь?!"
      "Извините, - прошу я, совсем сбитый с толку, - но я думал, что мы с вами друзья".
      "Индюк думал", - сурово говорит Ява и вдруг накидывает мне на голову какую-то дерюгу. И вот я связан, ничего не вижу, не могу шевельнуть ни рукой ни ногой. Какая-то ниточка от дерюги щекочет мне лицо, а я не могу ее отстранить. И это так нестерпимо, что хочется крикнуть, но крик застревает у меня в горле, и... я просыпаюсь.
      Оказывается, по мне ползала муха. Когда я открыл глаза, она сидела на кончике моего носа и потирала от удовольствия передние лапки. Я сделал губами - пфуй! - муха слетела, прожужжала где-то под потолком и села мне на лоб... О сне нечего было и думать.
      Я сел на тахте и глянул на "милиционера" Яву. Он мирно спал, подложив под щеку ладонь и причмокивая губами, как младенец.
      - "Не нарушай"!.. У-у, змеюка! Предатель! - пробормотал я и пырнул его пальцем в бок.
      Он сразу проснулся, вскочил и сел, хлопая заспанными глазами:
      - Га? Что?!
      - Вставай, а то я уже проснулся, и мне скучно, - спокойно сказал я.
      - Тю!.. Дурной! - И он шлепнулся на подушку и закрыл глаза.
      - Не нарушай! - милиционерским тоном сказал я.
      - Отчепись, я спать хочу.
      - А ну тебя, соня! - сказал я, соскочил с тахты и вышел на балкон подышать свежим утренним воздухом.
      А утро какое! Лучистое, звонкое, ясное, как новая копеечка. И веселое, голосистое, певучее... Ох, какое же певучее!..
      "Аве-е, Мари-ия, а-аве, Ма-ария-а..." - печально выводит в растворенном окне высокий и чистый мальчишеский голос.
      И в ту же минуту:
      "Джама-йа-а-ай-ка! Джамай-ка!.." - бодро и весело звенит все тот же голос уже из второго окна.
      "Са-анта Лю-учи-ия! Санта Лючия!.." - волнами льется он из третьего. И одновременно из четвертого - его же задушевное, грустное и совсем уж детское: "Мамма, Мамма..."
      Аж мурашки по коже!
      В то лето киевляне увлекались песнями итальянского мальчика Робертино Лоретти, и почти в каждой квартире были его пластинки. С раннего утра неслось над городом пение голосистого Робертино.
      "Вот бы нам с Явой такие соловьиные голоса, - подумал я. - Не ломали б мы голову, как прославиться. Стояли бы себе на сцене возле рояля, выпятив грудь, и только рот разевали..." Ан дудки! Нашими голосами только "Пожар!" или "Караул!" кричать. А если уж в артисты, то только в драматические. Или в кино! Вот это да! Вот это мы можем! Кино!.. Радость щекочет мне живот. Мы же сегодня будем на киностудии! На настоящей киностудии, где снимают фильмы... И увидим известных киноактеров. И как фильмы снимают, посмотрим... И все такое интересное увидим!.. Эх! Даже не верится!..
      Ява уже встал. Мы быстренько завтракаем - и айда!
      ...Как прекрасны люди утром! Будто росою умытые! Бодрые, свежие и как будто даже хрустящие, как молодые огурчики. А глаза у них какие! Чистые и ясные, как цветы, что только распустились.
      Мы едем в автобусе, и я вокруг все рассматриваю. И такое у меня настроение расчудесное. И так я всех люблю! И так мне хорошо!
      Бодрым шагом заходим мы во двор, где живет Валька. Нам нужно зайти сначала к ней, а потом уже к Максиму Валерьяновичу. Вдруг мы видим большую ватагу хлопцев (человек двадцать, не меньше) и среди них Будку. Они толкутся как раз у Валькиного подъезда, во что-то играют - не пройдешь никак. Мы в нерешительности остановились. И тут Будка заметил нас. Я увидел, как загорелись у него глаза. Он что-то сказал хлопцам, и те кинулись к нам. Момент - и мы окружены со всех сторон.
      "Ну, пропали! Пропали ни за грош!" - мелькнуло в голове.
      - Павлуша! За спину! - кричит Ява.
      Я мигом подскакиваю к нему и прислоняюсь спиной к его спине. И так, занявши "круговую оборону", мы стоим, выставив вперед кулаки. А кольцо все сжимается и сжимается. И уже Будка, размахивая руками перед Явиным носом, орет:
      - Поразнесу! У-у, поразнесу сейчас!
