Хорст Собота уже много лет не любил ходить в лес, хотя его прекрасный дом отделяли от него только палисадник и песчаная дорога. Он даже не любил сидеть на веранде с разноцветными стеклышками, потому что с этого места можно было видеть сумрачную глубь деревьев. Он предпочитал спускаться к озеру по отлогому склону, узкой извилистой тропкой через сад с низкоствольными плодовыми деревьями и часто по многу часов просиживать на трухлявых мостках среди камышей. Озеро было таким же огромным и непроницаемым, как лес, но в жаркие дни либо зимой, когда его покрывал толстый лед и засыпал снег, оно умело становиться неподвижным и словно погружаться в отдых или сладкий сон. Лес никогда не спал – даже зимой в нем постоянно что-то шуршало, шелестело, трещало или поражало пугающей тишиной, которая в каждую минуту могла переродиться в крик, вызванный бурей. Как чуткий и опасный зверь, он только дремал, готовый в каждую минуту очнуться и схватить свою жертву.
      Достаточно было на минуточку отвлечься – и уже со стороны леса на поле Хорста Соботы летели малюсенькие семена березы, птицы несли в клювиках семена сосны, как крылатые мотыльки, перелетали через дорогу семена клена, который вырос как раз по другую ее сторону. Достаточно было год не обращать на это внимания – и где только можно – даже в палисаднике перед домом и возле веранды, посреди георгинов, астр, гладиолусов, тюльпанов, нарциссов, цинний, петуний, гвоздик и мальв – вдруг вырастала березка, клен или сосенка. То же самое случалось и в саду, и даже в кювете – всюду, где только было можно, лес хотел расселиться, овладеть каждым кусочком почвы, даже кучкой земли, которая скопилась в водосточной трубе, потому что и туда посадил березку. Лес был жаден к чужому добру, он хотел бы владеть всем миром. Зарастали старые дороги, древние могилы, тропки и тропинки. Он постанывал и скулил, оправдываясь за свои мелкие провинности, но о преступлениях молчал.
      «Где моя жена Хильда и две дочки?» – спрашивал Хорст Собота, а лес только по-своему постанывал и скрипел, ветер шумел в его ветвях. А ведь Хорст Собота узнал от старого Кайле и от всех тех, кто пережил в этих местах ту страшную зиму, когда, как и многие другие, Хильда с дочерьми, коровами и лошадьми спряталась в лесу. И многие уцелели, а они – нет. Никто не знал, что с ними случилось, хоть Хорст Собота, когда вернулся из плена, выспрашивал, писал письма во все концы света. И ждал, пять лет ждал какого-нибудь знака от Хильды, от которой-нибудь из дочерей. Ведь если они были живы, должны же были когда-нибудь отозваться, написать открытку хотя бы с края света, как многие другие, которые тоже тогда потерялись, а потом нашлись. Но Хильду и дочерей, видимо, поглотил лес, впился корнями в их тела, питался ими, набирался сил.
      А что случилось со второй женой Хорста Соботы, Гердой, и их сыном Хайнрихом? Ведь Собота вернул себе свой прекрасный дом с верандой, сверкающей цветными стеклами, остался у него и кусочек земли между лесом и озером, и тут он заложил большой сад. Разве не тот же самый лес отнял у него вторую жену и сына, которого он выучил на врача? «Останься со мной и лечи людей», – говорил сыну Хорст Собота. Но тот объяснял, что не может работать в селе, потому что выучился на хирурга и должен совершенствовать свои знания в больших больницах.
      Тогда у Хорста Соботы еще не было денег, потому что он был молод и ничего не скопил. Но однажды, после каких-то тайных совещаний, которые Хайнрих проводил со своей матерью, они оба сказали ему: «Или продавай дом и сад старшему лесничему и покупай сыну хорошую квартиру в городе и красивую машину, или мы оба уедем за границу». Они не любили ни этого кусочка земли у озера, ни этого дома с верандой и цветными стеклышками. Нет, ничего они, похоже, не любили, кроме самих себя, и не понимали, что Хорст Собота никогда и никуда отсюда не двинется, потому что уже чувствует себя старым и хочет тут умереть и быть похороненным. Он уперся и заявил «нет». Жене и сыну. А на самом деле это «нет» было сказано лесу, к которому он тогда начал чувствовать ненависть.
      И так Хорст Собота остался один в своем доме и в своем саду, время от времени получал письмо от жены и сына, иногда даже какую-нибудь посылку с одеждой или с приглашением поехать в далекую страну. Тогда Хорст Собота поехал на лесопилку, выбрал прекрасные ясеневые доски и сам себе сколотил гроб по росту, и даже просторнее. Он поставил его в сарае, где хранил зимние яблоки, и после которого-то там письма и приглашения лег в этот гроб, чтобы умереть среди запаха яблок и ясеневого дерева. Но не умер, потому что при известии о том, что Хорст Собота при жизни улегся в гроб, на красивой машине прибыл из далекой страны его сын Хайнрих, перенес его на кровать, вылечил уколами, а потом сказал: «Тебе, отец, уже за семьдесят, и для твоих лет ты на удивление здоров. Но твой разум стал похож на разум маленького ребенка. Ты все время твердишь о преступлениях леса, а ведь лес – это не живое существо. Твой разум надо лечить, о нем надо заботиться». Хорст спросил его: «А почему не приехала моя жена, а твоя мать, Герда?» Сын пожал плечами и ответил: «У нее уже есть другой мужчина. Я тоже женат, и у меня двое детей. Езжай со мной, будешь с нами. Ты даже не знаешь, что я постепенно становлюсь известным человеком». Но Хорст Собота чувствовал, что за этим приглашением кроется еще одна коварная уловка леса, проявляется вся его жадность, покушающаяся на имущество Хорста, на его любовь к дому и к посаженным собственными руками плодовым деревьям. Сын уехал, а он остался. Тем более что его жена, Герда, уже завела другого мужчину, а он был слишком стар, чтобы найти себе новую женщину и начать жить в чужом краю, возле незнакомой невестки и внуков, даже имен которых он не сумел запомнить.
      Итак, в одиночестве Хорста был повинен лес. Это было его очередное преступление – Собота окончательно потерял вторую жену и сына. Хайнрих удивлялся, что Хорст относится к лесу как к живому существу, и из-за этого сравнивал разум отца с разумом малого ребенка. Но что он знал о лесе? Ведь не только Хорст догадывался, что лес – это живое существо, это открыл ему еще покойный лесничий Изайяш Жепа. А Жепа ведь не был таким необразованным человеком, как Хорст, у него было звание инженера, он все время читал книги о лесе и даже писал о лесе в газетах.
      «Что такое лес? – спрашивал Хорста Изайяш Жепа. – Разве можно назвать лесом обычное скопище деревьев? Скопище деревьев – это и посаженный гобой сад, а ведь твой сад нельзя назвать лесом. Скопище деревьев – это и парк, а ведь парк мы тоже не называем лесом, и даже самый большой парк еще в лес не превращается. Что же за скопище деревьев становится лесом и когда это происходи!? Так вот, лес, дорогой Хорст, эго такой состав деревьев, в котором начали действовать процессы и силы лесотворящие, возникает биоценоз. Это таинственные и еще никем до конца не изученные силы и процессы. Мы знаем об их существовании, считаемся с ними, принимаем их во внимание, но в самом деле немного в них понимаем. Это они действуют на то, что в один прекрасный момент какое-то количество деревьев превращается в лес, а не в парк. Возникают они неведомо когда и действуют своими способами. Они создают то, что мы, лесные люди, на нашем лесном языке называем лесной экосистемой, и, что еще точнее, лесной климакс. Лесотворящие силы действуют на то, что лес сам умирает и сам возрождается. Жизнь леса проявляется в постоянной битве за существование. В лесу каждый живет за счет другого, каждый борется за частицу солнечного света, за каждую каплю влаги в почве. Это страшная битва, а те преступления, которые мы замечаем на поверхности, пустяки по сравнению с войной, которую за каждую каплю воды ведут между собой скрытые в земле корни. Что же такое лесная многоступенчатость, то есть удивительная лестница, которая является частью лесотворящих сил? На корнях деревьев растут специальные грибки, выше – лесной мох, выше – подлесок, а еще выше – кроны деревьев. Все существует во взаимозависимости, одновременно пожирает друг друга и не может друг без друга расти и развиваться. Некоторые говорят, что лес прекрасен. Это смешно, Хорст. Лес отвратителен, потому что то, что в нем творится, должно каждому внушать отвращение. Лес – это хаос, балаган и беспорядок. Достаточно несколько лет не появляться в каком-нибудь маточнике, чтобы потом увидеть, какая в нем шла битва, сколько деревьев пало мертвыми, для скольких не хватило света и воды. Везде увидишь вывороченные гниющие пни, их пожирают паразитирующие на них грибы. Мы, люди, стараемся навести в лесу какой-то наш человеческий порядок, прочищаем молодняки, чтобы обеспечить деревьям больше света и воды, вывозим трухлявые или сухие деревья, чтобы они не стали рассадником вредителей, пожирающих здоровые деревья. Мы вырубаем огромные плантации леса, но сразу же сажаем вместо него новый лес, охраняем его от лосей и оленей, лечим раны леса. Мы заботимся о том, чтобы действовали лесотворящие силы, но одновременно ограничиваем их вредное влияние. Да, Хорст, лес страшен. Никому не пожелаю, чтобы он без топора и пилы, раненный, лишенный сил, очутился в лесу и сдался на его милость. Он не проявит ни малейшего снисхождения, птицы выклюют раненому глаза, муравьи обгрызут тело, хотя еще будет в нем биться остаток жизни. Ты можешь укрыться в лесу, пока ты силен, но горе тебе, если выкажешь слабость».
      Год спустя Изайяш Жепа умер и был похоронен на сельском кладбище. Не прошло и двух лет, как на его могиле выросла береза-самосейка, которой никто с могилы не вырвал, потому что у Жепы не было близких. Но с тех пор Хорст Собота не любил ходить в лес, хотя, как ему казалось, и начал понимать его язык. Это, конечно, произошло не в один день или в одну неделю. Сначала Хорст Собота сидел на своей веранде и смотрел на лес сквозь те стеклышки, которые не были окрашены ни в какой цвет. Зимой он рассматривал похожие на скелеты ветви буков, молодые березы, пригнутые тяжестью снега, вечнозеленые сосны, гордо встряхивающие лохматыми головами. Лес казался тихим и беззащитным, но достаточно было сделать несколько шагов в глубь его, чтобы на тропках, протоптанных копытцами серн и козликов, увидеть кровавые следы чьего-то преступления – разбросанные птичьи перья, зайцев, задушенных лисой. Даже во время кажущегося покоя и бессилия лес убивал тех, кто слабее. Ломались деревья, которые не выдерживали груза снега, лопалась от мороза кора, и тут же, на следующий год, в трещины входил трутовик или возникал раковый нарост. А что делалось весной или летом, когда лес, казалось, был бархатным от бушующей в нем зелени? В тени могучих деревьев угасали молодые и слабые деревца, едва слышная речь их листиков терзала сердце Хорста Соботы. Как заклятие, он повторял имена трех дьяволов, из которых складывалась сила леса: биоценоз, экосистема и лесной климакс.
      Понял Хорст Собота, что человек – это ничто перед лесными силами и что сам он когда-нибудь неизбежно проиграет им. Ведь человек живет недолго, а лес вечен.
      В один прекрасный день, ранней весной, в пору лесопосадок, по песчаной дороге мимо дома Хорста Соботы вечером возвращались домой подвыпившие лесные рабочие. Увидели они Хорста в палисаднике, и один из них крикнул ему:
      – Давно у тебя не было бабы, старый Хорст. Иди в двадцать четвертый квадрат, там лежит девушка и ждет тебя с раздвинутыми ногами. Попробуй, может, тебе удастся. А если и нет, то она никому ничего не скажет, потому что абсолютно пьяная и только к утру, наверно, протрезвеет.
      Ужаснули эти слова Хорста Соботу. Ранним утром он видел проходящую мимо его дома стайку девушек, видимо, приезжих. Каждый год приглашали сюда молодежь, чтобы помочь сажать лес. Что, лес совершил новое преступление?
      Поспешил Хорст Собота в двадцать четвертый квадрат и на краю вырубки, в сосновом молодняке, нашел девушку. Выглядела она лет на шестнадцать, у нее были прекрасные густые черные волосы, которые казались еще чернее оттого, что лицо ее было бледным и словно бы мертвым. Она что-то нечленораздельно бормотала, когда Хорст Собота взял ее на руки и попытался унести домой. От нее несло алкоголем, несколько раз ее рвало, когда он клал ее на траву, потому что ему не хватало сил и он должен был часто отдыхать. Но он все же донес ее до дома, положил на удобную деревянную кровать, сделал холодный компресс на лоб, и через несколько часов она начала приходить в себя. Ни о чем ее Хорст не спрашивал, потому что обо всем догадывался. Видимо, девушку угостили водкой, а та еще не знала о ее коварной силе.
      Она не сказала ему об этом ни слова, видимо, со стыда, а может, из-за неразговорчивости. Потом, когда она уже привела себя в порядок и силы вернулись к ней, Хорст посоветовал ей, чтобы она не искала виновных, потому что все равно их не найдет. Их должно было быть много, а она сама виновата, потому что пила. Он сказал еще, что в ее несчастье виноват лес, который руками своих трех дьяволов делает людей злыми, и попросил ее, чтобы она никогда не ходила в лес, и он с этих пор туда больше не пойдет. Он рассказал ей о себе, о своем одиночестве, показал сад и предложил, чтобы осенью, когда начнется сбор урожая, она к нему приехала на столько, на сколько захочет, чтобы помогать ему в работе. Он не услышал в ответ ни слова. Дал ей денег на автобус, и она уехала в какую-то курпевскую деревеньку. А осенью возле своего дома увидел ее снова. Тогда она рассказала ему, что подруги, с которыми она сажала деревья, разболтали о ее беде всей деревне, выставили на посмешище. Родители ее избили, три сестры и двое братьев не хотели с ней есть за одним столом, потому что свою честь они ценят выше всего. И, конечно, не протестовали, когда она заявила им, что уезжает в белый свет. А светом для нее был Хорст Собота и его сад между озером и краем леса.
      Три года они прожили бок о бок. Она сначала редко выходила из сада и дома, опасаясь, чтобы кто-нибудь из лесных рабочих не узнал ее и не стал над ней издеваться. Хорст Собота ездил и ходил за всеми покупками. Она готовила ему, рвала фрукты и складывала их в ящики или в сено в сарае, переделанном под хранилище яблок. Год спустя она записалась в вечерний садоводческий техникум и, закутав голову платком, ездила на автобусе за двадцать километров. Из нее выросла красивая женщина, с широкими плечами и широкими бедрами, со смуглой кожей и черными, очень густыми волосами, которые она заплетала в толстую косу. «Она моя, потому что я нашел ее в лесу и забрал, обиженную лесом», – думал Собота и однажды сказал девушке:
      – Я старый, и скоро ты положишь меня в мой ясеневый гроб. У нотариуса я перепишу на тебя дом, сад и большую сумму наличными, которая у меня спрятана. Можешь выйти замуж и жить тут счастливо. Но одно тебе запрещаю: ходить в лес и водиться с лесными людьми. Это твое древо познания добра и зла, с которого тебе есть нельзя.
      Последний год ездила в техникум все более хорошеющая девушка от Хорста Соботы. И случилось так, что в автобусе она познакомилась с молодым толстощеким мужчиной, которого украшали черные усы. Он был инженером, родом из Варшавы. Сюда приехал, чтобы на полуострове Волчий Угол заложить семенную плантацию.
      Полгода девушка скрывала свое чувство от Соботы, но наконец, когда молодой лесничий получил большой дом на опушке леса, она сказала Хорсту:
      – Знаю, что я теряю, но знаю и то, что приобретаю. Ты был мне как отец и мать. Но ведь сказано: «Да оставит человек отца своего и мать свою». Завтра моя свадьба с лесничим. Я буду жить в полукилометре от тебя, но знаю, что ты больше не захочешь меня видеть, потому что я поступила, как Ева в раю. Сделала то, чего нельзя было делать.
      Сказано – сделано. Еще в тот же день она ушла. А Хорст Собота – хоть только начиналась весна и чудно цвел сад – понял, что лес его снова победил, и решил умереть. Он пошел в сарай и лег в ясеневый гроб.
      Сначала ему было там хорошо, почти как на небе. Твердые доски успокоили боль, которую он в последнее время начал чувствовать в позвоночнике. Но больше всего удивила Хорста какая-то необычайная свобода мысли и полное отсутствие забот. Все они вдруг отлетели от него и позволили задуматься над вещами незначительными, но приятными. Смерть стала приближением какой-то великой радости и огромного спокойствия.
      Он пролежал в гробу всю ночь и весь день, утром почувствовал голод такой сильный, что встал, пошел на кухню, зажарил яичницу из четырех яиц, запил ее чаем. Ведь человек не должен умирать на голодный желудок. Потом снова лег на твердые доски, и у него даже было впечатление, что он на какое-то время умер, но скорее всего это был просто очень долгий сон без сновидений. Проснувшись, он наблюдал, как в сарай, где на двух деревянных козлах стоял гроб, постепенно просачивался ночной мрак, слушал, как мыши возились в куче стружек в углу, а на дороге возле дома раздавались голоса прохожих, мычание коров, которых в первый раз выгоняли на пастбище. Поскольку уже много лет к нему никто не заглядывал, он и сейчас не опасался ничьих визитов. Старик повернулся на левый бок, потом на правый и снова задремал, но уже очень чутко, чтобы смерть не застала его в этой позе. Он хотел умереть выпрямившись, с руками, сложенными на груди. Дремля, он размышлял о куске колбасы, который был у него в холодильнике, но не встал и не пошел на кухню. Эта ночь показалась ему необычайно долгой, сорвался ветер, и зашумел лес молодыми, только что зазеленевшими листиками.
      Утром лес утих, измученный своим криком, а Хорст Собота вновь почувствовал голод такой сильный, что вышел из сарая и посмотрел на большой красный шар солнца, который высунулся из-за леса. И тогда в этом красном отсвете рассвета он увидел на песчаной дороге человека верхом на лошади.
      – Кто ты? – спросил старик сдавленным голосом.
      – Я новый инспектор охотнадзора, – ответил он без раздражения и даже словно бы с любопытством и желанием продолжать разговор.
      – Тебе нравится лес? – Хорст Собота аж затрясся, так боялся он ответа.
      – Я видел много отвратительных мест, но это кажется мне самым отвратительным.
      – И зачем ты стал инспектором охотнадзора?
      – Это секрет, дедушка. Неприятный для меня. Я мог бы тебе его открыть, но он тебе ни для чего не пригодится.
      – Где ты живешь? У кого? Долго ли здесь пробудешь?
      – Не знаю, дедушка. Мне выделили комнату у лесничего Кулеши. Я недоволен этим, но у меня нет выбора.
      – А ты добрый человек?
      Он услышал смех. Веселый, сердечный. И Собота увидел зубы этого мужчины во всей их красе. Ни у одного лесника в этой околице, ни у одного лесоруба или крестьянина не было таких красивых и ровных зубов, у них были зубы гнилые, неровные. Даже у молодых.
      – Я огорчу вас, дедушка. Я сделал много плохого и еще много сделаю, если мне это позволят. Не верь мне и никогда больше не останавливай меня, когда я еду.
      У Соботы появилось чувство, что к нему возвращается жизнь, потому что вместе с восходом солнца увидел надежду. Он сделал широкий жест рукой и сказал чужому человеку:
      – Посмотри на этот дом. В нем восемь комнат. Живи у меня и возьми себе столько комнат, сколько захочешь. Даром. Я живу здесь один, и никто меня не понимает. Потому что никто не знает, как сильно я ненавижу лес и трех его дьяволов. Не бойся, я не сумасшедший и когда-нибудь расскажу тебе, сколько зла причинил мне лес. Приглашаю тебя к себе, злой человек.
      – Спасибо, – тот кивнул головой. – Я подумаю о твоих словах.
      Говоря это, он чмокнул на кобылу и объехал стоящего на дороге Хорста Соботу.
      Старик закричал ему вслед почти умоляюще:
      – Как тебя звать, чужой человек?
      Он ответил, не поворачивая головы:
      – Меня зовут Юзеф Марын.
      В это утро старший лесничий Маслоха, направляясь на вырубки, в двести шестнадцатом квадрате заметил на лесной дороге в грязи высыхающей лужи следы волчьих лап. Сначала он думал, что тут пробежала какая-то большая собака, потому что волка в этих местах не видели больше тридцати лет. Но когда он присмотрелся, то убедился, что след волчий – более узкий и длинный, чем след собаки, пальцы, отпечатавшиеся яснее всего, казались более тесно сложенными. Пятка передней лапы была в форме сердца, а задней – овальная. Волк бежал рысью и след оставил зигзагообразный. И старший лесничий понял, что здесь внезапно появился волк-одиночка, а это значило, что лес чем-то недоволен и нужно ждать больших неприятностей.
 

 
      Ночью Марыну снилось, что его подключили к детектору лжи. Тело облепили пиявки электродов, жена Эрика и Иво Бундер все время задавали ему одни и те же вопросы (содержания их он не запомнил), а он не мог сдержать усиливающегося сердцебиения, дыхание было учащенным, он обильно потел. Сначала детектор лжи только высасывал из него кровь и делал безвольным, но потом произошло нечто удивительное: аппарат стал накачивать в него чувство отвращения к самому себе, и Юзеф Марын почти физически ощущал, как яд этого отвращения попадает в кровь и вместе с ней течет к мозгу. С этим впечатлением он проснулся, облитый потом и с бешено колотящимся сердцем.
      Он долго лежал неподвижно, пытаясь осознать, где, собственно, находится, и отгоняя от себя воспоминания о сне. Сердцебиение утихало, дыхание становилось ровным, пот впитывался в пижаму, но чувство отвращения к самому себе все зрело, пока не превратилось во что-то вроде брезгливости. И это даже приятно удивило Марына. Он давно сомневался в том, есть ли у него, например, что-то такое, что называют совестью. Он думал, что выкинул ее когда-то, как выбрасывают в мусорный бак пластиковую коробочку от мороженого. А случилось это восемь лет назад на улице Дапперстраат, возле магазина и дома Бернадетты Баллоу. Потом он несколько раз оказывался в ситуациях, которые утвердили его в убеждении, что этот жест избавления от совести не носил никаких признаков театральности, но оказался результативной и необходимой для работы операцией. «Вчера я слишком много выпил, и теперь у меня похмельный синдром», – подумал он успокаивающе, хотя таким образом и обманывал сам себя. Ведь Юзеф Марын никогда не пил «слишком много». Не исключено, однако, что вместе с непродолжительным перерывом в работе в нем начали проклевываться какие-то остатки прежней впечатлительности. Видимо, он ошибся, полагая, что много лет назад выбросил свою совесть возле дома Бернадетты Баллоу. Он ее попросту растоптал, а она сохранилась в нем в каком-то таинственном облике. Здесь же, когда он не думал о том, кем был раньше, она начала прорастать снова. Размышляя так, он почувствовал себя лучше, чувство брезгливости исчезло, потому что даже сама мысль о проклевывающейся в человеке растоптанной впечатлительности показалась ему невыразимо смешной. Уж скорее стоило признаться, что на этот раз (когда-то ведь должен быть этот первый раз) он, однако, выпил слишком много, потому что мог себе это позволить. В деревушке под названием Морденги, в лесничестве на опушке леса, могло случиться, что он слишком много выпил и проснулся с похмельным синдромом. Тем более что и спал этой ночью очень плохо. Но водка и плохой сон – это было слишком простое объяснение. Мысль о пробуждающейся в нем впечатлительности тоже, однако, искушала, потому что каким-то образом льстила его взглядам на собственную персону. Ведь приятнее думать, что ты более впечатлителен, чем предполагал.
      «Еще сегодня я отсюда съеду» – таков был итог утренних размышлений, после которых Юзеф Марын встал с постели, побрился, умылся, вскипятил воду для чая, позавтракал, оседлал кобылу и поехал в лес очень холодным весенним утром.
      Был ли какой-то смысл в питье водки с лесничим Стефаном Кулешей и его двумя коллегами, тоже молодыми лесниками? Юзеф Марын редко действовал без какой-либо цели и наверняка не пил бы с кем-то водку без конкретной причины. Он пошел пить к Кулеше, потому что волей случая как инспектор охотнадзора поселился в его лесничестве. Он не хотел создавать впечатление, что обособляется, и тем самым обращать на себя особое внимание. Потому что так же, как он приехал сюда – внезапно, с двумя чемоданами и зарплатой инспектора охотнадзора, так же, тоже неожиданно, он хотел когда-нибудь исчезнуть, уйти или уехать – как обычный человек, которого трудно запомнить. Получив утром приглашение, он купил в магазине пол-литра водки и пошел на вечернюю пьянку, хоть уже после первой ночи, проведенной под одной крышей с Кулешей и его молодой женой (глупая корова – так он ее определил, потому что любил женщин стройных, изящных и хрупких, как статуэтки), он отдавал себе отчет в том, что никогда не полюбит эту пару. Когда Марын вселился в лесничество, то есть просто внес два своих чемодана, уже после часа знакомства Кулеша велел ему притронуться к бедрам своей жены, чтобы приезжий сам убедился, насколько нежная и гладкая кожа их покрывает, и даже задрал на жене юбку и показал Марыну ее обтянутые трусиками ягодицы и ущипнул их, чтобы тот поверил, что они твердые, будто из камня. Он относился к своей жене как к красивой вещи и хотел найти в глазах людей подтверждение факта, что он действительно владеет чем-то необычайным. А она принимала это отношение с поразительным равнодушием, без протеста, но и без радости. Видимо, считала естественным, что, выйдя замуж за инженера Кулешу, она стала его вещью – предметом восхищения. Похоже, она любила своего мужа, впрочем, Кулеша представлял распространенный нынче тип мужской красоты – у него были темные волосы, круглое упитанное лицо, пухлый рот и черные усы. По большим городам шатались тысячи таких молодых людей, с черными усами и круглыми личиками, которые исчезали из памяти уже через пять минут, и одного из них невозможно было отличить от другого.
      Самое плохое было в том, что спальня Кулешей находилась прямо над комнатой, которую ему сдали. И что у этой молодой пары была скрипучая кровать. Едва стемнело, и Марын улегся на железную койку, позаимствованную на складе лесничества, там, наверху, кровать начала скрипеть однообразно и монотонно. Сначала он отнесся с доброжелательным пониманием к тому, что молодой лесник так старательно выполняет свое мужское задание. Но, видимо, нервы у Марына были расшатаны, в последнее время в нем лопнула какая-то внутренняя пружина (может быть, это произошло во время двухмесячного пребывания в следственном изоляторе и во время многочасовых допросов), потому что он не смог заснуть, хотя когда-то засыпал по собственному желанию, и ничто ему в этом не мешало. Скрип кровати длился час, два, три, потом он перестал смотреть на часы, потому что он еще продолжался, когда в окна заглянул рассвет. На вторую и третью ночь повторилось то же самое – он не сомкнул глаз, мучимый этим монотонным скрипом кровати. Потом днем он ходил отупевший и осовелый из-за недосыпа. Тогда в соответствии с поручением управления охотинспекции он купил буланую кобылу и старое седло (после короткой дискуссии решили, что конь будет лучше, чем мотоцикл, потому что на нем можно передвигаться бесшумно и попасть в любые заросли), определил со старшим лесничим Маслохой все места, обозначенные на карте как места обитания зверей, потому что именно там охотнее всего разбойничали браконьеры. И на четвертую ночь двинулся в лес, чтобы не слушать однообразного скрипа кровати, решив спать днем, а ночью выполнять обязанности охотинспектора. Но уже час спустя он заблудился в лесу и долго плутал, прежде чем выехал к лесничеству Кулеши. Нужно было какое-то время изучать лес днем, чтобы только потом ориентироваться в нем по ночам. И он снова был приговорен к выматывающему душу скрипу, который начал внушать ему какой-то противный ужас, может, именно потому, что был таким монотонным и однообразным. «Как долго можно заниматься своей женой?» – задумывался Марын и не находил ответа. Он ведь мог делать это целыми ночами, тоже почти бесконечно. Конечно, он не делал этого на скрипучей кровати. Впрочем, где и на чем он этого не делал? Да, он делал эти вещи блестяще, иначе бы не смог так долго удержаться на своей работе. Он занимался женщинами маленькими и большими, худыми и толстыми, белыми, черными и мулатками. У некоторых из них были груди и бедра такие прекрасные, что этот сопляк наверху даже вообразить себе не мог подобных созданий. Он трахал красивых и безобразных, совсем молоденьких и старых баб с обвисшими задницами, искусственными зубами и несвежим дыханием – всегда старательно и чаще всего без удовольствия. Но так надо было, потому что между одним и вторым актом почти каждая женщина любит болтать даже без поощрения со стороны, а эта болтовня имела значение для Марына, для фирмы. Так, спустя какое-то время можно было даже поверить, что все на свете зависит от хорошего трахания или приводит к хорошему траханию. Впрочем, что касается Марына, ему было легче, потому он принадлежал к холодным мужчинам. Может, именно для того, чтобы пробудиться, ему нужны были сильные и очень изысканные возбудители, что, в свою очередь, приводило в восторг женщин. Его ласки ошеломляли их и лишали разума, они безумствовали, а он оставался холодным, хоть и не до такой степени, чтобы не сделать им того, чего они ожидают от мужчины. В этой своей холодности он усматривал влияние гомосексуального опыта – с приятелем в ранней молодости он пережил и это. Он был тогда красивым мальчиком с длинными светлыми волосами и нежными девичьими чертами лица. С тем опытом он порвал рано и без внутренней боли, но, видимо, какая-то заноза осталась и давала ему преимущество перед женщинами. Подсознательно он постоянно видел в них свинок, которых надо довести до визга наслаждения и ошеломления; это могло длиться долго или коротко, однако достаточно долго, чтобы время от времени он мог получать ключи от гостиничных комнат и безнаказанно рыться в чужих вещах, так как он обычно бесчинствовал среди горничных и уборщиц в отелях и пансионатах. Он ошибся только в отношении Эрики – это не была обычная женщина-свинка.
      Когда он сидел в следственном изоляторе, к нему пришла Эрика и сказала, глядя ему прямо в глаза: «Это будет на пользу нам обоим. Ты не должен будешь надрываться, а мне не надо будет терпеливо сносить твои сексуальные подвиги, в которых для меня никогда не было ничего приятного. Я уверена, что хочу развода и что мы разведемся, как только ты перестанешь врать и тебя выпустят на свободу». Он ответил ей: «Ты же знаешь, что я не вру». Но она потрясла этими своими длинными обесцвеченными волосами, которые делали ее похожей на одну прославленную киноактрису, ион уже по этому движению головы понял, что она не верит ему так же, как все остальные. Она пришла на свидание с Марыном, не слишком озабоченная его судьбой, поэтому он был уверен, что она уже нашла себе кого-то, кто пообещал ей больше, чем она могла получить от Марына. Она и не скрывала этого, когда он наконец вышел из изолятора и сообщил ей, что на какое-то время станет инспектором охотнадзора где-то в северных лесах. Он хотел, чтобы она поехала с ним, но она пожала плечами и призналась: «Тебе этого не понять, но я влюбилась. В такого человека, который не умеет трахаться. Ты не поверишь, но после той школы, которую ты мне дал, именно это мне в нем нравится больше всего».
      И таким образом этот лесник наверху ночь за ночью по несколько часов отделывал свою жену, а Юзеф Марын вынужден был слушать однообразное скрипение кровати. И он с ужасом убедился в том, что, хотя уже три месяца у него не было никакой женщины, при одной мысли о сексе его начинает тошнить. И что самое плохое – если это не пройдет, он станет развалиной, и это на тридцать пятом году жизни. Этот лесник наверху из-за продолжающегося всю ночь скрипа кровати словно углублял в нем отвращение к сексу, потому что обнажал это дело как нечто отвратительное, когда не делаешь это сам. Вдобавок он не давал Марыну спать и вызывал у него разные глупые вопросы типа того, существует ли на свете великая любовь и обязательно ли она должна быть связана с траханием. На свете написаны сотни тысяч книг о любви, Марын некоторые из них даже читал, хвалил вслух, но в глубине души немножко подсмеивался. Он попросту не знал такого чувства и не верил, что оно существует. Было принято говорить о любви, а потом делать с женщиной то, что нужно. Конечно, одну женщину ему хотелось добыть больше, другую меньше, с одной секс был лучше, с другой хуже, и это он называл любовью. Поэтому он хвалил типов, которые писали книги о любви и получали за это деньги, так же, как он получал деньги за то, что словами из этих книжек болтал с женщинами перед тем, как пойти в постель, и после того, как из постели выходил. Поэтому он так сильно удивился, когда в которую-то там бессонную ночь, слушая, как тот наверху уже четвертый час пилит свою жену, а кровать скрипит и постанывает, как животное, которое кто-то мучает – он вдруг подумал, что, может, однако, и существует что-то такое, как великая любовь. Да, что-то такое должно в самом деле существовать, если некоторые женщины и некоторые мужчины сходят с ума друг по другу, не влезая в постель, а в лучшем случае считая это приложением к любви. Он, Марын, следовательно, был чего-то в жизни лишен, обманут, так как никогда не переживал чувства, о котором написано столько книг. Эта мысль мучила его и на следующую ночь.
      Почему только теперь Эрика сказала ему просто в глаза, что те постельные дела просто наводили на нее тоску и она решила уйти к такому, кто был в мужских делах значительно более слабым, но зато умел любить. А ведь Юзеф Марын тоже по-своему ее любил и время от времени влезал на нее на несколько часов, чтобы доказать ей это. К сожалению, как выяснилось, он ничего не доказал и даже – как это тоже выяснилось – действовал во вред себе. Как было на самом деле, он не знал, а спросить было не у кого, не у того же сопляка наверху, который мучил жену от заката до рассвета на скрипучей кровати.
      Однажды Марын вернулся в лесничество на загнанной лошади. Он зря пустил ее в галоп в душном, разогретом под весенним солнцем лесу, но, неизвестно почему, у него вдруг появилось предчувствие, что в лесничестве, в щели под дверью, его ожидает какое-то важное письмо. Однако под дверью ничего не было (он не получил ни одного письма с тех пор, как поселился в Морденгах), но у кобылы бока покрылись пеной. Он вытер ее тряпкой и накрыл одеялом, под которым спал. Во дворе, где он вытирал кобылу, жена Кулеши, Вероника, стирала постельное белье в большой лохани, а муж помогал ей развешивать белые полотна на веревке, натянутой между домом и конюшней. В перерывах он садился на лавку возле дома и с удовольствием рассматривал высоко обнаженные бедра жены, которые оголялись еще больше, когда она наклонялась над лоханью. Настойчивость этих взглядов не доставляла женщине удовольствия, а может, она просто стеснялась присутствия Марына. Она два раза что-то сердито буркнула мужу, а потом сменила место возле лохани так, что муж мог видеть только ее лицо, а точнее – черные, распушившиеся на голове волосы. Ее застенчивость словно бы позабавила и еще больше возбудила Кулешу. Он весело сказал Марыну:
      – Вы, пане Марын, не похожи на человека, который знает толк в женщинах. Я советую вам искать женщин с таким задом, как у моей жены. Посмотрите, потому что именно в вашу сторону она свой зад выставила. Сколько вы у нас работаете? Три недели, правда? Как-то никакой бабенки вы еще не уговорили...
      – Я женат, – объяснил Марын.
      – Я догадываюсь, – кивнул головой Кулеша. – Но три недели в лесу без женщины – это большой срок, пане Марын. Вы об этом не знаете, но я скажу вам по опыту других лесников, что тех, которые работают в лесу, сильнее тянет к женщинам, чем других.
      Накрытую одеялом кобылу Марын отвел в конюшню, насыпал ей овса, долго оставался в полумраке конюшни, вдыхая запах конского навоза и бездумно всматриваясь в маленькое запыленное окошко, и все это для того, чтобы совладать с раздражением, которое вызывал в нем этот сопляк, и призвать на лицо профессиональную улыбку, которая здесь ему не нужна, но когда-нибудь понадобится, и поэтому нужно было постоянно тренироваться, соответствующим образом складывать мышцы лица, растягивать губы, показывать белые ровнехонькие зубы (эти зубы поглотили в Лондоне его годовые сбережения). Марын вышел из конюшни с улыбкой на лице, подсел к Кулеше на лавочку возле дома, открыл свой плоский золотой портсигар и угостил сигаретой (сигарета была не из лучших, и должна была быть не из лучших, если Марын не хотел оставлять здесь следов). Сейчас он уже знал наверняка, что его осторожность была излишней, эти люди могли заметить в лесу веточку, на которой листья обгрызла гусеница, молодую сосну, объеденную лосем, но по отношению к людям они оставались слепыми и недалекими. Отчего – этого он еще не понял. Из нескольких встреч с ними и разговоров он вынес впечатление, что ему пришлось жить среди безнадежных дураков, что, однако, тоже заставляло быть осторожным, но не так, как он собирался быть осторожным сначала. Дураки бывали опасны и вредны, он немного их боялся, так как не мог предвидеть реакцию дурака, представить себе способ его мышления. Он, Марын, десять лет совершенствовал в себе знание людей, и, похоже, у него были к этому необходимые задатки, раз вместо того, чтобы, например, стать лесником, он стал тем, кем был, и долгое время справлялся с работой совсем неплохо. В его профессии необходимо было определить личность другого человека в течение одного мгновения на основании абсолютно, казалось бы, несущественных деталей; за ошибку он платил собственным поражением. Он, Юзеф Марын, если бы встретил в лесу Юзефа Марына, даже в казенном мундирчике, тут же бы внутренне насторожился и стал бы бдительным, как собака, когда она чует волка. Ему хватило бы одного взгляда на плоские золотые наручные часы, которые только на заказ делала одна заграничная фирма, на набор белых зубов, узкие холеные руки карманного вора и вопреки распространившейся в последнее время моде волосы, очень коротко подстриженные, чтобы никто не мог за них ухватиться и пригнуть ему голову к земле. Прежде всего рефлекс бдительности вызвал бы в нем ремень из крокодиловой кожи, который поддерживал его брюки. У таких ремней на внутренней стороне был замок-молния, и в них можно было хранить деньги или мелкие предметы, плоские и маленькие, как у него, пластиночки для открывания замков в гостиничных дверях. Конечно, таких ремней выпускают очень много, потому что в них безопаснее всего носить деньги, но у Марына ремень был специальный, выполненный по его заказу и не бросающийся в глаза. Итак, этих нескольких мелочей ему бы хватило, чтобы почувствовать опасность. Глаза Кулеши были, однако, глазами слепого, для него Марын оставался тем, о ком его проинформировали, – инспектором охотнадзора. Сомнительно, чтобы этот молодой лесник вообще умел думать, размышлять хотя бы минуту о другом человеке. Его, похоже, не интересовала личность чужого человека, и в голову ему не приходило, что кто-то может оказаться не тем, кем он записан в бумагах. Что этот сопляк в самом деле знал, например, о своей молодой жене, которая с гневно сжатыми губами перешла по другую сторону лохани, чтобы муж не мог созерцать ее выставленного зада? Такой поступок мог ничего не значить, а мог значить слишком много. Марын отметил его в памяти словно по профессиональной привычке, хоть до этой женщины и этого мужчины ему не было никакого дела.
      – Я читал в какой-то книге, не помню названия, – беззаботно обратился он к Кулеше, – о богатых, красивых и молодых женщинах, привыкших жить в достатке, которые шли за мужьями в дикую тайгу и в морозы, потому что тех ссылали туда из-за немилости властей. Не для всех женщин, коллега Кулеша, эта мужская вещь так важна, раз они шли за мужчинами только для того, чтобы раз в день увидеть своих мужей по дороге на лесоповал. Кто их удовлетворял, пане Кулеша? Видимо, никто. Что удерживало их возле тех мужчин, раз те их не удовлетворяли? Может, любовь, пане Кулеша? Поэтому я думаю, что есть, однако, на свете настоящая большая любовь, к которой все эти постельные дела остаются совершенно незначительным довеском.
      В своей комнате он повернул выключатель электроплитки, открыл две банки щей, вылил их содержимое в кастрюльку и, ожидая, пока разогреются щи, отрезал несколько тонких кусков хлеба. Это составляло его обед – почти неизменный в течение трех недель. Он был голоден и зол и поэтому сказал Кулеше то, что сказал. Если бы этот лесник был немного более начитанным и больше думал, чем болтал, он бы ответил Марыну, что тогда некоторых женщин увлекала именно такая мода. А у моды есть сила, которой до конца еще никто не понял. Она может даже заставить жить вблизи мужчины без надежды на телесное сближение. Но теперь другая мода – совокупляться надо долго и часто, с одной, с другой, с третьей. Короче, заниматься тем, что называется избавлением от предрассудков. Когда-то называлось настоящей любовью то, что делали женщины, идущие за мужчинами в изгнание, а теперь называется любовью неустанное пребывание члена во влагалище. Говорят, что таким способом на минуту преодолевается одиночество, отделяющее человека от человека. Когда-то, может быть, люди не боялись одиночества так, как теперь, потому что им никто не объяснял, что они одиноки. Им объяснили еще и то, что нет другой дороги для преодоления собственного и чужого одиночества, кроме копуляции, непродолжительной или длительной. Длительная была, безусловно, лучше, потому что дольше сохранялась близость с кем-либо, и даже могла преодолеть на это время в человеке страх перед неизвестностью.
      Значит, как бы об этом деле ни думать, как его ни поворачивать – оставалось фактом, что за Юзефом Марыном, который отделывал женщин тщательно и очень долго (маленьких и больших, красивых и безобразных, одних с удовольствием, других же без удовольствия, всегда, однако, отдавая все, что было в нем хорошего – в смысле сексуальном), – в лес не пошла ни одна. Ни маленькая, ни большая, ни красивая, ни безобразная. Даже его собственная жена Эрика. А ведь это не было путешествие в дальние края, в безлюдье и морозы, а едва за триста километров от столицы, в село со странным названием Морденги. И как бы ни рассматривать это дело, сверху или снизу, слева или справа, неизбежно получалось, что эти дамско-мужские проблемы не были так уж важны. Поэтому, если даже не хотелось верить в существование чего-то такого, как великая любовь, то разум приказывал думать, что если бы Эрика хоть немного его любила, он, видимо, получил бы от нее хотя бы короткое письмо или она приехала бы сюда сама, чтобы просто увидеть его, прикоснуться к нему, приготовить ему обед, подать завтрак или ужин.
      Ночью он снова вслушивался в однообразный скрип старой кровати и старался представить себе голый зад Вероники, так же выпяченный, как тогда, когда она стирала белье во дворе. К сожалению, воображение его было бесплодным, оно не вызывало учащенного биения сердца, и даже напротив, замедляло его удары, навевало отупение и сонливость, о которых он давно мечтал. Сверху уже не веяло чем-то ужасным, отвратительным, вызывающим брезгливость, а только какой-то невероятной скукой.
      ...Он засыпал. В первый раз за три недели он засыпал, несмотря на однообразный скрип кровати – и именно тогда наверху что-то упало со страшным грохотом, Марын даже подскочил на своей железной койке. Он подумал, что эти трахались на чем-то вроде кресла, и оно упало над его головой. Потом, однако, он услышал повышенный мужской голос и, похоже, женский плач. Это было недолго, потом наступила тишина, настоящая тишина, впервые с тех пор, как он тут поселился. Он заснул и проснулся отдохнувшим, с возбужденным членом, как это и должно было быть по утрам у здорового тридцатипятилетнего мужчины. Стало понятно, что какая-то заблокированная шестеренка вдруг отцепилась в его психике, что тут же подтвердилось, когда он подумал о выпяченном заде Вероники.
      В этот день он рысью поехал по опушке леса и по берегу озера, вдоль асфальтового шоссе, которое вело к расположенному в семи километрах селу Гауды. Большинство полуразрушенных домов в нем скупили люди из больших городов, отремонтировали, за деревней построили несколько десятков деревянных вилл с островерхими крышами, почти достающими до земли. В озеро вдавались узкие помосты для моторок и яхт. Неподалеку, километрах в двух в глубь леса, стояли огороженные сеткой и двумя рядами колючей проволоки две опустевшие виллы, которые были и как бы не были собственностью персон, известных по первым страницам газет. Марын никогда не заглядывал туда. Он только несколько раз пересекал дорожку, залитую асфальтом, но уже потрескавшуюся, местами поросшую высокой травой, потому что никто по ней давно не ездил, впрочем, это запрещал дорожный знак, стоящий на опушке. Старший лесничий Маслоха рассказывал, что почти год в Гаудах заседала какая-то комиссия, и деревня выглядела тогда как напомаженный труп. А потом комиссия вдруг уехала, и летом владельцы стали робко приезжать – сначала на день, на три дня, потом дольше, даже с женой, с детьми, с собакой. «Этим летом, снова все приедут», – заявил старший лесничий, и это подтвердилось, потому что открылась бездействовавшая весь год деревянная гостиница со стенами, выложенными лиственничными панелями, рестораном и семью комнатами наверху. Пока в ресторане не было большого выбора блюд, большей частью подавали фляки с хлебом и предлагали дорогие русские коньяки. Владелец гостиницы держал только барменшу и одну официантку, похоже, собственную дочку. Ей было не больше шестнадцати лет, узкие бедра, пухлые ягодицы, хорошенькое личико с густыми, от природы светлыми волосами и остро торчащие маленькие девичьи груди. Ей нравился Юзеф Марын, когда время от времени он приезжал сюда поесть фляков и выпить рюмку коньяку. Нетрудно было выделить его из толпы обшарпанных и недомытых лесников, которые пока – до лета и приезда хозяев домов и вилл – оставляли перед гостиницей служебный транспорт и напивались собственной водкой, привезенной в карманах зеленых мундиров. Эта девушка подавала Марыну фляки и рассеянно смотрела на него большими голубыми глазами, улыбалась маленькими, ненакрашенными губами и, видимо, только и ждала, чтобы он условился с ней где-нибудь в лесу. Марын знал нескольких таких девушек с таким же рассеянным взглядом и бледной улыбкой на губах, которая маскировала пекло вожделения, мучающее их. Ни один мужчина не мог их удовлетворить, хоть бы и делал это по три раза на дню и шесть раз ночью. Никогда они не были благодарны мужчине за это, не привязывались, всегда рассчитывали, что другой окажется лучше. Только к сорока годам они вдруг понимали, что лучших нет и никогда не будет. Такая, как она, пошла бы через лес и за десять километров в лесничество в Морденгах, только за тем, чтобы Марын занимался ею несколько часов. Однако, когда он представлял себе две однообразно скрипящие кровати – одну наверху, а другую внизу, к нему вернулось чувство брезгливости.
      По дороге в Гауды он свернул в сторону болота Топник у озера. Вчера на тропке, протоптанной лесными зверями, он заметил расставленные силки. Сегодня он сразу увидел мертвую серну, задушенную петлей из тонкой веревки. Серна была еще теплая, а значит, это случилось самое большее час назад. Браконьер был здесь, возможно, на рассвете и застал пустую петлю, что означало, что он снова сюда придет. Может, и не сразу, может, в полдень или ранним вечером. Он галопом вернулся домой, поставил кобылу в конюшню, взял фотоаппарат, зеленую плащ-палатку с капюшоном и вернулся на болото. Он залег в яме от вывороченного когда-то бурей толстого дерева, накрылся плащ-палаткой, вкрутил телеобъектив, отодвинул три веточки, которые заслоняли от него мертвую серну, перевел затвор и стал ждать. Без нетерпения, с таким удивительным удовольствием, которого давно уже не испытывал. Да, в свое время он бывал на охоте, стрелял в козлов и ланей, в кабанов-одиночек, в зайцев на замерзших декабрьских полях, но это было для него неинтересно. У охоты на человека был совершенно другой вкус, потому что приходилось иметь дело с небезопасным существом. В лесу, впрочем, было душно, сверху лились потоки весеннего солнца, ольхи на болоте только разворачивали листья, и не укрытая ими земля сильно парила. Рои комаров и малюсеньких мушек кружились над плащ-палаткой, достаточно было чуть-чуть высунуть голову из-под капюшона – и они уже лезли в глаза, забивались в рот. От хвои, выстилающей его берлогу, несло болотной влагой. Но все это ничего не значило, раз там лежала мертвая серна и через час, два или даже четыре за ней должен был прийти человек. «Бескровная охота» – так некоторые называли фотографию. Конечно, кровь не проливалась сразу, может, немного позже. Впрочем, это необязательно должна была быть кровь. Иво Бундер таким же японским фотоаппаратом подстрелил когда-то одного типа, когда тот покупал у нищенствующего слепца возле роскошного магазина маленькую, как спичечный коробок, пачечку чего-то, чего не должен покупать человек, если хочет, чтобы его уважали. Потом тот повесился, как эта серна. На Бундера тоже охотились, впрочем, как, наверное, и на каждого из их коллег. Юзеф Марын много раз чувствовал, что он – на мушке фотоаппарата, потом почти постоянно у него было такое ощущение, что кто-то на него охотится. Когда-то, например, он познакомился с молодой поэтессой, которая пригласила его на ночь к себе, в красиво обставленное ателье в мансарде. Подслушивающее устройство было так неловко укреплено на балке под потолком, что Марын покинул мансарду, пригласил девушку в свою машину, вывез ее за город, дал в морду и выбросил из машины. Так нельзя охотиться на людей, хотя какая разница, служит ли приманкой задушенная серна или девушка, которая пишет стихи. Охота тем не менее должна быть организована со вкусом, а не как попало. Все должно иметь свой стиль, высокий уровень, этим самым выражается уважение к тому, на кого охотятся. Он, Юзеф Марын, проявляет, кажется, даже слишком много уважения к этому паршивцу, видимо, какому-нибудь грязнуле из затерянной в лесу деревеньки. Впрочем, кто знает, кого сегодня поймает Марын? И настолько любопытно, настолько возбуждающе именно то, что никогда нет уверенности в том, что за зверь появится в образе человека и что он сделает, когда несколько раз щелкнет затвор фотоаппарата. Гнев, угрозы, скулеж, плач, умоляюще вытянутые руки с деньгами – Марын это знал, а еще лучше это знал Иво Бундер и не раз рассказывал ему, чем отличается в такой ситуации поведение мужчины от поведения женщины. Не было такой, которая не была готова задрать платье, но Бундера ничто подобное никогда не интересовало. Это он мог получить без всяких хлопот. А важнее всего был новый компрометирующий кого-либо документ, который Бундер прятал в месте, известном ему одному. Видимо, с этими документами в портфеле он и ушел, ранним утром пешком пересек два перекрестка и вошел в здание полиции. А потом никто, даже Эрика, не хотел поверить ему, что он, Юзеф Марын, который проговорил тогда с Бундером почти всю ночь напролет, – что он не догадывался о том, что тот сделает ранним утром. Немного у него оставалось доверчивости и веры в людей, но ведь, как оказалось, эта ненужная частичка оставалась в нем, и поэтому Иво Бундер спокойно сделал то, что сделал. А теперь Марын лежит в лесной берлоге, накрытый плащ-палаткой, и ждет глупого оборванна, который явится за серной. Такая серость даже не оценит класса и высокой техники охотника, потому что до сих пор имел дело только с вечно пьяными инспекторами охотнадзора, которые носили на толстых животах изъятые из обращения пистолеты и большими кобурами отбивали себе бедренные кости.
      Он любил свою старую профессию. Любил даже то, что он то охотился, то сам становился промысловым зверем. Ощущение, что на тебя охотятся, тоже страшно возбуждает. Марын считал себя хорошим профессионалом, и даже очень хорошим, потому что он очень любил эту игру с самим собой и с другими. Ненужной и губительной оказалась только эта капелька доверия к другому человеку. Попросту он любил Иво Бундера, а любить нельзя было никого. И даже если кого-то полюбил, то тем более нельзя ему доверять. Но откуда он мог знать, что выкинет Иво Бундер ранним утром?
      Тот взял с собой портфель с фамилиями и информацией и пошел с этим багажом в полицию. Но ведь Господь Бог, кажется, слепил человека именно из грязи. «Иди, грязь к грязи», – весело говорил Иво Бундер, пряча информацию о грязных делишках очередного «клиента» или «клиентки» в бумажную папку. А потом весь этот материал продал. Одним прекрасным утром в здании полиции. Продал, как корову, как овцу на ярмарке. И этим прикончил своего друга, Юзефа Марына. Не в прямом смысле слова, но в их жизни ничто не существовало в прямом смысле слова. Впрочем, два месяца в следственном изоляторе – это почти смерть. Что ждет Иво Бундера? Тоже смерть. А перед ней долгая полоса страха – можно было так сказать, если бы Бундер или Марын считали страх чем-то действительно ужасным. Они ведь постоянно жили в страхе. Им платили за страх, жизнь без страха не имела для них смысла. Страх мог возбуждать их, как женщина. И теперь, в берлоге под плащ-палаткой, Марын испытывает чуточку страха, потому что он не знает, как поступит человек, который придет сюда и услышит щелчок затвора фотоаппарата.
      ...Он увидел его в видоискатель. Маленький, чернявый, кудрявый, немного похожий на цыгана. Он так увлеченно занялся серной, что Марын сделал четыре снимка, и так был поглощен потрошением зверя, что Марын незамеченным подошел к нему на десять метров. Конечно, с фотоаппаратом в руках и с широкой улыбкой на лице.
      Марын увидел страх в его глазах и успокоился, а это означало, что он избавился от собственного страха.
      – Откуда-то я тебя знаю. Кажется, видел тебя на плантации у лесничего Кулеши, – сказал он ему. – Я долго тебя ждал. Серна попалась в восемь утра, а ты пришел только в шестнадцать пятнадцать. Заканчивай ее потрошить, потому что она скоро начнет вонять.
      Марын подошел ближе и тотчас же понял, что имеет дело с обычным паршивцем, и даже не прикоснулся к кобуре с пистолетом. Он просто пнул паршивца по ядрам, когда гот поднялся над серной со штыком в руках. Он пнул его не слишком сильно, чтобы не причинить вреда. Он подождал, когда тот перестанет стонать и корчиться от боли, держась за низ живота, потом мягко заговорил с ним, и говорил до тех пор, пока самому не надоела эта беседа. Паршивец долго не мог понять, что его сфотографировали возле серны, что он собственноручно должен написать короткую объяснительную (когда, в котором часу, в каком месте он расставил силки и пришел за задушенной серной). Он писал медленно и с массой ошибок, то и дело швыряя на землю авторучку и большой блокнот, который Марын положил для него на свою полевую сумку. Он хватался за низ живота, пока Марын не пригрозил, что даст ему еще пинка.
      – Сколько у тебя детей?
      – Шестеро...
      – Хватит, да? – сказал Марын, имея в виду его ядра. Тот написал все, что велел ему Марын. Потом он расплакался и признался, что один раз его уже судили за браконьерство и теперь получит больший срок. Марын кивнул головой и ответил:
      – Ты больше не будешь этим заниматься. Я на тебя не сержусь. Серну ты выпотроши и забери домой. Ведь мы ее не воскресим. У меня ничего не прибавится оттого, что тебя посадят. Я возьму на память твои фотографии и твою объяснительную. Ты, конечно, знаешь, что я тут чужой, совершенно чужой, еще и трех недель не прошло. Я ничего не знаю ни о ком, а люблю знать, на каком свете я живу. Ты что-нибудь понимаешь?
      – Нет, проше пана.
      – Может, ты предпочитаешь суд и тюрьму?
      – Нет, проше пана.
      – Мне нужен друг, – заявил Марын. – Друзей не выбирают. Мне попался ты. Меня зовут Юзеф Марын, я пока живу в Морденгах, а тебя зовут Зенон Карась, и ты живешь в Долине. Я вижу в тебе приятеля, потому что у меня есть твои фотографии и твоя объяснительная. Время от времени я буду приходить к тебе, а ты рассказывать мне то, что знаешь.
      – Я ничего не знаю.
      – Постарайся узнать. Кто еще браконьерствует и где браконьерствует. Кто нелегально хранит оружие. Ты мне скажешь это по-дружески, потому что мы стали друзьями. Кражи леса меня не
      Интересуют, потому что я – инспектор охотнадзора. Ну, забирай эту серну домой и помни, что в
      Моем лице ты приобрел приятеля. О нашей дружбе я никому не расскажу. Ты тоже никому не говори, потому что могут быть неприятности.
      Когда Марын возвращался в лесничество, в нем проснулось давно забытое ощущение, какие-то сомнения, которые можно было бы назвать угрызениями совести. Он не был уверен, правильно ли поступил, унижая Карася и делая его зависимым от своей милости, вместо того чтобы попросту отдать его в руки правосудия. До сих пор все, что совершал Марын (а ведь это были поступки в сто раз хуже, чем история с Карасем), оправдывалось интересами фирмы. У мира была своя мораль и своя оценка человеческих дел и поступков, но вместе с тем он мирился с существованием фирмы и десятков подобных фирм и тем самым санкционировал внутреннюю мораль работающих там людей. В мире было свое добро и зло, но у фирм тоже было свое добро и зло. Много он тогда совершил такого, что в общепринятом смысле было плохим, но оказывалось хорошим. Немножко любить кого-нибудь – это хорошо или плохо? Обычно считают, что любить – это хорошо, это по-человечески. Марын немного любил Иво Бундера, но по отношению к фирме это оказалось даже безнравственно. За то, что он любил Бундера, что не поступил с ним так, как обязывали инструкции, его и приговорили к этому лесу и на одинокую охоту на зверей, подобных Карасю. Можно любить собаку, но если пес взбесится, необходимо убить его не моргнув глазом, потому что он может покусать других. Бундер вошел в здание полиции – это было хуже, чем укус бешеного пса. Поэтому, оглядываясь назад, Марын уже твердо знал, что нельзя никого любить, потому что можно повести себя недостойно и даже аморально, потому что подвергнешь риску фирму. Но здесь, сейчас? Что бы он ни делал теперь, он делал это не для фирмы, а для себя и под свою ответственность. Он уже не мог заслоняться моральными ценностями фирмы, а должен был выработать собственные ценности, что, впрочем, не так-то просто для человека, который столько лет занимался тем, что считается плохим и аморальным, хотя с другой точки зрения (именно с той, к которой он привык) это было и хорошо, и нравственно. Не чересчур ли это – требовать от кого-то, чтобы он внезапно, за один день вновь обрел давние ценности, если он много лет избавлялся от них и даже старался их забыть, потому что в противном случае он оказался бы никуда не годным работником, издерганным сомнениями. Почему же, если он столько лет внушал себе, что все человеческое ему чуждо, сейчас должен был считать, что все человеческое ему близко? Ведь он вернется в тот мир, откуда прибыл сюда, и снова для него будут существовать только интересы фирмы.
      Дома он разогрел супчик из банки, опять капустный. В комнате, где он жил, не было стола, и миску с едой он поставил на подоконник, придвинул хромоногий табуретик и, поглощая суп, смотрел на Веронику, которая уже второй день стирала во дворе.
      В эту ночь кровать наверху не заскрипела ни разу. Но Юзеф Марын все равно не мог заснуть, поскольку не знал, что кровать не будет скрипеть, и все ждал, что вот-вот начнется обычное однообразное постанывание. Ничего подобного, однако, не происходило, а Марын не мог заснуть, ждал и ждал, пока не погрузился в какой-то полусон, разговаривал с Иво Бундером, с пойманным возле серны Карасем, а потом с каким-то странным человеком по имени Хорст Собота. Он ничего не знал об этом человеке, только то, что у него был прекрасный каменный дом с садом и что он предложил квартировать у него. Он ждал и ждал и вдруг услышал наверху раздраженный мужской голос, женский плач, что-то упало на пол. Наступила тишина, Марын погрузился в мучительный полусон-полуявь. Окно у него было приоткрыто, и до него донесся скрежет открывающихся дверей конюшни и фырканье кобылы. Он подумал о Зеноне Карасе, и, так как не знал, что чувствуют такие люди, когда поймут, что их душа принадлежит другому человеку, ощутил беспокойство. У людей покроя Бундера или Марына не было души, а те, с кем он до сих пор имел дело, расставались с душой так легко, как с грязными кальсонами и грязными трусами. Юзеф Марын мог догадаться, что они сделают почти в каждой ситуации, хоть и не до конца – он, например, не смог предвидеть, что ранним утром Бундер минует два перекрестка и войдет в здание полиции. Конечно, Иво Бундер был личностью сложной, а Карась примитивной. Но именно так примитивный человек может сделать что-то очень примитивное, например, увести кобылу из конюшни или подсыпать ей чего-нибудь в кормушку. Поэтому Марын встал с постели, сунул пистолет в карман и в шлепанцах вышел во двор. Конюшня была открыта, а ведь он ее запирал. Из открытых дверей шло тепло, запах навоза и конского пота. И чего-то еще – ну да, аромат духов. Глаза Марына уже привыкли к темноте в конюшне, и он увидел около кобылы что-то продолговатое. Женщина в ночной рубашке держала кобылу за шею и плакала очень тихо, но не так тихо, чтобы Марын этого не услышал. Марын не рассмотрел ее, не слышал отчетливо ее плача, но обо всем догадался. Он вернулся домой, залез под одеяло и заснул уже по-настоящему. До этих людей сверху ему не было никакого дела, он хотел быть как можно дальше от их проблем, потому что ему и своих хватало. Утром он появился возле дома Хорста Соботы и сказал ему:
      – Ты, дедушка, предлагал мне поселиться в твоем доме. Я принимаю твое предложение. Хочу жить у тебя, а не у лесничего Кулеши. Скажи мне, чего ты хочешь взамен?
      Юзеф Марын точно знал, что ничто на этом свете не бывает даром. А самой высокой ценой бывает чувство благодарности за то, что кто-то сделал даром.
      Старый смотрел на него в молчании, а Марын подумал, что у старика такие же, как у него, голубые глаза и гладко прилегающие к голове поседевшие волосы, которые когда-то тоже должны были быть очень светлыми. Марын, видимо, когда-нибудь будет выглядеть так, как этот старик, – и дай Бог так выглядеть. Но скорее всего он не доживет до такого возраста, а погибнет на улице какого-нибудь большого города, и из лужи крови поднимут его люди в белых халатах.
      – Сразу я тебе всего не скажу, потому что ты подумаешь, что я сумасшедший, – очень осторожно сказал Хорст Собота. – Но ты можешь узнать то, что я не люблю лес, а ты сказал мне, что тоже его не любишь. Со временем мы договоримся.
      Марын предпочел поселиться внизу и выбрал себе небольшую комнату, первую справа, с видом на сад и озеро. Старик сказал ему, что напротив кухня, где он может готовить себе завтраки и обеды, пользоваться холодильником.
      Понравилась Марыну и эта комната, и этот дом, и этот странный старик, и глубокая тишина, которая, казалось, накрывала прозрачной ладонью лес и озеро и даже лес по другую сторону дороги. Он с радостью подумал, что больше не услышит однообразного скрипа кровати над головой, а в конюшне не почувствует запаха женских духов.
      Он разложил свои вещи в шкафу и в буфете, не обращая внимания на то, что ключей там нет. Свои тайны Марын носил в себе и не опасался любопытства старого человека. Он вышел на подворье и улыбнулся, увидев в открытые двери маленького сарая, как Хорст Собота накрывает крышкой пустой гроб. Это его не удивило. Его отец, богатый хозяин, тоже держал в сарае приготовленный для себя гроб.
      Марын вытащил деньги и вручил их Хорсту.
      – Мне понадобится овес для лошади и много сена. Я никого вокруг не знаю и ни с кем не подружился.
      – Хорошо, – кивнул Хорст Собота. – Я уже давно не был среди людей, только в магазине. Я сделаю это для тебя. Пойду в деревню и привезу тебе овса и сена. Что тебе еще купить, чужой человек?
      Марын пожал плечами и вежливо сказал:
      – Не годится мне делать из вас слугу. Но если вы хотите сделать мне одолжение, купите все то, что необходимо мужчине. Хорст Собота в первый раз за много дней улыбнулся беззубым ртом.
      – Хорошо ты говоришь со мной, чужой человек. Я куплю тебе все, что нужно мужчине. Если ты захочешь, куплю тебе даже женщину.
      Юзеф Марын тоже рассмеялся. А чтобы выразить свое почтение к старику, обратился к нему на «вы»:
      – У меня не хватит на это денег, пане Собота. Женщины, каких я люблю, стоят чрезвычайно дорого. Старик презрительно изогнул губы:
      – Ты даже не знаешь, как я богат. Если победишь лес, то сможешь купить себе самую дорогую женщину. Такую, каких любишь.
 

 
      Марын вернулся из леса в полдень. Торопливо расседлал кобылу, снял с нее узду и пустил пастись на молодую траву у озера. Позвал Хорста Соботу и велел принести миску с холодной кипяченой водой. Потом он снял китель, и Собота заметил, что левый рукав рубашки Марына у локтя пропитан кровью. Рана была продолговатая, глубокая и сильно кровоточила.
      Марын старательно промыл ее льняной тряпочкой, намоченной в воде, и рана показалась во всей своей красе.
      – Это сделал чей-то нож, – заметил Хорст Собота. Марын улыбнулся и кивнул головой.
      – Да, – сказал он. – Это сделал нож. А вы, пан Собота, откройте буфет, где хранятся мои веши, достаньте бутылочку с йодом и залейте мне рану.
      Йод, должно быть, сильно щипал и жег, но Марын не переставал улыбаться. Он велел Хорсту крепко перетянуть раненое место эластичным бинтом, а потом вынул из буфета никелированную коробочку и сделал себе противостолбнячный укол. «Он дьявол», – подумал Собота и почувствовал в себе теплую радость.
      – Ты должен заявить в милицию, – посоветовал Собота.
      – В милицию? – рассмеялся Марын. – Я завел себе нового приятеля. А за дружбу надо платить собственной кровью. Я был невнимательным, пан Хорст, и не подумал, что этот приятель, прежде чем полюбит меня, захочет причинить мне вред. Интересно, кто заштопает мне рукав мундира.
      В этот день Марын не поехал в лес. Он уселся на лавочке во дворе и раздумывал над чем-то, глядя на сад и озеро. А Хорст Собота пришел к выводу, что Юзеф Марын провел свою первую схватку с дьявольскими силами леса. Он взял китель и старательно заштопал его зелеными нитками. Потом поспешил в деревню, купил курицу, ощипал ее и после полудня пригласил Марына на жирный бульон, так как хотел, чтобы Марын был сильным. Во время обеда он попросил его, чтобы тот говорил ему «ты». Марын кивнул головой и тоже попросил Соботу, чтобы он говорил ему «ты», то есть называл Юзвой, как его в детстве звали дома.
      – У нас тоже был большой сад, – рассказывал он. – В это время года он уже отцветал, но здесь север и все происходит позже. Груши цвели белым, яблони розовым, розовые цветы были на вишнях. Когда я был маленьким, моей обязанностью было обрезать ранней весной засохшие ветки и такие веточки, которые перепутались между собой. Я люблю сады, Хорст, потому что они напоминают мне детство. Ты накладываешь липкие повязки? А может, ты применяешь обыкновенный тавот? Он тоже хорошо ловит ползучих насекомых.
      – Я делаю и то, и другое, – ответил Собота и снова ощутил радость в сердце. – Я накладываю повязки из соломы и гофрированного картона. Накладываю и липкие повязки. Опыляю сад разными химическими препаратами, как велит современная наука, но не брезгую и старыми способами. Для борьбы с тлей хорошо поселить на деревьях ее врага, афелинуса. Против сливовой плодожорки и яблонной плодожорки хорош их враг, крушинка. Я думаю, что у трех лесных дьяволов есть свои натуральные враги, только я их не знаю. А может, ты, Юзва, о них слышал?
      – Я немного знаю о лесе. Я тебе уже говорил об этом, – заметил Марын.
      – Да. Поэтому будь осторожен. Лес бывает коварным. У меня он забрал жену и двоих детей, а потом вторую жену и сына. Недавно он снова сильно меня обидел, а как он это сделал, я тебе потом расскажу. Ведь есть три непобедимые лесные силы: биоценоз, экосистема и лесной климакс.
      – А люди? Лесные люди? – спросил Юзва Марын.
      – Люди входят в состав лесного климакса. Они жестоки, потому что лес отнял у них душу. Лесных людей опасайся больше всего.
      – Я знаю об этом, – кивнул головой Юзва. – Поэтому мне хотелось бы завести собаку. И тебе, и мне пригодилась бы собака. Как-нибудь я поеду в город и куплю щенка. Мы его научим охотиться на лесных людей.
      – Ты умеешь дрессировать собак?
      – Я умею дрессировать людей. Думаю, что с собаками это легче... Он поблагодарил Хорста за обед, немного вздремнул в своей комнате, а уже в сумерках пошел в лесничество Кулеши, чтобы объяснить, почему он отказывается жить у него.
      У Стефана Кулеши на столе стояли три поллитровки, тарелки с колбасой, солеными огурцами и стопка нарезанного хлеба. За столом, кроме Кулеши, Марын увидел лесничего Тархоньского, лесника Вздренгу с пожелтевшим сморщенным лицом и тракториста, обслуживавшего лесную машину, которая своими могучими когтями могла перетаскивать огромные стволы, вырывать деревья с корнями.
      – Мы заканчиваем готовить почву для плантации, – объяснил Марыну Кулеша. – Садитесь с нами и выпейте за новый лес!
      – И за мое повышение, – сказал Тархоньски, поправляя очки на носу. – Скоро я получу приказ о назначении старшим лесничим-инспектором и перееду в многоэтажный дом в Барты. Кулеша крикнул в открытые двери в другую комнату:
      – Вероника, принеси стул для пана Марына...
      Жена Кулеши вынесла табуретку из спальни, откуда Марын ночами слышал скрип кровати. Может, именно эта табуретка упала, когда они на ней упражнялись? Лицо молодой женщины казалось мрачным, черные брови она сдвинула над носом, враждебно глядя на стол с водкой.
      Марын не хотел зазнаваться. Он взял в руку наполненную для него рюмку из грубо вырезанного стекла и сказал:
      – Ваше здоровье. За повышение, пан инженер, за плантацию, пан инженер. И он выпил, утерев рот тыльной стороной ладони.
      – Вы съехали от нас, но это и лучше, – сказал Кулеша. – Комната нам понадобится, когда в будущем родится ребенок. Вероника, выпей с нами.
      – Не хочу, – сердито буркнула молодая женщина и исчезла в дверях спальни. Тархоньски снова поправил очки и похлопал Кулешу по спине.
      – Моя жена уже беременна. Поэтому она и хочет в город, поближе к врачам. А тебе, как ты говорил, жена не хочет давать. Как же ты сделаешь ей ребенка?
      Лесник Вздренга притронулся указательным пальцем к носу, похожему на шелушащийся, трухлявый сосновый сучок. Палец у него тоже был сучковатый, с толстым коричневым наростом ногтя.
      – Вы взяли себе в жены порядочную женщину, пан лесничий, – заметил он. – Порядочная женщина не привыкла к таким вещам. Должна привыкнуть.
      Tархоньски улыбнулся, но тут же отвернулся к стене, чтобы скрыть улыбку. Испугавшись, что, может быть. Кулеша заметил эту улыбочку, он снова поправил очки, а потом разлил водку по рюмкам.
      Кулеша стиснул губы, погладил усики. Может быть, эта женщина в спальне не была такой уж порядочной, как об этом говорил Вздренга, и именно об этом подумал Тархоньски? Пьяный Будрыс неразборчиво проговорил:
      – С каждой одно и то же. Сначала не хотят давать. А пришли ко мне приятели, положили мою бабу на кровать и сказали: «Бери, ведь это твое». Придержали бабу, я и сделал что надо.
      – Это по-мужски, – поддакнул Вздренга.
      – Моя жена тоже любит, когда насильно, – стыдливо заметил Тархоньски.
      – Это правда. – Кулеша хотел отплатить Тархоньскому за его ехидную улыбочку. – Я видел, как она один раз дала тебе по морде.
      – Да, но пойми это правильно, – защищался Тархоньски. – Это только такая провокация с ее стороны. Она даст мне по морде, а потом я ей приложу и возьму насильно. Именно так она любит.
      – Вы задаетесь, пан Марын. Вы нам не расскажете, как вы берете женщин? Вы считаете себя не таким, как мы, разве нет?
      Это было удивительно, что именно этому простаку удалось почувствовать в Марыне что-то отличное от них, чего не сумели заметить эти двое образованных людей из большого города. Они, похоже, были слишком уверены в силе своих знаний, своих титулов, своего знания Света.
      Марын подождал, пока они снова выпили, закусили огурцами.
      – Кто-то говорил мне, пан Будрыс, что вы расставляете силки на птиц на озере Тубы в самой середине леса. Я не знаю как следует этих мест, может, вы меня туда проводите?
      – Я? – взвизгнул Будрыс. – Люди врут, пан Марын. Врут!
      Он несколько неуверенно поднялся со своего стула и хотел встать перед Марыном, дыша ему в лицо запахом водки и испорченных зубов, но Марын этого не позволил. Он толкнул Будрыса рукой так, что тот уселся.
      – Спокойно, пан Будрыс, – прикрикнул на него Кулеша. – Вы не у своих приятелей, а у меня, у лесничего. Если не умеете пить, то можете уйти. Здесь, у меня, никто не будет шуметь, кроме деревьев.
      – Врут, врут! – бурчал Будрыс.
      Он уже на свой манер проверил Марына. Он думал, что имеет дело со щеголем-слабаком, но теперь учуял опасность и с простонародной хитростью решил с ним не разговаривать.
      Марын скучал. Они уже начали бестолковый, полный каких-то жалоб пьяный разговор. О старшем лесничем Маслохе, о его заместителе Войтчаке, у которого нет никакого лесного образования, он просто выдвиженец. Потом о квартальных премиях. Такую премию получил старый лесничий, техник по образованию, какой-то Кондрадт. Говорили, что у него самое легкое в управлении лесничество. Ему оно не полагалось. Кулеша должен был его получить, потому что он закладывает семенную плантацию и берет на себя огромную ответственность.
      – Не бойся, Стефан, – покрикивал Тархоньски. – Для того я согласился на должность старшего лесничего-инспектора, чтобы нас, молодых лесников, защищать. Увидишь, какой огонь я разожгу в нашем управлении и сам первым в этот огонь руку суну.
      Они болтали и болтали, все время об одном и том же. Об огне, который разожгут. Друг друга они не слушали, говорили одно и то же без конца, даже теми же самыми словами, те же самые фразы текли из их уст. Они опустошили уже третью поллитровку.
      – Вероника, дай нам еще одну бутылку. Она в шкафчике в кухне, – закричал Кулеша в сторону спальни.
      Женщина молча прошла через комнату и спустилась вниз, в кухню. Она была в халате, и, когда проходила мимо них, они увидели ее смуглые бедра.
      – Хороша, – причмокнул Кулеша, когда она исчезла в дверях. – Только сейчас норов показывает.
      – Она не простая, – начал Вздренга;
      Кулеша стукнул кулаком по столу так, что подскочили пустые бутылки и тарелки.
      – Думаете, я не знаю, что о ней говорят? Что пятеро или шестеро влезали на нее на вырубках. Упилась, как свинья, а теперь даже рюмки не хочет выпить с собственным мужем и его друзьями.
      – Задается, – неразборчиво проговорил Будрыс.
      – С кровати меня сбросила. С себя. Чуть позвоночник не сломал. – Лицо Кулеши стало красным от злости.
      Вошла Вероника с полной бутылкой водки в руке. Поставила ее на стол, не глядя ни на кого из них, и хотела уйти, но Кулеша схватил ее за талию.
      – Выпьешь с нами, – приказал он.
      Она вырвалась от него одним сильным движением, но у него в руках остался развязавшийся пояс халата. Халат распахнулся, обнажая ее голый живот и треугольник черного лона. Она тут же стыдливо запахнулась и хотела убежать в спальню. Но Кулеша был проворнее, он догнал ее и схватил поперек туловища.
      – Придержи ее, Тархоня, – крикнул он. – Я научу ее уму-разуму.
      Тархоньски не сразу встал со стула. Женщина вырывалась от мужа, как от чужого человека. Вцепилась Кулеше в щеки, черные, густые волосы то заслоняли ее лицо, то снова открывали, и тогда Марын видел ее глаза – испуганные, рассерженные, похожие на глаза разозленного дикого зверя.
      Первым встал Будрыс и схватил руки женщины своими грязными лапищами, а потом оторвал их от щек Кулеши.
      – Мы поможем вам, пан лесничий. Сделаем так, как с моей бабой, – встал Тархоньски.
      Марын бросил недокуренную сигарету в рюмку с остатками водки и вышел из комнаты. Было темно, но песчаная дорога вырисовывалась светлой полосой. Он двинулся вперед, абсолютно не тронутый тем, что происходило у Кулеши. Это были дела между мужем и женой, это не могло и даже не должно было его касаться. Он оставался здесь чужим и приехал сюда не для того, чтобы кого-то поучать. Впрочем, может, этой женщине так и надо было? Зачем она вышла замуж за этого дурака с усиками и сытой физиономией? Может, она полюбит то же самое, что полюбила жена Тархоньского? У него, Юзефа Марына, полно собственных проблем. Будрыса надо поймать с помощью объектива фотоаппарата, и тогда он перестанет быть подозрительным. Марын выдрессирует его, велит ходить на задних лапках и скулить, опускаться то на одно, то на другое колено. Насилие над собственной женой? Не бывает ничего подобного. Своих жен насилуют люди, деликатные до тошноты. То, что случилось в лесничестве Кулеши, не касалось Марына, хотя, может быть, заинтересовало бы Иво Бундера, если бы, конечно, Бундер оказался в его ситуации. Иво Бундера интересовал секс, можно сказать, что он был специалистом в этой области. В больших городах он знал все кварталы, представляющие собой кучу дерьма. «Ты даже не представляешь, сколько там можно встретить интересных людей», – объяснял Бундер. Сам он брезговал всем этим и шутливо говорил, что из-за этой грязи, в которой он увяз, он не может спать со своей женой. Юзефа Марына интересовал азарт, алкоголизм и наркомания. Даже странно, в скольких людях дремлет жажда азарта, в скольких уборных разные красивые и богатые женщины вкалывают себе всякую гадость, сколько на свете пьяниц, имеющих какую-нибудь власть или доступ к каким-нибудь тайнам. Марын много ночей провел в игорных домах, на пьяных оргиях, хоть сам, кроме сигарет с марихуаной, ничего никогда не пробовал, а алкоголь вызывал у него отвращение, как секс вызывал отвращение у Бундера. Но такая уж у них была профессия. Какой-то журналист, у которого руки по самые локти наверняка были вымазаны типографской краской, назвал таких, как они, «мальчиками для грязной работы». Марын думал о себе, что он действительно не бывал чистым, но его грязь была профессиональной и, стало быть, не такой вонючей. Он просто занимался грязной работой – шахтер тоже неизбежно ходит черномазым, так же, как человек, работающий в пыли, но никто не может сказать о них, что они грязнули. Фирма требовала, чтобы он доставлял информацию для страны, и Марын делал это, иногда лучше, иногда хуже. Не было его вины в том, что столько людей вело грязную жизнь, а к грязи всегда что-нибудь да прилипнет. В своей анкете он мог бы написать: информатор. Но он писал: коммерсант. Там он, черт побери, все-таки был владельцем магазина велосипедов на Дапперстраат. И, кажется, остается им и сейчас... Да, самым противным бывал тот специфический душок, который от некоторых людей чувствовался издалека, хоть именно такие и меняли сорочки и белье по три раза в день. Когда до него долетал этот запашок, он звонил в квартиру Бундера и спрашивал: «Это квартира господина Фельдмана?» – «Нет. Ошибка», – отвечал Бундер и вешал трубку. Они тут же встречались в условленном месте в условленное время, Марын передавал Бундеру то, что узнал. Всегда только устно. Это Иво Бундер создавал досье на такого клиента или на такую клиентку. Марын же посылал в фирму информацию, что такая-то особа начинает плохо пахнуть и стоило бы к ней присмотреться внимательней. Интересно, что это всегда начиналось с любви к деньгам или со странных сексуальных наклонностей. Ясно, что речь шла не о насилии над собственной женой. С этой женщиной в лесничестве не случится ничего плохого, если ее насильно отделает собственный муж. Это вообще ерундовое дело. Настоящей проблемой было то, что Бундер утром пересек две улицы. Это хуже, чем перерезать веревку, на которой кто-то другой висит. Потому что под ногами только пропасть. Всего три четверти часа оставались Марыну и Эрике, чтобы вывести из гаража машину, доехать до аэропорта и купить билет. Они сделали все это в панике – и напрасно, потому что, как оказалось позже, Иво Бундер его не выдал. Однако Юзеф Марын два месяца просидел в следственном изоляторе в своей родной стране. А теперь пьет с лесниками и уходит из чьего-то дома, потому что какая-то там женщина не хочет раздвигать ноги перед собственным мужем...
      Двери в сени со стороны подворья он застал открытыми. Прошел прямо в свою комнату и, не зажигая света, разделся и лег в холодную мягкую постель, которую оставил для него Хорст Собота. Раненая рука болезненно пульсировала. Марын чувствовал, что у него температура и от боли он, видимо, не сможет заснуть. В малюсеньком несессере в шкафу он держал свои профессиональные инструменты: одноразовые шприцы, ампулы с невралгином, люминалом и другими средствами. Но ему не хотелось вставать с постели, чтобы сделать обезболивающий или снотворный укол, боль не была такой уж острой. И вообще не стоило лазить в этот несессер, потому что он принадлежал к другому миру, а тот мир провалился в пропасть.
      Чего хотел от него Хорст Собота? Ага, чтобы он победил лес. Что это значило – победить лес? Зачем? Потому что лес отнимал у людей душу? Конечно, те лесники в доме Кулеши не имели души, потому что иначе разве помогали бы мужу насиловать жену? Вместо души кто-то напихал в них кучу мусора.
      Боль равномерно пульсировала в руке, потом Марын почувствовал в себе какую-то новую странную тяжесть. Что-то внутри сжималось, сосало, мучило. Чем это было вызвано? Просто ему пришло в голову, что он за всю жизнь ни разу не воспротивился злу. Всегда он поступал Так, как сегодня. Когда начиналось что-то плохое, он просто уходил, чтобы этого не видеть. Может, эта молодая женщина в самом деле сегодня не хотела, чтобы ее отделал ее собственный муж. Нигде не .сказано, что она – чья-то вещь для забавы. По правде говоря, хватило бы, чтоб Марью встал со стула или даже не вставая закричал тем мужчинам: «Эй, вы, с ума сошли?» – и они опомнились бы от пьяного помешательства и отпустили женщину в спальню. Ничем бы Марыну это не грозило, может, завтра Кулеша был бы ему даже благодарен за этот предостерегающий окрик, потому что наверняка не очень приятно иметь дело со своей женой, когда приятели держат ее, чтобы она не кусалась. Но это было особенностью Марына: не противиться. Действительно ли он не догадывался, слушая Бундера (почти всю ночь они тогда проговорили), что тот замыслил что-то плохое? И ничего. Не воспротивился. Некоторые говорили, что Марын очень смелый. В действительности у него, наверное, был только специфический вид отваги. Ведь настоящая смелость – это способность противостоять злу. А его на это не хватало. Как в том лесничестве...
      Он услышал шум леса, похоже, сорвался ветер. Лес шумел, потом заревел, словно бы там, за домом, разлилось огромное, пенящееся волнами море. Хорст Собота сказал Марыну, что понимает язык леса. Марын невольно вслушивался в шум деревьев, окружающих дом, и внезапно ему на минуту почудилось, что он начинает различать в этом шуме отдельные голоса. Он услышал плач женщины, потом громкий голос, напоминающий Хорста Соботу. Потом снова женские причитания, быстро произнесенные слова, которых Марын был не в состоянии отделить одно от другого и понять. И снова словно бы что-то говорил мужчина, долго и монотонно, пока сильные порывы ветра не заглушили эти звуки. Крыша дома затрещала под напором ветра, заскрипела старая лестница, ведущая наверх, и хлопнула дверь.
      И вдруг неизвестно отчего шум лесных деревьев принес ему слова и мелодию баллады, которую когда-то пел под гитару Петер Сванссон. Слова песни и голос Сванссона давно стерлись или затерялись в памяти Марына, и только теперь он снова услышал ее так четко, словно это было не десять лет тому назад, а только вчера. В нем ожила тоска по молодости, по той не правде, в которой он жил и которой поддался так сильно, что едва не изменил так, как Иво Бундер. Это именно тогда, десять лет назад, тоже что-то в нем растрескалось, уже, наверное, навсегда, и сделало его кем-то другим, новым. Он бы, наверное, не расстался со своей душой возле дома Бернадетты Баллоу, если бы накануне в нем не образовалась эта трещина, похожая на трещину в колоколе, который с тех пор издавал только фальшивый звук. Другое дело, что он был сделан словно бы из специального сплава с добавлением чего-то такого, что оказалось нестойким перед такой трещиной. Десятки раз он задавал себе вопрос, отчего именно его, Юзефа Марына (хоть тогда его звали совсем по-другому), на втором курсе выловили из огромной массы студентов и спросили, не хочет ли он приобрести совершенно другую специальность. Может быть, так сделали потому, что он в совершенстве знал два иностранных языка, что считался юношей выдающейся красоты и легко вступал в контакты с женщинами, позволяя себя любить. Потому что о себе рассказывал мало, но обладал такой редкой у других людей чертой – умел слушать чужие исповеди? Он сразу ответил «да», сам не зная почему. Десятки тестов и исследований, которым он впоследствии подвергся, должны были найти подтверждение того, что в его личности есть то «что-то», чего никогда не называли, но что таилось в нем очень глубоко, если он так сразу ответил «да», чувствуя, что он наконец отыскал свою настоящую жизненную дорогу. Психологи, которые долго копались в его мыслях и даже в подсознании, наверное, знали научное название этого «чего-то», что, возможно, было уже в его генах, но он никогда не получил разъяснения. Наверное, они догадывались, что он будет необычайно полезен, станет шестеренкой в их точном механизме, раз его готовили индивидуально по многим наукам, о которых простой смертный даже не догадывается, что они есть в природе. Каждый год после экзаменационной сессии (он ведь одновременно получал и обычное образование) ему вручали паспорт, немного чужих денег, теплый спальный мешок. Только в первый раз он спросил, куда он должен ехать и, что делать. Его шеф (или человек, которого он считал своим шефом) пожал плечами: «Езжай, куда хочешь и делай что хочешь. Попросту живи». И он поехал куда глаза глядят – в вытертых джинсах и драной куртке, со спальным мешком и маленькой пачкой чужих денег, которые у него скоро кончились. Он должен был подрабатывать где придется, случалось и так, что он просил милостыню, потому что был голоден. Но тогда таких, как он, скитались сотни и даже тысячи – молодые ребята и молодые девушки. Они кочевали вдоль огромных автострад, целыми днями ждали, что найдется такой, кто захочет пустить их в автомобиль и подвезти с одного места на другое. Не имело значения, где они были и куда ехали, только бы перемещаться с места на место и утверждаться в убеждении, что они совершенно свободны.
      С началом лета они обычно говорили, что им нужно ехать на север, а когда становилось холодно, направлялись к теплому югу. Молодые люди со всего мира – грязные, оборванные, длинноволосые, гонимые непонятным для общества беспокойством, высмеиваемые, презираемые или униженные жалостью. На железнодорожных вокзалах их будили пинки полицейских, их прогоняли с красивейших площадей, из скверов и парков больших городов, но их везде было полно, все больше и больше, похожих друг на друга и одновременно таких разных, объединенных только одним: равнодушием к существующему уже миру и отвращением к обществу взрослых. Они были как разноцветные птицы – то объединялись в огромные стаи и передвигались тучей, то делились на маленькие стайки, которые разлетались в разные стороны, то снова в одиночестве шли без цели куда глаза глядят. Их можно было встретить возле бензозаправочных станций или просто увидеть бредущими по обочинам крупных автострад. Они молча сидели возле больших костров или примитивных печей, питались чем попало. Они не спрашивали о национальности, их не интересовал цвет чьей-то кожи, ничто их не волновало, кроме собственных переживаний. Достаточно было подойти к такой толпе, сбившейся вокруг только что разложенного костра, и сесть – и ты становился одним из них, членом странной общности. Они знали одни и те же песни, декламировали одни и те же стихи, любили одну музыку. Каждый делился с каждым всем, что у него было, – куском хлеба, апельсином, самокруткой. Они делились не только едой, но и чувствами, и любовью. Сколько раз без единого слова в спальный мешок Юзефа Марына вскальзывала какая-нибудь девушка и уходила утром, даже не спрашивая его имени или национальности, без всяких обязательств, потому что любое обязательство казалось им покушением на свободу личности. Они часто повторяли слово «любовь», но редко какое-либо чувство доходило до их сердец и голов, потому что они видели себя обществом людей совершенно свободных и презирающих любую форму собственности, в том числе и ту, которая из-за большого чувства отдает одно человеческое существо в плен другому человеческому существу.
      Когда он возвращался домой, его подвергали очередным тестам, из которых, видимо, узнавали только то, что он лучше знает языки и географию, начинает уметь передвигаться по миру. Он снова сидел в аудиториях и одновременно совершенствовался в своем будущем ремесле.
      Пришло очередное лето – паспорт, спальный мешок и тоненькая пачечка денег. Он уже не спрашивал, зачем и куда он должен ехать. Двинулся туда, где был когда-то, на тропы бродяг, к таким же, как он, – отверженным и презираемым обществом, потому что в конце концов и сам поверил, что стал одним из них, принадлежит к великому братству любящих свободу. Он уже умел распевать модные баллады и мог делиться взятыми с собой бульонными кубиками, которые они растворяли в воде, чтобы заглушить голод. Как раньше, он был одет в драные джинсы и старый свитер, но теперь у него были прекрасные длинные волосы с повязкой на лбу. А когда после смородинового сезона он загорел до золотистого цвета, то мог показаться каким-то златовласым божеством, которое оставило обеспеченный родной дом, чтобы купаться в свободе и выражать свое презрение к достатку. Каждую ночь в его спальный мешок влезали девушки, а потом хотели идти за ним толпами, так, что он должен был отгонять их и иногда целыми днями кочевал в одиночестве. Понемногу он стал словно бы выше всех этих маленьких группок – великим одиночкой, путешествующим в «страну счастья» и поглощенным совершенствованием самого себя. Так он неожиданно встретил своего двойника – высокого, загорелого до золотистого цвета юношу со светлыми длинными волосами. У того не было ничего, кроме драных штанов, рубашки с оборванными рукавами, котелка для воды и треножника для готовки, спального мешка и гитары, а также паспорта, в который Марыну один раз удалось случайно заглянуть и узнать имя и фамилию: Петер Сванссон. Так же, как Марын, он в одиночку шел по свету в «страну счастья», отгоняя девчонок и презрительно крутя головой, когда возле него на дороге останавливались автомобили, где за рулем были одинокие женщины, которые говорили, что хотят подвезти его, хотя на самом деле жаждали прикоснуться к нему или пережить наслаждение с прекрасным зверем мужского пола. Но и он – так же, как Марын – уже жил только для себя, видя только счастье, которое должно было встретить его в конце пути.
      Они встретились возле какой-то бензозаправки, глянули друг другу в глаза и пошли вместе, не сказав друг другу ни слова. С тех пор они или шли пешком, или ждали на автострадах, не захочет ли кто-нибудь взять их в автомобиль. Они спали рядом в своих спальных мешках на обочинах автострад, делились тем, что каждый из них раздобыл или попросту у кого-нибудь выманил. За все время путешествия тот ни разу не услышал голоса Марына, а Марын (тогда его звали, понятное дело, совершенно иначе) знал голос Петера только по песням, которые тот пел по вечерам, бренча на гитаре. (Вообще-то Петер всегда пел одну и ту же песню о ветре и правде.)
      Случалось, что, очарованный красотой этих двоих молодых мужчин с длинными светлыми волосами и загорелыми телами, какой-нибудь крестьянин, живущий вблизи автострады, или торговец в каком-нибудь городе предлагал им работу – косить траву, снимать фрукты, носить тяжелые тюки. Молча они работали день или два, а получив еду и иногда даже плату, шли дальше. Чем дольше они путешествовали и чем ближе казалась им «страна счастья», тем сильнее чувствовали, что между ними возникает какая-то невидимая нить, что их охватывает взаимная любовь, которая не требует слов, потому что слова, затертые миллионами губ, им не нужны. Однажды, сидя у наскоро разожженного костра, они глубоко заглянули друг другу в глаза, и их руки соединились в пожатии, которое было долгим, словно бы доводило их до какого-то экстаза, когда расстояние между двумя людьми становится незаметным И преодолевается одиночество. Но даже в тот момент ни один из них не сказал ни слова, не спросил другого об имени, о том, кто откуда приехал. Они чувствовали себя гражданами мира, который не знает ни границ, ни различий между людьми. Каждый вечер они смотрели друг другу в глаза и соединяли руки в долгом пожатии – двое братьев, граждане какой-то другой планеты, окруженные враждебным и непонятным миром муравьев, запыхавшихся и вечно загнанных. Им казалось, что они чудесным образом спаслись, и они переживали ощущение удивительной чистоты и добра, которое в них родилось.
      В горах, на автостраде, взбирающейся среди высоких безлесных пустошей, громоздящихся скал, в них окрепло убеждение, что им никто не нужен. По автостраде мчались шикарные автобусы, набитые туристами со всего света, некоторые задерживались в диких пустошах, потому что тем, кто в них ехал, казался чем-то сверхчеловеческим вид двоих прекрасных парней, пешком путешествующих по безлюдным местам. А они молча отрицательно качали головами, делая вид, что не слышат голосов истеричных туристок, которые полагали, что эти двое – так похожие на ангелов – погибнут где-нибудь в горах от голода или жажды. И еще долго махали им платочками из автобусов, пока их не заслоняли скалы.
      Запасы продуктов закончились, но они могли путешествовать и голодные, зачерпывая в легкие ледяной воздух гор и ночами дрожа от холода даже в спальных мешках. На большой высоте у них появлялись галлюцинации, они переживали какие-то странные состояния души и поэтому считали, что до счастья все ближе. Они страшно похудели, но выглядели из-за этого достойно и еще больше похорошели. Словно бы это счастье, которое было так близко, отпечаталось на их лицах.
      У них оставалась одна пачка чая, когда они дошли до мотеля, построенного в горном безлюдье. Таких мотелей, очень элегантных, много было рассеяно возле автострады. Полчаса в мотеле, обязательная чашка кофе или чая, второй завтрак или обед были включены в стоимость билета на автобус. Мотель построили недавно, возле автострады еще лежали стопки тротуарных плиток. С гор спускался вечер, а вместе с ним начал дуть холодный ветер. Владелец мотеля, турок, на ломаном английском языке кричал им, чтобы они вошли в уютное помещение и даром выпили кофе или чаю, подкрепились пирожными. Но Петер отрицательно покачал головой, из тротуарных плиток сложил защищенное от ветра кострище и над слабым огоньком из сухих придорожных кустов расставил треногу с котелком, наполненным водой. Как обычно, они сидели возле этого огонька – недвижные и немые, в то время как по автостраде мчались автомобили, к мотелю то и дело подъезжали автобусы. Потом к ним подходили туристки и клали возле них завернутые в целлофан сандвичи, пачки печенья, горячие сосиски, которые подавались в мотеле. А какая-то молодая женщина в очках с толстой оправой принесла им два пластиковых стаканчика с горячим кофе и потом сфотографировала их, сидящих молчаливо и неподвижно возле треноги и хилого огня, борющегося с ветром. Они не притронулись к сандвичам, не взяли стаканчиков с кофе. Заварили наконец крепкий чай, а когда напились его, то им показалось, что они вот-вот улетят куда-то высоко, за рваные вершины гор. И снова их руки соединились, чтобы полет над горами их не разлучил. И тогда Юзеф Марын почувствовал, что он не имеет права войти в страну счастья и добра, потому что носит в себе грязную тайну. Он – не тот, кем его считает Петер, его послали сюда, чтобы он узнавал мир для занятий будущим грязным ремеслом. Значит, он носит в себе ложь, от которой должен избавиться – хотя бы здесь, в этот момент и навсегда. Он хотел сказать это Петеру, обратиться к нему в первый и в последний раз, выбросить из себя свою тайну.
      С гор сильнее повеял ледяной ветер, и голые руки Петера задрожали от холода. Ветер загасил огонек между бетонными тротуарными плитками. Петер высвободил свою руку, встал и пошел к мусорному баку, намереваясь подбросить в огонь немного бумаги, картона, старых газет, выброшенных туристами. Он вернулся, нагруженный мусором, огонь запылал ярче, бросил отблеск на их лица, руки, а также на газету, которую Петер уже собирался бросить в огонь, но вдруг задержал руку в воздухе, поднес газету к глазам, и лицо его окаменело, губы сжались, на лбу появились две морщины.
      – Это мой отец. Вот этот, в черной рамке. Умер, услышал Марын хрипловатый голос.
      Сванссон посмотрел на дату газеты, которую выбросил в мусорный бак какой-то турист, потом сложил газету и спрятал в карман брюк.
      – У тебя есть еще хотя бы доллар? – спросил он через минуту. – Я должен позвонить домой. Умер мой отец, а я его единственный сын. Он оставил мне фирму, и я должен ею заняться, потому что иначе все развалится.
      Марын вытащил из брючного ремня последние две банкноты, которые оставил на случай большого голода.
      Петер взял деньги и пошел в мотель, чтобы куда-то там позвонить. Его не было полчаса, & когда он вернулся, Марын уже знал, что перед ним другой человек.
      – Завтра мне сюда пришлют деньги на дорогу домой. Мне очень жаль, но придется возвращаться.
      Он сел рядом с Марыном, взял в руки гитару и запел ту самую балладу, которую пел всегда. Но Марыну показалось, что что-то в нем, в Марыне, разбилось навсегда. Он позволил бесстыдно себя обмануть. Он не путешествовал с Петером ни в какую «страну счастья», а только в страну иллюзий и детских мечтаний. На планету под названием Земля они не прилетели и У Вселенной, а родились тут, остались родными детьми этого шара, веками управляемого общими для всех законами. Это попросту было везение, что им позволили дольше, чем другим, остаться в детстве. Они могли бродяжничать вдоль автострад и считать, что "И ничто не разделяет, что они создают какой-то новый мир, наполненный дружбой и братством. Они были только сообществом чудаков, которому позволили существовать взрослые люди. О каждом из них в один прекрасный день вспомнит мир взрослых, какая-нибудь большая фирма, магазинчик, контора, какая-нибудь районная призывная комиссия, какая-нибудь отчизна. Тех, кто слишком глубоко ушел в мир сказок, где-то там ждала больница для наркоманов, полицейский, какая-нибудь тюрьма, какой-нибудь могильщик, который на деньги взрослых людей даст им дешевый гроб и потихоньку похоронит. Его и Петера одурманил поход по горам, но если сказать правду, то в них давно сидит грязь, потому что ни одна большая фирма не может существовать без грязных делишек, а он, Марын, тоже готовит себя к грязной профессии. Как он мог позволить обмануть себя до такой степени, что очутился на краю измены, вдруг вообразив, что Петер чистый, а он грязный и что он сможет пройти по жизни, охраняя свою душу от зла. Никогда больше он не позволит внушить себе, что существует борьба добра со злом. Добро просто переходит в зло, а зло переходит в добро. Кто-то должен быть плохим, чтобы у кого-то другого было впечатление, что он хороший. Не бывает цветов без кучи дерьма, не бывает бифштекса без убитого быка.
      Утром они переселились в шикарные комнаты мотеля. Владелец, толстый турок, низко кланялся Петеру, хотел дать ему свою рубашку. Однако этого уже не требовалось, потому что вечером за Петером приехал автомобиль и привез чистые рубашки, костюм, галстук и даже парикмахера, который остриг его длинные волосы.
      Петер предложил Марыну место в машине, но Марын отрицательно и молча покрутил головой. А когда машина увезла Петера, Марын выбежал за ней на автостраду и, грозя кулаком, крикнул: «Ты, сукин сын! Не отдал мне мои два доллара!» Потом он две недели укладывал тротуарные плитки перед мотелем и за полученное вознаграждение смог уехать в сторону дома на шикарном автобусе. Несколькими днями позже, прежде чем пересечь границу своей страны, он тоже дал отрезать свои длинные золотые волосы и, вставая с парикмахерского кресла, с презрением на них наступил. Это был глупый жест, ведь его пострижение произошло в другом месте и не сейчас.
      Дома он утаил историю с Петером. Но детектор лжи и очередные тесты, которым он подвергся, должно быть, открыли в нем какую-то новую черту или просто шрам от той трещины. Однажды его пригласил к себе человек, которого он считал своим начальником, посмотрел на него с каким-то новым интересом, а потом вручил паспорт и адрес магазина велосипедов на Дапперстраат, где требовался продавец. С этих пор он уже никогда не слышал баллады о правде, которую должен был принести ветер, и только теперь из-за шума леса ему показалось, что он снова ее слышит.
      Однако это было недолго. В конце концов он заснул, все меньше чувствуя боль, пульсирующую в руке.
      Его разбудил Хорст Собота, который принес на деревянном подносе завтрак – хлеб с маслом, яичницу и стакан молока. Увидев большое солнечное пятно, разлившееся посреди комнаты, Марын понял, что полдень уже миновал.
      – За молоком для тебя я ходил в деревню, – похвастался Хорст. – Тебе нужны силы, Юзва.
      – Ночью у меня, похоже, была температура. Мне показалось, что я понял язык леса. Я слышал в этом доме женский плач. Эта рана, видно, заживает не очень хорошо. Сейчас, наверное, у меня тоже температура...
      Хорст задумался:
      – Это хорошо, что лес начал с тобой разговаривать. Может, он скажет тебе больше, чем Изайяшу Жепе или мне.
      Он заставил его съесть завтрак. Потом Хорст снова принес миску с водой, Марын насыпал в нее немного марганцовки. Собота снял бинт и промыл рану, которая немного нагноилась по краям.
      – Все будет хорошо, – заявил Хорст. – Я был солдатом и много ран видел. Но ты, Юзва, не вставай сегодня с постели. Отдохни. Эта рана заживет на тебе, как на волке, потому что ты – плохой человек.
      – Ты все время говоришь, что я плохой человек. Я не сделал тебе ничего плохого, – заметил Марын, снова ложась в постель.
      – Это ты сам сказал мне, что ты плохой человек. Ты так думаешь о себе, и это самое важное. Лес добром не победишь. А ты уже второй раз победил лес.
      – Да? – удивился Марын.
      – Да, да, Юзва. Через зло, которое ты помог причинить одной женщине. Не спрашивай меня об этом. Пока набирайся сил.
      Он открыл половинку окна, потому что в комнате было немного душно. Унес поднос с остатками завтрака, потом миску, наполненную фиолетовой водой, и грязные бинты. Больше он не вернулся – и Марын радовался этому. Мысли путались, он не мог сосредоточиться ни на чем. Через открытое окно он слышал, как во дворе Хорст Собота отдает кому-то приказы, а скорее всего самому себе: «Кобыле надо насыпать овса, а потом выпустить ее к озеру». Лес шумел уже тише, речь его была неразборчивой, но на миг Марыну показалось, что он снова слышит тихий женский голос. Почему именно женский, а не детский или мужской? Только ли потому, что он ждал письма от Эрики, письма, которое все не приходило. Чего он мог ждать от этого письма? Что он ответил бы на ее письмо? Что ему хватило недель, проведенных в лесу, чтобы понять: на свете существует любовь и есть женщины, которые способны пойти за мужчиной даже в изгнание. А также – что есть такой род смелости, который граничит с трусостью. Ему стыдно было признаться, что он жаждал Эрики, ее тела, ее вида, ее голоса. Жаждал с большей силой, чем тогда, когда она была рядом. Теперь было слишком поздно, чтобы повернуть назад то, что произошло, если она искренне сказала ему, что кого-то полюбила. Может быть, они встретятся еще раз, когда Марын снова вернется к своей профессии, к неустанной погоне за кем-то и неустанному бегству от кого-то. Это даже хорошо, что он осознал свою трусость. В профессии информатора плохо работать, если не знаешь о себе всего. Ведь некоторые свои слабости можно спихнуть в подсознание. Это ничего, что потом подсознание кричит, как лес – голосом женщины, голосом десятков женщин, которых он отделывал без всякого удовольствия, поскольку женщины между одним и другим актом бывают болтливыми. Если по правде, то прошлой ночью не случилось ничего плохого. Только Хорст Собота вбил себе в голову, что Марын – плохой человек, потому что он в шутку сказал ему так о себе. Марын никогда не был плохим, хоть и совершал много плохого. А впрочем, может, то, что он делал, оставалось за границами добра и зла. К чертям, у него ведь была такая, а не другая профессия. И он любил эту свою профессию. Через открытое окно Марын услышал скрипучий старческий голос:
      – Ты, Хорст, прикончил вязы в двенадцатом квадрате. Столько раз ты проклинал лес, что вязы засохли. Иди посмотри. Все. Ни один этой весной не ожил.
      Солнечное пятно было уже возле дверей в сени. А это значило, что снова прошло несколько часов.
      Хорст отвечал:
      – Я никогда не проклинал вязов, Иоганн. Это меня лес проклял и причинил мне много вреда. Ты должен был привезти мне десять ульев. Почему не привез?
      Марын встал с постели и босиком подошел к окну. Он раздвинул занавески и увидел на лавке у забора старого лесника с большими черными бородавками на носу и на лбу. Седые волосы, такие же, как у Хорста, и такое же почерневшее лицо, только более морщинистое. Собота сел рядом с ним на лавку, Марын снова лег в постель.
      – Сад у тебя цветет, и завтра я привезу тебе десять ульев, – заскрипел старческий голос, – Я хотел это сделать вчера, но как увидел эти вязы, так сил у меня не хватило.
      Наступила долгая пауза, которая так заинтересовала Марына, что он снова встал с постели и подошел к окну. Старик с бородавками сидел на лавке и молча плакал. Слезы текли по морщинам и задерживались в кустиках седой щетины на подбородке. Собота стоял возле него и угрюмо молчал.
      – Я не проклинал твои вязы, – буркнул он наконец.
      – Знаю, – вздохнул тот. – Я так только сказал, чтобы тебя рассердить. Марын вернулся в постель и невольно слушал то, что говорил Хорст:
      – Столько лет, столько лет... Они были уже старые, когда я учился ходить. Их посадили возле королевской дороги, и это от них пошло само название лесничества – Королевское. Потом королей не стало, а они росли.
      – Это голландская зараза. Оглодки. Похожи на короедов, малюсенькие, несколько миллиметров. В книгах написано, что они переносят на себе грибок, который губит вязы. Им было по двести пятьдесят лет. Я посчитал это, когда один из них сломала буря. Они умерли, Хорст. Старший лесничий велел их все спилить, чтобы зараза не пошла дальше. Пойдем, Хорст, в лес.
      И, похоже, они пошли, потому что заскрипела калитка. Марын снова встал с кровати и в од-" них трусах пошел в ванную. Дом Хорста Соботы был прекрасно оборудован – электрическая плита, ванная-туалет, выложенная голубым кафелем. Кажется, все это велел сделать его сын, врач, прежде чем уехать в погоню за славой.
      Он уселся на унитаз и в этот момент заметил висящую на веревочке над ванной свою выстиранную рубашку и женские трусики. То ли Хорст Собота прятал кого-то в своем доме? То ли в доме была какая-то женщина? Он не хотел углубляться в эти дела. Хорст Собота имел право на свои тайны, имел право делать и говорить то, что противоречило одно другому. Он ненавидел лес, а все же пошел осматривать мертвые вязы. Говорил, что живет один, а в ванной сушились трусики. Самое плохое, что рана пульсировала легкой болью, и он чувствовал внутри ту же самую, что и ночью, сосущую и давящую в груди тяжесть.
      Тем временем Хорст Собота и лесничий Кондрадт шли просекой между высоким сосновым лесом, который насквозь просвечивало солнце, и семилетним молодняком, давно требующим прочистки. Молча, тяжело дыша, они дошли до большой лесной поляны и пересекающей ее дороги, обсаженной старыми вязами. На фоне бушующей зеленью поляны два ряда огромных сухих деревьев выглядели как две шеренги скелетов. Высокие, по сорок метров, с шершавой корой, местами полопавшейся от морозов, с налетами серого моха. Ни в прошлом году, ни в нынешнем уже не распустились листья, которые так необычно выглядели. Листья были мохнатые, в виде эллипсов, с двойными зубцами, толстые, а с внутренней стороны более светлые и тоже мохнатые. Они умерли от голландского лесного сифилиса, принесенного оглодками и просочившегося в жилы дерева, как бледная спирохета проникает в кровь, текущую в жилах человеческого тела.
      Прекрасное дерево, твердое, хоть и легкое в обработке. Годится на фанерование, на обшивку бортов, потому что устойчиво к гниению в воде. Хорошо оно и для красивой столярки, для королевских столов. В их тени когда-то ехали на охоту короли на великолепных конях, магнаты, дворяне. Хорст Собота и лесничий Кондрадт долго стояли, глядя на скелеты деревьев, перед величием смерти, которая вступила сюда и которая вскоре их тоже должна была встретить, потому что их время уходило. Хорсту было больше лет, но Кондрадт сильнее болел. Они стояли возле королевской дороги и смотрели, все время смотрели на засохшие вязы. Их поражала мысль, насколько беззащитным иногда становился лее и как легко было причинить ему боль.
      – Если по правде, Хорст, – вполголоса сказал Кондрадт, – то я не верю ни в какие грибки. Вязы – это королевские деревья, и им не хватало монаршего величия. Несколько лет тому назад здесь был барон Бонацубона, который владел этими лесами, а теперь владеет где-то маленькой аптекой. Он рассказывал мне, что королей на свете все меньше и вообще уже нет императоров.
      Собота подумал, что Кондрадт говорит правду. Еще три-четыре года назад в это время каждый из огромных вязов напоминал зеленый кувшин, наполненный шумом мохнатых листьев. Еще не так давно раскидистые кроны затеняли королевскую дорогу и были враждебными любому лесному пришельцу, потому что с каждым годом требовали все больше воды и солнца. А сейчас первый весенний ветер поломал самые тонкие сухие отростки, которые бессильно свисали с верхушек деревьев и с концов толстых стволов. Остановилось течение соков, поднимающихся вверх по невидимым в стволе каналам. Зачем кому-то вязы, если уже нет ни королей, ни императоров?
      Юзефа Марына разбудил громкий стук в двери со стороны подворья. Он вскочил, набросил китель и пошел открывать.
      За дверями стоял лесничий Кулеша. Пьяный, с красной круглой физиономией, небритый.
      – Здесь моя жена, – буркнул он Марыну.
      – Я об этом ничего не знаю. Извините, что я в таком виде, но я спал, – объяснял ему Марын.
      – Этот проклятый старик, Хорст Собота, отобрал у меня жену, – крикнул Кулеша, упираясь рукой в косяк, потому что на ногах он стоял неуверенно.
      – Его нет. Он пошел в лес.
      – В лес? Он, кажется, никогда не ходит в лес.
      – А однако пошел с каким-то старым лесничим, – спокойно объяснял Марын. – И что у него общего с вашей женой? Почему здесь должна быть ваша жена?
      Кулеша пытался оттолкнуть Марына, но тот стоял в дверях и загораживал ему дорогу.
      – Вы ничего не понимаете, – Кулеша боролся с Марыном. – Она была его любовницей. Она вернулась к нему, а я ее за это убью. И ее, и его. Пустите меня, я ее тут найду. Марын взял под руку лесничего Кулешу и решительно проводил до калитки.
      – Советую вам пойти домой. Вы пьяны, – сказал он.
      Вернувшись в сени, он старательно закрыл двери. Через приоткрытое окно комнаты до него еще какое-то время долетали громкие крики Кулеши. Потом они стали тише и наконец отдалились.
      Марын почувствовал голод. Он натянул пижамные брюки и заглянул в кухню. На покрытом клеенкой столе стояли две тарелки, лежали ножи и вилки, стоял поднос с нарезанным хлебом и кастрюля, полная картофельного супа с крупными шкварками. Кастрюля была еще горячей. Нужно было только взять поварешку и налить себе супу в тарелку. Он сделал это, сел за стол и, медленно поглощая еду, начал думать о женщине, которую каждую ночь от сумерек до рассвета мучил над его головой лесничий Кулеша, а потом трое мужчин должны были ее держать, чтобы ее собственный муж мог в нее войти. Он вспомнил ее обнаженное тело, когда она вырывалась, прикрывая локтями большие груди. У нее был красивый живот и бешеные глаза пойманного в капкан зверя. Марын не разбирался в сексе и в женщинах так, как Иво Бундер, но догадывался, что Кулеше будет трудно укротить эту дикую бестию, которая таилась в его жене.
 

 
      Старший лесничий Януш Маслоха сломал печати на обертке картонного футляра и вынул из него присланную ему отделом геодезии и картографии университета карту полуострова Волчий Угол. Он развернул ее, посмотрел, и снова у него появилось ощущение, что, видимо, ему уже никогда не удастся жить без лжи. На этой карте не хватало нескольких подробностей, таких, как куча огромных камней, оставшихся от бывшего дома Кайле, маленького болотца возле их семейного кладбища и вообще самого кладбища.
      Он закурил сигарету, сел за свой стол, крикнул секретарше, чтобы прислала к нему его заместителя старшего лесничего Войтчака. Старый дурак, напоминающий беззубого бульдога, явился тотчас же и, как всегда, начал что-то шепелявить (неужели не мог вставить себе зубы?). Маслоха не стал его выслушивать и бросил ему рулон карт полуострова.
      – Езжай на плантацию и проверь, все ли соответствует картам, – велел он. – Люди и техника еще на месте. Завтра приезжает комиссия.
      – Уже еду, – послушно сказал Войтчак, и через минуту за окном зарокотал вездеход. А Маслохе жаль стало Волчьего Угла. На момент в нем проснулось что-то человеческое. Он вспомнил, что это было самое красивое место на озере, поросший березняком полуостров с песчаной отмелью, по которой перекатывались волны. Он любил купаться там в жаркие дни, а потом сидеть в тени четырех кленов, растущих по углам маленького кладбища со стершимися надписями на каменных надгробиях. Сколько лет он там не был? Нет, он, конечно, в последнее время ездил туда много раз. Возле отмели вбили колышек с надписью: «Запрещено причаливать и разбивать лагерь», полуостров оградили высокой сеткой. Ведь десятки миллионов злотых надо было как-то охранять...
      Войтчак осмотрел широкое лысое пространство, тут и там пестрящее большими экскаваторами. На плантации работали несколько женщин и лесных рабочих – вбивали колышки в места, где нужно сажать молодые деревца. Старший лесничий развернул карту, озабоченно посмотрел на нее и подозвал Будрыса.
      – На карте нет болотца. Эту груду камней спихнешь в него. То же самое сделаешь с этими надгробиями. Я не вижу на этой карте никакого кладбища.
      – А может быть, там золото, пан старший лесничий? – умильно скривил губы тракторист Будрыс.
      Он побежал к своему трактору, по дороге сказал что-то Карасю и другим рабочим. И сразу же к каменным надгробиям сбежался народ.
      – Ты, Стемпень, сначала свали надгробия в болото, – крикнул он второму трактористу, который работал на бульдозере.
      Черный клубок отработанных газов обволок трактор, и первые огромные камни под натиском мощного лемеха начали двигаться к близкому болотцу. Не прошло и пятнадцати минут, и пригорок с кладбищем стал совершенно лысым. Тогда Будрыс начал вгрызаться в землю своим ковшом, сначала отбрасывая в стороны землю, а потом поломанные доски гробов, какие-то истлевшие тряпки, кости, человеческие черепа. Те, кто прибежал сюда, мотыгами рылись в выкопанной земле, перебирая кости и роясь в трухлявых остатках гробов. Золота не было, даже мельчайшего кусочка. Войтчак подошел ближе, и возле его плеча пролетел череп с длинными седыми волосами, которым Карась бросил в молодую девушку, заглядывавшую в выкопанную экскаватором яму.
      – Все почти истлело, а волосы остались, – громко изумился Войтчак, но сказал это так неразборчиво, что никто его не понял.
      Экскаватор раз за разом погружал в землю свой ковш, выбрасывая на поверхность тайны старого кладбища. Его острые зубья перерезали корни деревьев, которые тут когда-то росли, раздавливали трухлявое дерево гробов, истлевшие кости грудных клеток, бедер и голеней, еще прикрытых сгнившим сукном. По правде сказать, эти останки ничем не напоминали людей, были только отвратительным мусором. А ведь эти бедра и голени кого-то носили по земле, мелкие косточки пальцев что-то там делали много лет, а под костями черепов клубились чьи-то мысли. Кто-то заплакал, кладя эти тела в гробы, но мысли и чувства людей оказались менее стойкими, чем древесина гробов, чем камни со стершимися надписями. Об этом на минуту задумался лесник Вздренга, и дрожь его пронизала.
      Ковш экскаватора снова выбросил на поверхность чей-то череп с желтыми зубами. В черепе виднелась круглая дырка, видимо, от пули из автомата, которая засела в мозгу. Череп заполняла земля, которая начала высыпаться, когда его взял в руки лесной рабочий по фамилии Балабан. Он щелкнул пальцами по верхней челюсти, и желтые зубы выпали, как кораллы из разорванного ожерелья.
      – Это, кажется, не разрешается, – заметил Вздренга. Войтчак снова развернул рулон.
      – Нет этого кладбища на нашей карте, – сказал он.
      Вздренга хотел отогнать людей, но это было уже невозможно. Ими двигала алчность, и снова и снова ковш экскаватора погружался в землю, извлекая куски гробов и кости.
      Карась что-то нашел в земле и быстро спрятал в карман. Он думал, что никто этого не заметил. Но Будрыс тут же остановил трактор, соскочил с седла и бросился на Карася.
      – Покажи. Это я выкопал своим ковшом, – схватил он Карася за плечи и начал его трясти. К нему присоединился Стемпень, они повалили Карася на землю и вытащили у него из кармана кусок заржавевшего металла.
      – Замок или что-то такое? – удивлялся Будрыс, царапая железо ногтем. Лишенный нижней части череп с длинными седыми волосами все лежал у ног Войтчака. Будрыс отбросил прочь заржавевшую бесформенную находку, кто-то поднял ее и, осмотрев,
      Снова отбросил.
      – Давай все это в болото! Стемпень, влезай на трактор! – брызгал слюной Войтчак. Приехал Кулеша. Он с трудом выбрался с сиденья водителя, глаза у него были налиты кровью, от него несло свежим алкоголем.
      – Плохо вы поступили, пан старший лесничий, – пробормотал он. – На снос кладбища надо иметь специальное разрешение.
      – Это очень старое кладбище, – брызнул слюной Войтчак. – Плантация стоит миллиарды, пан Кулеша. Должен быть порядок за такие деньги.
      – Похоже, там похоронили военнопленных, не прошло еще пятидесяти лет. Люди мне об этом говорили, и я не позволил трогать кладбище.
      – Его нет на карте, – заявил Войтчак. – А вы, похоже, пьяны, пан Кулеша.
      – Я пил вчера ночью, – молодой лесничий облизал губы.
      Лемех бульдозера раз за разом сдвигал землю, перемешанную с костями и гробами, к маленькому болотцу, которое понемногу заполнялось. Люди уже разошлись по плантации.
      В это время Юзеф Марын выехал верхом на взгорья, где на вершине была построена вышка для наблюдения за лесом во время засухи. Когда-то тут росли могучие сосны, от которых в кустах дикой малины остались только пни, похожие на черные тарелки. Посаженные недавно сосенки росли с трудом, так как на вершине не хватало влаги. Сильный запах живицы шел только от стволов с ободранной корой, из которых была построена вышка с маленькой платформой на самом верху. Марын привязал кобылу к балке внизу и влез на платформу по узкой лесенке. На миг его ослепил свет заходящего солнца, огромное озеро леса у его ног выглядело так, словно было забрызгано кровью. Марын видел перед собой овраги и лесные низины, кипящие зеленью, местами напоминающие пушистые луга. Тут и там желтели свежие вырубки, слабой зеленью обозначались рощицы лиственниц и заросшие ольхой болота. Более темной благородной зеленью притягивали взгляд еловые и сосновые молодняки и старые деревья. Дно каждого оврага было черным от просвечивающей между ольхами болотистой почвы, серыми пятнами выделялись рощицы дубов, осторожно выпускающих листья. Марын чувствовал легкое дуновение ветра, но лес сверху казался неподвижным. Даже здесь, наверху, пахло живицей от ободранных сосновых стволов, и это дуновение казалось дыханием самого леса. Смотрел Марын на лес и не видел его красоты, только чувствовал что-то вроде испуга, потому что везде в этой зелени он замечал пурпурные пятна. Он улыбнулся при мысли о трех лесных силах, которые отбирали у человека душу и чувства. Но и впервые в жизни он ощутил, что лес может казаться существом, способным любить кого-то или ненавидеть. До сих пор он ни разу не встречался с настоящим большим лесом – в детстве и в молодости бывал только на маленьких участочках земли, поросшей рахитичными сосенками, потом средой его обитания стали большие города. Сейчас, сверху, Марын впервые в жизни увидел обширное пространство, кипящее зеленью, почувствовал удивление перед величием леса. Он понял, что оказался перед обличьем какой-то новой, неизвестной силы, о которой старый Хорст Собота говорил, что она способна уничтожать и убивать, что она была ненасытной, жаждала постоянно разрастаться, расширяться, поглощать земли и людей. Можно было бы посмеяться над словами старика, сидя в его доме и глядя на лес сквозь цветные стеклышки веранды. Здесь, однако, перед величием леса, простирающегося до самого неба, в человеке пробуждался страх и что-то вроде отвращения. Неприятной казалась Марыну мысль, что через минуту он должен будет спуститься с вышки, вскочить на коня и нырнуть в эту кипящую зелень, которая сомкнется вокруг него и над ним. Здесь, наверху, он понял, что его приговорили к заключению в специальной тюрьме, зарешеченной прутьями стволов и ветвей, что его вытолкали в такое место, откуда он не может и никогда не сможет вырваться на свободу, на пульсирующие движением улицы больших городов. Лес станет его домом и его стихией, как был стихией лесных зверей. Спустя какое-то время он одичает, мысль тоже станет ограниченной пределами леса, парализованной станет его воля. Жизнь будет сопряжена с ритмом леса – он почувствует, что такое весна, лето, осень, зима, поддастся чужой всемогущей власти, на лесных тропках разменяет часы и минуты своего существования. А потом лес поглотит его. Даже в эту минуту его затошнило при мысли, что он должен будет ехать по глубоким оврагам, слушая, как конские копыта хлюпают в вонючем болоте, что его охватит духота и облепят рои пауков и оводов, в рот и в глаза будут лезть тучи мошкары. Даже кобыла не любила углубляться в эту зеленую кипень, ускоряла шаг и замедляла его только среди просвечивающихся солнцем старых сосен. Кобыла тоже боялась леса и постоянно стригла ушами, хлестала себя по бокам длинным жестким хвостом.
      Слезая с вышки, он ударился раненой рукой, и, когда вскакивал в седло, у него появилось подозрение, что те, кто сослал его в лес, может быть, знали, что лес отнимает душу и наполняет человека мусором древесных опилок. И забавной показалась мысль, что ведь он, Юзеф Марын, потерял свою душу много лет тому назад, может быть, возле дома Бернадетты Баллоу. А значит, ему, Марыну, нечего здесь терять, потому что он ничем не владеет, ничего ему жизнь не оставила, кроме чувства поражения и изумления по поводу измены Иво Бундера.
      Домой он вернулся в сумерки. Соботы, похоже, не было дома, ни в одном окне не горел свет. Он зажег электричество в кухне, чтобы приготовить себе ужин, и тогда открылись двери из сеней. В кухню вошла жена Кулеши, Вероника, в тесном платьице с короткими рукавами. Неизвестно отчего, она вдруг показалась Марыну необычайно красивой – с шапкой черных густых волос, стройной шеей и огромными глазами, в которых он увидел ненависть.
      – Для вас принесли телеграмму. Может, это важно, – сказала она тихо, сдавленным голосом. Он взял у нее заклеенный бланк телеграммы.
      – Я хотел бы попросить у вас прощения, – начал он. – Я мог вчера повести себя иначе... Она попросту вышла из кухни, закрыв за собой дверь. Этот жест сказал ему то, что, может, не считали возможным выговорить ее губы: «Ты сволочь!» Он разорвал липкую ленту на телеграмме и прочитал: «Завтра или послезавтра. Роберт». Сердце его бешено заколотилось. Его охватила огромная радость. Чем-то почти нереальным показались ему впечатления, которые он еще не так давно пережил наверху, когда смотрел на лес. Уже через сколько-то там часов он окажется в забронированном для него номере отеля, получит инструкции, билет, паспорт с какой-нибудь новой фамилией, а может быть, сможет вернуться к той, которой пользовался до сих пор. Какой дурак выдумал для него имя Юзеф Марын? Не лучше ли звучало бы Кристофер Баллоу? Или то имя, которое было у него еще раньше?
      В саду он нашел Хорста Соботу, который вместе с лесничим Кондрадтом расставлял ульи между цветущими деревьями. Он сообщил старику, что на какое-то время должен будет уехать и попросил присмотреть за его кобылой. Потом вернулся к себе, переоделся в костюм, упаковал в маленький чемоданчик самые необходимые вещи, набросил на себя плащ – и уже в ночной темноте, даже не замеченный Хорстом, выскользнул из дома и добрался до шоссе. Рефрижератор довез его до железнодорожной станции в Бартах, где почти до двух часов ночи он ждал скорый поезд.
      Ранним утром, когда Вероника готовила завтрак, Хорст Собота, который брился на кухне, стоя перед маленьким зеркальцем, висящим на стене возле окна (он никак не мог привыкнуть бриться в ванной), сказал с упреком:
      – Мы плохо сделали, что позволили уйти этому чужому человеку. Он, может, никогда сюда не вернется, а что я сделаю без него?
      – Он оставил лошадь... – равнодушно пожала плечами Вероника.
      Собота провел пальцем по губам, которые этим утром показались ему очень бледными.
      – Это не обычный человек. Лошадь ему, может, и не нужна.
      – Он оставил чемодан и много своих вещей...
      – Они, наверное, нужны ему еще меньше. Ты не видела того, что я видел, и поэтому не знаешь об этом столько, сколько я.
      – Он жил в лесничестве три недели. Я не заметила в нем ничего особенного. Потом он повел себя как сволочь. Как Кулеша. Как все.
      С раскаленной электроплитки она сняла готовую яичницу и замерла, еще раз переживая В своем воображении ту минуту. От этих воспоминаний сердце ее начинало колотиться, ей хотелось кричать.
      – Он не мог повести себя иначе, – спокойно сказал Хорст, делая вид, что не понимает, что чувствует Вероника. – Это очень плохой человек. Хуже, чем лес. Но он носит в себе такое зло, которое превращается в добро. Должно было совершиться зло, чтобы ты вернулась сюда. Вероника. Он это сделал. Он снова победил лес.
      – Я не хочу жить с ним под одной крышей. Не хочу быть под одной крышей с человеком, который видел, как меня... – она замолчала. То, что она хотела сказать, не могло пройти через ее сдавленное горло.
      Хорст Собота вытер полотенцем остатки мыла с лица и повернулся к Веронике, беззвучно смеясь беззубым ртом.
      – Тут уж ты ничего не можешь сказать. Вероника. Я принес тебя из леса на собственных руках, обесчещенную и полураздетую. Теперь ты вернулась. Но перед этим ты меня убила. Я из-за тебя умер и три дня лежал в гробу. Он же меня воскресил. Потом он пошел в лес и боролся. Я видел его руку, разрезанную ножом, текущую из него кровь. Сегодня или завтра к тебе придет лесничий Кулеша, и ты потащишься за ним, как корова на веревке. Если по правде, то у меня остался только он, Юзва Марын.
      Вероника вдруг поняла, что воспоминание о том, что случилось, лишает ее сил.
      – Он не такой, как все, – размышлял вслух Хорст. – У него есть лошадь, седло и хлыст с рукояткой, сплетенной из ремня. Никогда я не видел, чтобы он ударил им коня. Его хлыст висит в конюшне на гвоздике над кормушкой. Но ведь этот хлыст для чего-то ему нужен, раз он его купил. Он сказал, что нам нужна собака. Дикий пес. Он его выдрессирует, так, как дрессирует людей. Он объяснил мне, что людей дрессируют. Нет, это не обычный человек. Вероника.
      Она подала Хорсту тарелку с почти остывшей яичницей, налила чаю в глиняную чашку, пододвинула хлеб, намазанный маслом.
      – Я больше не вернусь к Кулеше. Не смогу. Ты не можешь этого понять, Хорст, но и во мне что-то вдруг умерло. И это вовсе не потому, что они сделали со мной то, что сделали. Может, я не гожусь для замужества? Я брезгую телом мужчины. Поэтому и не хочу тут этого чужого человека.
      Она говорила так решительно и так спокойно, что он даже поверил ей. На минуту он вошел в ванную, умылся под краном. Потом сел за стол и, медленно жуя хлеб, говорил, задумавшись, громко причмокивая:
      – Для тебя он не мужчина, а только человек. Если он вернется, я куплю ему женщину. Я должен хотя бы таким образом его у себя задержать, потому что без него я чувствую себя беспомощным. Ты не знаешь, что было в той телеграмме?
      – У меня нет привычки читать чужие телеграммы.
      – Жаль. – Он отхлебнул чаю.
      – Это могло быть известие от жены.
      – У него нет жены, – уверенно заявил Собота.
      – Он говорил, что у него есть жена. Я сама это слышала.
      – Он мог так сказать. Но это не правда. У такого человека не может быть жены. Такой человек или завоевывает себе женщину, или покупает.
      – Значит, он когда-то купил себе жену.
      – Жен не покупают. – На это раз она услышала смех Соботы. – Жен берут добровольно, по взаимному согласию. Разве я купил себе вторую жену? Ни первую, ни вторую. Поэтому та, вторая, могла от меня уйти, а я не мог этому помешать. Другое дело, если бы я купил ее, как вещь.
      – Ты все время говоришь только о нем, – разозлилась она. – А я? Разве не в счет то, что я вернулась к тебе и уже никогда отсюда не уйду? Хорст ответил не сразу. Он выскреб вилкой остатки яичницы с тарелки, допил чай.
      – Это хорошо, что ты здесь. Ты понадобишься нам, когда он вернется и начнет борьбу с лесом.
      – Я не останусь здесь служанкой. Для тебя – да. Для него – нет.
      – Ты будешь тут хозяйкой. Но это хуже для тебя. Хозяйка должна усерднее угождать гостю, чем служанка.
      – Выгони его отсюда.
      – Нет. – Собота ударил кулаком по столу. – Помни, что я умер из-за тебя и что он меня воскресил. Не вынуждай меня, женщина, чтобы я на тебя повысил голос. Он помогает мне победить лес. Это он мне тебя вернул. Ты никогда не понимала, что такое лес.
      – Чепуха! – крикнула она. – Ты кормил меня баснями, я верила в них, в какое-то лесное зло, в дьявольские силы, в лесных людей, у которых лес отобрал душу. Потом я убедилась, что это такой же человек, как все остальные. Это именно из-за тебя я вышла за него замуж.
      Крик оборвался. Что-то страшное проникло в ее сознание. Какой-то непонятный страх охватил ее. Ведь если она убежала от Кулеши, это означало, что Хорст был прав. Он всегда был прав.
      Собота оперся о поручень кресла, вытянул ноги. Наконец и он оказался победителем.
      – Значит, это не правда. Вероника, что лес отнял у меня жену и дочек, все мое имущество? Это не правда, что на моих полях растет лес, а мне остался только этот клочок земли и дом? Это не правда, что от меня ушли вторая жена и сын только потому, что не хотели жить возле леса? Это не правда, что каждый год сюда приезжает старший лесничий Маслоха и пытается отобрать у меня дом и остатки моего имущества? И это тоже не правда, что я нашел тебя в молодняках? Не правда, что лес отобрал тебя у меня и еще раз опозорил? И это тоже не правда, что у меня появился человек, которого зовут Юзва Марын?
      Он вдруг подумал, что Юзва, может быть, никогда уже не вернется. Улетучилось чувство триумфа. Он повесил голову, сгорбился, снова стал перепуганным Хорстом Соботой, которому только и осталось, что лечь в ясеневый гроб. Вероника поняла, что с ним творится. Она подошла к старику, положила ему руку на плечо, а когда он не отреагировал на этот жест, начала убирать посуду со стола, сложила ее в раковину и принялась мыть.
      – Он вернется, Хорст. Наверняка вернется, – сказала она после долгого молчания. Хорст Собота без единого слова встал с кресла и вышел во двор. Потом – она видела это из окна – медленно пошел через сад к озеру, чтобы не слышать шума лесных деревьев. Сидел он там недолго, лес умолк, воздух стал влажным. Понемногу собиралась первая в этом году весенняя гроза. Хорст вывел из конюшни кобылу и, спутав ей ноги, выпустил на луг у озера. Позже – это она тоже видела из окна – он переоделся в комбинезон, заляпанный известью, и с жестяной банкой мази для замазывания трещин в коре деревьев скрылся в саду. Приезда лесничего Кондрадта она не заметила, только вдруг через окно на втором этаже услышала его гневный голос. Опершись о старый велосипед, Кондрадт рассказывал о том, что вчера случилось на плантации. Лесник Вздренга сказал ему, что Войтчак велел столкнуть в болото кладбище Кайле, а рабочие, жадные до золота умерших, ковшом большого экскаватора доставали из земли гробы и человеческие останки, копались в них как в мусоре, кидались человеческими головами. И среди этих голов была одна женская с длинными седыми волосами...
      – Это Куна, – застонал Хорст Собота. – Старая Кунегунда Кайле. Я видел ее, когда был маленьким. У нее были длинные седые волосы. А те трое пленных, которых я закопал там со старым Кайле?
      – Я ничего об этом не знаю. И не ходи туда, потому что я сам видел, что от кладбища не осталось и следа. Теперь там расставили столы. Едят и пьют.
      Но Хорст Собота, так, как был, в забрызганном известью комбинезоне, помчался по песчаной дороге опушкой леса в сторону Волчьего Угла. Было душно, он с трудом хватал воздух открытым ртом, пот заливал ему лоб, щеки и глаза, так, что он иногда ничего не видел и спотыкался о корни деревьев, выступающие из земли. «Нет, нет», – бормотал он, поднимался с земли и бежал в сторону полуострова, не слыша шума грозы, надвигающейся из-за леса.
      Становилось все более душно. Романикова, доктор наук, толстая женщина, в вязанном на спицах, слишком широком для нее платье, потела. На столах, сколоченных из жердей и установленных у входа на плантацию, на замасленной бумаге лежали кольца колбасы, нарезанные буханки хлеба и больше десятка бутылок водки. Она выпила две рюмки и больше не хотела, потому что от водки и духоты стала исходить потом, который стекал у нее от подмышек на толстый, в складках, живот. Маслоха тоже не пил, потому что не пила Романикова. Пьяных Войтчака и Тархоньского затащили в одну из машин, которые стояли у ворот плантации. Трактористы, рабочие, лесник Вздренга то и дело подходили к лесничему Кулеше и пили за то, чтобы хорошо росли привитые деревца, которые уже завтра здесь начнут сажать. Ведь это был их праздник – людей леса. Можно было пить и даже упиться, как Войтчак и Тархоньски.
      Обливающаяся потом Романикова осматривала пустынный полуостров и думала, что скоро здесь вырастет лес. Не такой, как везде. Деревья будут стоять ровненькими рядами. Настоящего леса она почти не знала и не любила. Правду сказать, в настоящем лесу она была раза три. Со студенческих времен и потом, после учебы, она все время крутилась на опытных делянках Лесного института. В белом халате сортировала семена, сеяла их ровными рядами, велела поливать в теплицах и на опытных делянках. Она не всегда была такой толстой, как теперь. Когда-то у нее был маленький задик и твердые груди, но даже тогда она уже любила порядок. Вокруг нее вертелись молодые люди, но она не видела в них склонности к порядку. Где попало они бросали вонючие носки, гасили окурки в блюдечках со стаканами недопитого чая. Совсем другое дело – профессор Тара, который жил при Институте, и ей тоже, когда она поступила в аспирантуру, дал комнатку рядом с собой. Он был руководителем ее кандидатской диссертации. Любил порядок, ровненькие ряды маленьких сосенок, дубов и елей. У него она научилась еще большему порядку, который необходимо было навести в лесу. Ведь лес был одним большим хаосом. Тара приходил к ней два раза в неделю, а она тогда раздевалась догола и ложилась на спину на диван. Тара долго гладил ее груди, живот, бедра, и она начинала от этих ласк получать большое удовольствие. Большее, чем то, когда ее брал кто-нибудь из студентов или ассистентов профессора. Нет, она не вышла замуж, по тому что не хотела огорчить Тару, который был добр к ней и помог сделать кандидатскую. У него было бессилие, но ему нравилось ласкать ее тело. И он приучил ее к порядку. Когда он умер, она продолжила его дело. Закладывать семенные плантации, прививать сосенки черенками наилучших деревьев в стране. А потом их семена высевать ровненько, как по линейке. Сажать леса упорядоченные, здоровые. Сколько лет прошло, прежде чем она дождалась этой плантации? Интересно, тот лесничий, которого Маслоха назначил на плантацию, в должной степени любит порядок? Эти люди не имеют понятия, чем должен быть лес. Если этот молодой инженер не понимает, что значит лад и порядок, то она научит его или велит заменить кем-нибудь другим.
      Черная лохматая туча выползала из-за леса. Гремело все ближе и все чаще. Рабочие уже опустошили бутылки и делились остатками колбасы.
      – Мне пора, – сказала она Маслохе.
      И именно тогда из-за автомашин через полуоткрытые ворота в ограждении на плантацию вбежал какой-то старый человек в забрызганной известью одежде. Седой, вспотевший, бормочущий что-то непонятное. Он побежал в глубь плантации, потом упал на колени, поднялся и прокричал что-то, кому-то угрожая.
      – Кто это? – спросила Романикова.
      – Это некий Хорст Собота. Сумасшедший, – ответил старший лесничий.
      Налетел первый сильный порыв ветра и поднял в воздух тучи песка на широком пространстве полуострова. Внезапно стало темно. Романикова рысью побежала к черному лимузину, Маслоха поспешил к своему красному «фиату», в «улазик» залезли лесничие и лесники. Рабочие взгромоздились на обитый досками тракторный прицеп, на котором их возили на работу.
      Следующий порыв ветра повалил бутылки на столах, поднял в воздух обрывки промасленной бумаги. Сверкнуло. Где-то недалеко ударила молния, и воздух сотряс резкий оглушительный грохот. Упало несколько больших тяжелых капель дождя.
      Третий порыв ветра смел со стола бутылки и тарелки, потом на землю обрушился ливень.
      На пустынном пространстве плантации остался только один человек. Он стоял среди пустых столов в потоках ливня – старый Хорст Собота. Седые волосы облепили череп и стали черными, по лицу стекали струи дождя и слез. Он что-то кричал, бормотал, размахивал руками, словно бы разыгрывал какую-то мимическую сцену перед пустыми столами и пустыней полуострова. Гром заглушал его крики, протянутые кверху руки, казалось, доставали до молний. Но ливень прижимал его к земле, струи воды стекали с носа в открытый в крике рот и заливали горло. Когда молния ударяла где-то далеко и освещала полуостров, эта маленькая фигурка вдруг увеличивалась, и могло показаться, что она отбрасывает на полуостров громадную тень. Через минуту, однако, та же самая фигурка съеживалась, сливалась с тьмой и почти полностью исчезала. Человек был ничем рядом с грозой и ливнем. Наконец Хорст Собота понял это, застыл в неподвижности, вытянул вверх обе руки, бросая последние проклятия людям, которые недавно отсюда уехали. А потом медленно, горбясь под потоками дождя, двинулся по песчаной дороге к дому.
      Ослепшие от воды глаза старого Хорста не заметили еще одного человека, который оставался в лесу возле плантации и видел его, проклинающего людей леса. Это лесничий Стемборек опоздал на торжество, устроенное на плантации, потому что его жена Мальвина боялась выходить из дому, и, несмотря на рабочее время, он должен был стоять в очереди в магазине за свежим хлебом. Он завез хлеб домой, и там оказалось, что она не хочет разжигать огонь в печи. Пока он делал и это, прошло время. Он подъехал к плантации, когда Романикова и остальные уже убегали от грозы. Стемборек смотрел на корчащегося на полуострове Хорста и почувствовал, что нет более приятного зрелища, чем вид чужой боли. Наблюдая за Соботой, он уже видел себя в доме с цветными стеклышками на веранде, Мальвину, крутящуюся в кухне Хорста Соботы, их ребенка, спящего в одной из комнат большого дома. «Мы будем счастливы, счастливы, счастливы», – повторял он мысленно, потому что был уже уверен в том, что своего счастья он может добиться только за счет чужой боли и чужих забот.
      А Собота остановился возле веранды с цветными стеклышками именно в тот момент, когда гроза ушла на запад. Он ничего не говорил, только трясся от холода, и в его голубых глазах Вероника увидела бешенство. Но он не сходил с ума, не дергался, никого не проклинал. Он позволил Веронике раздеть себя догола, растереть спиртом и уложить в постель под толстую перину. Когда она вливала ему в рот горячий чай со спиртом, он спросил про Марына.
      – Еще не вернулся, – ответила она, – Но он будет здесь завтра или послезавтра. Он кивнул головой, что понял ее – Юзва Марын не мог еще вернуться, потому что наверняка уехал куда-то далеко. И тут же заснул, только время от времени его сотрясала дрожь.
      После грозы показалось чистое небо, на деревьях поблескивали капли дождя и, шелестя по листьям, падали на землю. В воздухе пахло живицей и хвоей. Вероника пошла на луг, развязала путы на ногах мокрой кобылы и увела ее в конюшню, где над кормушкой висело седло и хлыст Марына. Она невольно посмотрела на этот хлыст и, наверное, под влиянием того, что утром сказал ей Хорст, поняла, что Марын никогда не снимал с гвоздя этот предмет, никогда не брал его с собой в лес. А ведь хлыст был красивый – с плетеной рукоятью и маленьким ушком для того, чтобы можно было повесить его на гвоздь.
      На подворье она увидела мужа. Он был под хмельком.
      – И что, глупая ты потаскуха, – обратился он к ней хриплым голосом. – Долго ты еще собираешься жить с этим дедом? Выставила меня на посмешище. Сейчас же возвращайся домой. Домой, говорю, потому что я огрею тебя кнутом, как пса. Ты что, не понимаешь, что я тебя из грязи вытащил и сделал своей женой? Мне дали самую большую плантацию на нашем континенте. Я шесть лет учился своему делу. А тебя имели все рабочие.
      Этот момент остался в памяти Вероники как сон. Ровным шагом она вернулась в конюшню и сняла с гвоздя конский хлыст. С этим хлыстом в руке и с неподвижным лицом она молча подошла к мужу.
      А он, инженер Кулеша, отступил от нее сначала на один шаг. Потом сделал другой и третий шаг назад. Он увидел в этой женщине то, чего никогда до сих пор в ней не замечал: глаза, переполненные ненавистью. Ее губы были стиснуты, возле ее ног ползал ременный конец хлыста.
      Когда он познакомился с ней в автобусе, он ничего о ней не знал. Потом он встречался с ней, разговаривал и – как ему казалось – полюбил. Ему говорили, что это «девушка от Хорста Соботы», но он не понимал, что это значит. И наконец кто-то (кажется, Вздренга) сказал ему, что она когда-то приехала сюда на лесопосадки, напилась и принадлежала всем. Даже грязному трактористу Будрысу. Однако он женился на ней, потому что его волновало ее тело. О своей женитьбе он не сообщил семье, потому что стыдился, что взял в жены такую девушку, которая принадлежала всем. Теперь он разведется с ней без лишнего шума. Он уже не хотел этой женщины. Дважды она сбросила его с себя на пол, и он больно ушиб себе спину. Однажды ночью она могла его убить, и он испугался.
      Он сделал еще один шаг назад, повернулся на пятках и без единого слова вышел на дорогу. Он уходил медленно, по опушке леса, а она равнодушно смотрела на мужчину, о котором еще не так давно думала, что любит.
 

 
      Вторые сутки Юзеф Марын ждал телефонного звонка или стука в двери гостиничного номера на четвертом этаже. Этот номер был забронирован и оплачен, он не спрашивал, ни кем, ни на сколько дней, потому что информация, которую ему сообщат в регистратуре, и так не будет иметь ничего общего с правдой. Впрочем, правда не была нужна Марыну – он должен был просто поселиться в номере и ждать, пока не объявится какой-то Роберт, которого Марын тоже не знал и, может быть, никогда с ним не познакомится, потому что с ним встретится кто-то без имени и без фамилии. Ожидание не казалось ему долгим – вся его профессиональная деятельность до сих пор заключалась в терпеливом ожидании кого-либо или чего-либо. Тот, кто не умел ждать, кто проявлял нетерпение, томился и мучился ожиданием, рано или поздно должен был сменить профессию. В гостиничном киоске он купил пачку газет, обложился ими и читал, в определенное время спускался в ресторан поесть и возвращался к себе, снова читал или смотрел в окно, думал о том и о сем, погружался в сон или только в полусон. Он умел впадать в такую летаргию, в которой кровь и мысли текли словно бы медленнее, но он ни на минуту не терял бдительности. Он долго учился этому. Только потом, в лесничестве в Морденгах, он внезапно словно бы потерял эту свою способность, не мог спать из-за чьей-то скрипучей кровати, что сейчас казалось ему попросту смешным. Может, старый Собота был прав, говоря, что лес изменяет человека? Да, в этом что-то должно было быть, если Марын когда-то мог иметь дело с женщинами даже без удовольствия, а в том лесничестве его не могла возбудить мысль ни о какой женщине, и у него родилось подозрение, что существует большая настоящая любовь, необязательно связанная с постелью. Конечно, даже в Морденгах он неокончательно утратил свои давние способности – ведь он мог терпеливо поджидать Карася, Будрыса и других, на которых он набросил ярмо своей дружбы. Теперь это не имело никакого значения и относилось к прошлому. Из этого отеля он скоро выйдет новым человеком, и, если захочет быть им вполне, он должен быстро забыть о лесе, о Соботе и даже об оставленной у Хорста буланой кобыле, которую полюбил. Однако ничего и никого нельзя любить по-настоящему, даже кобылу. А забвение прошлого – чем скорее и полнее оно наступало, тем легче позволяло жить в новом образе.
      Об Эрике он тоже, кажется, должен будет забыть, стереть ее из памяти, хоть это казалось ему трудным. Несколько раз он ловил себя на том, что ему хочется поднять телефонную трубку и набрать номер собственной квартиры, которая находилась в нескольких кварталах от отеля. До самого возвращения в Польшу он не имел понятия, что у него здесь есть хорошо обставленная трехкомнатная квартира в высотном доме со шведским лифтом. Эту квартиру достала Эрика за его спиной, используя какие-то свои связи. Сам он никогда ни о чем таком не думал. Его вполне устраивала квартира, доставшаяся ему от Бернадетты, – четыре комнаты над магазином на Дапперстраат, и та вторая, более поздняя, – на одной из улочек поблизости от Сквер Северин. Они жили там с Эрикой три года и, наверное, жили бы и дольше, если бы не измена Иво Бундера.
      Марына задержали в Польше в аэропорту – задержали не в полном смысле этого слова, а лишь перевезли в безопасное место. В аэропорту к нему подошли двое молодых людей и пригласили в свою машину. «А что с ней?» – забеспокоился он об Эрике. Тогда она спокойно объяснила ему, что у них есть тут квартира, торопливо сообщила ему номер телефона и адрес и уехала на такси. Он же два месяца просидел в безопасном месте, три раза его проверяли при помощи детектора лжи, бесконечное число раз он должен был отвечать на бесконечное количество вопросов, хотя дело и было только в одном: почему, проговорив всю ночь с Иво Бундером и чувствуя, что с тем происходит что-то нехорошее, не помешал ему пойти в полицию. Потом он совершил вторую глупость, запаниковал и сбежал вместе с Эрикой, хотя, как оказалось позже, он мог чувствовать себя в безопасности, потому что Иво Бундер его не выдал. Полиция никогда не интересовалась квартирой вблизи Сквер Северин. Наверное, старый яваец со страшно длинной фамилией и его жена Иветт до сих пор ждут, когда из коммерческой поездки вернется в квартиру над магазином велосипедов некто Кристофер Баллоу. То же самое с отелем «Дубовая беседка» – из него до сих пор не было никаких плохих новостей. Поэтому, покидая спустя два месяца «безопасное место», он был уверен, что тут же выедет из родной страны и появится на Дапперстраат или на Сквер Северин. В радостном настроении он позволил привезти себя в свою квартиру, которую впервые в жизни увидел в глаза. Об Эрике он знал от нее самой, что она уже нашла себе кого-то нового и, видимо, останется в стране. Только случилось нечто непредвиденное – ему привезли удостоверение личности на фамилию Юзеф Марын, и тогда он узнал о существовании деревеньки Морденги, где он будет инспектором охотнадзора. Как долго – такой вопрос не имел смысла, впрочем, он догадывался, что не навсегда, раз ему велели запомнить пароль: «Завтра или послезавтра. Роберт». Сейчас, когда он ждал в гостинице чего-то, что должно было произойти, его мучило желание встретиться с Эрикой, поговорить, но это было бы очевидной ошибкой. Эрика не могла знать, что он покинул Морденги, что вот-вот он перестанет быть Юзефом Марыном. Развод с несуществующей особой она получит заочно, если вообще развод ей понадобится. Старшему лесничему Маслохе позвонят из окружного управления, что охотинспектора переводят в другое место, так что его лошадь надо продать, а вещи, оставленные у Хорста Соботы, переслать по такому-то адресу. Карась, Будрыс и другие будут, однако, жить в неуверенности, что случилось с фотографиями, которые сделал Юзеф Марын, а также с объяснительными, которые они ему написали. На это время они перестанут браконьерствовать – единственная польза от факта, что некий Юзеф Марын жил в деревеньке Морденги. Женщина по имени Вероника вернется к лесничему по фамилии Кулеша, который с тех пор будет трахать ее немного меньше и с ее позволения. Хорст Собота умрет и будет похоронен в ясеневом гробу, а в его доме поселится лесничий Стемборек. Исчезнет кровавое пятно на карте лесного управления в Бартах, лес одержит еще одну победу и перешагнет через песчаную дорогу. Только никто уже не будет знать об этом, потому что, кроме Хорста Соботы и Юзефа Марына, который из-за болтовни Хорста тоже немного поверил, что лес – это живое существо, никого это дело не будет касаться. Ведь кого оно может заинтересовать, если лес отнимает у людей душу?
      Навсегда исчезнет, расплывется во времени и пространстве человек по имени Юзеф Марын, инспектор охотнадзора. В белый свет снова выедет Кристофер Баллоу или какой-нибудь другой человек, с виду похожий на Юзефа Марына. В самом ли деле он этого хотел – снова жить в чужой стране, среди чужих людей, в постоянном страхе за свою свободу и жизнь? И, собственно, что это значило для него – жить в чужой стране и среди чужих людей? Здесь была его страна, но он знал о ней меньше, чем о других. Конечно, здесь было его настоящее место, он работал на здешнюю фирму. Но если бы он покопался в себе, может, оказалось бы, что он попросту любил заниматься своей работой, из него сделали профессионального информатора, научили бегло владеть тремя языками, сформировали специфическую личность, которая должна исправно и с полной отдачей функционировать там, а не здесь. Кто знает, не внушили ли ему каким-нибудь способом потребность беспрестанно рисковать, выдавать себя за кого-то другого, постоянно маскироваться и затирать за собой следы. Оставлять его в стране было бы большим расточительством. Все равно, что долго бы учили ортопеда, а потом внезапно, после единственной неудачной операции, такому специалисту велели, например, нянчить грудных младенцев. Детей можно полюбить, дети милые, работа с ними способна принести радость и удовлетворение. Так, например, он, Юзеф Марын, впервые увидел большой лес и поверил, что он представляет собой однородное грозное существо. Для этой цели, однако, не нужно было вкладывать столько сил и денег в формирование его личности, в обучение его специфическому ремеслу, потому что то, чем он занимался до сих пор, было, конечно, только ремеслом особого рода. Любители не сдавали экзаменов, любитель должен быстро проиграть, потому что он не умеет крапить карты, а в этой профессии нельзя учиться на ошибках. Все решали профессионализм и психическая предрасположенность. То что-то, чего никто не назвал, но что было в некоторых людях.
      Даже его мать достаточно быстро почуяла, что ее третий сын не такой, как остальные. «Он будет ксендзом», – сказала она отцу. Им заинтересовался священник, и мальчик начал ходить в костел, чтобы изучать итальянский язык. Священник какое-то время пробыл в Риме, работал там, но его подсидели, потому что это было время итальянцев. Он не хотел, чтобы мальчик стал обыкновенным ксендзом, хотел, чтобы тот стал каким-нибудь монсеньером. Так, из крытой соломой халупы, побеленной известкой, он ходил в костел и учил итальянский язык. «У него есть способности к языкам, но ему не хватает веры», – говорил ксендз матери. А потом было решено, что старшему брату достанется от родителей все хозяйство, а средний и младший будут учиться. Средний закончил политехнический, когда младший после школы сдал экзамены в институт, где на втором курсе ему и предложили другую работу и дополнительное обучение. Простым и очевидным последствием всего этого был адрес Бернадетты Баллоу, которая владела магазином велосипедов на Дапперстраат. У нее были два продавца – старый сморщенный яваец по имени Карел с очень трудной фамилией и молодая француженка Иветт. Это была супружеская пара, которая жила на старом теплоходе, стоящем на якоре в канале поблизости Брауверграхт-Сингел. Новый продавец получил комнату у госпожи Баллоу в ее четырехкомнатной квартире над магазином (дом был двухэтажный и целиком принадлежал госпоже Баллоу) и должен был работать вместе с Карелом и Иветт.
      Бернадетта была еще молодой женщиной с остатками необычайной красоты, но ее уничтожили наркотики. Тело ее было исхудавшим до невероятности. Кто давал ей наркотики (магазин не приносил больших доходов) – об этом он никогда не спрашивал, а она не была склонна к исповедям. Так же он никогда не узнал о том, откуда она была родом и как случилось, что стала владелицей магазина велосипедов. Может быть, в этом деле имел значение тот факт, что она время от времени носила траур по своему мужу, какому-то там Баллоу. Впрочем, в ее доме, а также среди продавцов был неписаный закон: никто никого не спрашивал о личных делах – прекрасный обычай, который еще кое-где сохранился. Однако наркотики – не самая лучшая вещь, и Бернадетта Баллоу временами впадала в бешенство, и только стены квартиры могли бы ответить, сколько раз он должен был ее связывать, затыкать рот, успокаивать. Временами у нее возникали и ненасытные сексуальные желания, которым он поддавался. Да, той ночью, когда он должен был удовлетворить похоть этой высокой и страшно исхудавшей женщины, вызывавшей у него только отвращение, он понял, что потерял душу. Но разве ему оставляли какой-нибудь выбор? В одну из ночей Бернадетта сильно застучала в стену его комнаты (они спали в соседних помещениях), и он пошел к ней, думая, что она плохо себя чувствует. Горел только ночник, а она лежала голая на диване. Испещренные следами уколов бедра были тонюсенькими и бесформенными, как у несовершеннолетней девочки. Она напоминала умерших от голода и истощения, которых он видел на фотографиях, но она в отличие от них была жива, пальцы ее хищно двигались по простыне, глаза блестели, полные жизни. Зрачки ее были ненатурально сужены, хоть она наверняка приняла только небольшую дозу героина, что пробудило в ней сильное желание. Нет, ему не было дано никакого выбора. Бернадетта домогалась мужчины, и он должен был им оказаться, если не хотел, чтобы она его выдала, потому что от нее всего можно было ожидать. Он погасил ночник, а когда их окружила темнота, вообразил, что трогает толстенькую Иветт, за которой похотливо наблюдал во время работы в магазине. Поскольку ему тогда было двадцать пять лет и он болезненно ощущал голод по женщине, он взял ее, на миг забыв об отвращении. А она, поскольку не почувствовала в нем отвращения, странным образом выразила ему свою благодарность. «Ты будешь два раза в неделю трахать Иветт в отеле на соседней улице», – пообещала она и выполнила это. С тех пор два раза в неделю она стучала в стену его комнаты, и так же два раза он встречался в гостиничном номере с пухленькой Иветт с крашенными в рыжий цвет волосами. Знал ли старый яваец о свиданиях своей жены с молодым продавцом? Видимо, да. Но он не дал этого заметить по себе. Может, и совершалось это с его разрешения, которого добилась от него Бернадетта. Впрочем, вскоре молодой продавец стал мужем Бернадетты Баллоу, принял ее фамилию; Он перестал работать в магазине и начал ездить по разным городам для закупки велосипедов и запчастей. Он никогда ни от кого не скрывал своего происхождения, даже жаловался, что его мучит ностальгия, поэтому записывался в разного рода общества, платил мелкие суммы на различные пропагандистские журнальчики, бывал на разных собраниях, слушал всевозможные доклады, принимал участие в серьезных акциях, но не слишком горячо. Ему нельзя было забывать о том, что он – купец, которого прежде всего должны интересовать собственные дела. Его связником с фирмой была в то время какая-то старая седая женщина, которую он раз в месяц встречал недалеко от Дапперстраат на рынке, где торговали дешевой одеждой и другими вещами. Там он передавал ей фотографии, пленки с записями, получал инструкции, куда он должен ехать, кого сфотографировать, за кем наблюдать, о ком информировать. Чтобы собрать информацию, он постоянно должен был куда-то ездить – все чаще и чаще. Но Бернадетта не протестовала, потому что он всегда возвращался и удовлетворял ее сексуальные потребности. Он ездил поездами, летал самолетами, купил себе старый «остин», но чаще брал у Бернадетты ее быстроходный «опель».
      Три года спустя фирма поручила ему установить контакт с неким Иво Бундером, который занимается делами в нескольких странах. Ему сообщили, что, возможно, этот Иво Бундер работает на несколько фирм, но он лоялен, пока получает причитающуюся ему плату. Конечно, существовал определенный риск, но Иво Бундер благодаря своим широким контактам и именно работе на несколько фирм мог доставить более ценную, чем кто-либо иной, информацию. Так Баллоу познакомился с Бундером и сразу почуял, что имеет дело с человеком необычным. Они встречались в разных городах и в разных странах, в квартирах, которые на разные имена снимал Иво. Со временем они даже начали выполнять совместные задания, и это стало причиной, почему их официальные контакты переродились в нечто вроде дружбы. Невысокий, подвижный, лысеющий и постоянно улыбающийся Бундер, болтливый мужчина лет сорока, нравился неразговорчивому Баллоу. Он любил рассказывать анекдоты, шутить, шалить, но Баллоу очень быстро убедился в том, что этот человек опаснее заряженного пистолета.
      Однажды Баллоу путешествовал почти неделю, а когда вернулся. Карел и Иветт сообщили ему о смерти Бернадетты. Впрочем, его ожидала повестка из полиции. Бернадетта напичкала себя наркотиками, села в свой «опель» и разбилась о столб за городом. У Баллоу было железное алиби: он назвал города и отели, в которых он жил, заказы на велосипеды, которые он сделал. Однако он не мог сделать вид, что не знал о вредной привычке своей жены. «Она шантажировала меня, – солгал он, – В каждую минуту она могла выкинуть меня из своего дома и из своего магазина». Это, похоже, убедило полицию, но потом случилось кое-что похуже. Карел и Иветт пришли к нему со счетами, векселями, расписками, из которых неизбежно вытекало, что они годами одалживали Бернадетте деньги, и сумма, которую она была им должна, превышала стоимость магазина и даже всего дома. Другими словами, владельцами магазина и квартиры стали Карел и Иветт, а он должен был уйти неизвестно куда. Тогда Баллоу решил посоветоваться с Бундером и вызвал его на встречу. Иво явился тут же. Он уже не выглядел веселым фигляром. «Ты дурак, болван, идиот, – орал он на Баллоу. – Даже самый большой кретин должен догадаться, что именно эта пара убила твою жену. Нафаршировали ее наркотиками и посадили в машину, чтобы добиться своего. Если у тебя нет доказательств, то выдумай их и создай или поговори с обоими. Иначе сдохнешь на помойке». У Иво Бундера были маленькие толстые теплые руки, созданные для того, чтобы ласкать женские тела. Эти руки были не для того, чтобы пачкать их неприятными делами. Поэтому он уже на следующий день прислал человека, который был таким же худым, как Бернадетта. Они закрылись вчетвером в квартире над магазином – Баллоу, тот человек, Карел и Иветт. Карел почти без нажима признался, что все это дело задумала Иветт. Ее, однако, понадобилось немного прижать – Баллоу в первый раз видел, как делается что-то подобное, и чуть не потерял сознание. Иветт написала признание в том, что была причиной смерти Бернадетты. Может, она призналась из-за боли и страха, а может, действительно сделала все так, как описала. Во всяком случае, остановились на том, что Баллоу останется номинальным владельцем магазина и дома на Дапперстраат, а фактически доходы от дела будут поступать Карелу и Иветте. Баллоу оставит за собой только квартиру и продолжит по-прежнему ездить за велосипедами. Признание Карела и Иветт Баллоу закрыл в специальном тайнике, который когда-то устроил. Там же он спрятал паспорт, где он был с усами и бородой. При Бернадетте он старался выглядеть серьезнее, теперь мог быть молодым. О потере паспорта он заявил в полицию и спустя какое-то время получил новый – уже с фотографией без усов и бороды.
      С Иветт он тогда пережил удивительную историю. Когда присланный Бундером доходяга и яваец покинули квартиру Баллоу и осталась одна Иветт, потому что была слабой после пыток, которым ее подверг доходяга, она внезапно, после часового отдыха, стянула трусики и велела Баллоу овладеть ею. Он, к своему изумлению, впервые заметил, что с ней от необычайного наслаждения случилось что-то вроде конвульсий. «Никогда никто не делал мне так хорошо, как ты, – сказала она ему потом. – Если хочешь, избавимся от старика и останемся только вдвоем». Баллоу уклончиво объяснил ей, что с этим надо подождать, потому что слишком свежо для полиции дело Бернадетты. Но в эту ночь Баллоу поверил в то, о чем до сих пор только слышал и о чем говорил ему Иво Бундер: ничто так не привязывает женщину к мужчине, как правильное и старательное удовлетворение ее страсти. Если хорошо умеешь это делать, можно каждую женщину толкнуть на любую подлость и даже на преступление. Бундер знал об этом, а потому навещал дома свиданий, подозрительные ресторанчики, странные ночные бары. Добывая информацию, сам он никогда не рисковал. Это делали за него женщины или мужчины со странными наклонностями. Бундер с этой точки зрения был гроссмейстером, и Баллоу многому у него научился, особенно после смерти Бернадетты, когда они стали встречаться чаще.
      Бернадетта не оставила мужу никаких сбережений. Но Баллоу всегда тепло вспоминал о ней, особенно теперь, когда ее уже не было в живых и он не должен был удовлетворять ее желаний. Несмотря на свою дурную привычку, она была хорошей женщиной. На свои деньги Баллоу поставил ей скромный памятник на кладбище и никогда не мог простить Иветт, что она подстроила ее смерть. Иво Бундер дал ему тогда немного денег и компаньона для нового дела – охромевшего во время войны старого немца с банальным и, видимо, тоже фальшивым именем Ганс Вебер, с которым они уже по другую сторону границы организовали что-то вроде мотеля и одновременно дома свиданий под названием «Дубовая беседка». Всем занимался немец, Баллоу время от времени получал от него некоторую прибыль и, как раньше, посещал всевозможные собрания, клубы, объединения.
      Со временем он получил от фирмы более сложные задания и переселился поближе к Иво Бундеру. Из родной страны приезжало все больше разных людей по делам торговли и по другим служебным делам. У них были скромные командировочные, некоторые голодали, чтобы купить и привезти домой что-нибудь красивое. Баллоу наблюдал за их лицами, когда они выходили из гостиницы и целыми часами бродили по городу, рассматривая магазинные витрины. Он привык к их алчным взглядам, к рукам, которые начинали дрожать, когда пересчитывали вытащенные из кошелька мелкие суммы. Иво Бундер дал ему почти тридцать фотографий похожих на стервятников типов, которые подкарауливали таких людей. Баллоу достаточно было на один момент увидеть одного из таких стервятников в обществе человеческой падали, трясущейся от алчности (так он и называл их с тех пор), чтобы догадаться, что этот человек уже куплен, иногда за нищенскую сумму. Конечно, не все были такими, даже можно было смело сказать, что такой тип был один на тысячу, и Баллоу иногда только зря терял время. Но у него прибавлялось опыта – не каждый, в чьих глазах появлялось выражение алчности или жадности, позволял себя купить, если даже из фирмы и приходило предупреждение, что именно этот тип может поддаться. В конце концов он открыл то неуловимое «нечто», что начал чувствовать в ауре, окружающей такого типа, в его движениях, манере говорить, вести себя, передвигаться по городу. Иногда достаточно было одного взгляда на человека, и в Баллоу словно бы зажигалась красная предупреждающая лампочка. Тогда благодаря разным знакомствам с горничными или тоненькой железке, которую он носил в поясе, он проникал в гостиничные номера и убеждался в том, что этот человек возвращается домой с чемоданами, нагруженными дорогими подарками, полученными неизвестно от кого и за что. Тогда Иво Бундер передавал информацию в фирму. Да, со временем Баллоу настроил свой нос на этот специфический запашок измены и продажности, хоть не всегда это было так просто.
      Однажды фирма предупредила Бундера и Баллоу, что к ним приезжает очень подозрительный тип. И ничего. Они не смогли накрыть его ни на чем, ничего не сумели выследить. Баллоу наверняка отпустил бы этого типа с информацией, что он чист. Но делом занялся Бундер. Он подкупил горничную в отеле, та принесла гостю рюмочку коньяка, в которую Иво нахально влил две ампулы рогипнола. Горничная объяснила тому типу, что в этом отеле есть обычай бесплатно угощать коньяком каждого гостя, который завтра выезжает. Тип позволил себя провести, он не знал вкуса коньяков. К нему вошли ночью, проверили карманы пиджака и нашли толстый конверт с деньгами. Годом позже был суд над этим типом, но Баллоу ни на минуту не ощутил угрызений совести и даже почувствовал что-то вроде удовлетворения. Только не всегда бывало так, как с тем человеком. Случалось, что такие же, как он, с липкими ладонями, несмотря на высланную в центр информацию, возвращались уже в более высоких должностях и останавливались в лучших отелях. «Это какая-то двойная игра», – думал Баллоу и не забивал себе этим голову, потому что, как он полагал, не его ума это было дело.
      В это время благодаря фирме Баллоу познакомился с Эрикой, женщиной выдающейся красоты. Они поженились и поселились на Сквер Северин. Об Эрике Баллоу знал только то, что у нее чужое гражданство и что она, как и он, сотрудничала с фирмой. С Эрикой Баллоу жилось приятно и спокойно, она не ревновала его к женщинам, которых Баллоу время от времени должен был иметь для добывания информации. Это были преимущественно официантки и прислуга из второразрядных отелей. На Дапперстраат он бывал редко, но всегда помнил, что Иветт сначала надо порядком помучить, повыкручивать ей руки и ноги, исхлестать зад ремнем до крови, и только потом как ни в чем не бывало овладеть ею. Она постоянно спрашивала его, можно ли уже прикончить Карела? Она не знала, что Баллоу женился, да так и не узнала об этом.
      Пережил ли Кристофер Баллоу когда-нибудь минуту страха? Да, это было. Кажется, на третий месяц брака с Эрикой. Он вдруг заметил, что кто-то за ним наблюдает, точнее, следит, как говорили они на своем жаргоне, «по-японски», постоянно за ним таскаясь. Среднего роста, похоже, латиноамериканец. Баллоу перепугался и хотел потревожить Бундера, но сначала сообщил об этом Эрике, а та ему отсоветовала. Она решила сама заняться этим типом и заманила его в отель, что при ее красоте не было трудно. Вернулась она хохоча: «Это конченый тип. Он не может даже трахаться. Когда-то его сильно напугали, и с тех пор у него ничего не получается с женщинами. Это конец на этой работе». Она сама сообщила об этом Иво Бундеру, и тот каким-то образом окончательно разделался с этим человеком, попросту велел ему смыться из этих мест. Он не был из их компании, просто приревновал Баллоу, который спал с его бывшей девушкой, прислугой в отеле. Он был гостиничным вором, полиция устроила ему допрос третьей степени, и с тех пор у него с той девушкой получалось все хуже.
      Из этой истории Баллоу запомнил одно: тот, кто не мог заняться любовью с женщиной по первому требованию, с удовольствием или без удовольствия, должен был раньше или позже залететь...
      Был ли Юзеф Марын конченым навсегда, значит, профессионально непригодным, хоть об этом еще не знали те, кто его сюда вызвал? И отчего он стал таким конченым? Из-за двух месяцев следственного изолятора или из-за единственного свидания с Эрикой, когда она призналась ему, что ее тошнило от его сексуальных подвигов и что она уходит к такому, который на это не способен, но который любит ее. А потом навалился страх, что он в самом деле уже не способен совершать это по первому требованию, потому что секс не был чем-то таким важным, как он когда-то думал. Из-за этого страха он так сильно и нервозно реагировал на скрип кровати над его головой.
      Там, в лесничестве, к нему пришли мысли о любви, которой он никогда не переживал. И он начал подробно анализировать свое супружество с Эрикой и пришел к выводу, что с самого начала не все складывалось между ними наилучшим образом.
      То было очень нервное время. Из страны приходили известия все более тревожные, а иногда попросту грозные. Там рухнул какой-то порядок, и хотя Иво Бундер по-прежнему шутил и объяснял, что все и вся может измениться, только они, то есть такие люди, как два господина Б. (Бундер и Баллоу), всегда будут нужны и остаются на своих местах, однако у Эрики и Баллоу нарастало беспокойство. Наступил даже такой день, когда Баллоу заметил, что за ним следит его собственная жена, не из ревности же, потому что об этом в их профессии не могло быть и речи. Он сказал ей об этом, и она расплакалась, не объяснив ему, однако, почему следила за ним. Она посоветовала ему – что тоже настораживало, – чтобы он был осторожнее с Иво Бундером и не очень ему доверял. Забавное предложение для Баллоу, который в самом деле понятия не имел, кем был Иво Бундер и где он жил. Впрочем, он любил Иво Бундера за его веселость и приветливость, за какую-то странную чистоту – так назвал Баллоу тот удивительный факт, что, постоянно сталкиваясь с грязными делишками, сам Бундер не становился грязнее внутри. В приступе искренности он сказал Баллоу: он, завсегдатай борделей и подозрительных кабачков, любит свою жену и своих детей, верит в любовь чистую и большую. Баллоу знал, что человек может быть раздвоен, может быть и чистым, и грязным, но только до определенной степени. Они ведь не были чиновниками, заканчивающими службу в определенное время и после закрытия конторы спешащими в свои семейные гнездышки. Поэтому он не верил в существование такого места на земле, где Иво Бундер перестает быть бдительным. Он сказал об этом Бундеру, а тот только рассмеялся и ответил: «Ты прав, хотя этого и не понимаешь. А не понимаешь потому, что до сих пор тебе удается работать только на одну фирму. К сожалению, долго это невозможно. Ты тоже когда-нибудь будешь выполнять работу для нескольких фирм сразу. Тогда ты поймешь, что нет добра и зла и человек всегда остается чистым, если ему хорошо платят. Впрочем, если почувствуешь себя грязным, приготовь себе ванну получше, чаще мойся и купи дорогой шампунь». Он передал эти слова Эрике, но она тогда стала еще более недоверчивой. «Будь осторожен, Кристофер, – сказала она. – Не каждую грязь можно смыть самым дорогим шампунем».
      Тем временем из его родной страны хлынули огромные толпы людей, и фирма требовала информации, что делают некоторые из них, как устраиваются, как хотят отомстить за то, что с ними случилось. Баллоу занялся ими с некоторым внутренним сопротивлением, потому что это уже были дела политические, а он не разбирался в политике, а что важнее – не любил копаться в таких делах. Его делом была человеческая грязь, измена, продажность, обман, а некоторые из тех, за кем ему приказали наблюдать, казались ему людьми благородными, честными, наполненными каким-то внутренним огнем желания творить добро по своему разумению и в своем понимании. Конечно, попадались и такие, которые только и ждали, чтобы их кто-нибудь купил, и чаще всего таких покупали, потому что на них была грязь и у них были липкие руки. Но фирма приказывала доставлять информацию обо всех наиболее активных, и Баллоу волей-неволей должен был это выполнять. Это нагоняло на него смертельную тоску, потому что не требовало той точности, с которой он привык действовать. Новая работа не связывалась в его представлении с опасностью и риском, которые он полюбил. Но выполнение этих заданий фирмы оказалось необычайно трудоемким. Это понимали в фирме и поэтому передали ему деньги и приказ завербовать нескольких сотрудников. Некоторых он нашел сам, некоторых, к сожалению, получил от Бундера, который давно держал их в руках и уступил за небольшую плату. Это была явная ошибка, на которую ему тут же указала Эрика, потому что можно торговать информацией, но торговля людьми во много раз опаснее. Бундер знал нескольких людей, которых знал и Баллоу. Но откуда Баллоу мог раздобыть столько заслуживающих доверия людей, чтобы выполнить задание фирмы?
      Пришла зима, и в один прекрасный день ему позвонил Иво Бундер, сказав пароль: «Это господин Фельдман?» – «Нет. Ошибка». Как обычно, они встретились в условленное время возле замерзшего в это время года озерка в парке Монсуар. Баллоу приехал на встречу на своей машине, Бундер приехал на метро, что немного удивило Баллоу. Впрочем, поводов для удивления и беспокойства вскоре нашлось больше. Иво предложил поговорить в квартире. У него были три или четыре квартиры в разных кварталах города, но поехали они туда, где Баллоу еще ни разу не был, за город, на виллу, заросшую глицинией. На калитке в высокой фигурной решетке виднелась элегантная табличка с фамилией Эмануэль Краузе. В маленьком садике стояла снежная баба в старой шляпе и с метлой под мышкой. В этом доме, видимо, были дети, женщина, но они уже, наверное, спали. Иво провел Баллоу на что-то вроде остекленной и хорошо отапливаемой террасы с экзотическими растениями. Он принес еды и немного вина. А также бумажные папки. Двенадцать папок – Баллоу хорошо это запомнил, потому что, разговаривая, Бундер все время ими играл, тасовал их, перекладывал.
      То, что он говорил, ошеломляло, можно сказать, даже уничтожало. Бундер решил уйти с работы, хотя сам тысячу раз говорил Баллоу, что это невозможно.
      – Мы всегда вращались среди акул, – сказал Иво. – И в какой-то мере сами стали акулами. Мы изучили правила большой игры и умели играть с сильными партнерами. Но в последнее время на нашем рынке появилось множество мелких фирм с большим капиталом. Мы могли ужиться с акулами, но забыли, что существуют пираньи. А когда такая пиранья вцепится в тебя, можешь избавиться от нее, только оторвав ее от себя вместе с куском живого мяса. И со мной случилось именно это. Меня схватила пиранья, потому что я был неосторожен и обращал внимание исключительно на акул. Единственный раз в жизни я попался, Баллоу, я, твой гроссмейстер и учитель. Я попался и вынужден был начать работать на одну маленькую фирму. Это случается в нашем деле, ты об этом знаешь. что дело в том, что эта маленькая фирма попросту лопнула и кто-то свалил на меня всю вину за это. Говнюки из таких маленьких фирм хуже акул. Они хотят со мной разделаться. Убьют, чтобы потом свалить на меня всю вину за свое банкротство. Ни ты, ни кто-то другой из твоей фирмы меня не спасет. Я должен найти безопасное убежище, по крайней мере на какое-то время, хороших защитников и поэтому выхожу из нашего сотрудничества.
      – Я помогу тебе бежать, – предложил Баллоу.
      – За мной постоянно следят. Поэтому я приехал на встречу с тобой на метро, поэтому мы сидим с тобой тут, а не в другом месте. И поэтому ты сейчас отвезешь меня в центр города.
      Конечно, Баллоу должен был поступить так, как это предусмотрено инструкцией и чему учил его сам Бундер. Он, однако, не сделал ничего такого, потому что любил Иво. Самое же важное, что он ему доверял. Еще ему доверял.
      Он не сделал протестующего жеста, не сказал ни слова, когда тот положил девять папок в плоский чемоданчик и три унес в глубь квартиры. Потом – а уже приближался поздний зимний рассвет – он привез Бундера в центр города, и там они зашли в маленькое, только что открывшееся бистро. Они выпили по чашке черного кофе и съели по свежему рогалику. Это там, в этом бистро, Бундер вдруг положил ему руку на плечо и сказал:
      – Передай своим, что я влип в поганую историю и должен отказаться от работы. Передай, что никого из твоей фирмы я не выдам. Но я тоже хочу жить, Баллоу, и поэтому должен сделать то, что сделаю.
      Сказав это, он взял в руку свой чемоданчик и вышел из бистро. Баллоу двинулся за ним, но Бунде обернулся и бросил ему обычным шутливым тоном:
      – Зачем ты идешь за мной? Это опасно.
      Несмотря на эту угрозу, Баллоу пошел за Бундером и видел, как тот пересек несколько улиц и вошел в здание полиции. С этого момента он перестал доверять Бундеру, ни одно его слово уже не казалось ему правдивым. Он вскочил в машину, поехал в дом на Сквер Северин, за четверть часа упаковал вещи свои и Эрики и помчался в аэропорт.
      Того, что они тогда оба пережили, он не мог вспоминать без внутренней муки. «Я говорила тебе, предупреждала», – только раз обратилась к нему Эрика. У них не было визы в родную страну, поэтому после прилета их задержали в аэропорту. Баллоу позвонил в фирму, и тут же за ними приехали двое.
      Они были очень молоды, красивы, элегантны и вежливы. Они говорили: «Пожалуйста, садитесь поудобнее. Пожалуйста, расслабьтесь». Угощали сигаретами. А когда он хотел угостить их своими и полез в карман, его схватили за руки. «Пожалуйста, не делайте этого перед личным досмотром, иначе мы наденем вам наручники». Баллоу был добродушен, расслаблен, чувствовал себя хорошо. Он посмотрел на свои узкие ладони карманного вора и сказал им с улыбкой, что если они взяли с собой стандартные наручники, то он покажет им, как от них освобождаться. Они улыбнулись и сказали, что это была только шутка, у них нет с собой никаких наручников. Позже они тоже были вежливыми, но и он не сопротивлялся. Ему велели раздеться догола, взяли его вещи, а ему дали тюремное тряпье. Так он оказался в месте, которое они назвали «безопасным», потому что тюрьмой это, конечно, не было, а была удобная комната с телевизором и радио, диваном, письменным столом, даже с пишущей машинкой. Но окна были зарешечены и выходили в огороженный высокими стенами сад, по которому время от времени в обществе этих юношей он мог погулять часок, а иногда и дольше. Его проверяли на детекторе лжи, потом были долгие, многочасовые допросы, которые они называли беседами. Расспрашивал Баллоу его бывший начальник, тот самый, который первый раз посылал его за границу, и еще один, которого он не знал. Вопросы были однообразными и вертелись вокруг одного и того же: как случилось, что, несмотря на предупреждение Эрики, он не сориентировался в том, что собирается сделать Иво Бундер. Сколько папок взял с собой Иво Бундер, что оставил, какие и кого компрометирующие документы и фотографии содержались в папках, которые он забрал с собой в полицию, а что содержалось в папках, которые он оставил. Что он говорил в ту ночь – точно, слово в слово, фразу за фразой. Какое у него было выражение лица, что говорил тогда Баллоу и что означает то, что он любил Бундера. Ему велели также объяснить, почему он поддался панике, раз Бундер уверял, что не выдаст его, и в самом деле никого из их фирмы до сих пор не выдал.
      Кормили его хорошо, по внутреннему телефону он мог попросить кофе или чай, но в двери был глазок. Из факта, что только четыре человека вступали с ним в контакт, он сделал вывод, что, видимо, вскоре ему велят снова выехать за границу. Ему вручили анкету с вопросами по поводу дел, которыми он занимался, и попросили, чтобы он подробно на них ответил. Целыми днями и даже ночами он писал на машинке свой отчет. Каких мест – ресторанов, кофеен, бистро – надо избегать. В каких можно встретить педерастов, в каких – лесбиянок. Где проще всего завязать контакт с людьми из чужих, фирм, как надо одеваться, какие сигареты курить, в каких отелях существуют два или три выхода. В каких случаях надо избегать летать самолетами, а в каких – ездить поездами или на машине. Шесть недель спустя получилась целая книга, которую у него забрали и, похоже, размножили: он тоже когда-то должен был читать такие отчеты. Но дела Бундера он не смог объяснить до конца, и это бросало мрачную тень на все, что он говорил. Ведь как объяснишь, что любил кого-то, и это усложняло все дело. К чертям, ведь он не мог отрицать, что на собственной машине довез Бундера почти до самого здания полиции. А раз так, то откуда эта страшная паника, бегство, которое могло броситься кому-то в глаза? Нужно было просто сменить место жительства, украсть у кого-нибудь паспорт и работать дальше. Ошибка, явная ошибка в работе.
      И это свидание с Эрикой, которая высказала ему правду об их совместной жизни и заявила, что уходит к кому-то другому, с кем она познакомилась и кого полюбила. «Не хочу я туда возвращаться», – взорвался он во время очередной беседы, которая была допросом. Они посмотрели на него как на сумасшедшего. «Само собой разумеется, что вы уже не сможете туда вернуться». Но, видимо, они все-таки не сказали правду, потому что его по-прежнему видели только четверо. Пока, наконец, ему не вернули его вещи, даже ремень из крокодильей кожи со спрятанной в нем тоненькой железкой и чужими деньгами, каждую мелочь, вынутую из его карманов, и не отвезли домой. Ему вручили удостоверение личности на имя Юзефа Марына и попросили, чтобы он, однако, не покидал своей квартиры. Три, нет, даже четыре дня он жил в этой квартире вместе с Эрикой. Она готовила ему еду, но они не разговаривали друг с другом ни о прошлом, ни о будущем. Они не спали вместе, впрочем, с ним случилось что-то странное – у него пропала охота к этим делам. Он чувствовал себя измученным, выжженным дотла. Он читал, спал, смотрел телевизор, бродил по квартире в мягких шлепанцах. На четвертый день за ним приехали на машине, вручили приказ о назначении на должность охотинспектора, ждали, пока он упаковывал вещи и садился в поезд. Тогда он и узнал, что на свете есть деревушка Морденги, до которой он должен был потом еще ехать автобусом. «Ради вашего же блага, – сказали ему на прощание, – не приезжайте ни в столицу, ни в какой-нибудь другой большой город». Ему сообщили пароль. Он обрадовался, что для него закончилось безделье, что он окажется в больших лесах и в одиночестве сможет верхом мерить лесные тропки и дорожки. Плохо, однако, что он поселился в лесничестве Кулеши и должен был слушать, как скрипит кровать наверху. Это пробудило в нем злобу, углубило чувство страха, что он стал таким же, как тот тип, который выслеживал его из-за ревности, потому что после допросов в полиции уже не мог жить с прислугой из отеля. Неужели такой конец ожидал и его, Юзефа Марына?
      ...В сумерках он задернул шторы и зажег в комнате свет. Потом позвонил на телефонную станцию отеля и сообщил, что спустится на ужин и, если кто-то ему будет звонить, пусть перезвонит через чае. На момент он заглянул в зал, где играл оркестр, но на площадке еще никто не танцевал. За столиками сидели одни проститутки и было очень мало мужчин, преимущественно арабы. Он поел в баре, потом, однако, снова спустился вниз и, закурив сигарету, задержался в коридоре возле дамского туалета. На любой географической широте те, кто хочет женщину за деньги, попросту ждут проститутку в коридоре, ведущем в женский туалет. Проститутки ходили туда все время – чтобы подкраситься, но всегда цель была совершенно другой.
      Мимо него прошли несколько из них, он остановил высокую, худощавую блондинку с длинными волосами, в белой вышитой блузочке и в белых шароварах. Она немного напоминала Эрику, едва напоминала, потому что красота Эрики была почти совершенной, а у этой – средней.
      – Мы могли бы провести пару минут в моей комнате, – сказал он ей по-немецки. Она окинула его внимательным взглядом, потому что он показался ей подозрительным. Он был слишком красив. Такой мужик может выйти из отеля на улицу – и любая из так называемых честных девушек, которые любят гулять возле отеля, будет к его услугам. Она, однако, не исключала, что этот тип предпочитает проституток.
      – Надолго? – спросила она на слабом немецком.
      – Два-три часа...
      Девушка кивнула головой.
      – Я скажу своей подружке и сейчас же к вам приду. Какая у вас комната?
      – Я подожду здесь, – пожал он плечами.
      Он не хотел называть свой номер. Перед тем как пойти к Марыну, она могла спросить о нем в регистратуре и узнать, что он не иностранец.
      Она кивнула и вернулась в зал для танцев. С собой у нее была только пестрая косметичка – как у каждой проститутки. Никаких сумочек и документов. В косметичке пачка презервативов, помада, карандаш для бровей, платочек, какие-нибудь пустяковины, зажигалка, сигареты.
      Скоро она вернулась, и Марын снова почувствовал в ней недоверие.
      – Может, сначала чего-нибудь выпьем? – предложила она.
      – Это можно сделать у меня, – ответил он. Когда они шли по коридору, она спросила:
      – Ты надолго приехал?
      – Видно будет, – сказал он. – А ты что? Работаешь на полицию?
      Она притворилась обиженной. Не ответила ни слова, он же, открывая дверь и пропуская ее в комнату, с удовлетворением констатировал, что не потерял профессиональных навыков: польские газеты, которые читал, перед выходом он старательно сложил и спрятал в ящик стола. Нигде не было ни одной мелочи, которая ей или кому-нибудь другому могла бы хоть что-то сообщить о человеке, живущем в этом номере.
      – Мне хочется выпить, – заявила она, остановившись посреди комнаты.
      – Я не пью, – зевнул он.
      – Но я пью.
      – Вода в кране. А стакан в ванной.
      – Я беру вперед. Давай бабки, – сказала она грубо.
      Марын перестал улыбаться. Тогда она направилась к дверям.
      – Подожди, – сказал он и полез за портмоне. Вытащил из него пачку марок и бросил на письменный столик.
      Она вернулась, пересчитала деньги и хотела спрятать их в косметичку, но неожиданно запястье той руки, в которой она держала деньги, оказалось в железных пальцах Марына.
      – Сначала покажи, что ты умеешь.
      – Ты маловато даешь, – заявила она.
      – Он вынул из кармана сигареты, подвинул пачку к ней.
      – Если тебе мало, можешь идти...
      Она приняла сигарету, подождала, пока он даст прикурить. Потом уселась на стульчике возле письменного стола, косметичку положила возле пачки денег. Из косметички вынула заграничный презерватив.
      – Откуда ты знаешь, что я предпочитаю с резинкой? – спросил он.
      – Такие, как ты, всегда хотят с резинкой. Боятся заразиться. – В первый раз она улыбнулась. – Ты не мог бы говорить по-английски? По-английски я говорю немного лучше.
      – Я не знаю английского.
      В самом деле, по-немецки она говорила слабо. Преимущественно существительными. Его немецкий тоже не был безупречным, но она этого и так не могла заметить.
      – Подожди минуту. – Она похлопала Марына по плечу, погасила недокуренную сигарету и пошла в ванную. Марын подождал, пока раздастся шум воды и плеск, залез в косметичку и по профессиональной привычке проверил ее содержимое. Там был блокнотик. В другой стране он бы его забрал. Иво Бундер утверждал, что нет лучшего чтения, чем блокнотики дорогих проституток. Но эта не была дорогой, и ее блокнотик тоже не мог ни для чего пригодиться.
      Когда она пришла, он голый лежал на одеяле, курил сигарету и смотрел в потолок.
      – Ляг на живот, распусти волосы по плечам, – велел он ей.
      Она послушно сделала так, как он хотел. Спину она почти полностью закрыла светлыми волосами. Он подумал, что она будет напоминать ему Эрику, которую он жаждал. Но не почувствовал у себя ни капли возбуждения.
      – Ты веришь в настоящую любовь? – спросил он.
      – Ну конечно, – буркнула она.
      – Но я имею в виду чистую любовь.
      – Если женщина подмоется, то и будет чистая.
      Он подумал, что она его не поняла, потому что плохо знает немецкий.
      – Я хотел сказать: веришь ли ты в такую любовь, когда женщина идет за мужчиной даже на край света. Даже тогда, когда не может рассчитывать на то, что ее возлюбленный сможет ее трахать.
      – Не понимаю.
      – Ты никогда не слышала о том, как когда-то, в давние времена, людей отправляли в изгнание? За мужчинами шли женщины и могли их видеть только по дороге на работу в лес. Они оставались им верными. Любили их.
      Она спросила:
      – Мы будем с тобой разговаривать или трахаться?
      Она сказала ему вульгарное «*****», что значило, что она уже не раз имела дело с немцами.
      – Тебе не хочется, – сказала она. – Это бывает с дороги. Ее заинтересовала повязка на его руке.
      – Что у тебя с рукой?
      – Собака меня укусила.
      – Бешеная?
      – Да.
      – Ведь и ты взбесишься.
      – Наверняка.
      Он погасил ночник, и они лежали в темноте рядом. В эту минуту как приговор себе он принял к сведению то, что он не вернется к своей работе, потому что стал слишком нервозным. Когда объявится этот Роберт, он скажет ему, что они должны дать ему еще немного времени. Он вернется в лес, к Хорсту Соботе, к Кулеше и Веронике. Он вспомнил, как Будрыс и Вздренга держали Веронику, халат ее распахнулся, она вырывалась, прижимая локтями большие груди, выгибая живот. Он представил себе, что это он смотрит в ее бешеные от ненависти глаза, – и внезапно почувствовал возбуждение. Таких глаз никогда не было у Эрики. Это странно, ему не нравилась эта девушка, он не жаждал ее тела, но хотел, чтобы ее глаза на него, на Марына, смотрели именно с такой ненавистью. Чтобы она вырывалась, отталкивала его. Ему казалось, что он входит в Веронику, глядя в ее невидящие глаза. Он велел девушке повернуться к нему спиной, потому что не хотел видеть ее лица. Вошел в нее на короткий миг – и уже лежал рядом, успокаивая сильно колотящееся сердце.
      – Хорошо у тебя получилось, – сказала она в темноте, ласково поглаживая его по слегка поросшей волосами груди. Она, видимо, была благодарна ему, что это было так коротко. Он тоже был ей благодарен. Столько времени у него не было женщины, а однако все произошло как следует. Он переломил себя. Потом вернется навык, привычка.
      Ощущение счастья распирало до такой степени, что из другого отделения портмоне он вынул несколько долларов и добавил проститутке. А потом велел ей уйти. Он переживал свое счастье осторожно, постепенно, как гурман изысканное блюдо, к которому привык, но которого давно не ел.
      После полуночи зазвонил телефон.
      – Говорит Роберт. У меня к тебе вопрос...
      – Слушаю.
      – Сколько папок забрал Иво?
      Марын засомневался. Не ловушка ли это?
      – Ты спрашивал меня об этом много раз. Две, – соврал он, потому что всегда нужно было врать, если в чем-то не уверен.
      – Послушай, – сказал тот. – У нас нет времени, чтобы с тобой поговорить лично. Мы хотим только еще одного подтверждения того, что ты говорил.
      – Я сказал это, черт побери.
      – Хорошо. Именно это и было нужно.
      – И это все?
      – Да.
      Тот повесил трубку, то же самое сделал Марын. Он закурил сигарету и почувствовал, как неимоверно долго проплывает через его мозг огромная волна разочарования. Но минуту спустя он ощутил что-то вроде облегчения. И даже что-то вроде радости. Он был рад, что снова увидит Хорста Соботу и почувствует запах пота своей буланой кобылы. И что увидит лес.
      Утром он выехал на север. В поезде была давка, и только благодаря тому, что у него не было никакого багажа, ему удалось захватить место в купе и к тому же у окна. Когда час спустя поезд на какое-то время въехал в лес, Марыну стало приятно, что, наверное, один он во всем поезде знает, что такое лес и какая у него огромная сила. Это правда, что существовали на свете такие люди, как Иво Бундер или Баллоу, и их опасные делишки, но независимо от них жил и лес со своим вечным шумом.
      Еще в этот вечер Юзеф Марын продиктовал Хорсту Соботе длинное письмо в Окружное лесное управление по поводу уничтожения кладбища на полуострове Волчий Угол, а также осквернения человеческих останков.
      – Это правовое государство, – объяснил он Хорсту Соботе. – Что бы тут ни происходило, здесь царят какие-то законы и инструкции. И кто-то за этим следит, Хорст. Тог, кто поступил плохо, должен быть наказан. Достаточно будет твоего письма. Я для этого дела не нужен.
      Он верил в то, что говорил, а Хорст Собота – хоть и написал это письмо – удивлялся, что даже такой человек, как Юзеф Марын, так же, как раньше Вероника, не понял еще, что такое лес и как он отнимает у людей душу.
      – Хорошо, что ты вернулся, Юзва, – повторял потом Собота, почти с нежностью глядя на Марына. – Хорошо, что ты вернулся, потому что при тебе я чувствую себя сильнее. Я промок, когда возвращался с Волчьего Угла, и почти сутки у меня была температура. А теперь уже все хорошо. Скоро я куплю и приведу сюда дикого пса. Такого, как ты хотел, Юзва. Пса на лесных людей.
      – Это хорошо, Хорст, – по-своему улыбнулся Юзеф Марын и съел ужин, который приготовила для него Вероника.
      Он не встретился с ней ни в этот, ни на следующий день. Каким-то образом она умудрялась, оставаясь невидимой, готовить еду. Он слышал только стрекотание швейной машинки из комнаты на втором этаже.
      И, слушая это стрекотание лежа на кровати, Марын пришел к выводу, что Иво Бундера уже нет в живых. Именно по этой причине его вызвала фирма, но в последний момент кто-то решил, что не нужно сообщать ему эту информацию. Долго ли полиция может охранять жизнь человека, которого кто-то действительно хочет убить, чтобы скрыть от руководства свою бездарность? Нельзя было уйти из профессии – так просто, в один прекрасный день, если даже уходишь под охрану полиции. Ведь это профессия на всю жизнь – поэтому измена никогда не могла принести выгоду, даже если изменяешь только одной фирме, а другие оставляешь в покое. Не было даже такого места на земле, где человек, который изменил, мог бы почувствовать себя в безопасности, если на это не давала согласия его фирма или все фирмы, на которые он работал. Юзеф Марын никогда не слышал о таком согласии, хоть теоретически такая возможность появлялась, когда человек становился бесполезным. Бундер, однако, брал деньги от многих фирм. И Марын мог только догадываться, где убили Бундера – в одной из его квартир, в аэропорту, в ресторане, в каком-нибудь мотеле? Да и нашли ли вообще его тело?
 

 
      «...Я счастлив, счастлив, счастлив», – повторял в мыслях лесничий Кароль Стембореку и покрасневшими от недосыпания глазами наблюдал за старшим лесничим Маслохой, который из-за дождя был одет в зеленую плащ-палатку, высокие резиновые сапоги и маршировал туда-сюда по плантации.
      Эти самые слова Стемборек как заклятие говорил сам себе почти всю ночь и поэтому не мог заснуть. За окном ревел лес, голым плечом он чувствовал теплое дыхание своей жены Мальвины. Их двухлетний ребенок в маленькой кроватке, поставленной на расстоянии вытянутой руки от дивана, тихонько чмокал во сне. Все, казалось, убаюкивало. Но лесничий не мог заснуть: его угнетала мысль, что он несчастлив. И он внушал себе, что счастлив, потому что – как неоднократно убеждался – если без конца повторять какое-нибудь слово, то создавалась как бы новая действительность, в которой он чувствовал себя счастливым. Только это иногда получалось у него с трудом. Только под утро Стемборек почувствовал себя счастливым и заснул, но тут же зазвонил будильник.
      ...Весенний дождь сыпал мелко и медленно, в воздухе было что-то мягкое. Стемборек мог бы часами стоять так на краю делянки и ждать, пока заклятие о счастье, которое он произнес, наберет силы. Сегодня предстояла встреча с Кожушником и Луктой, на которой он хотел сыграть главную роль, заставив их быть послушными его планам. Стемборек любил, когда его слушались, ставили в пример, когда ему подражали, потому что это тоже время от времени утверждало его в убеждении, что он должен быть счастливым, если уж другие считают его кем-то лучшим.
      Маслоха наконец подошел и, легким движением головы стряхивая с металлического козырька фуражки капли воды, недружелюбно сказал:
      – Это в самом деле удивительно, что лесничий Кондрадт может воткнуть где попало обыкновенную ветку и тут же из нее дерево вырастает. А у вас, пан Стемборек, постоянно огромные отходы. Уже поздно сажать новые сосны, впрочем, и люди все заняты. Надо будет подождать с этим до будущего года. Но это просто странно, что на вашей делянке столько погибло. Может быть, вас лес не любит?
      Стемборек пожал плечами.
      – Что это значит, пан старший лесничий? Я не занимаюсь сказками, а просто работаю по науке, которую изучал в высшем учебном заведении.
      – У вас каждый год необъяснимо много потерь, – с нажимом повторил Маслоха. – В первый год засохла половина саженцев, на следующий вы немного подсадили и снова половина засохла. На третий повторилось то же самое. У Кондрадта же не было ни одного случая на пяти гектарах. Ни одного.
      – Так иногда случается, – снова пожал плечами Стемборек.
      – Ну да, – вежливо поддакнул Маслоха. – Но отчего? Старый Кондрадт утверждает, что если на вырубках во время посадок молодого леса не трахнуть девушку, то будет много потерь.
      Стемборек ужаснулся. Для него отвратительной была мысль, что он, Стемборек, мог бы трахнуть девушку, в то время как у него есть жена Мальвина.
      – Это предрассудки.
      – Да, да, – согласился с ним старший лесничий. – Мы оба образованные люди и в предрассудки не верим. А вот Кондрадт, потому что он уже старый и трахаться не может, велел младшему лесничему, чтобы он сделал это за него. И ни одного случая отходов.
      – Вы надо мной смеетесь...
      – Конечно, смеюсь. Но у него нет потерь, а у вас их слишком много. Почему?
      – Я не знаю. Почва была подготовлена как следует. Мы сделали лунки для лиственниц, вбили колышки. Потом дважды выкашивали траву...
      – Прежде всего засохли лиственницы, – буркнул Маслоха. – Я читал в какой-то книжке, что когда-то, когда крестьянин хотел получить хороший урожай на поле, то сразу после сева шел вечером на поле с женой и там ее трахал.
      – Что такое? – возмутился лесничий. – Как это понимать? Я должен взять свою жену и идти с ней ночью на делянку? У нее только среднее образование, но она – женщина культурная. А я окончил институт, и у меня точно такая же специальность инженера, как и у вас, пан старший лесничий. Траханием, как вы выражаетесь, не достичь успехов при лесопосадках.
      – А разве я сказал что-то подобное? Конечно, ни в какие предрассудки никто из нас не верит. И я в самом деле далек от того, чтобы уговаривать вас и вашу жену трахаться в лесу. Но я должен заявить, что у вас слишком много отходов. Что мы скажем инспектору из окружного управления?
      – Мы делали все, что в наших силах...
      – Это его тоже не удовлетворит.
      – Вы можете сказать ему, что лес не любит Стемборека.
      – Зачем я ему буду это говорить? Он сам догадается. Это опытный человек. Стемборек уже забыл, что минуту назад собирался быть счастливым. Его душил гнев, его раздражал бессмысленный разговор и чувство беспомощности. Ведь факт оставался фактом, что на каждой его делянке огромные потери, тогда как в других лесничествах потерь Меньше.
      – Вы знаете, пан старший лесничий, что я четыре года живу в трухлявом доме. Окна в нем так прогнили, что можно воткнуть палец в раму и пробить насквозь...
      – У нас нет средств на ремонт.
      – Я слышал, что лесничий Кулеша подал заявление о переводе в другое место. Он не хочет больше тут жить, потому что от него ушла жена и он чувствует себя опозоренным. После него останется большое хорошее лесничество.
      – Оно принадлежит плантации.
      – Я могу взять плантацию.
      – Вы? Чтобы эта плантация погибла? – удивился Маслоха. – Это слишком дорого обойдется. В окружном управлении скажут, что я доверил плантацию человеку, которого лес не любит.
      – Никто не имеет права высказывать такие мнения. И я не верю, что кто-то в окружном управлении верит в глупые предрассудки.
      – Вслух так никто не скажет. Но подумают, – вздохнул Маслоха. – Ведь у вас очень большие потери.
      – И это потому, что меня лес не любит, – иронично продолжил Стемборек. – Такие разговоры напоминают мне то, что болтает Хорст Собота. Лес, пан старший лесничий, не живое существо, которое кого-то любит, а кого-то не любит. Только Соботе кажется что-то другое. Он рассказывает сказки о плохих лесных людях и о том, что лес хочет забрать у него дом...
      – А разве не так? – спросил Маслоха. – Ведь мы хотим получить этот дом. Именно для вас, пан Стемборек.
      – Это не имеет ничего общего с тем, кого лес любит или не любит.
      – Конечно, одно с другим не имеет ничего общего. Но правда, что мы хотим получить дом Хорста Соботы, а у вас много потерь. Слишком много, пан Стемборек. Что до Кулеши, то неизвестно, уйдет ли он. Я уговаривал его остаться. Из него мог бы получиться отличный лесничий.
      – Откуда вы знаете?
      – Это видно. Он увел девушку у Хорста Соботы. Потом, как я слышал, велел Вздренге и Тархоньскому придержать его жену, потому что она не хотела ему давать. Лес таких любит.
      Стемборек содрогнулся. Он не представлял себе, чтобы он когда-либо мог поступить так со своей Мальвиной, существом хрупким и запуганным. Но в то же время он почувствовал и облегчение, и даже, как ему на минуту показалось, его охватило счастье. Они с Мальвиной были на свадьбе у Кулеши. Тогда он повнимательнее присмотрелся к Веронике, и почти болезненно в нем отозвалось желание. В глубине души он всегда хотел женщину большую и сильную. Он желал такую, но подсознательно, неизвестно почему, боялся. Может быть, слишком часто он слышал от одноклассников, а потом – от однокурсников о необычайных требованиях, которые такие женщины предъявляли мужчине. Натура у него была властная, а такая женщина, возможно, захотела бы навязать ему свою волю. Ему казалось, что только женщина, постоянно зависимая от него, может быть верной и доброй. И он не ошибся, о чем подумал в эту минуту с огромным удовлетворением. Вероника проявила своеволие, не хотела давать Кулеше, и он взял ее силой на глазах чужих людей. И снова она проявила своеволие, уйдя от Кулеши. От него никогда не уйдет Мальвина, потому что боится не только пойти одна в магазин, но и выйти за ограду. Впрочем, куда бы она пошла, кто бы ее принял, кто бы ее захотел – такую хрупкую и ни для чего не пригодную. Многие удивлялись, что она вообще смогла родить ребенка, если непомерным усилием для нее было выкопать три куста картошки на огороде и приготовить обед. Вероника обладала огромной силой и большим, привлекательным телом. Он завидовал, что у Кулеши такая женщина, и в ночь после свадьбы, лежа рядом с Мальвиной, не мог укротить воображение, представляя себе, как Кулеша склоняется над великолепным телом Вероники. Теперь, однако, он был счастлив, потому что это плохо кончилось. Над Кулешей смеются, а он, Стемборек, спокойно живет рядом с Мальвиной и может каждому сказать, что он счастлив.
      Маслоха громко вздохнул, и ему расхотелось дальше разговаривать со Стембореком, которого он считал дураком. Захотелось уйти с делянки, сесть в машину и поехать в какое-нибудь лесничество. А там выпить чаю, закурить сигарету, посмотреть на чью-нибудь жену, рассказать анекдот и понаблюдать, как у такой женщины трясутся от смеха большой живот и большие груди. Человек, который понимал лес и хотел навсегда остаться в нем, должен брать в жены женщину, похожую на Веронику. В доме лесничего должно быть тепло и возле пышущей жаром печи должен радовать глаз вид хлопочущей крупной женщины. Лесник должен где-то отогреться, ведь дом его единственное убежище от бесконечного лесного холода и влаги. Совсем иначе чувствует себя человек, который рано утром встает с теплой постели, выходит из горячих объятий женщины и потом хранит в себе это тепло весь холодный день, чем такой, у которого такая жена, как Мальвина, вся перекошенная, раскоряченная, вечно чем-то напуганная. И она вынудила мужа к тому, чтобы он готовил ей завтраки и ужины, мыл посуду. Ничего странного, что Стемборек все время удирает из леса домой. Он должен заботиться о Мальвине и о ребенке. Маслоха, когда принимал Стемборека на работу и потом увидел его жену, сразу понял, что у Стемборека ничего не выйдет, что из него получится плохой лесничий и что через несколько лет он сбежит из леса. Но ему велели принимать молодых инженеров, что он мог поделать? И он даже не может ясно поставить вопрос перед таким Стембореком, сказать ему прямо: у леса свои законы и нужно подчиняться этим законам. В году больше дней дождливых, пасмурных и морозных. А каждый день надо быть в лесу, и не один час. Хороший лесничий должен часто ходить в лес. На рассвете и в сумерках, а иногда даже и в темноте. Отчего эти молодые инженеры не понимают, что лес – это не фабрика, здесь недостаточно наблюдать за определенными технологическими процессами и знать их, чтобы все производилось как следует. Лес должен быть продолжением дома как для лесничего, так и для его семьи. Нельзя возводить барьеры страха из-за запуганной жены. Кулеша хорошо начал, взял себе подходящую жену и все делал как следует. Только у него не получилось. Попросту, не удалось. Видимо, было так, как болтают лесорубы, что он не сумел удовлетворить свою жену, вот она и перестала ему давать, а потом ушла от него.
      – А однако, пан Стемборек, – снова начал Маслоха, переламывая в себе нежелание продолжать разговор с лесничим, – есть такие люди, у которых дома растет полно цветов. А другой купит горшок с растением – и оно тотчас же завянет.
      – Это правда, – согласился Стемборек. – У меня тоже ничего не хочет дома расти. А у вас?
      – Я никаких комнатных растений дома не держу, – заявил Маслоха. – Говорят, что с такими растениями надо разговаривать, петь для них, играть на скрипке...
      – И вы, пан старший лесничий, считаете, что я должен научиться играть на скрипке? А потом приходить на делянку и музицировать перед лиственницами?
      – Я ничего такого не говорил. Но каждый может заметить, что у вас больше потерь, чем у других. И за эти потери я велю вас оштрафовать.
      – Хорошо, – стиснул губы Стемборек. – Но вы мне обещали сухой красивый дом для лесничества. Вы мне сказали: я получу дом после Хорста Соботы.
      – Да. Но ведь я не могу его убить, чтобы вы получили после него дом. А он не хочет умирать. И продать дом тоже не соглашается.
      – После его смерти дом достанется Веронике.
      – Она нарушила его условие и вышла замуж за лесника. Старый лишил ее наследства. Впрочем, с ней мы сможем договориться. Она наверняка не захочет жить возле леса, где ее два раза изнасиловали.
      – Свиньи, а не люди, – с отвращением сплюнул Стемборек.
      – Да, да, – поддакнул Маслоха. – Светлой памяти Изайяш Жепа часто говорил, что лес – только для плохих людей. Их он пригревает и их любит. В лесу действует право сильного.
      – Ну, лесничий Кондрадт – хороший человек. Как-то он не подходит под теорию этого Жепы.
      – Что вы знаете о Кондрадте? Вы его оцениваете сейчас, когда он старый. Надо было видеть его в давние времена. С ним связаны разные странные дела, как, например, убийство. Год он просидел в следственном изоляторе по подозрению в убийстве приятеля, который крутил роман с его женой. В конце концов вышло так, что тот, дескать, сам застрелился из ружья Кондрадта. Он ему это ружье якобы одолжил.
      – А вас, пан старший лесничий, лес полюбил? – ядовито спросил Стемборек. – И вы – плохой человек?
      Маслоха громко и искренне рассмеялся.
      – Разве кого-то касается, какой я есть – хороший или плохой? Или любит ли меня лес? Меня даже лесные люди не обязаны любить. Я, пан Стемборек, обязан выполнять план: древесину ждут корабли, шахты, бумажные фабрики и мебельные комбинаты. Я получаю по голове, если лес не дает соответствующего прироста. К сожалению, я не знаю, как заставить лес быстрее расти. И вы этого тоже не знаете. И министр понятия не имеет, как этого достичь. В один год лес растет быстрее, в другой медленнее, и неизвестно, отчего так происходит. Вы слышали, какой в последнее время выдвинут лозунг: каждый лесник оставляет о себе зеленый памятник. А какой памятник останется после вас? Пустыня, пан Стемборек. Попросту пустыня.
      – Вы обещали мне дом после Хорста Соботы, – снова сказал Стемборек, у которого было такое чувство, словно он получил пощечину.
      – Да, обещал, – сказал Маслоха беззаботно и, приложив руку к козырьку фуражки, пошел к машине, которая стояла на дороге под старыми соснами. А лесничий Стемборек подождал, пока до его ушей не долетит рокот мотора, потом завел свой «харлей» и поехал прямо в свое лесничество...
      Возле дома он увидел обшарпанный «фиат» Кожушника. Да, скоро ему, Стембореку, будет принадлежать дом Хорста Соботы с цветными стеклышками на веранде. Он поставил мотоцикл на подворье, снял каску и повесил ее в сенях. Потом вошел в комнату, которую Мальвина называла гостиной. За столом сидели Кожушник и бородатый Лукта, Мальвина была тут же. Она держала на коленях ребенка и смотрела на Лукту широко открытыми глазами, в которых Стемборек замечал страх и любопытство. Мальвина всегда так смотрела на этого огромного лохматого мужчину. Он пугал ее и притягивал. Стемборек чувствовал, что если бы когда-нибудь бородатый, вонючий от грязи Лукта положил Мальвине руку на плечо и сказал «пойдем» своим хриплым голосом, Мальвина, парализованная страхом, послушно пошла бы за ним и сделала бы то, чего бы он захотел. Но в отношении Лукты Стемборек мог быть спокоен – он отмечал только крупных и хорошо развитых женщин.
      Кожушник был немного моложе Лукты. Вместе со Стембореком он закончил лесной институт. Но недолго играл в лесничего, его привлекало предпринимательство и большие деньги, которых, однако, он так и не сделал. Неделю назад он неожиданно приехал в лесничество Стемборека и предложил ему совместное строительство лесопилки, потому что по случаю дешево купил пилораму. Мальвина по-своему пискнула «нет», потому что боялась, что, кроме леса, еще и пилорама будет забирать у нее мужа. Но на этот раз вопреки воле жены Стемборек сказал «да» и тут же пошел с Кожушником в деревню к Лукте, у которого каждый день покупал молоко для ребенка.
      Лукта подрабатывал в лесничестве, вывозя древесину на своем тракторе. Зарабатывал много, поэтому всегда в его доме Стемборека ждало молоко. Недавно он сказал, что накопил денег на машину. И именно потому Стемборек привел Кожушника к Лукте.
      Теперь они сидели за столом у окна, а на столе лежал договор, написанный в трех экземплярах под копирку. В соответствии с договором Кожушник вносил в предприятие пилораму стоимостью полмиллиона злотых, полмиллиона наличными вносил Лукта, а лесничий Стемборек ничего не вносил, он должен был только заняться разными бюрократическими делами, а также – в свободное от работы время – вести бухгалтерию лесопилки. Доходы – в силу этого договора – они решили делить таким образом: сорок пять процентов получал Кожушник, вторые сорок пять – Лукта, а десять процентов – Стемборек. Этот договор носил тайный характер, официально в предприятии участвовали только Кожушник и Лукта, потому что участие лесничего в предприятии такого рода могло бросить на него подозрение в том, что он будет облегчать покупку древесины для лесопилки.
      Они быстро подписали договор, и каждый спрятал в карман один из трех экземпляров. Тогда Лукта вынул из кармана бутылку водки и приказывающим взглядом посмотрел на Мальвину, чтобы она подала рюмки и закуску.
      – Вы ведь знаете, что я не пью, – сказал Стемборек. – Впрочем, сейчас я должен ехать за хлебом и за другими продуктами в магазин.
      Он не хотел, чтобы Лукта слишком долго сидел в его доме. Его раздражало выражение лица Мальвины – этот ужас, смешанный с жадным любопытством.
      Кожушник пожал плечами и встал из-за стола.
      – Идемте к вам, пан Лукта, и там выпьем, – предложил он. – Ведь мы должны многое обсудить. Под пилораму надо поставить крепкий бетонный фундамент, поставить навес...
      Они вышли из дома и тут же уехали в деревню. А Стемборек снял с вешалки каску, завел «харлей» и решил сделать то, на что до сих пор не обращал внимания, поглощенный мыслью о гостях, ожидающих его в доме. Теперь, когда он ехал в магазин по полевой дороге, обсаженной деревьями, он почувствовал – видимо, под влиянием недавнего разговора со старшим лесничим – что-то вроде угрызений совести, что сейчас еще только полдень, а он находится далеко от леса. Но, когда он появлялся в магазине позже, обычно там уже не было свежего хлеба. В самом ли деле Мальвина не могла в один прекрасный момент посадить ребенка в коляску и пройти полтора километра до магазина?
      Он облизал губы и вдруг почувствовал во рту что-то сладкое, словно бы на его губы вдруг упала капля меда. Откуда взялась эта сладость? По какой причине он ощутил на губах этот сладкий вкус?
      Он выехал на шоссе и внезапно, вместо того, чтобы ехать в магазин, повернул вправо, в сторону леса. В магазин он еще успеет, а сначала поедет туда, где сегодня был с Маслохой, на эту делянку с сохнущими саженцами. Если правда, что лес любит плохих людей, то он полюбит Стемборека и с этих пор будет зеленеть даже палка, которую Стемборек воткнет в землю. Он не имел в виду даже лесопилку, даже десять процентов доходов от работы пилорамы. Никто, ни Кожушник, ни Лукта, ни даже Мальвина, не знал о том, что, когда к нему пришел Кожушник с предложением организовать лесопилку, его осенила замечательная мысль. Они поставят пилораму в старом карьере возле дома Хорста Соботы. С тех пор день и ночь старый Хорст будет вынужден слушать, как она воет и скрежещет, увидит, как ветер разносит по саду пыль желтых опилок. Возле дома начнут разворачиваться тягачи с древесиной, будут раздаваться ругательства водителей, разбрасывающих везде бутылки. И тогда Хорст Собота умрет от огорчения или продаст дом лесному управлению, для Стемборека – как обещал Маслоха. А потом Стемборек, который тоже ненавидел шум и скрежет пилорамы (он всегда чувствовал себя плохо, когда должен был по делам ехать на государственную лесопилку в Барты), подбросит под пилораму немного древесины, украденной в его лесничестве, и напустит лесную охрану на Кожушника и Лукту. А еще раньше под каким-либо предлогом выйдет из предприятия, чтобы спокойно смотреть, как власти опечатывают лесопилку, а потом заставляют Кожушника и Лукту ликвидировать ее. А они с Мальвиной поселятся в доме с верандой, окруженные тишиной и покоем, все более счастливые, счастливые, счастливые...
      Он остановил мотоцикл на делянке и выключил мотор. Тотчас же его окружила тишина, он услышал шорох дождя в ветвях старых деревьев, на рахитичных сосенках, с трудом растущих на делянке. Стемборек все чувствовал на губах сладкий вкус меда, вдыхал воздух, насыщенный запахом лесной подстилки и мокрой от дождя лесной травы. Он широко открыл рот и беззвучно закричал: «Я плохой! В самом деле плохой! Никогда еще здесь не видели такого плохого человека!»
      А потом ему захотелось закричать громко, чтобы в самом деле его услышал весь лес, полюбил как своего и дал силу саженцам на делянке. Но он не сделал этого, потому что внезапно заметил на просеке между старыми деревьями и делянкой какого-то человека на лошади. Шерсть кобылы блестела от дождя, на всаднике была зеленая плащ-палатка, такая же как у старшего лесничего, а на голове его была фуражка, надетая слегка набекрень.
      Всадник приблизился к Стембореку и остановил возле него свою кобылу. Улыбнулся не то заискивающе, не то издевательски, и в этой улыбке блеснули его ровные белые зубы.
      – Кто вы такой? И что вы делаете в моем лесничестве? – резко спросил Стемборек, хотя не имел права на такой вопрос. Каждый мог ездить верхом по лесным тропинкам, но его охватила злость, потому что ему показалось, что тот услышал его беззвучный крик.
      – Я инспектор охотнадзора. Вы не слышали обо мне?
      – Ну да, слышал, – кивнул головой Стемборек, потому что в самом деле знал от Кулеши и других, что в лесном управлении появился инспектор охотнадзора.
      – Я уже познакомился почти со всеми лесничими, но вас мне как-то не удавалось встретить в лесу, – сказал тот.
      Эти слова задели Стемборека, потому что напомнили ему о сегодняшних колкостях Маслохи.
      – Лес большой, – ответил он. – Я не бываю и на пьянках у лесничего Кулеши.
      И о том знал Стемборек от людей, что, когда насиловали Веронику, там были не только Тархоньский, Вздренга и Будрыс, но и инспектор охотнадзора. Улыбка исчезла с губ того человека. Его лицо стало словно неподвижной маской. Голубые глаза вдруг потемнели, может, потому, что он отвел взгляд от Стемборека и посмотрел в мрачную глубину старого леса.
      – Я уже не живу у лесничего Кулеши, – тихо, почти шепотом, объяснил он, словно бы это могло что-то объяснить.
      А потом он снова посмотрел на Стемборека, и тот неизвестно отчего нервно облизал губы. К своему удивлению, он обнаружил, что уже не чувствует вкуса меда.
      – Моя фамилия Стемборек, я живу в бывшем лесничестве Изайяша Жепы. Каждый укажет вам дорогу. Заходите ко мне как-нибудь, – начал он вежливо, чтобы хотя бы частично загладить свою грубость и избавиться от непонятного страха, который пробуждал в нем этот человек.
      – Меня зовут Юзеф Марын. И я живу в доме Хорста Соботы. – Эти слова дошли до Стемборека словно бы издали. Потому что и в самом деле этот человек легонько шлепнул лошадь по шее и уже успел миновать лесничего.
      Стемборек стиснул губы. Вместо вкуса меда он чувствовал во рту сухость и даже что-то горькое. Неизвестно почему он подумал, что встреча с этим человеком не предвещает ничего хорошего. Может быть, лес не принял его жертву. Поэтому как молитву или заклинание, прогоняющее чары, он начал повторять: «Я счастлив, счастлив, счастлив». Но не смог избавиться от плохих предчувствий. Неожиданно он вспомнил о том, что ему недавно сказал старший лесничий: в лесу видели следы волка-одиночки. Лесные рабочие говорили, что он покусал Карася и Будрыса. Мало у кого хватило бы смелости расставить ночью силки и капканы на лесное зверье, хотя в самом деле боялись охотинспектора, который кружил по лесу тихо, как волк, и был таким же одиноким, как тот волк. «Не скажу Мальвине про волка, потому что она будет еще больше бояться леса, – решил Стемборек. – Я не хочу и того, чтобы этот охотинспектор появился у меня. У него красивое лицо, но злая улыбка. Мальвина его тоже будет бояться».
 

 
      Хорст Собота сдержал обещание. Однажды крестьянин из соседней деревушки привез на телеге пса, запертого в деревянной клетке. Собота заранее приготовил маленький загончик из сетки, где он когда-то держал уток и кур. Клетку приставили выходом к дверям бывшего курятника. Пес выскочил сначала в курятник, потом в загон. Клетку быстро убрали и двери закрыли. Пес из загона вбежал обратно в курятник, сильно ударил лапами в двери, но они даже не дрогнули, и он снова выскочил в загон, оперся передними лапами о сетку, отлетел от нее, еще раз прыгнул и снова отлетел:
      – Вы пожалеете о своих деньгах, пан Собота, – сказал крестьянин, который привез собаку. – Это бешеная скотина. Мне пришлось держать его на толстой цепи, потому что моя жена и детишки боялись выходить во двор. Ничего хорошего из этого зверя не вырастет, а я его обратно не возьму и денег за него не отдам.
      – Я такую собаку хотел и за такую заплатил, – сказал Хорст, поглядывая на Марына, который кивнул головой, что собака ему нравится.
      Крестьянин тут же уехал, довольный, что ему удалось обстряпать выгодное дельце. Неделю назад он просил лесничего Кондрадта, чтобы тот застрелил пса, но тот был занят и дело затянулось. Теперь он получил за собаку деньги, и даже много.
      – Я забыл спросить, как его зовут, – огорчился Хорст. – Ведь есть у него какое-то имя? Марын по-своему улыбнулся и заявил:
      – Что за беда? Не имеет значения, как его когда-то звали, он наверняка не признал ни своего имени, ни своего владельца. Скажи, какое имя для него ты бы хотел.
      – Не знаю. В самом деле не знаю, – задумался старик. – Во дворах и в лесничествах так много Рексов, Бурок, Брысей, Азоров. Я бы не хотел, чтобы так звали нашего пса. Может, ты, Юзва, что-нибудь придумаешь?
      – Иво, – бросил Марын.
      – Почему?
      – У меня был друг, которого так звали.
      – Он умер?
      – Не знаю. Но думаю, что он бы не обиделся на меня.
      – Это был плохой человек?
      – Да. Если было нужно, он мог перегрызть любому горло.
      – Пусть будет Иво, – согласился Собота. – Короткое имя. Хорошее для злого пса. Когда ты начнешь дрессировку?
      – Я уже начал, – сказал Марын и уселся на лавке перед домом, напротив загона. – Через день, два, а может быть, через несколько мы дадим ему поесть.
      – Понимаю, – покивал головой Хорст. – Я много раз был голодным. На войне. Странно, что ты знаешь о том, что такое голод, хотя ты молодой и не воевал.
      На Соботу накатили какие-то неприятные воспоминания. Не сказав ни слова, он оставил Марына и пошел в сад по пологому берегу. Марын же замер на лавке и поглядывал на пса, который тоже смотрел на него. Как долго они присматривались друг к другу? Может, час или полтора. До самого обеда, когда в открытых дверях встала Вероника.
      Она не сказала «день добрый», а Марын сделал вид, что не заметил ее. Он смотрел на собаку, а собака смотрела на него. Вероника тоже начала смотреть на пса, который, как и Марын, словно не замечал ее.
      Стало жарко, и на лбу Марына появились капельки пота. Псу хотелось отдышаться, он раскрыл пасть с белыми зубами и высунул язык. Но как только он показывал язык, Марын делал вид, что хочет встать и подойти к сетке. Тогда пес прятал язык, закрывал пасть и начинал рычать, готовясь к прыжку.
      – Я не позволю вам бить эту собаку, – вдруг проговорила Вероника. Марын пожал плечами.
      – Почему вы думаете, что я буду его бить?
      – Потому что вы похожи на такого, который любит бить. Людей, животных – все равно кого.
      – Это моя собака, – ответил Марын, не поворачивая головы.
      – Я не позволю его мучить, – немного резче сказала Вероника.
      – А я и не говорил, что буду его мучить. Но битья, видимо, не избежать. Иначе он бросится на кого-нибудь и перегрызет ему горло. Если вам его жалко, пожалуйста, войдите в курятник. «Скорая помощь» добирается сюда за полчаса. Впрочем, все будет зависеть от того, искусает ли он вам только лицо или шею и руки тоже. Так или иначе, шрамы останутся на всю жизнь.
      Она ничего не сказала. Ей казалось, что она понимает и разделяет ненависть, которая застыла в лохматой зверюге, лежащей на солнце. Она тоже ощущала в себе ненависть ко всем и ко всему, а в этот миг больше всего – к человеку который сидел на лавке.
      – Я постараюсь бить его так, чтобы вы этого не видели, – заявил Марын. – Но сначала я голодом попробую научить его любви. Поэтому не бросайте ему украдкой никаких кусков. Это не усмирит в нем дикости и ненависти. Кусок он схватит и сожрет, а потом точно так же вцепится в горло. Никто не любит снисхождения. Нельзя добиться чьей-то любви, бросая кусок через сетку. К сожалению, когда-то нужно будет войти за эту сетку и подать ему миску. Но все в свое время. И с кнутом в руке. Не знаю, почему так происходит на свете, что голод и страх делают всех послушными. Однако не я создавал этот мир.
      А так как она ничего не ответила, он добавил:
      – Вы не любите меня, правда?
      Она деланно рассмеялась.
      – Вы мне совершенно безразличны. Я приготовила обед. Идите в дом.
      Она ушла в сторону сада и озера, чтобы позвать обедать Хорста Соботу. Вероника была одета в блузку без рукавов, с большим вырезом спереди. Широкоплечая, с полными бедрами и длинными ногами, эта женщина казалась Марыну олицетворением женской силы. Она шла мелкими шажками, но ноги ставила уверенно и мощно. Попросту верить не хотелось, что на подворье Кулеши он не заметил этой силы.
      Он подумал, что Вероника не могла ему нравиться, потому что он любил высоких худых блондинок. Это странно, что тогда, с проституткой, он, однако, возбудился не при мысли об Эрике, а думая именно об этой женщине. Его, конечно, поразила внезапная перемена в ней – у Кулеши запуганная, тихая и слабая, а тут – сильная, уверенная в себе, может, даже самоуверенная. А вдобавок – удивительно враждебная. Словно бы это Марын виноват в том, что ее силой взял ее собственный муж.
      Он пожал плечами и с удовлетворением отметил, что пес не выдержал палящих солнечных лучей. Он поднялся и с поджатым хвостом зашагал в прохладный курятник.
      Вероника вернулась в обществе Соботы, и Марын пошел в кухню. Он сел за стол и нахально заглянул в декольте Вероники, у которой вырез спереди был таким большим, что ее смуглые груди были видны до половины. Она заметила взгляд и тут же куда-то исчезла. Через минуту вернулась в блузке с рукавами, наглухо застегнутой до шеи. Марын же вызывающе забрал со стола свою тарелку с супом и вышел во двор. К сетке, ограждающей загон-чик, он подвинул старый пенек для колки дров, уселся на него и начал громко есть. Запах еды должен быть проникнуть в курятник, но оттуда не долетал даже малейший шорох. Тогда Марын провел ложкой по проволочной сетке, и из открытых дверей вылетел пес, как огромная пуля из шерсти и мяса. Он вскочил передними лапами на сетку, так, что она прогнулась. Марын почувствовал горячий запах из открытой пасти, услышал громкое рычание.
      Он не прореагировал, а продолжал есть, медленно поднося ко рту ложку и время от времени громко чавкая. Зверь снова замер за сеткой, ворчание стихло – пес вдыхал запах еды.
      Хвост он поджал под себя, шерсть на загривке стояла дыбом. Темные глаза, почти не мигая, всматривались в тарелку.
      Доев суп, Марын встал с пенька и, не обращая внимания на пса, ушел на кухню. Скоро он вернулся с мелкой тарелкой. На ней лежали куриная грудка и картошка, политая жиром.
      Пес тем временем вернулся в курятник, но на этот раз не выскочил из него как пуля. Он вышел медленно, осторожно и застыл в нескольких шагах от сетки. Марын обгрыз куриную грудку, а кость с остатками мяса бросил на землю. Пес не мог дотянуться лапой, но видел эту кость с мясом и чувствовал ее запах.
      – А вы все-таки издеваетесь над этим животным, – сказала Вероника, когда Марын с пустой тарелкой пришел в кухню.
      Он не ответил, демонстративно пропуская слова мимо ушей. Эта женщина, как он определил, мало понимала законы окружающего ее мира, чтобы так во все вмешиваться. Она должна знать свое место, это, кажется, пробовал внушить ей лесничий Кулеша, но избрал плохой способ. Марын постарается, чтобы она держалась подальше от него и от его дел. Поэтому он молча вышел, в своей комнате надел мундир, застегнул ремень с пистолетом, взял фотоаппарат и полевую сумку, оседлал кобылу и поехал в лес. Просто так, куда глаза глядят. В его трудовом соглашении было подчеркнуто, что у него ненормированный рабочий день.
      – Ты не должна так разговаривать с Юзвой, – строго выговорил Веронике Хорст. – Он знает, как надо дрессировать пса. Это дела, в которые ты не можешь вмешиваться. Если после жизни с Кулешей тебя раздражает вид каждого мужчины, то лучше иди к себе наверх.
      – Я не доверяю этому человеку, – заявила она искренне. – Я не верю ему, потому что ничего о нем не знаю. Он все время врет. Говорил Кулеше, что у него есть жена, а ты твердишь, что жены у него нет. А если он женат, почему жена не появляется здесь, не присылает писем, только одну телеграмму? Впрочем, может, эта телеграмма была и не от жены. Разве он сказал тебе, зачем тогда уехал и куда? Ведь этот человек не сразу стал охотинспектором. Ему лет тридцать пять, он где-то до этого жил, работал. А об этом ни слова. Ты говорил ему, что ты богат, и он остался у тебя, чтобы бороться с лесом. А если это обыкновенный проходимец? Если он найдет твой тайник с деньгами и в один прекрасный день исчезнет вместе со всем, что ты накопил за целую жизнь? Нельзя, Хорст, так безоговорочно доверять чужим людям. Ты временами как малое дитя. Поверь моей женской интуиции: это плохой человек.
      – Плохой. За это я его полюбил, – поддакнул Собота. – А ты хорошая, и поэтому тебя два раза лес опозорил. С ним такого не случится.
      – Не доверяй ему так сильно. Он велел тебе купить дикого пса, и ты тут же это сделал. Он хочет приручить его голодом, а ты будешь смотреть и кивать головой. Однажды он попросит у тебя денег, и ты ему дашь.
      – Да. И куплю ему красивую женщину, – мечтательно произнес Хорст. – У такого красивого мужчины должна быть красивая женщина. Тогда он отсюда не уедет.
      – Красивый? – повторила она с иронией. – Да, может быть, симпатичный, но его красота тоже какая-то странная. Почти не правдоподобная.
      – О, да, ты метко сказала: почти не правдоподобная, – обрадовался Хорст. – Это почти дьявольская красота.
      – Это чепуха. Ты говоришь так, чтобы позлить меня. Ты видел его зубы? Белые, ровные, блестящие, будто отполированные. Разве в нашей округе есть кто-нибудь с такими зубами? В жизни не встречала человека, у которого были бы такие красивые зубы.
      – Да, да, – мурлыкал Хорст.
      – Я пошла прибрать его комнату, потому что он не закрывает ее на ключ. Скажи, разве . может быть на свете человек, у которого нет ни одной бумажки в его вещах? Ни одного письма, документа, даже маленькой записки? Вообще у него мало вещей. Заграничная бритва, заграничный фотоаппарат, две шелковые пижамы, наверное, очень дорогие. Заграничные тонкие трусы и такие же заграничные носки. Шприцы и какие-то флакончики с лекарствами. И будто для отвода глаз – зеленые лесные рубахи, лесной мундирчик. Ты видел его костюм? Дорогой и красивый, с заграничным ярлыком. Плащ у него такой же. Такой же и галстук к костюму и две заграничные сорочки. Он – необычный охотинспектор. Что-то он скрывает, какую-то тайну, какую-то гадость.
      – Да, да, – довольно помурлыкивал Хорст Собота. – Это необычный охотинспектор. Я ведь тебе уже говорил.
      И, чтобы его окончательно убедить, какой опасный человек Марын, она принесла из его комнаты большие фотографии, которые он в этот раз привез оттуда, где был.
      – Посмотри сам и убедись, что ему нравится. – Она положила фотографию на кухонный стол перед Хорстом. Этих фотографий было штук двадцать. На некоторых не было ничего интересного, вот, например, человек, стоящий на коленях с ножом в руке над задушенной в силках серной. На другой тоже похожий человек в похожей ситуации. Но несколько фотографий могли поразить кого угодно. Какой-то человек целился в объектив из короткого браконьерского обреза, а потом, на другой фотографии, тот же самый человек валялся на земле с лицом, искаженным болью. Возле него лежал охотничий нож. И еще другой человек с силками на птиц. Лицо окровавлено, разбито почти в лепешку, так, что трудно различить черты. Но Хорст его узнал.
      – Это Будрыс. Тракторист. Присмотрись поближе, и ты его узнаешь. Наверное, он расставлял силки на птиц, потому что возле видны тростники...
      Вероника взяла в руки эту фотографию и всмотрелась. Да, это был Будрыс, тракторист, который держал ее вместе с Кулешей.
      – Этот возле серны, кажется. Карась, рабочий из Долины, – сказала она, беря в руки другой снимок. – А этого с ружьем я не знаю.
      Когда она нашла в комнате Марына фотографии, ее поразил вид искривленных от боли окровавленных лиц. Она не рассматривала ни один снимок, потому что они были для нее слишком отвратительными.
      – Он выполняет свою работу. Вероника, – объяснил Собота. – Ловит браконьеров и увековечивает их преступления своим фотоаппаратом. Это называется «вещественные доказательства». Я слышал, что надо их предъявлять суду. Нелегко поймать браконьера, потому что у него при себе ружье и нож. Догадываюсь, что это один из них ранил Марына. Знаешь, что я думаю об этих снимках? Что он боролся с лесными людьми и фотографии – доказательства этой борьбы. Ты плохо делаешь, что копаешься в его вещах. