Свой дом

С детства познал он, что значит жилье, снимаемое внаем. И, став взрослым, решил во что бы то ни стало иметь свой кров, где можно укрыться от любых невзгод. Самые первые впечатления связаны у него с переездами с одной квартиры на другую, непременными ссорами между матерью и отцом, сборами, суетой. Упаковка вещей, увязывание тюков с подушками и тюфяками, куда закладывалась посуда, мелкие вещи – от самоварной трубы до жаровни для рыбы, завернутой в газетную бумагу. Вещи грузили в повозку, запряженную парой лошадей, а мать суетилась рядом, стараясь втиснуть еще герань, гвоздику, пересаженные в консервные банки.

Эти груженые повозки он запомнил на всю жизнь.

Во время переезда всегда что-нибудь случалось: то били тарелки, лампы или стаканы, то из бутылок с оливковым маслом, уксусом или сиропом выскакивали пробки, и содержимое заливало белье.

– Бедность – это позор! – кричал отец.

Когда он окончил лицей и вступил в самостоятельную жизнь, у него не было уже ни отца, ни матери… Помня о мытарствах с наемным жильем, он решил не жениться, пока не купит собственного дома. Пять лет ходил он в одном костюме; вкуса водки и табака даже не знал; не бывал ни в кино, ни в театрах; знакомств не заводил – короче говоря, жил жизнью монаха или индийского факира, откладывая каждый куруш. И в результате накопил две тысячи лир. Эти деньги для таких, как он, считались немалыми. В те времена купить дом можно было и за тысячу лир, но он не хотел приобретать рухлядь, какую ему предлагали.

«Куплю участок и сам построю себе дом», – мечтал он.

Он хотел, чтобы дом был с большим красивым садом, стоял на берегу моря и недалеко от центрального проспекта. Дом так дом… Будущий домовладелец облюбовал два участка. Но за один просили три тысячи, а за другой – три с половиной. Они были в самом деле хороши. Можно было найти приличный участок за тысячу лир, но он решил не торопиться, а купить то, о чем мечтал. Еще некоторое время нужно было жить, отказывая себе во всем.

Через три года у него собралось уже четыре тысячи. Теперь он был уверен, что сможет купить отличный участок.

Он отправился туда, где с него спросили когда-то три с половиной тысячи лир. Половина участка была уже продана. На нем стояла вилла. За другую половину теперь просили пять тысяч лир. Он отправился туда, где раньше просили три тысячи. Новая цена была шесть тысяч лир. За участок, который ему тогда не понравился, сейчас просили четыре с половиной тысячи, а тогда хотели тысячу лир.

Он положил деньги в банк. Стал жить еще экономнее. И отказался от мечты жить на берегу моря. Искал землю где-нибудь в приличном районе.

За шесть лет он сумел накопить пять тысяч лир, а дороговизна росла. Участок за четыре тысячи лир был продан, и на нем стояло четыре дома, и было еще свободное место. За него требовали уже шесть тысяч.

Пришлось отказаться от покупки участка в городе. Его устраивала теперь и окраина. Постоянное стремление откладывать приучило питаться почти что воздухом, и он пугал детей своей худобой. Но за следующие семь лет сумел скопить всего семь тысяч лир.

Участок за семь тысяч… Над ним смеялись, когда он называл сумму. На такие деньги нельзя было теперь купить клочка земли даже для хибарки.

Двадцатая часть участка, который когда-то продавали целиком за две тысячи лир, была свободна и продавалась. За нее просили сорок тысяч. Ничего, кроме как продолжать копить деньги, ему не оставалось. И он весь отдался накопительству. По вечерам рисовал проекты своего будущего дома. С двумя туалетами – турецким и европейским. Спальня, гостиная, столовая, зал и детская комната – пять комнат, не меньше… Если он раньше мечтал о двухэтажном доме, то теперь согласен был и на одноэтажный. Он был уже далеко не молод. При мысли, что когда-нибудь у него будет своя крыша над головой, на глаза навертывались слезы. Он еще туже затягивал ремень и, стиснув зубы, продолжал откладывать куруш за курушем.

Вот стоит только купить участок и поставить дом, тогда… Пять комнат ему не нужно, не нужно и двух уборных – ни турецкой, ни европейской. Только бы одну, но свою комнату. После постройки дома он сразу женится.

