Глава III

«Дети за сажей»

Сегодня контрольный диктант. Галина Сидоровна задала повторить правописание суффиксов. Это и на экзамене будет.

— Провались они пропадом, эти суффиксы, вместе с префиксами и самой грамматикой! И вообще она не нужна! Не всё равно, как писать — грамотно или неграмотно. Лишь бы понятно было, — раздражённо говорит Ява.

Но это всё разговорчики. От них легче не становится. Я раскрываю учебник и начинаю читать:

— «Если основа слова заканчивается на дэ, тэ, зэ, сэ, жэ, то для образования существительных, обозначающих названия людей по их профессии, занятиям, употребляется суффикс „чик“, а не „щик“. „Щик“ во всех остальных случаях. Примеры: переводчик, переплётчик, извозчик, разносчик, перебежчик. Но — обойщик, стекольщик».

Закрываю учебник и говорю Яве:

— А ну повтори!

Ява смотрит в небо и начинает:

— Суффикс «чик», а не «щик», который обозначает профессию, пишется после дэ, тэ… зэ… зэ…— И по глазам видно, что мысли его где-то далеко-далеко, в лесу или на реке, среди шумливых камышей, где плещется рыба, и крякает в зарослях дикая утка. — Зэ…зэ… дэ, тэ… зэ… тьфу! — Ява не выдерживает: — А ну давай ты!

Я тоже закатываю глаза и начинаю бубнить:

— Суффикс «чик», а не «щик» пишется, когда основа оканчивается на зэ, дэ, тэ, сэ… сэ… сэ…— Дальше этого почему-то не идёт.

Я начинаю сначала, но опять не выходит. Тогда я чуть приоткрываю учебник (палец мой предусмотрительно заложен на нужной странице) и пытаюсь заглянуть.

Но Ява не даёт:

— Нет, нет, не подглядывай. Ты на память.

На память у меня не получается. Раскрываем учебник и снова читаем. Пока читаем — всё в голове. Закроем — как ветром выдуло.

— Вот заноза! — сердится Ява. — Каких-то пять букв — и никак не запомнишь. Когда пишется «щик», легко — во всех остальных случаях, хотя таких случаев миллион. А тут всего пять буквочек, после которых «чик», — и хоть ты тресни… Слушай, знаешь что — давай придумаем на эти пять букв слово. Слово большое — его сразу видно, а буквочки, как букашки, маленькие, разве их запомнишь.

Мне эта идея понравилась, и мы начинаем сочинять слово.

— «Же-ле-зо», — говорит Ява.

Прекрасное слово, но «л» мешает (никому оно не нужно), и нету «д», «т», «с» — большей половины букв.

— «Ди-вер-сант», — говорю я.

— Замечательное слово, ещё лучше, чем «железо», но куда ты денешь «в», «р», «н», и как ты вместо них вставишь «ж» и «з»?

Мучились мы долго. Какие только слова не брали! И «дот» и «динамит», и «желток», и «зонтик», и даже «дизентерия». Все они были неподходящие.

— «Же-же… жест»…— задумчиво тяну я.

— А зэ и дэ куда прикажешь всунуть?

— «До-о-лжность», — бормочет Ява.

— Зэ нету в твоей «должности». И лы здесь, и ны. Не проходит такая «должность».

— А ну её в болото! — сердится Ява.

— «Бо-ло-то», — бормочу я. — Тьфу! Так и с ума сойти можно!

— Слушай, — раздражённо говорит Ява, — а кто сказал, что обязательно нужно только одно слово? А если два коротеньких? А ну, какие там буквы?… Дэ, тэ, зэ, сэ, жэ… Значит, так… Дэ, тэ… дэ, тэ… Ну, так о чём разговор? Дэ, тэ — это «дети». Ясно. Дальше что там? Зэ, сэ, жэ… сэ… сэ… жэ. «Са… жа»… «Са-жа»… «Дети», «сажа»… Остаётся зэ… зэ… за… «Дети за сажей». Всё… Готово.

— Что-готово? Ерунда какая-то! «Дети за сажей»… Никакого смысла!

— А какого тебе ещё смысла? Что ты — стихи сочиняешь, что ли? Тебе правило надо запомнить. Чтоб знать, что после чего пишется. А он — смысл, смысл!… «Дети за сажей». Я, например, уже запомнил. «Дети за сажей» — «чик», всё остальное — «щик». Здорово! Почти как стихи.

— А вообще ничего, запомнить можно, — согласился я.

— Не «ничего», а просто здорово! — радовался Ява. — Вот если бы на все правила такое попридумывать! Сразу отличниками можно стать. Ну мы и молодцы! Гении!

Никогда мы не шли на диктант в таком весёлом настроении. Пели: «Нам не страшен серый волк…»

— Чего это вы распелись? Наверное, забыли, что сегодня контрольная? — спросила нас возле школы Ганя Гребенюк, наша одноклассница.

— Ничего мы, Гребенючка, не забыли, — ответили мы. И снова запели:— «Нам не страшен серый волк…»

Когда мы вошли в класс, то заметили, что все очень волнуются. Особенно наш первый отличник Стёпа Карафолька. Он сидел за партой белый как сметана и дрожал.

Лучше сроду не получать пятёрок, чем так портить здоровье.

В класс вошла Галина Сидоровна.

Все положили перед собой чистые листы бумаги, взяли ручки и вытянули шеи, как гусаки, — приготовились.

Галина Сидоровна начала диктовать:

— «Старый извозчик привёз в штаб белогвардейского перебежчика». Я вмиг представил себе старого извозчика, похожего на деда Саливона, такого же добродушно-лукавого и беззубого, который везёт на пролётке в штаб растерянного, похожего на Карафольку, белогвардейского перебежчика.

«Хороший диктант, — подумал я, — очень даже лёгкий и понятный».

— «Старый… извозчик…» — чётко, по словам, диктовала Галина Сидоровна, прохаживаясь между партами.

Высунув язык и склонив голову набок, мы старательно скрипели перьями.

— «…извозчик…»

Я на секунду замер.

«О! „Дети за сажей“… точно! Так что же после этих „детей“? „Чик“ или „щик“? „Чик“ или „щик“?»

Этого я не помнил, хоть убей. Слышалось «шик», безусловное, стопроцентное «щик», а не «чик».

— «…привёз… в штаб…» — продолжала диктовать Галина Сидоровна. Больше думать было некогда, и я аккуратно вывел: «извощик».

«Перебежчика» я за компанию (раз уж они ехали на одной пролётке) тоже написал через «ш»…

— Ну как? — спросил меня Ява после диктанта.

— Порядок, — уверенно сказал я. — А у тебя?

— Будь здоров! — подмигнул Ява. Мы чувствовали себя именинниками.

На следующий день Галина Сидоровна вернула диктанты.

— Гребенюк — четыре, — называла она отметки. — Карафолька — пять. Ну, а Завгородний (это я то есть) — три с минусом. Рень (это Ява) — два!

Нас будто кто мокрой тряпкой по шее шлёпнул.

— Допелись! — хмыкнула Гребенючка. Я показал ей кулак.

— А с тобой, Рень, я просто не знаю, что делать, — вздохнула Галина Сидоровна. — Через две недели экзамен, а ты ровно ничего не знаешь. Ведь суффиксы — это материал первой четверти.

Мы возвращались из школы мрачные и молчаливые. Вот тебе и «дети за сажей»! Мне было неудобно перед Явой за свою тройку с минусом. Словно я провинился перед ним. Вместе же учили, вместе придумывали этих дурацких «детей». А какие-то пол-отметки — и уже нет единства. Эх! Лучше бы и я получил двойку!

— Хочешь, я пойду и скажу, чтоб она и мне поставила двойку? Что это нечестно, что мы одинаково знаем.

— Вот ненормальный! Думаешь, я переживаю? Двойка! Плевать! Мне вообще почему-то всегда больше везло на диктантах, чем Яве.

То ли он был такой невнимательный, то ли ещё что-то, диктанты для него всегда кончались плохо. Устно он ещё мог иногда ответить грамматику на тройку, а пару раз бывало, что и на четвёрку. А в диктантах — двойка за двойкой. И я знал, что Ява очень переживает свои неудачи. Но он был гордый.

— Может, засядем за повторение? — несмело предлагаю я.

— Засаживайся, если тебе нужно, — не глядя на меня, говорит Ява, — а мне оно ни к чему.