      И я уже отталкиваю в грудь долговязого слюнявого детину, который лезет на меня. И вот кто-то больно двинул меня по ноге. Еще миг - и начнется драка. Да нет, какая там драка! Избиение, свалка, конец наш... Я уже, как говорится, кожей чувствую, как меня сейчас бить будут.
      И тут вдруг Ява говорит звонким таким голосом, с насмешечкой:
      - Ого, как вас много! И все на двоих! Вот здорово! "Что он говорит? Пришибут же на месте!" - с ужасом думаю я. А Будка со злобой цедит сквозь зубы:
      - Ты, гад, поговори! Сейчас ка-ак врежу! - и уже замахивается.
      И вдруг:
      - Законно он говорит. Всем кодлом - не дело! Ты, Будка, с кем-нибудь с одним из них стукнись. Вот это будет правильно. И честно, и поквитаешься... А мы посудим. Чтоб всё по правилам было.
      Это говорит вихрастый малый лет четырнадцати, который стоит где-то сзади, но голова его возвышается над головами передних. И Будка опускает руку. Видно, такое решение ему не нравится, но делать нечего... Он измеряет взглядом Яву, потом меня и недовольно бурчит:
      - Ладно. Тогда я вот с этим стукнусь, - и тычет мне пальцем в плечо. По-моему, этот крепче.
      Он брешет; Ява на вид сильней меня, - но никто не спорит.
      - Идем к яру, - говорит вихрастый.
      И все гурьбой, подталкивая нас, идут к яру. А у меня внутри с каждым шагом что-то с болью рвется и опускается все ниже и ниже.
      "И почему же я?!" - пищит в моей душе тоненький овечий голосок. Но я молчу. Я должен молчать. Ведь я же мужчина!
      Ява тоже молчит. Я знаю, что он сейчас чувствует. Он чувствует себя виноватым передо мной (ведь он-то как раз и намял Будке ухо, а я только держал). И Ява ужасно переживает, что вынужден драться я, а не он. Да разве он может теперь что-нибудь сделать? Разве он может просить, чтобы дрался он, а не я? Это же, значит, при всех признать меня слабаком, это все равно, что плюнуть в лицо. Нет, он не может этого сделать! Я понимаю. И я умру, но не дам себя опозорить.
      Мы спускаемся к яру, продираясь сквозь колючую, покрытую сизой пылью дерезу.
      - Вот тут, - говорит вихрастый, и мы останавливаемся.
      Небольшая поляна. С трех сторон дереза, с одного - крутой склон. Хлопцы расходятся, встают полукругом у кустов дерезы. И вот я лицом к лицу со своим противником. Несколько мгновений стоим, подавшись вперед и покачиваясь, примеряемся.
      Будка выше меня, шире и, конечно, плотней. Да разве я мог выбирать? Во всяком случае, лучше драться с одним, хоть и более сильным Будкой, чем с десятью.
      Вы, наверное, сами знаете, что обычно боишься, пока не начнется драка. А потом уж страх проходит. Вместо него злость, боль и боевой азарт.
      Будка размахнулся и, хотя я присел, он все же задел мне по голове кулаком. И тут меня такая ярость взяла, что я вам передать не могу. Ах ты чертов Будка! Ах ты будка деревянная! Собрал целое кодло и храбрость свою показывает! А когда был один, сопли по щекам размазывал?! Ах ты клоп вонючий! И я, не помня себя от злости, ринулся в бой. Волчком вертелся я вокруг Будки, тыча кулаками и отскакивая. А он только беспорядочно махал своими "граблями" и топтался на месте.
      Хлопцы загалдели:
      - Да что ты, Будка?!
      - Да бей же его!
      - Под дых! Под дых!
      - По сопатке!
      Но Будка только сопел и размахивал руками, как мельница. Наконец он поймал меня за рубашку, обхватил, и мы покатились по земле.
      - Навались на него! Дави! Дави! На лопатки! - подзадоривали Будку.
      Но Будка был уже готов. И не он, а я положил его на лопатки, придавил к земле и крепко держал. Наши лица почти касались, мы тяжело отдувались... И скоро побежденный Будка уже не трепыхался. Все! Моя взяла!
      - Э, нет! Это не честно! Не по правилам! Недозволенный прием! - слышу я вдруг и чувствую, как меня за штаны сволакивают с Будки.