Лет пять назад он вышел на пенсию. Теперь уже как мало ни ешь и ни пей – ничего не отложишь. Но все-таки за всю жизнь он скопил двенадцать тысяч лир. Ни в городе, ни за городом, ни на берегу моря, ни на горе за такие деньги участка не купишь. Бесконечные поиски земли отнимали у него все время. Слова отца: «На земле – жилище, на том свете – вера!..» – постоянно звучали у него в ушах.

Как-то вечером, возвращаясь после безуспешных поисков, он увидел у дороги кладбище. Зашел. Какая красота! Именно таким рисовался в его воображении сад перед домом: цветы, лужайки, газоны… Глядя на чистую зелень, он пробормотал:

– Кому не захочется на веки веков попасть в такую красоту!

Кладбище раскинулось на холме, над самым морем. Погрузиться в вечный сон под сенью стройных кипарисов – разве это не блаженство!

На следующий же день он поспешил в управление кладбищ.

– На том кладбище мест уже нет! – ответили ему.

За двадцать тысяч он мог бы купить место на любом кладбище.

Ему предлагали участки за пятнадцать, двенадцать и даже десять тысяч.

Он уже знал, что через день цены подскочат, и на эти деньги ничего не купишь, и он купил место на кладбище в тот же день, оформил все бумаги, даже не взглянув на то, что покупает.

Затем пошел посмотреть. Это было место, затерянное среди разбитых могильных плит и вокруг – ни газонов, ни кипарисов… Но он был доволен и этим.

– О, это мое! Мое!.. – проговорил он, и глаза его заблестели.

Каждый день рано утром, как прежде на службу, отправляется он на кладбище, гордо садится на свою землю, расчищает ее от сорной травы, сажает цветочки и с нетерпением ждет дня, когда займет свое вечное жилище.

А сумеешь ли ты быть у нас врачом?

У нас так не хватает врачей, а некоторые берут и уезжают в Европу и Америку в погоне за деньгами! Наши же доморощенные умники хотят, чтобы молодые врачи, получившие образование за границей, при возвращении домой прежде сдавали экзамены, а затем получали право заниматься врачебной практикой.

– Для чего вы приехали? – спрашивает экзаменатор, пожилой опытный врач.

– Чтобы работать, лечить людей.

– Гм, понятно… А что вы еще умеете делать?

– То есть как что?

– Как то есть как? Например, умеете ли сочинять музыку, писать стихи, сниматься в кино, работать подрядчиком, заниматься коммерцией? Могли бы стать депутатом Национального собрания, министром? Пуститься в политику?.. Конечно, вы чем-нибудь займетесь.

– Нет, я буду только лечить… Я из небогатой семьи, на жалованье не проживу, потому займусь частной практикой…

– Ха-ха-ха… Без звания доцента, профессора иметь частную практику? А кто же будет направлять вам пациентов?

– То есть больных?

– Да, пациентов…

– Наверно, больные сами придут…

– Как это больные сами придут?

– Тяжелого больного кто-нибудь привезет…

– Хорошо, а как зовут человека, который привозит больных?

– Я ведь не могу знать имени этого человека, он еще не привез больного.

– Я спрашиваю не имя его, а как называют человека, который присылает больных?

–?..

– Его маклером называют, маклером… Медицинский маклер… Ты же сам пациента поликлиники не пошлешь к частному врачу? Если никто не укажет, как придет к тебе пациент? Вас за границей даже этому не учили?.. Хорошо, ну скажи, пожалуйста, что значит профессиональная солидарность?

– Взаимопомощь, что ли?

– Не знаешь, ну так я объясню. Предположим, к тебе придет человек с жалобой на геморройные шишки… Осмотрев, ты пошлешь его к своему приятелю – специалисту по женским болезням…

– Но у человека ведь геморрой… зачем к гинекологу?

– Твой приятель получит гонорар и направит пациента к своему другу – зубному врачу…

– Но…

– Зубной врач затем направит его к кожнику, кожник – к рентгенологу, рентгенолог – к глазнику… Напоследок его следует показать невропатологу. К тому времени нервы у больного сдадут… Если у него есть пища и вода, то он и сам поправится, а если нет, то умрет и от болезни избавится. После смерти он опять попадет в руки медиков, к патологоанатому. Теперь, скажи, пожалуйста, что нужно сделать, чтобы стать известным, прославиться?