— Да оно же знаешь как!… Всё-таки экзамен, — осторожно начинаю я. — А что, если и на экзамене двойка! Могут же не перевести.

— Что-о?… Эх, ты! Ничего ты не понимаешь… Думаешь, это так легко! У них же свой план по пятёркам и даже по тройкам. А за каждую двойку знаешь какие неприятности! От них же знаешь как требуют эти самые… как его… инстанции. Я слышал, Галина Сидоровна моей маме жаловалась. Так что не бойся — тройку как-нибудь поставят. К тому же моя мама депутат. Это тоже что-нибудь да значит.

— Ну, раз так, тогда, конечно…

Явина уверенность передалась мне, и настроение у меня сразу исправилось.

Утром мы уже забыли и думать про диктант, про грамматику, про экзамены и возились на реке возле старой полузатопленной плоскодонки. Мы решили сделать из неё подводную лодку. Конечно, это была опять Явина идея.

— Воду вычерпать, дырки заткнуть, просмолить, верх забить досками. Тут перископ. Вот здесь люк. На дно балласт, — озабоченно говорил Ява.

— А двигатель?

— На вёслах будет. Нам же не надо, чтоб очень быстроходная. Лишь бы подводная.

— А дышать как?

— Через перископ.

— А на поверхность как всплывать?

— Балласт выбросим и всплывём.

— А если водой зальёт и затопит?

— Ты что — плавать не умеешь? Вот ещё!

Глава IV

Экзамен

Как быстро летят дни! Мы едва успели зашпаклевать и просмолить свою «подводную» лодку (ещё и верх не покрывали, и перископ не устанавливали), а уже и экзамен. Завтра. Мы сидим на берегу и варим на костре смолу — досмаливаем лодку.

Смола варится и булькает, как манная каша. И в груди у нас булькает тревожное предчувствие завтрашней беды.

— А чего мне переживать? — словно отвечая какому-то внутреннему голосу, говорит Ява. — Я всё равно не успел бы выучить всю грамматику. За две недели! Кто же её за две недели выучит! Люди её веками выдумывали, головы себе сушили. Сколько учёных полысело на этой грамматике. А хотят, чтобы я её выучил за две недели. Кино!

«А кто тебе не давал целый год учить?» — хочу сказать я, но не говорю: поздно уже говорить, да и чего это я такой умный — я и сам не очень учил и тоже могу получить завтра двойку. Запросто! Экзамен — это экзамен, и кто там знает, что оно будет — удача или неудача.

— Давай, может, всё-таки что-нибудь повторим, на всякий случай, — говорю я.

— Перед смертью не надышишься. Только в голове всё перепутается.

— А Карафолька, я видел, повторяет, и Гребенючка тоже.

— Пускай. Они всё знают, им нужно повторять. А мы ничего не знаем. Нам и повторять нечего. Нам учить нужно. А всё сразу не выучишь.

Как хорошо, что Ява говорит «мы», «нам». Он знает, что мне всегда хочется всё делить с ним поровну — и радости и печали.

До позднего вечера пробыли мы с Явой на реке возле лодки…

И вот наступил день, день первого в нашей жизни экзамена.

В школе празднично и торжественно, как во время выборов (у нас и агитпункт и избирательный участок всегда в школе). В коридорах постелены дорожки, на окнах цветы, стол в классе накрыт красной скатертью. Даже плакат висит в вестибюле: «Добро пожаловать!»

Девочки в белых передниках, хлопцы непривычно умытые и причёсанные.

Входим в класс. В груди холодно, как перед прыжком с вербы в реку. Садимся. Каждый за отдельную парту. Списать — и думать нечего. Звенит звонок.

Входит Галина Сидоровна, с красивой причёской, в шёлковом платье. За ней идёт Николай Павлович, учитель географии. Он у нас на экзамене ассистент.

Галина Сидоровна становится у доски, сжимает руки, словно сейчас петь будет (она, видно, тоже волнуется), и говорит:

— На первой странице каждый напишите: «Экзаменационный диктант ученика (ученицы) пятого „Б“ класса Васюковской средней школы» — и свою фамилию.

Мы задерживаем дыхание, склоняем головы, пишем.

Экзамен начался.

Ученики сопят, перья скрипят.

Пот течёт мне за воротник праздничной рубашки. Ох и мука адская этот экзамен!…

Наконец — всё!