      Поднимаю голову и вижу - тянет долговязый, которого я тогда толкал в грудь. Я хорошо знаю, что я дрался честно и никакого недозволенного приема не было, но я запыхался, и мне не хватает воздуха что-нибудь сказать. Я только с надеждой смотрю на вихрастого. Но он молчит, не вмешивается. И мне сразу становится ясно: положение мое безвыходное. Они - Будкины друзья и, конечно, хотят, чтобы победил Будка. Конечно. Иначе не стоило им затевать этот поединок. Иначе они могли бы просто отлупцевать нас. Моя победа - это позор для них для всех. И они этого не допустят. Хорошо драться можно только тогда, когда есть надежда на победу, а когда этой надежды нет... Я уже стянут, и воскресший Будка уже навалился на меня и со всей злостью за свое поражение тычет меня головой в землю. Что-то кричит, протестуя, Ява, да что он может!..
      Бум, бум, бум! Как колокол звенит моя голова. И в глазах темнеет, и мысли путаются...
      Как вдруг:
      - Ах вы бессовестные! Ах вы бессовестные! Пустите сейчас же! Пустите! Пусти! Ну! Пусти! - пронзительный Валькин голос.
      И звон в голове моей сразу прекращается. И Будка слетает с меня на землю. И я вижу над собой чистую голубизну неба, в котором летают белые голуби. И мне становится ясно, что откуда-то здесь взялась Валька, что она столкнула с меня Будку и стоит надо мной, воинственно размахивая руками, и кричит:
      - Бессовестные! Бессовестные! Пионеры, называется! Школьники, называется! Бандиты! Вот я все расскажу! Все расскажу в школе! Вот увидите! И родителям вашим расскажу. И твоим, Алик, и твоим, Вовка, и твоим, Эдик. А на тебя, Будка, вообще в милицию заявлю. И тебя в колонию заберут. Вот увидишь! Хлопцы приехали из села в гости к нам в город, а вы их - бить! Да еще всем гуртом! Нечего сказать - гостеприимные хозяева! Бессовестные!..
      Вот так крича, она помогла мне подняться и, взяв за руку, повела. А по пути и Яву прихватила. Наши враги расступились и пропустили нас. Никто даже не пытался нас задержать. Все молчали. И только когда мы прошли, кто-то пронзительно свистнул, и вся ватага, как горох из мешка, сыпанула вниз, в яр. Может, они бы и по-другому поступили, да, наверно, все-таки решили, что Будка со мной вполне расквитался.
      Я шел пошатываясь и рукавом вытирая пот со лба.
      - Молодец, Павлуша! Ух ты ему дал! Ну и дал же!.. Он только дергался! восторженно говорил Ява, обнимая меня за плечи. - Ты им всем показал, что такое васюковцы. Молодец!
      Мне было приятно это слышать, но брала досада, что Валька этого не видела, что она застала меня уже битым и что она-то вроде бы и спасла меня... Я ей был, конечно, благодарен - кто знает, сколько бы еще этот Будка стучал об землю моей бедной головой? Но в то же время я чувствовал какую-то неловкость и стыд, что меня спасла девчонка. Такую неловкость, как будто она видела меня голого. И все-таки я был доволен. По-честному я все же победил Будку, здорового хлопца, который был крупней меня. И который выбрал меня, считая, что я слабак.
      На тропке нас ожидал братишка Микола. Оказалось, это он позвал Вальку. Видел, как нас повели к яру, смекнул, что наши дела дрянь, и побежал за Валькой.
      - Ты тоже молодчина, Валька! - сказал Ява. - Одна и не побоялась! Они ж могли и тебя отлупить за компанию...
      - Пусть бы только попробовали! Я бы им такого шуму наделала - весь город сбежался бы! И думаешь, я царапаться не умею? Пусть бы кто только тронул, его бы мать родная не узнала!
      Ява поглядел на нее с восхищением и толкнул меня локтем в бок: смотри, мол, какая дивчина, вот это дивчина! Я кивнул в ответ: да, дескать, молодец дивчина, бог с ней...
      Отряхнули меня Валька с Явой, почистили, как могли, но все равно вид у меня был, как будто корова жевала. А делать нечего, Максим Валерьянович давно уже ждет, нужно идти.
