Он вернулся к «харлею» и уже хотел завести мотор, когда на дороге появился Юзеф Марын на лошади. Перед ним сидела молодая блондинка с красивым светлым лицом. Платье задралось высоко, до самого пупка, и Стемборек увидел ее длинные стройные ноги, красивые, белые голые бедра. Он узнал ее – это была официантка из ресторана в Гаудах. И хотя еще не так давно лесничий был с Мальвиной, он сильно захотел эту девушку, может быть, потому, что у Мальвины очень худые бедра и кривые ноги. «Никогда у меня не будет такой девушки», – подумал Кароль с обидой.
      Юзеф Марын кивнул ему, девушка стыдливо захихикала. Они медленно проехали мимо, а Стемборек долго смотрел им вслед...
      На опушке леса Марын помог девушке соскочить с лошади. Она не сразу пошла к деревне. Схватила кобылу за поводья и выжидающе смотрела на мужчину смеющимися глазами. Может, она хотела его в эту минуту так же сильно, как ночью. Ее худенькое тело никогда не было сыто.
      – Ты приедешь за мной вечером? – спросила она, склоняя набок голову со светлыми волосами. – Никогда до сих пор у меня не было такого замечательного парня. Четыре раза ты меня взял. Это чудесно.
      Он вздрогнул, словно его кто-то ударил. Значит, она оценила его как породистого жеребца, который четыре раза взял высокую планку.
      – Я не приеду к тебе вечером, – сказал он.
      – А завтра?
      – Тоже нет.
      – А когда приедешь?
      – Никогда.
      – Почему?
      – Ты не поймешь. То же, что с тобой, я делал со многими. С маленькими и большими. С худыми и толстыми, молодыми и старыми. Два, три, четыре, шесть раз. Коротко или долго, час и всю ночь. А потом меня похлопывали по шее как жеребца и говорили, что я был хорош. Очень хорош. Чудесен. Я позволял себя обманывать из-за этого похлопывания по шее. Моя жена ушла от меня к такому, который не может трахаться, но он ее любит. А потом, когда у меня начались проблемы, все оставили меня одного.
      – О чем ты говоришь? Я тебя люблю, – прервала его официантка.
      – Я не позволю себя больше обманывать. Я хочу любви великой, чистой, настоящей, о которой читал в книгах. Ничего у меня в жизни не осталось, кроме этой надежды.
      Он вырвал у нее поводья и отъехал галопом, не оглядываясь. С дороги свернул на узкую извилистую тропинку, бегущую через старый сосняк. Губы его были стиснуты, но ему казалось, что он кричит деревьям: «Нельзя жить без всякой надежды, а единственной надеждой человека остается любовь». С женщиной, которую только хочется, может быть лучше или хуже, но всегда бывает похоже, и всегда с ней больше теряешь, чем приобретаешь. После каждого раза человек остается еще более одиноким, и поэтому его охватывает еще большая печаль. Ведь он – только животное, исполняющее поручение природы, чтобы сохранить вид. Он приближается к женщине с мыслью, что еще раз будет обманут, и уходит с чувством, что его обманули. Только любовь может вывести нас на вершины, неизвестные другим живым существам, окрылить, превратить человека в ангела.
      Что с того, что он, Марын, ночь за ночью трахал Эрику, если она потом бросила ему в лицо, что ей от этого становилось плохо. Что с того, что лесничий Кулеша ночь за ночью мучил свою молодую жену. Разве он не довел до того, что она от него ушла? Что же дала ему эта девушка из Гауд? Что он пережил с ней такого, чего не пережил с другими женщинами? Если кому-то достаточно удовлетворения похоти – пусть он живет, как животное, без сознания, что существуют какие-то другие прекрасные миры. Он же, Марын, чувствует, что в такие миры человеку дано взлететь. Он знает и то, что снова способен овладеть женщиной, когда захочет и сколько раз захочет. Сейчас он может решиться на выбор – любовь или только похоть. Сейчас он может и найти дорогу к победе над своим одиночеством благодаря любви чистой и настоящей, огромной, всеохватывающей. Может, теперь благодаря любви он сможет переломить в себе страх перед одиночеством, которое сопровождало его столько долгих лет. Разве не был он страшно одинок на Дапперстраат возле Бернадетты? Разве не был как одинокий дикий зверь рядом с Эрикой? И разве хоть на минуту снял с себя тяжесть одиночества, когда лежал рядом с девушкой из Гауд?