В полном молчании мы выходим из класса. Идут все вяло, еле-еле — как после двухдневного пионерского похода.

Я подхожу к Яве:

— Ну как?

Он только рукой махнул. По всему видно, что дела у него плохи. Все надежды теперь на маму-депутата и на те инстанции, которые требуют от учителей план по пятёркам.

Давно уже можно идти домой, но все толпятся возле школы и не расходятся. Каждому не терпится узнать, как оно там, как написали. Галина Сидоровна закрылась в классе с Николаем Павловичем — проверяют.

И даже школьный пёс Собакевич, который всегда носится по двору вместе с нами, сейчас присмирел и сидит у дверей — вроде тоже переживает.

Уже дважды Николай Павлович выходил на крыльцо покурить и говорил:

— Чего вы? Идите домой. Всё равно сегодня ничего не скажем. Завтра утром приходите.

Потопчемся мы немножко, двинемся к воротам. Потом глядь — кто-то остался.

«Ага, — думает каждый, — он останется и узнает, а я как дурак дома сидеть буду. Нет!»

И назад. Сперва тихо было, потом девочки «классы» на земле понарисовали, запрыгали на одной ноге, мальчики в пятнашки стали играть. Всё-таки время не так долго тянется.

И вот наконец двери отворились, и на крыльцо вышла Галина Сидоровна. Все — сразу к ней. Хлопцы молчат, а девочки, как сороки:

— Галина Сидоровна, ну скажите! Галина Сидоровна, ну пожалуйста! Галина Сидоровна, дорогая!

Галина Сидоровна отрицательно качает головой: «Завтра, завтра». Но девочки не отстают.

— Галина Сидоровна, ну хоть намекните! Улыбнулась учительница:

— Хватит уже, хватит вам. Успокойтесь. Отметки объявим завтра на родительском собрании. А вообще все перешли в шестой класс… Все, кроме…

И на Яве взглядом остановилась:

— Все, кроме Реня. Тебе, Рень, придётся ещё раз писать. Осенью. Переэкзаменовка у тебя. Написал ты диктант даже не на двойку, а на единицу. Сам виноват — сколько раз я тебе говорила…

Мне больно было смотреть на Яву. Он стоял бледный, с опущенной головой.

Эх ты, мама-депутат! Эх вы, инстанции, которые требуют пятёрок!

Я никогда не видел Яву, всегда независимого и насмешливого, таким униженным, жалким и одиноким. Были все — весёлые и счастливые, что перешли в шестой класс. И был он — один со своей переэкзаменовкой. Я боялся, что он вот-вот заплачет. Должно быть, он сам этого боялся. Потому что крутнулся вдруг на одной ноге, рванулся и побежал. Никто не стал его догонять. Даже я. Что я мог ему сказать, чем успокоить? Я перешёл себе в шестой класс, а у него переэкзаменовка.

Впервые в жизни разошлись наши пути. И ничто, ничто до самой осени, до переэкзаменовки, не сделает нас равными, как когда-то. Да ещё и неизвестно, что будет осенью.

С тяжёлым сердцем возвращался я домой. И радости, что я сдал первый в своей жизни экзамен, не было.

В тот день я больше Яву не видел. И не знаю, как встретили у него дома эту грустную новость. Да, уж конечно, пирогов не пекли и патефон не заводили… Знаю только, что на следующий день на родительское собрание Явина мама не пришла. Ей, наверное, было очень стыдно.

Кстати, за экзаменационный диктант я получил не тройку, а четвёрку. Меня даже в жар бросило, когда я узнал об этом.

Годовую мне, конечно, вывели тройку, но всё равно получить на экзамене четвёрку было… ну, как… ну, как выиграть, например, в денежно-вещевую лотерею автомобиль «Москвич». Я даже не мечтал!

Это, наверное, с перепугу, от нервного напряжения.

Когда прошло первое удивление, я сразу подумал: «Яве, наверно, будет неприятно, когда узнает». И стало мне досадно, будто я поступил не по-товарищески. Да разве я хотел!…

Грустно было. Хотя лично у меня, казалось бы, все основания были для радости: и экзамен я сдал, и в шестой класс перешёл, и в Киев послезавтра еду, в гости к дяде своему, на целый месяц.

Я так мечтал поехать в Киев вместе с Явой, пойти с ним в Исторический музей и посмотреть там и казацкое оружие, и личные вещи Ковпака, Руднева, Кузнецова и других героев… И вообще всё осмотреть. Разве во время той двухдневной экскурсии мы могли успеть что-нибудь? А целый месяц в Киеве — это же здорово! Я уж и с отцом договорился, и дядя не возражал против Явы. А теперь… Разве пустит теперь мама Яву в Киев! Вряд ли. А может… Надо всё-таки попробовать.

Я пошёл к Яве.

Он сидел на завалинке и чистил в деревянное корыто картошку и свёклу для свиньи Манюни. Это была препротивная работа, которой Ява всегда избегал. А теперь он, по-стариковски сгорбившись, покорно резал тупым ножом бугристые картофелины и свёклу с крысиными хвостами. И лицо у него было такое… такое было лицо…

Ява молча кивнул мне, продолжая резать свёклу.

— Ява, — дрожащим голосом сказал я. — Ну чего ты, Ява?

— А что? Ничего, — тихо сказал он, не поднимая головы.

Я не знал, что говорить дальше. Я стоял и молчал. Он тоже молчал. Потом, всё так же не глядя на меня, вдруг спросил:

— Едешь в Киев?

— Послезавтра. А ты?

— А я…— криво улыбнулся он. — В Париж. А потом в Рио-де-Жанейро.

…Зря я спросил — конечно же, он никуда не едет. Никуда он не едет, бедный Ява. А люди едут. Вон Карафолька сегодня утром в пионерлагерь поехал, к морю. Никогда мы с Явой — не были на море. Только в кино видели. А как нам хотелось к морю!… Синие дали, белые корабли, чайки стонут над волнами, реют альбатросы, в дымке мигает огонь маяка… «Курс норд-ост!» — кричит капитан…

Море…

В прошлом году мы дважды пробовали бежать к морю. И дважды нас ловили на станции.

Карафолька же никуда не бежал, а важно поехал в плацкартном вагоне. У открытого окна. Ещё и мороженое пломбир по девятнадцать копеек на перроне, чертяка, ел. Я сам видел…

— Так послезавтра, говоришь, — вздохнул Ява. — Ну что же. Приедешь — расскажешь.

И такая покорность неумолимой судьбе звучала в этих словах. Неужели это он, мой храбрый и мужественный друг Ява!

Эх, что сделали с человеком! И с каким человеком!

Да знаете вы, как он играет в цурки-палки, как бьёт пенальти, как прыгает вниз головой с самой верхушки старой вербы в реку! (А ну, пусть прыгнут так ваши отличники, пусть попробуют!)

Эх, люди! Ничего вы не понимаете!

Из хаты вышел дед Варава. Не глядя на нас, направился к колодцу, который был у них возле перелаза. И только дед загремел цепью, спуская вниз ведро, как с улицы подошёл к колодцу… Кныш.

— День добрый, диду, — вежливо поздоровался, стал и на нас искоса посматривает. И вдруг говорит: — Я слыхал, у вас неприятность, можно сказать, большая. Хлопчик вашенький на экзаменах в школе провалился. Один на всё село. Ай-яй-яй!

Дед нахмурился и молчит. А Кныш своё:

— Ну и бюрократы в той школе. Да как и везде теперь. Жалко им было, чтоб хлопец перешёл в шестой класс. И это, должно быть, нарочно. Знают, что мама депутат, так чтоб насолить. И вообще только здоровье отнимают у детей в той школе. И кому это нужно… Один, знаете, выучился на инженера и без штанов ходит, а другой расписаться не умеет, а имеет и хлеб, и даже с маслом… так что…

Дед как раз вытянул ведро.

— Извиняюсь, некогда мне, — сказал он и, не взглянув даже на Кныша, пошёл в хату.

Кныш скривился и пошёл прочь.

Как жаль, что нам не до него, что у нас переэкзаменовка, что не можем мы сейчас вывести его на чистую воду. Но берегись! Мы ещё доберёмся до тебя, Кныш! Мы всё раскроем!

Глава V

Как Ява стал Робинзоном Кукурузо

Я поехал в Киев.

Ну, что вам сказать? Этот месяц, ясное дело, был очень интересный. Побывал я, конечно, прежде всего в Историческом музее. Был я там с дядей своим, который много рассказывал мне об истории нашей Украины, об истории Киева. Целый день бродили мы по залам музея. И вообще побывал я в Киеве везде, где только можно было. Даже катался по Днепру на «Ракете», что на подводных крыльях.

Очень я скучал по Яве этот месяц. Всё время вспоминал Яву и жалел, что его нет рядом со мной. Что бы я ни увидел, всегда думал: «Вот это б Яве понравилось! Вот бы Ява обрадовался, если б увидел!»

Я даже написал ему из Киева письмо, но он не ответил. Может, боялся, что ошибок наделает. Кто его знает. Гордый он, Ява.

И вот я возвратился домой. Только с мамой, с папой поздоровался и — к Яве. В кармане электрический фонарик лежит, «динамический» (рукой нажимаешь, в середине что-то визжит и крутится и загорается лампочка — никаких батареек не нужно). Это подарок Яве из Киева.

Иду я, а у самого сердце стучит, словно колёса поезда, — ту-тук, ту-тук, ту-тук… Волнуюсь. Целый месяц же не виделись. Подхожу — смотрю, а он как сидел перед моим отъездом на завалинке над корытом, так и сидит и картошку чистит. Кино прямо! Будто он целый месяц с завалинки не вставал.

Кашлянул я, он голову поднял, меня увидел. Бросились мы друг к другу. Вот радость!

— Ну! Здоров! — хлопаю я его по спине.

— Здоров! Ну! — толкает он меня в плечо. Не целоваться же нам.

Вытащил я из кармана фонарик.

— На, — говорю, — это тебе. Смутился он, растерялся:

— Да зачем! Вот ещё!…

А у самого глаза так и горят. Ещё бы! Такой фонарик! Вечный! Ява тут же стал пробовать, как он действует. А я начал рассказывать про Киев. Мне не терпелось поделиться с ним своими впечатлениями. Это же закон — если не поделишься впечатлениями, и радости по-настоящему не почувствуешь. Я всё время говорил, а он молча кивал головой или поддакивал: «Ага», «Ты смотри», «Да ну?», «Интересно». И это было как-то непривычно. Потому что всегда он говорил, а я слушал. Фантазии у него было больше, чем у меня. А тут вышло наоборот. Сперва я увлёкся и ничего не замечал. А потом заметил, что он становится всё грустнее и мрачнее.

Я словно споткнулся, оборвал себя на полуслове:

— А вообще… а вообще ничего особенного. Ну, а у тебя как? Как тут Кныш? Ты что-нибудь новое выследил?

— Не-а. — Ява махнул рукой. — Я его почти не видел.

— Ну, а у тебя у самого как дела? Он пожал плечами и отвернулся:

— Никак.

— Ну всё-таки? На рыбалку. В футбол. В цурки-палки. Да?

— Нет.

— Что — нет?

— Ни разу я на рыбалке не был. И в футбол не играл. И в цурки-палки.

— Да ну?

— Вот тебе и ну. Не пускает меня мать никуда. Только уроки и только возле свиней да возле коровы вожусь. Настоящим крепостным стал. Как Тарас Шевченко. Прямо хоть стихи пиши — «Меш тринадцятий минало…».

— Да-а, — как только мог сочувственно, протянул я. Ява вздохнул:

— Замучился я, Павлуша. Не могу больше. Бежать думаю.

— Куда?

— На какой-нибудь необитаемый остров.

— Вот дуралей! Где же ты возьмёшь этот необитаемый остров? Теперь таких островов и не бывает.

— Бывает. Это ты не знаешь.

— Как же ты убежишь, когда мы и до моря с тобой доехать не сумели? Тебя же на первой станции поймают.

— А я и не пойду на станцию. Зачем мне станция?

— А как же?

— В плавни[3] подамся. Знаешь, сколько там островов!

Это я знал. Плавни у нас знаменитые. Начиная от нашего села на много-много километров тянутся они на юг. Как заедешь, куда ни кинь глазом — всюду плавни, от края до края.

Чистоводье чередуется с топью, покрытой кочками, с островками, заросшими осокой и вербами. Но в основном плавни — это камыши. В тех камышах люди прорезали так называемые стружки — узкие извилистые коридоры чистоводья, по которым можно проехать лодкой. Заблудиться в этих стружках — раз плюнуть.