      Максим Валерьянович шутливо поздоровался с нами ("Здравствуйте, милостивые государи!"), потом внимательно посмотрел на меня и неожиданно сделал предостерегающий жест рукой, хоть я и не собирался ничего говорить:
      - Ни слова! Все понимаю. Была вооруженная стычка с противником. Пограничный инцидент. Причин не выясняю, но думаю, нечто чрезвычайно важное дело чести... Требование сатисфакции. Дуэль. Несмотря на трудности, вы вышли победителем. Так?
      Я улыбнулся и кивнул. Какой он все-таки! С ним как-то сразу становится легко.
      Больше Максим Валерьянович ни о чем не стал расспрашивать. Он только сказал:
      - Через десять минут должна быть машина. И мы поедем на студию. Вы как раз вовремя пришли.
      Однако нам и десяти минут не пришлось ждать. Через каких-нибудь две-три минуты мы услышали, как возле хатки Максима Валерьяновича остановилась машина, хлопнула дверца, и тут же чей-то молодой голос раздался во дворе:
      - Максим Валерьянович, я уже тут! Я за вами...
      Глава IX. НА СТУДИИ. НЕОЖИДАННОСТЬ ПЕРВАЯ. НЕОЖИДАННОСТЬ ВТОРАЯ.
      И вот - ворота. Ворота, что отделяют обычный будничный мир от сказочного, волшебного, фантастического мира кино. И как-то обидно, что они на вид такие простенькие и неказистые. И такие низенькие - не то что перелезть, перепрыгнуть можно. Я разве такие бы сделал для киностудии! Ну хотя бы как те... перед Зимним дворцом, через которые в фильме "Ленин в Октябре" матросы перелезают. А то бы и еще выше. Киностудия ведь, а не что-нибудь!
      Ну, а пока что отворяются вот эти низенькие воротца, и мы въезжаем на территорию студии.
      Смотрю влево - ух ты, фруктовый сад, да не какой-нибудь маленький, а такой, что конца не видно! Будто мы и не па студию попали, а в совхоз...
      - Может, это для артистов... политехнизация... После съемок работают... шепчет Ява.
      - Наверно, - соглашаюсь я.
      Посмотрели мы вправо - стоят друг за другом красочные щиты (вроде тех, какие бывают на шоссе). На одном из щитов Ява прочел: "Искусство принадлежит народу". "...Из всех искусств для нас важнейшее - кино (В. И. Ленин)".
      А на другом щите были такие слова:
      "В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли (А. П. Чехов)".
      Я вздохнул: лицо у меня - как будто на нем гвозди забивали; одежда вся измятая, грязная; на душе кошки скребут, как про часы вспомнишь... Лишь в мыслях своих я был великолепен и совершал поступки прекрасные и благородные. Да ведь мысли-то никому не видны...
      Мы вышли из машины и следом за Максимом Валерьяновичем направились к дверям киностудии. Вот это- двери! До чего же интересные! Крутятся! Как винт парохода или колесо водяной мельницы (только на попа поставленные). Толкнешь одну дверь, а другая уж тебя догоняет и по спине лупит. Ну и двери!
      Протолкнули нас двери внутрь. Ява только потянул носом воздух и тут же сморщился. И я тоже. Больницей пахло. Там, слева, было что-то вроде амбулатории. Да, подумал я, видно, не такое уж это безопасное дело - кино создавать, раз медицина наготове.
      Мы поднялись по ступенькам чуть вверх и пошли длинным-предлинным коридором. Мы с Явой не раз читали про киностудию в книжках (и у Кассиля, и у других), что когда попадаешь туда, то чудеса начинаются сразу же в коридоре:
      Петр I ходит там, обнявшись с Чапаевым, какой-нибудь римский гладиатор прикуривает у Героя Советского Союза, а гордая морская царица рассказывает простой колхознице о том, какую чудесную кофточку купила она вчера в универмаге.
      И нам не терпелось увидеть все это. Мы то и дело озирались по сторонам. А по коридору почему-то ходили самые обыкновенные люди в самых обыкновенных костюмах (некоторые в спецовках, как на фабрике!), и никаких тебе гладиаторов, и никаких царей... Наверно, мы попали в такой день, когда интересных съемок на студии не было. Не повезло нам!
      И вдруг...
      - Во! Во! - толкнул меня в бок Ява. По коридору навстречу нам шел человек в зеленой военной фуражке, в гимнастерке с портупеей. Высокий, стройный, с суровым лицом...
      - По-моему, Кадочников... В роли партизана... - шепнул Ява.
      Увидев Максима Валерьяновича, военный приветливо улыбнулся и козырнул. Максим Валерьянович тоже улыбнулся и поздоровался с ним. Когда мы разминулись, я набрался смелости и спросил Максима Валерьяновича:
      - А... кто это? Как его фамилия?
      - Петренко, - немного удивленно взглянул на меня Максим Валерьянович. Прекрасный человек... Пожарник... Отвечает на студии за пожарную охрану.
      Тю!..
      - Какие-то пожарники пошли... неинтересные, даже касок не носят, - отводя глаза, буркнул Ява.
      Долго мы шли узким, полутемным коридором. И почти все, кто нам встречался (а люди в коридоре толпились, как на Крещатике), здоровались с Максимом Валерьяновичем. Ну просто, как в селе - "здрасте" на каждом шагу.
      Наконец Максим Валерьянович остановился у двери, на которой висела табличка: "Съемочная группа "Поцелуйте меня, друзья!" За дверью стоял страшный гвалт. Казалось, что там полно людей, которые кричат и ссорятся между собой. Но когда Максим Валерьянович отворил дверь и мы вошли, оказалось, что в комнате всего один человек. Он был уже немолодой (лет за пятьдесят), но еще бодр и крепок, с огромной копной черных волос на голове... Сидя па столе, он ругался по телефону, не смолкая ни на миг и перебивая сам себя:
      - Вы, понимаете, съемку срываете... Что вы мне вчера обещали? Вы обещали солнечную погоду, понимаете... Без осадков! А дали что? Что вы мне дали, понимаете... Поглядите в окно! - Он ткнул рукой в сторону окна. - У вас есть окно? Полюбуйтесь, понимаете! Осадки, чтоб им пусто было! Полное небо осадков! Осадки, и никакого, понимаете, просвета...
      На самом деле, небо затянуло тучами, и стал накрапывать дождь.
      - Безобразие, понимаете... - ругнулся он в последний раз, соскочил со стола и порывисто обнял и поцеловал Максима Валерьяновича: - Здрасте, дорогой! Вот ругался с этими... как их... с вещунами погоды...
      - Синоптики? - усмехнулся Максим Валерьянович.
      - Во-во!.. Синоптиками... Оракулы чертовы, понимаете... - Он погрозил пальцем телефону. - Не можете, так хоть голову не морочьте! У меня, понимаете, Юлю послезавтра "Ленфильм" забирает. Уж билет на самолет есть, а я еще натуру не снял из-за них... из-за этих вот, понимаете, осадков... Придется сегодня снова снимать в павильоне... Все уже там... Бежим... Быстренько...
      - Да вот тут у хлопцев одно дело... - начал было Максим Валерьянович, но "Поцелуйте меня, друзья!" очень вежливо перебил его:
      - Простите, дорогой... потом... потом! - Он умоляюще приложил руку к груди и склонил голову. - После съемки... Все дела после съемки... Самое неотложное дело сейчас - съемка... Быстренько на площадку... На площадку! И вы тоже... Я вас приглашаю, дорогие мои, - повернулся он к нам. - Только, конечно, чтоб тихо, понимаете, чтоб... не то, понимаете...
      Максим Валерьянович весело глянул на нас:
      - А что? Идемте... Вы же на съемках, наверно, еще не бывали? Так вам будет интересно... Хотите?
      Конечно, мы сразу согласились. А Валька не сдержалась и даже подскочила, хлопнув в ладоши: "Ой, как здорово!" Ява гордо посмотрел на нее: как-никак, а это благодаря нам она попала на киностудию, да еще и на съемки, а то, хоть и живет в Киеве, съемок сроду не видала.
      И снова пошли мы длинным коридором.
      Я шел и думал: "И что это за синоптики, которые не могут самый обычный дождь угадать! У нас на селе каждая бабуля за три дня вперед вам дождь предскажет. Примет же верных сколько хочешь. И по тому, как ветер крутит - на порог или с порога. И как куры себя ведут. И как солнце садится... А иногда деревья подсказывают... Завели бы себе на метеостанции кур - и хлопот бы не знали! Не срывали бы тогда киносъемок!"
      Тут мы спустились вниз и очутились будто в гигантском цехе какого-то завода. Потолок вверху почти не видно... И мы все сразу какие-то маленькие-маленькие стали... Идем, идем, идем - и конца нет.
      Навстречу нам семенил, цокая по цементному полу, какой-то худенький лысый человечек. Еще издали он замахал руками и закричал:
      - Привет, Витя!
      - Здравствуй, Женя! - воскликнул "Поцелуйте меня, друзья!".
      А когда мы приблизились, престарелый Витя обнял престарелого Женю, и они расцеловались. Потом он поцеловал Максима Валерьяновича. Я уже боялся, что он и нас начнет целовать, но тот лишь помахал нам рукой и сказал:
      - Привет, старики!
      Мы невольно усмехнулись: пожилой человек, который уже наверняка имеет внуков, у него - Витя, а мы - старики...
      Все наоборот!
      Сам Женя был, должно быть, еще старше Вити, и не только потому, что вокруг его лысины, как камыш вокруг озера, торчали вихры седых волос (у Вити ни одной седой волосинки!). Все лицо Жени было в больших морщинах - как печеное яблоко. Но это были какие-то очень интересные морщины. Они все будто лучились от глаз. И потому лицо его все время сияло и смеялось. А черные с искоркой глаза бегали, как мышата.
      Короче говоря, он был очень симпатичным.
      Я заметил, что он, когда еще бежал нам навстречу, взглядом нацелился почему-то на нас с Явой, И когда целовался с Витей и Максимом Валерьяновичем, тоже не сводил взгляда с нас. А как только поздоровался, сразу же накинулся на Витю, кивая в нашу сторону:
      - Кто это? Чьи они?
      Витя пожал плечами и посмотрел на Максима Валерьяновича.
      - Мои, - заулыбался Максим Валерьянович.
      - Они у тебя снимаются? - снова накинулся Женя на Витю.
      Тот отрицательно покачал головой.
      - Так чего же ты молчишь! - выпалил Женя. - Они же мне вот так, - он провел себе ладонью по шее, - нужны! Это ж такой типаж! У меня же завтра массовка. Я мечтал о таких хлопцах! Старики, я вас очень прошу! - Он приложил руку к груди. - Я вас просто умоляю! Я пришлю за вами машину! Завтра... в двенадцать часов... на съемку... сюда в студию... Я договорюсь с вашими отцами... Всего на один день... Где вы живете? - Он уже вынул из кармана блокнот. - Если сможете, приводите еще одного-двух мальчиков... - говорил он, записывая адрес. - В половине двенадцатого за вами приедет мой ассистент... Договорились... Прекрасно, прекрасно... Привет! До завтра.
      И только когда он отбежал, я наконец взял в толк, что нас - меня и Яву пригласили сниматься в фильме, что завтра, буквально завтра, мы станем киноартистами и наши мордахи увидит весь Советский Союз, а может, даже и весь мир, что, короче говоря, как в сказке сбывается то, о чем мы могли только мечтать... Ой! Бугуль-буль-буль! Что-то радостно забулькало, загудело и засвистело у меня внутри - так гудит и свистит самовар, закипая... Еще немного - и у меня из носа пойдет пар от бурлящей радости... Я глядел на Яву - такого радостно-глуповатого лица я еще не видел ни разу...
      - Ну вот! Я вас поздравляю! - весело сказал Максим Валерьянович. Оказывается, режиссеру Евгению Михайловичу вы были до зарезу нужны. И завтра уже будете сниматься... Кино, братцы, великая вещь!
      - Важнейшее из искусств! - с гордостью сказал Ява.
      - Я так рада за вас!.. - тонким, дрожащим голосом сказала Валька. Она завидовала, она безумно завидовала нам. Никогда, должно быть, она не жалела так, как сегодня, что она - не мальчишка.
      - Ничего, в другой раз будут нужны девчата... Вот увидишь! - сказал я тоном, каким говорят с маленькими детьми или с больными. Я был великодушный. В душе моей порхали бабочки...
      Мы свернули влево в маленькую дверь и очутились в огромном темном зале. Мы долго петляли почти наугад среди каких-то перегородок и сооружений, спотыкаясь о толстые резиновые кабели. Наконец вышли на ярко освещенную площадку... Ух ты! На площадке стоял самолет!.. То есть не весь самолет, а часть самолета. Передний салон разрезанного вдоль "ТУ-104"... Но все, как в настоящем самолете: и кресла, и иллюминаторы, и все-все (я ведь летал, знаю). Съемка еще не началась, и пассажиры, и стюардесса, и пилоты спокойно прохаживались вдоль площадки. Возле огромных прожекторов на подставках суетились люди в спецовках. А по рельсам, что тянулись вдоль самолета, парень в клетчатой рубашке медленно двигал тележку, на которой стоял киноаппарат. К аппарату припал мужчина в черном халате.