      Марын ехал по лесу и почти с любовью смотрел на зелень, покрывающую ветви лиственных деревьев. Он не чувствовал ненависти к лесу, но все же что-то из болтовни Хорста Соботы просочилось в его сознание. Лес, похоже, был живым существом. Если бы не те долгие часы в лесничестве Кулеши, он никогда не открыл бы, что чего-то ему не было дано пережить, что его обошло что-то важное и неповторимое. Может быть, чтобы встретить любовь, нужно иметь в себе и способность любить. Если даже Марын не обладает такой способностью, то всегда остается надежда, что когда-нибудь он ее обретет.
      Марын снова оказался на асфальтовом шоссе, которое вело в глубь леса, где стояли две виллы, окруженные высокой сеткой. Над дорогой разливалась июньская жара. Он почувствовал голод, усталость от ночи, проведенной с девушкой, хотелось спать. Он ощущал себя глупо оттого, что Хорст привел ему девушку, а он этим воспользовался. Вероника правильно сделала, что не показалась, ведь что еще, кроме презрения, он мог прочитать на ее лице. Его поставили перед свершившимся фактом, он сел за стол с Хорстом и девушкой, а потом все пошло гораздо лучше, чем он ожидал, потому что эта официантка ему понравилась. Хотя на самом деле она нравилась ему не здесь, а там, в ресторане, одетой и хлопочущей возле столиков. В постели, голая и сразу же ожидающая любви, она пробудила в нем что-то вроде нежелания, и был такой момент, когда он хотел выкрутиться, сказать ей: «Одевайся, я ни от кого не принимаю таких подарков». Потом, однако, Марын услышал над головой шум отодвигаемого стула, представил себе, что там, наверху, сидит Вероника и думает о том, что он тут внизу делает с этой девушкой. Марын достаточно наслушался, как скрипит кровать в лесничестве Кулеши. Пусть теперь она послушает, что будет делаться под ее комнатой. Образ Вероники, находящейся наверху, так возбудил его, что он взял девушку почти тут же и переживал словно двойное удовольствие: удовлетворял свое желание и одновременно мстил. И это, наверное, получилось у него неплохо, раз она так громко кричала. Позже он снова представил себе отвращение, которое охватило Веронику в тот момент, и ощутил очередное возбуждение. Это странно, но с каких-то пор возбуждающую радость ему доставляла мысль, что он пробуждает в Веронике отвращение и брезгливость.
      Юзеф Марын полез за сигаретами, но нашел в кармане только пустую пачку. Снова захотелось спать. Он соскочил с лошади на обочину дороги, уселся в траве, касаясь стопами асфальта, а потом лег на спину и почти сразу же заснул.
      Охотинспектор не слышал ни работы моторов, ни шороха шин. Его разбудил только мелодичный сигнал клаксона. Возле остановились две серые «Волги», в одной на заднем сиденье разместились две женщины, а в другой на заднем сиденье он заметил старого лесничего Кондрадта и рядом с водителем какого-то юнца в кожаном пиджаке. Тот выскочил из машины и подошел к Марыну.
      – Лесничий, – юнец легким движением головы показал на «Волгу», где сидел Кондрадт, – сказал мне, что вы здешний охотинспектор. Вы нам нужны.
      – Тайняк, – безошибочно определил Марын.
      Он медленно поднялся с травы, одергивая мундир. Подумал при этом, что работников специальных служб узнать так же несложно, как трубочистов. В такую жару сидеть в машине в кожаном пиджаке? Но он ведь должен чем-то прикрыть оружие. Слегка задравшаяся левая штанина говорила о том, что он слишком сильно укоротил ремень от кобуры. «Тайняк низшего ранга», – отметил Марын. Высший ранг носил маленькие «беретты», которые можно спрятать в карман брюк.
      – Я работал всю ночь. А вы меня разбудили, – сказал Марын неприветливо.
      – Это дело государственной важности, – ответил тот с бесцеремонностью, характерной для начинающих тайн яков, – Мы хотим обыскать один дом в лесу. Одним свидетелем мы взяли лесничего, но нужно двух.
      – Возьмите кого-нибудь другого.
      – Здесь нет никого другого. А мы должны обыскать дом. Вы подпишете протокол, что мы ничего не забрали, ничего не подложили.
      – И так подложите, если захотите...
      Тайняк махнул перед его носом удостоверением.
      – Вы пойдете с нами, и конец дискуссии, – разозлился он.
      – А лошадь? – Марын показал на кобылу, щиплющую траву на обочине.
      – Это ведь всего несколько шагов отсюда. Поезжайте на своей лошади. А мы подождем у входа в дом. Если вы не появитесь через десять минут, я найду вас и велю посадить за усложнение работы следственного аппарата.
      – У вас есть сигарета? – спросил Марын.
      – Как раз нет. Мне тоже ужасно хочется курить. А ни одна из этих особ не курит. Но там мы, наверное, найдем что-нибудь покурить. Я так думаю, – подмигнул он Марыну и сразу стал более симпатичным.
      Ворота в высокой ограде были открыты, автомашины стояли на бетонной площадке возле второго дома. На дверях и на ставнях виднелись приклеенные к косякам длинные полоски бумаги с печатями и пломбами. Оба дома, небольшие впрочем, крытые красной черепицей, были оштукатурены и побелены.
      – Выпустите лошадь куда-нибудь. Даже на эти старые клумбы, – беззаботно приказал Тайняк, заметив, что Марын раздумывает, что делать с кобылой. – Клумбы и так скоро зарастут сорняками. Ведите себя так, будто вы входите в хлев, где жили свиньи.
      Две женщины понимающе засмеялись, старый Кондрадт тоже согласно кивнул головой и сказал:
      – Это были когда-то дома лесных рабочих. Десять лет назад двое чиновников пришли ко мне, потому что это мое лесничество, и сказали, что забирают эти дома, потому что они хорошо укрыты в лесу. Я принял их за сумасшедших, ведь что я сделаю с людьми, которые живут в этих домах. «Слишком мало вы съели соли за свою жизнь», – рассмеялись они. А потом старший лесничий по поручению высших властей переселил рабочих в городские дома.
      Одна из женщин сказала:
      – Вокруг густой лес. Я бы боялась тут жить. Зачем они так спрятались в лесу?
      – Лес – как большая выгребная яма, – отозвался Марын. – Сюда стекают всякие нечистоты, но запаха не чувствуется.
      – Только ни слова никому о том, что вы увидите, – грозным тоном предупредил тайняк.
      – Я знаю. Это дело чести нашей государственной фирмы, – согласился старый Кондрадт.
      – Конечно. Хорошо вы все поняли, – засмеялся тот и сорвал полоски на дверях. – Но я могу вам сказать, что тот из первого дома застрелился, а тот, к которому мы сейчас входим, удрал за границу, и ему заочно вынесен смертный приговор. Значит, мы входим, как я говорил, в хлев.
      Женщин – еще молодых, с короткими ногами и широкими бедрами, старательно причесанных, – Марын окрестил бухгалтершами. Отгадывание чьей-либо профессии только по внешнему виду и по поведению было его любимым развлечением с ранней молодости. Может, за этим крылось то седьмое чувство, какая-то таинственная черта, о которой ему никогда не говорили психологи из его фирмы? Но всегда было так, что он почти моментально знал, что перед ним находится врач или юрист, учительница или бухгалтерша, так же, как он сразу распознал тайняка в молодом человеке, который вышел из машины. Женщины причесались, надели чистые блузочки и старательно накрасились, когда им сказали, что они поедут в какую-то таинственную резиденцию и их поездка будет окружена секретностью. Чего они ждали от этой поездки? На что надеялись? Они были явно разочарованы, что таинственные резиденции – это только маленькие домики в лесу.