– Я буду стараться так лечить моих больных, так работать над собой…

– Хых… Слушай меня. Ты дашь в газеты объявления: «Бесплатный прием неимущих больных. Каждый день после обеда». Когда пациенты начнут приходить к тебе, будешь принимать только по понедельникам и четвергам… Затем раз в неделю, а потом раз в месяц… А когда повалят косяками, ты прекратишь бесплатный прием. И будешь все время повышать плату, люди подумают, что ты владеешь какими-то чудодейственными секретами, раз так дорого берешь за визит. Все больные побегут к тебе… Потом надо еще помещать в газетах благодарственные письма от имени больных. А если к тебе пришел пациент, ты его осмотрел и не нашел никакой болезни, что будешь делать?

– Я скажу, что он здоров…

– Вах-вах!.. Посмотрите на этого врача!.. Разве на свете есть небольные люди? Если даже у него нет никакой болезни, ты выпиши ему неразборчивый рецепт и пошли в аптеку… Как бы там ни было, психиатр-то найдет у него комплекс неполноценности… Да-а, чем непонятнее ты напишешь рецепт, тем разборчивее должен быть счет… Затем почаще нужно писать в газеты статьи по различным вопросам, например: «Об аренде жилья», «Защита леса», «Нравственность шоферов», «Почему люди сходят с ума» и так далее, чтобы имя твое постоянно мелькало на страницах прессы, и все говорили: как много он знает!.. Надо делать это так, чтобы в будущем стать мэром города, или губернатором, или депутатом парламента, а то и министром… Да, мне совершенно очевидно, что ты здесь не сможешь успешно работать как врач… Лучше всего снова отправляйся туда, откуда приехал, – в Германию, Америку!..

– Спасибо, будьте здоровы…

– И ты будь здоров, сын мой, смотри не болей!

Очки

Как-то, месяцев семь-восемь тому назад, один приятель меня спросил:

– Почему ты не носишь очки?

– А зачем они мне?

– Человек в твоем возрасте уже не может обходиться без очков. Если ты не будешь носить их сейчас, совсем испортишь глаза.

Приятель ушел. В глазах у меня помутнело. Я уже ничего не различал ни вблизи, ни вдали.

Тайно я всегда мечтал, чтобы у меня выпали волосы и открылся лоб… И еще – носить очки. Это я считал признаком людей, наделенных интеллектом. Если у подручного мясника выпадут надо лбом волосы и он наденет очки, то даже его можно принять за доцента университета. Но эти мои мечты не сбылись. Волосы мои изо дня в день становились гуще. Ну, хоть бы очки на нос нацепить, чтобы люди говорили: вот ученый! Я пошел к врачу. После обследования он сказал:

– У вас близорукость. Одна целая семьдесят пять сотых диоптрии.

Я купил очки по рецепту. Стоило мне только их надеть, как у меня начинала кружиться голова, поднималась тошнота и, простите, меня даже рвало. Просто выворачивало наизнанку. Когда я снимал очки, то ничего не видел. А в очках хотя и видел, но меня тошнило. Прямо беда!

Один мой приятель пожалел меня.

– Могу рекомендовать тебе хорошего врача. Обратись к нему, – сказал он.

Врач осмотрел сначала меня, потом мои очки.

– Какой болван прописал вам эти очки? У вас же нет близорукости!

– А что у меня?

– Дальнозоркость. Две диоптрии!

Я заказал новые очки. От этих очков у меня не кружилась голова, не поднималась тошнота. Теперь все время слезились глаза. Я непрерывно плакал. От слез глаза мои были всегда красными. Мною овладевало непонятное чувство горькой тоски. Эти очки годятся только для похорон.

Близкий друг посочувствовал мне:

– Этак ты совсем ослепнешь. Сходи в государственную лечебницу. Одно дело – частный врач, другое – врач солидной государственной клиники. К тому же у них по глазным болезням принимает профессор.

Да, государственная лечебница – совсем другое дело. Богатая аппаратура, все блестит и сверкает.

Профессор обследовал меня. Я ему рассказал о своих злоключениях:

– Один говорит – близорукость, другой – дальнозоркость. Профессор разозлился:

– Вот недотепы! У вас не близорукость и не дальнозоркость. Вы страдаете астигматизмом.

По рецепту профессора я заказал очки. Они пришлись мне впору. Я все видел хорошо. Одно только меня тревожило: мир как будто отдалился от меня. Стены комнаты, в которой я прожил десять лет, раздвинулись метров на тридцать. Хочу пожать приятелю руку, не могу дотянуться, хочу написать что-нибудь – бумага оказывается не под моей рукой, а в двух метрах от меня. Я видел предметы, как в перевернутом бинокле. Они уменьшились в размерах, а люди стали с чечевичное зерно… Но самое главное – я уже не мог есть. Сажусь за стол – тарелка убегает от меня на двадцать метров, а нос мой погружается в горячий суп, я лихорадочно пытаюсь ложкой попасть в чашку, которая стоит метрах в двух от меня. Я перестал есть, пить, двигаться. Меня за руку отвели к другому доктору, который получил образование в Америке. Ходили слухи, что он кроту мог вставить волчий глаз. После тщательного осмотра он

сказал:

– Какой… выписал вам эти очки?! Ну и болван! Вот коновалы! Если вы пожалуетесь в прокуратуру, у него отнимут диплом.

– Пусть не я, а Аллах его накажет, – сказал я.

Я купил новые очки. Теперь в глазах у меня все стало двоиться. Наша семья, всегда состоявшая из семи человек, выросла до четырнадцати… Раньше я и не замечал, что у каждого человека есть двойник. Могут ли люди в такой степени походить друг на друга? Со мной творилось что-то невероятное. Смотрю на свои ноги – и вижу четыре ботинка. На руке у меня десять

пальцев.

Пошел к другому врачу. Тот учился в Германии.

– Какой… назначил вам эти очки?

– А что?

– Как что? Неправильно!

Оказывается, в одном глазу у меня близорукость, а в другом дальнозоркость. В очках, прописанных новым светилом, я перестал различать свет и тьму. Вокруг меня кромешный ад.

– Какой… выписал вам эти очки?! У вас самое нормальное зрение! – воскликнул врач, к которому я обратился на этот раз.

– Но я ничего не вижу. Я погружен во мрак!

– Куриная слепота у вас. Все поэтому!

Пилюли, уколы и опять новые очки… Теперь на меня наступали все отдаленные предметы. Поднимаясь с пристани на пароход, я шагал прямо в море. Пароход еще не пристал к берегу, а мне казалось, что он рядом.

В городе не осталось врача, у которого я не побывал. Если один считал, что правый глаз у меня близорукий, а левый дальнозоркий, то другой утверждал обратное. Если один находил астигматизм, то другой признавал катаракту. В очках, выписанных врачом, который обнаружил у меня катаракту, я все видел в зеленом свете. Находили у меня и дальтонизм. Я видел вещи спереди, сбоку, вдали, вблизи, спаренными, разноцветными. Гладкая дорога под моими ногами проваливалась на сорок-пятьдесят сантиметров, и мне казалось, что я иду по лестнице. Я делал огромные шаги, как верблюд.

Как-то я шел по мосту. Ступеньки показались мне на метр ниже, и я кувырнулся вниз. Очки упали. Я ничего не различал. Все было в тумане. Мне помогли встать.

– Где мои очки? – спросил я.

Их нашли, передали мне, я надел. О Аллах!.. Я не мог припомнить, когда еще я так хорошо видел! Все на своем месте, четко, красиво. Не чужие ли это очки? Нет, мои: массивные, черные, роговые. Трудно передать мою радость. Отныне ни ногой к глазным врачам! Я отчетливо видел самый мелкий шрифт в газете и название парохода в море. С этой радостью я пришел домой.

– Что с твоими очками? – спросила жена.

– А что такое?

Я снял очки. Пальцы прошли сквозь оправу. Стекла выскочили при падении.

С того дня у меня прекрасное зрение.

Мученик поневоле

Автобус был битком набит. Однако в толчее выделялся один пассажир, который явно попал не на тот вид транспорта. Место ему было в карете «Скорой помощи». Левая рука прибинтована белой повязкой к плечу, голова перевязана, один глаз заплыл и посинел, вокруг другого кровоподтеки. Он держался за поручень, стараясь как-нибудь поудобнее пристроиться в переполненном автобусе, и все время стонал. Кто-то из сидящих сжалился над ним и уступил место.

– Спасибо, – охая сказал инвалид.

– Ба, да это Сельман-бей! – воскликнул пассажир, уступивший место. – Здравствуй! Кто это тебя так разукрасил? Что стряслось?

– О-ох! Ы-ых! Здравствуй, Сарафеттин-бей! И не спрашивай лучше! Я в таком виде пребываю уже третий месяц…

– Вах, вах! Что же это такое!

– Э-эх! Господи, прости и помилуй, совсем пропадаю я…

– А что врачи говорят? Как твоя болезнь называется?

– Ох-ох! Зачем мне врачи! Разве они помогут! Не приведи Аллах, такое несчастье свалилось на мою голову! Пошли его на голову моих врагов! Все тело ломит, ни рукой, ни ногой не могу пошевельнуть.

– Как можно без врачей, Сельман-бей! Обязательно сходи в больницу.

– Нечего мне там делать! В сумасшедшем доме мне место. Вай, вай, только в сумасшедшем доме! Скажу честно: у меня очень заразная болезнь…

Сарафеттин даже попятился.

– Раз так, зачем выходишь из дому?

– Ох! Легко сказать, а разве усидишь! Я от сына заразился…

– Он тоже болен?

– И не спрашивай! Еще как!.. Очень ему плохо, у него болезнь хроническая. Вот и у меня теперь. Он никак лицей окончить не мог. В девятом классе сидел два года, в десятом тоже… И все мяч проклятый! Сколько просил я его, сколько умолял: «Брось ты этот проклятый мяч!» А он мне отвечает: «Не могу…» Погубил себя совсем. Мы уж не о карьере его думали, а о том, как бы жизнь спасти. С матча он возвращался, как с поля битвы. Слава Аллаху, сломали ему левую ногу, не может теперь играть.

Я так рад, что сломали, не то в один прекрасный день его бы убили! Помилуй нас господь! Мы с матерью сказали: «Пусть без ноги, лишь бы от этой заразы избавился и живой остался!» После увечья сын стал болельщиком. В день матча его никакими силами дома не удержишь. Играют в Анкаре – он в Анкару мчится. Играют в Измире – он в Измир. То, что он ездит туда-сюда, – это еще полбеды. Беда в том, что он приезжает совсем больной, с ног валится. Охрипший, осипший… Сколько раз я просил его, чтобы он не кричал, как безумный. А он отвечает: «Попробуй, не покричи там!..» Однажды он вернулся с проломленной головой. Другой раз – с перебитым носом и затекшим глазом. Когда он приходил с увечьями после игры, это еще понятно. Но теперь-то ведь он просто болельщик! «Тот, кто смотрит матч, – говорит он, – тоже участвует в драке! Попробуй тут удержись!» А однажды мы нашли его в полицейском участке. Болельщики учинили такую драку, что их всех увели в участок. Раза два мы забирали своего сына из «Скорой помощи». «Как тебе, сын мой, не жалко свою жизнь губить?» – говорил я ему. А он отвечает, что ничего не может с собой поделать. Меня его слова за живое взяли, и я говорю: «Возьми-ка меня с собой! Хочу посмотреть на этот твой футбол».

И отправились мы вместе на стадион Мидхатпаша. Игра началась. Я, конечно, ни за какую команду еще не болел, мне было все равно, кто выиграет. Я больше смотрел на зрителей и посмеивался про себя. И вдруг в ворота забили гол. Это был блестящий удар – сам видел. А судья взял да не засчитал этот мяч! Несправедливости я не выношу. И начал я улюлюкать, подобно сидящим со мной рядом. Вдруг слышу, кто-то говорит, что судья правильно сделал, не засчитав мяч. «Нет, – сказал я, – судья поступил неправильно! Это был блестящий удар. Наверное, он получил взятку». А тот мне и говорит: «Скотина, знаешь ли ты, какие бывают удары!» Я отвечаю, что скотина, мол, – это его отец, а вовсе не я. Я ведь на матче был впервые и нравов болельщиков еще не знал. Только произнес я последнее слово, как сильный удар свалил меня на землю. Мне здорово бы досталось, не заступись за меня соседи, не сын, а соседи. А сын кричал: «Смотри, сейчас еще гол будет!».

После того как я пролил кровь, команда, из-за которой я пострадал, стала дорога моему сердцу. Теперь, когда мяч попадал к нашим игрокам, я уже не мог сидеть спокойно – начинал размахивать руками так, будто готовился к удару, ноги мои невесть что выделывали. Попади мне мяч в самом доле, так он угодил бы, наверное, прямо на луну. В конце концов угодил я ногой в поясницу сидящего впереди. «Пардон, извините», – сказал я ему, – а тот мне понимающе в ответ: «Ничего, бывает!» Потом мне как поддадут в спину – аж искры из глаз посыпались!.. Вот тут-то я и понял, что на стадионе всякое может случиться!

Удары и пинки так и сыплются справа и слева, только никто на них внимания не обращает. Это значит люди в азарт вошли. Мяч там, где-то в километре от тебя, а ты здесь на соседях силу свою испытываешь. Никто, правда, боли не ощущает. Затем, мой эфенди Сарафеттин, наши забили в ворота мяч. Судья опять не засчитал его. Этого я уж никак стерпеть не мог. «Судью с поля!» – воплю, а сам не вижу, что вокруг творится, только руки и ноги дрожат. Рядом со мной сидел торговец лимонадом. Начал я хватать его бутылочки и бросать в судью. Хорошо, что это были бутылочки с лимонадом, а не гранаты. Никто теперь не видел, что происходит на поле. Лишь колотили друг друга почем зря. Я схватил какого-то мальчишку и чуть не задушил. Так ни за что ни про что мог убийцей стать! Мальчик вовремя сказал, что болеет за мою команду. Только я его отпустил, как какой-то верзила принялся дубасить меня изо всех сил. Я сына зову – а тот на поле с судьей расправляется. Полицию зову – полицейские тоже дерутся. Зрители и игроки тем же заняты. Хорошо, догадался я спросить у своего истязателя, за какую команду он болеет. Оказывается, тоже за моих игроков. Еле вырвался из его лап, не хотел меня отпускать – боялся, что не найдет, кого бить. Один, например, вцепился в доску от трибуны и грызет ее: не нашел себе другого противника.

Через какое-то время все успокоились, и игра возобновилась. Я, как и остальные, для ободрения игроков выкрикивал: «Бра-бра-бра-во-о-о! Браво!» Скоро я уже не мог кричать и стал бить в жестянку, которую держал человек впереди меня. Он принес ее специально для этого. Настоящее светопреставление началось, когда на поле сцепились два игрока. Кто-то подбросил меня в воздух. Раньше я не знал, что могу так высоко прыгать. Потом, потом… Я уже не могу сказать, что было потом, – очнулся в больнице.

– Значит, с тех пор ты не можешь поправиться? – спросил Сарафеттин-бей.

– Да нет! Я опять ходил на стадион, в воскресенье. Играла моя команда. Разве я мог усидеть дома. Советовать-то легко, а попробуй остаться дома в такой день! Хоть веревками тебя привяжут, все равно убежишь! Ы-ых! О-ох! До чего же тело ломит! Из забинтованных рук Сельман-бея что-то выпало.

– А, это жестянка… Я бью в нее, когда не могу уже больше кричать, – сказал он, принимая от меня сверток.

Автобус остановился. Сельман-бей со стоном поднялся:

– До свидания, Сарафеттин-бей!

– До свидания! Ты к доктору сейчас, Сельман-бей?

– Нет, что ты! Сегодня такая игра! Ох! Как бы не опоздать!

Родительское собрание

Я находился в нерешительности: идти на родительское собрание или не идти? Сказать мне было нечего, а если и было что, все равно не раскрыл бы рта, потому что не умею говорить публично.

В общем, когда я поборол свои сомнения и явился в школу, собрание уже началось. Родители и учителя вели в зале оживленный разговор.

Я приоткрыл дверь и бочком проскользнул в зал.

Дама с проседью поднялась со своего места и, повернув ко мне голову, прокричала, сжимая кулак:

– Опаздываете, господа, опаздываете!..

Я покраснел до ушей и невнятно промямлил:

– Все из-за транспорта… Такси не найдешь… Автобуса нет…

– Это дирекцию не интересует…

Любопытно, о какой дирекции она говорит?.. Трамвая, автобуса?

– Самая большая претензия дирекции к родителям, – заявила дама, – это опоздания школьников. Уроки начинаются в девять…

Одна из родительниц подала реплику с места:

– Нужно запретить девочкам носить нейлоновые чулки. Не только девочкам, но и женщинам нужно запретить надевать нейлоновые чулки…

– Я присоединяюсь к мнению уважаемой госпожи, – неожиданно для себя выпалил я и глянул на ноги женщины, которая требовала запрещения нейлона. Более безобразных ног, чем у этой женщины, мне никогда не доводилось видеть: мало того, что они были кривыми, как коромысла, у щиколотки толще, чем в колене, набухшие вены проступали даже через толстые чулки.

– Все наши школьницы должны носить черные, толстые чулки, – подхватил я, не отрывая взгляда от ее ног.

Не знаю, почему я вдруг встрял в разговор о чулках. Идя в школу, я не имел намерения что-либо говорить.

С места вскочил господин, наверное, родитель.

– У нас есть более важные вещи, о которых следует поговорить! – закричал он. – Чулки – мелочь! Прежде всего мы должны решить вопрос о преподавании иностранных языков. На мой взгляд, все предметы должны вестись на немецком языке, Я долгое время жил в Германии. Там дети все дисциплины изучают на немецком языке.

Все еще чувствуя вину за опоздание и желая как-то искупить ее, я опять вмешался в разговор:

– Я не был в Германии, но того же мнения: занятия надо вести на немецком языке. Почему, спросите вы? Потому, что весь прогресс в мире, развитие техники – все благодаря немцам. Если бы немецкие дети не изучали все предметы на немецком языке…

– Господа, – сказал мужчина в очках, – это вне рамок нашего собрания. На каком языке вести преподавание – дело министерства. В нашей школе, как вы знаете, немецкий язык преподается. Мы здесь собрались для того, чтобы обсудить взаимоотношения школы и родителей.

– Сколько часов немецкого языка в неделю? – спросил человек, говоривший о немецком языке.

– В каждом классе по-разному, – ответил мужчина в очках. – В первом классе – шесть, в седьмом – восемь…

– Мало! – выкрикнул человек, говоривший о немецком языке.

– Мало! – выкрикнул и я. Пожилой человек из зала сказал:

– Прежде всего в школе надо запретить играть в футбол. Башмаков не напасешься! Каждый месяц покупай новые…

– Наши девочки в футбол не играют, – ответила дама с проседью.

– А мальчики-то играют! – настаивал пожилой человек.

– Мальчики нас не касаются: здесь женская школа…

– Женская школа? Значит, здесь учится моя младшая внучка. А я думал… Как бы там ни было, девочки или мальчики – футбол надо запретить. Наши дети с каждым днем все больше забывают наши древние традиции…

– Главное зло в том, что дети пропускают занятия, – сказала учительница. – Родители на это должны обратить особое

внимание…

Мужчина, сидевший рядом со мной, тихо спросил:

– Когда начнется школьный вечер?

– Не знаю, – ответил я. – Спросите у директора.

– А кто директор?

– Не знаю… Вот эти трое все вроде похожи на директора…

Кто-то из них…

Человек обратился к самому внушительному из троих:

– Господин директор, когда начнется школьный вечер?

– Где господин директор? – переспросил тот и повернулся, осматриваясь вокруг.

– Господин директор болен, он на собрание не пришел, – пояснила дама в очках.

Сосед мой обратился к ней:

– Когда школьный вечер?

– Какой вечер? – удивилась дама. Пристыженный, он сел на свое место.

– Вот бессовестная… Как только приду домой, задам ей. Разве такая дочь не заслужила хорошей трепки? – обратился он ко мне, ища поддержки.

– Я не знаю, в чем дело, ничего не могу сказать, – ответил я.

– Дочка сказала, что в школе сегодня вечер, и упросила меня пойти. Сказала, что будет выступать. Жена беременная, пойти не смогла, я и притащился посмотреть, как дочь танцует.

Мамаша, которая требовала, чтобы школьницы носили черные толстые чулки, между тем не теряла времени даром, вела направо и налево агитацию за толстые чулки, множа ряды своих единомышленников.