      Все вошли в большой холл с баром на американский манер, полным разноцветных бутылок с алкоголем. На полу лежали меховые коврики, тут и там стояли кресла и диваны, застеленные телячьими шкурами, стены украшены лиственничными панелями. Тайняк провел их по всему дому – с двумя спальнями, обставленными заграничной мебелью, комнатой для игры в бильярд, довольно большим салоном с низкими столиками, лавками, кушетками, обтянутыми красной кожей. В двух ванных была голубая мозаика и округлые голубые ванны со сверкающими латунными кранами. На чердаке размещался второй бар, третий – в подвале. В барах стульчики оказались слишком высокими, и бухгалтершам было на них неудобно, их короткие ноги болтались в воздухе. Старый лесничий Кондрадт притворялся, что то, на что он смотрит, его вообще не касается, впрочем, много домов в Гаудах были обставлены примерно так же. Он только раз прикоснулся к пыльному телевизору (а их было в этом доме несколько, и все – с видеомагнитофонами). Экраны поблескивали, как большие, подернутые бельмами глаза, но одновременно казалось, что они смотрят, видят, что кто-то подсматривает за теми, кто вошел.
      – Я читала, что у него были кассеты, чтобы показывать по телевизору фильмы с разными такими сценами... – одна из женщин гортанно рассмеялась.
      – Вздор, – обрезал ее тайняк. – Мы изъяли двадцать восемь видеокассет. Одни детективы. А потом он показал им шкафы в спальнях, ловко спрятанные в деревянных панелях, и велел переписать количество и виды постельного белья.
      – Мы забыли это сделать. А все должно быть точно. Потому что все это переходит государству. Пан лесничий присмотрит за этим. Он взял Марына под руку и увел в холл.
      – Может, выпьем по одной или по две? – тайняк показал на бутылки с разноцветными напитками.
      – Я бы предпочел закурить, – ответил Марын.
      Молодой человек зашел за стойку бара, но сигарет не нашел.
      – Нет, черт возьми, – выругался он с неподдельной злостью. – Чего вы выпьете?
      – Мартини.
      – Какая это бутылка? – тайняк хозяйничал, вытирая носовым платочком запыленные бокалы.
      – Та, слева, на третьей полке.
      – Вы разбираетесь в напитках?
      – Да.
      В эту минуту электрический свет от люстры под потолком заблестел на больших, покрытых лаком картинах, развешенных на стенах. Это были в большинстве своем лесные пейзажи. Между ними висела застекленная фотография, наверное, увеличенная с какого-нибудь маленького снимка, потому что даже издали было видно зерно. Марын подошел ближе, чтобы присмотреться к людям на фотографии.
      Тайняк тут же заметил это и сказал:
      – Этот, в середине группы, в белом плаще и с автоматом, – наш «хозяин». Остальных я не знаю. Посмотрите, ни на одном из них нет хорошей обуви, а у нашего хозяина почти все пальцы из правого ботинка вылезли. Люди меняются, и быстро. За что он, собственно, боролся? Чтобы другим было хорошо или чтобы ему было хорошо?
      У Марына стиснуло горло. В группке людей на увеличенной фотографии он увидел человека, за которым четыре года назад фирма поручила ему очень внимательно следить. Понятно, этот человек уже приближался к шестидесяти, но сохранил черты юноши с увеличенной фотографии. Задание не было легким, потому что этот человек всегда был в обществе как минимум двух чиновников. А кроме того, все происходило зимой. Марын мерз возле отеля, много денег потратил на подкуп горничных и портье в дешевых отелях, где останавливался этот тип. Но это окупилось. Тип на минуту в одиночку вышел из отеля, и тут же к нему подъехал большой автомобиль. Они уехали неизвестно куда, у Марына возле отеля не было машины, и он не мог продолжить слежку. Впрочем, тип вернулся спустя полчаса. По номерам машины Марын установил, что она принадлежала человеку, который очень далеко отсюда производил транзисторы, украшая их фирменным знаком известной промышленной корпорации. Позже Иво Бундер связался с частным детективным агентством Каратту, которое занималось преследованием промышленников, подделывающихся под известные фирмы. Агентство уже давно наблюдало за этим делом, что не помешало очередной закупке партии более дешевых, хуже сделанных транзисторов, будто бы у известной корпорации, но на самом деле фальшивых. Разница в цене была значительной, и этот тип, может быть, всю разницу положил в карман, хоть Марыну не удалось этого доказать. Понятно, он передал информацию в центр. А полгода спустя этот человек вернулся с еще большим штатом чиновников и остановился в лучшем отеле, потому что, похоже, занял более высокую должность. Его повысили, потому что он совершил «выгодную сделку» – так было написано в польских газетах. Впрочем, честно говоря, те транзисторы снаружи ничем не отличались от произведенных крупной корпорацией. Только качество их было значительно хуже, но это уже было проблемой фабрик. Всегда можно свалить все на работников, которые не способны пользоваться современными технологиями. Марын снова присосался к этому типу, то же самое сделал Иво Бундер. Кончилось все точно так же: в одиночестве он вышел из отеля, автомобиль, короткое путешествие и возвращение. А потом выгодный договор на свитера с поддельными лейблами всемирно известной фирмы. Что происходило с информацией, которую посылал Марын, – неизвестно. Информатор не всегда должен был об этом знать. Марын был профессионалом, он делал то, что ему поручали. Информации или шли в корзину, или кто-то старательно прятал их в ящик. Откуда Марын мог знать, что этот человек оборудует себе в лесу скромно выглядящий домик – с тремя барами. «Мир тесен», – подумал Марын. И тут же поправился: «Мир слишком тесен для крупных проходимцев».
      – Вы узнали кого-то на этой фотографии? – спросил его тайняк.
      – Нет, поспешно ответил он.
      Этот молодой человек был очень наблюдателен, что-то в выражении лица Марына привлекло его внимание. Видимо, он тоже обладал тем странным чувством, которое направляло людей в секретные службы. Только он не прошел такой выучки, как Марын. Худой, высокий, тренированный, с серыми глазами и светлыми волосами, он напоминал Марыну маленький винтик в большой машине. Ему не хватало только той светскости, которую должен иметь хороший наблюдатель. Он, например, не знал, как выглядит бутылка мартини.
      – Выпьем, – предложил тайняк.
      Марын заметил, что его собственная рука, в которой он поднял бокал, слегка дрожит. «Нервы. Чертовы нервы, – подумал он. – Такая ерунда, немного воспоминаний, и я уже разнервничался».
      – Я бы закурил, – сказал Марын;
      – Я тоже, – согласно кивнул тайняк, вытирая рот пыльным носовым платком. Марын показал на лежащую между бутылками лакированную шкатулку. Такие шкатулки для сигарет массово производили в Гонконге.
      – В этой коробочке, наверное, есть сигареты...
      – Она закрыта на ключ. А ключа мы нигде не нашли. Замок ломать нельзя, ее заберут вместе со всеми вещами из этого дома. Марын вытащил из брюк ремень из крокодильей кожи, достал искривленную проволочку:
      – Я умею открывать такие замочки.
      Хватило двух легких движений проволочки в замке шкатулки, и крышка отскочила. В двух отделениях лежали сигареты белого и черного цвета. Оба взяли по белой.
      – Не беспокойтесь. Я закрою коробочку так же, как открыл, – заверил Марын, принимая огонь от тайняка, который сказал с оттенком грусти:
      – Я должен буду доложить, что у вас есть такие инструменты в брючном ремне и что вы умеете ими пользоваться.
      Марын покивал головой, сильно затянулся, поставил локоть на стойку бара и посмотрел на свою руку. Она не дрожала. Хватило одной затяжки, а может, той минуты, когда он возился с замком, и нервы успокоились.
      – Не советую, коллега, – сказал он. – Лучше не докладывать, что вы меня встретили и пригласили в свидетели инвентаризации постельного белья в этом доме.
      – Отчего?
      – Вас переведут в какой-нибудь лесок на должность участкового. В вашей работе иногда лучше чего-нибудь не знать, не заметить, а только запомнить. Вы уже забыли о том, что я сказал? Лес – это большая выгребная яма. Сюда стекаются все нечистоты мира.
      Это был интеллигентный парень.
      – Все в порядке. Я понял. Сделаем еще по одной. Что вы посоветуете?
      – Бутылка на самом верху. Первая справа.
      Тайняк умело обслужил себя и Марына.
      – Вы уже бывали в таких местах, как это? – дружески спросил он.
      – В таких нет, – с презрением ответил Марын. – В гораздо более изысканных. Вы даже не представляете, какими прекрасными бывают человеческие хлевы.
      – Не понимаю, зачем этому типу целых три бара в таком маленьком домике. Каждый хочет жить удобно. Но чтобы сразу так, от дырявых башмаков до трех баров в одном маленьком домике?
      Марын чувствовал, что его охватывает злоба. Неизвестно, на кого, на что, за что.
      – Грязь, коллега. Грязь требует роскоши. Чем больше грязи, тем большая роскошь. Я не понимаю этого до конца, но это так. Только на таком стульчике при таком баре можно обстряпать грязное дельце. Не знаю, как это делается, но грязных делишек не обделывают в обычной квартире, за обычным столом. Вы видели ванную при первой спальне? Разве должен был этот тип устанавливать такую сантехнику, делать мозаику, доставать округлую ванну? Ведь вымыться можно и в продолговатой. Но когда начинаешь обрастать грязью, следуют горячечные поиски средств, чтобы смыть с себя эту грязь. Такой тип ошибается, думая, что ему поможет позолоченный кран или округлая ванна. Какой-то человек живет в трехкомнатной квартирке, даже хорошо обставленной, приезжает в отличный отель, где все милы, ванны округлые и краны позолочены. Тогда мир начинает выглядеть иначе. Нигде не заметишь ни пылинки, ни частички грязи, все, что тебя окружает, чисто. И в человеке что-то вдруг лопается, появляется какая-то щель, что-то отвратительное начинает из тебя вытекать, ты облепляешься грязью. Скажите мне, отчего так: чем мягче кресло, в котором сидит человек, тем больше кожа на заднице, вместо того, чтобы становиться более нежной, грубеет, словно он сидел на досках. А ведь должно быть наоборот. Чем тоньше кожа на кресле, чем тоньше стекло, из которого пьешь, тем твоя кожа и пальцы должны становиться чувствительнее. А на самом деле все наоборот. У тебя все более толстая кожа на заднице, все более толстая на пальцах и все менее чувствительная совесть.
      – Немного роскоши никогда не помешает...
      – Может быть. Но это так начинается, и конца не видно. Хочешь иметь все более мягкое кресло, все более пушистый ковер под ногами. И в один прекрасный момент теряешь чувство реальности. В роскоши человек начинает мыслить другими категориями, ему кажется, что все можно купить.
      – Вы их ненавидите, – заметил тайняк.
      – Нет. Я их только презираю, – возразил Марын.
      Он боялся вопроса: «Отчего вы их презираете? Почему вы чувствуете отвращение к людям, которые крадут, чтобы жить в роскоши?» Потому что ответить было бы очень сложно, хотя одновременно и просто. Его воспитали для вынюхивания человеческой грязи, для вылавливания расхитителей чужого добра. Работая для своей фирмы, он в каждую минуту мог поселиться в самом дорогом отеле, присвоить какую-нибудь сумму денег, которые присылала фирма. В любую минуту он мог стать богатым, продавая ту или иную тайну фирмы, что означало – других людей. И его тоже мог кто-то продать. Поэтому он воспитал в себе отвращение и презрение к тем, кто продавал других, торговал тайнами, соблазнялся грязными деньгами.
      Тот потянулся к черным сигаретам, но Марын положил ему ладонь на руку.
      – Вы не привыкли к таким. Будет плохо.
      Тайняк отдернул руку от шкатулки, словно та была заряжена электричеством.
      – Зачем это ему было нужно?
      – Не знаю, – буркнул Марын, злясь на себя, что поддался гневу. – Наверное, он увидел на свете что-то такое, что почувствовал себя таким же, как остальные.
      – Вы тоже когда-то теряли чувство реальности?
      – Нет. Со мной было иначе. Я забыл, что другие его теряют. Поэтому я скажу вам, что мне неплохо и в седле на моей кобыле, и в лесном мундире.
      – Возьмем по четыре белых, и закроем эту коробочку, – предложил тайняк. Марын закрыл шкатулку и, кладя ее на полку, сказал:
      – Я наговорил вам кучу глупостей. Все не так, как я говорил. Просто если живешь в доме лесного работника, то можно продать несколько кубометров краденого леса, поставить силки на серну. Но когда живешь в таком домике, как этот, то можно расставлять силки на крупного зверя.
      – Что будет с этими домами?
      – Не знаю. Для детского сада они не годятся, потому что стоят далеко в лесу. Для богадельни – слишком малы. Для дома отдыха тоже. Если их отдать лесным рабочим, то они их тотчас же разорят. Думаю, что вещи отсюда вывезут, а дома продадут кому-нибудь или подарят за какие-нибудь заслуги.
      – И появится здесь такой же, какой тут жил?
      – Может...
      – А потом мы приедем для инвентаризации постельного белья.
      – Не исключаю такой возможности. Ведь если ее исключить, зачем бы была нужна ваша профессия?
      – Вы правы. Только тот, кто тут жил, кажется, ничего не украл, он что-то выдал.
      – Это одно и то же. За измену тоже платят.
      – А вы украли или выдали?
      – Это меня выдали, – сухо заявил Марын.
      Они услышали приближающиеся шаги – пришел зевающий от скуки старый лесничий и две бухгалтерши с прическами. У них был готов протокол, то есть список всего белья, находящегося в доме. Марын подписал документ, даже не читая его. Кондрадт сделал это раньше.
      Тайняк погасил свет в холле, и из мрака, который их на миг охватил, они вышли прямо на яркое июньское солнце, освещающее подъезд, не заслоненный деревьями.
      – Предупреждаю всех, что то, в чем мы участвовали и чего были свидетелями – государственная тайна, – со скучающей миной продекламировал тайняк. Старый Кондрадт по-военному выпрямился:
      – Надо заботиться о чести нашей фирмы.
      Тайняк наклеил новые полоски бумаги, навесил пломбы, потом предложил лесничему отвезти его в Гауды, но старый отказался. Он хотел пройтись по лесу, осмотреть свое хозяйство – так он выразился. Марын, ведя кобылу под уздцы, вышел вместе с Кондрадтом из высоких ворот. Минуту спустя две серые «Волги» исчезли за поворотом асфальтовой дороги, а они немного задержались в лесу, в тени толстого дуба. На продолговатом исхудавшем лице лесничего все еще сохранялось выражение большой серьезности, потому что он чувствовал себя важным человеком из-за того, что участвовал в деле государственной важности. Старому не нравилось, что Марын, обычный охотинспектор, как-то иронично скалит зубы, поглядывая на два белых домика, скрытых за зеленой стеной лесных деревьев. «Нехороший жилец у Хорста, – подумал Кондрадт. – Я должен его остеречь». Дошли до него слухи, что тот или иной возвращается из лесу побитый или даже изуродованный, а потом рассказывает, что волк на него напал. Множество мелких фактов указывало на то, что в последнее время браконьеры боялись ходить в лес, но ни одно дело о браконьерстве не было направлено в суд. Этот охотинспектор был, похоже, недотепой. И отчего он так скалит белые зубы, глядя в сторону тех домов?
      – В этом нет ничего смешного, – сделал он Марыну замечание. – Печальная история, которую надо сохранить в тайне.
      – Честь фирмы, как это вы назвали, – рассмеялся Марын.
      – Да, – по-солдатски вытянулся Кондрадт.
      – Но иногда бухгалтер или кто-то из директоров что-нибудь крадет. – Марын перестал улыбаться.
      – Это ерунда. Так было здесь когда-то, и так будет дальше. Всегда надо заботиться о добром имени фирмы. Теперь этого людям не привьешь, и поэтому столько шуму делают из ничего. Например, лес тоже фирма, в которой мы работаем и которая нас кормит.
      – И по нему бродит много браконьеров, – заметил Марын. – Что с ними делать? Посмотрите в сторону дороги. Лес уже начинает ее пожирать, потому что кто-то плохо положил асфальт. А лес только ждет...
      – Это Хорст вам сказал? – И добавил, не дожидаясь ответа Марына:
      – Переезжайте от Хорста, и как можно скорее. Он сумасшедший. Я любил его, но он слишком ненавидит лес и на этой почве совсем помешался. Это вы ему посоветовали, чтобы он написал властям о снесенном кладбище? Зачем? Вчера у меня был Маслоха и размахивал пачкой в тридцать заявлений, которые он собрал среди лесных рабочих, лесников и лесничих. На плантации никакого кладбища не было. Я тоже подписал такое заявление, хотя Хорст мой приятель.
      – Это странно...
      – Нет в этом ничего странного. Заместитель старшего лесничего Войтчак поступил по-свински. А теперь, когда по вашему глупому совету Собота написал высшим властям, мы должны защищать интересы нашей фирмы. Ее честь. Хорста признают сумасшедшим, и из-за вас он потеряет свой дом.
      – Не шутите так. Маслоха не дурак, чтобы собирать такие заявления.
      – Что вы знаете о том, как мы умеем защищать честь нашей фирмы? – рассердился Кондрадт. – Вы здесь чужой. Вы понятия не имеете о лесе. У леса есть своя честь. Меня тоже защищали, когда я сидел в тюрьме, обвиненный в убийстве человека. Свидетели у меня были хорошие, и вышел я чистый, как слеза. Из тюрьмы вернулся на ту самую должность, восстановил свою честь, потому что люди обо мне позаботились. А теперь я должен заботиться о чести других людей, которые годами работали в лесу.
      Марын не понял его. Снова что-то стиснуло ему горло. Он, не попрощавшись, вскочил на лошадь и рысью отъехал.
      Дома он появился в обеденную пору. Вероника хлопотала на кухне, в которой пахло жареным мясом. Он бросил ей короткое «день добрый», вошел в ванную, побрился, умылся. Марын был голоден, но Вероника не торопилась подавать обед, потому что ждала появления старика. Тогда он пошел прогуляться к озеру и уселся на трухлявом помосте, как Хорст, с ногами, опущенными в старую лодку. Он смотрел на гладкую поверхность залива, высматривая огромного сома, о котором ему столько рассказывал Хорст.
      Подул легкий ветерок и всполошил бабочек, которые бесшумно садились на прибрежные тростники. Поверхность озера сморщилась, тихонько забормотали мелкие волны. Потом Марын услышал шум деревьев за спиной, и ему показалось, что он уже понимает, в чем заключается зло леса, которое одновременно было злом всего мира. У него появилось впечатление, что он, так же, как старый Хорст, понимает речь озера – спокойный рассказ об утопленниках, о большом соме, о перевернутых лодках. Иной была, однако, речь леса – сосен, дубов, ольхи, лиственниц и буков. «Никто и ничто не переломит твоего одиночества, потому что от других людей тебя всегда будет, отделять сознание твоей и их грязи. Слова о том, что человек не может жить без надежды, – ничего не значащая фраза. Скоро ты вернешься туда, где должен будешь защищать интересы своей большой фирмы, и начнешь снова выслеживать человеческую слабость, алчность, измену. Это я, великий лес, отнимаю у тебя всякую надежду», услышал Марын свой иди чужой голос. «Before he can hear people cry? Yes, and how many deaths will it take till he knows», – фальшиво затянул он песенку своей молодости.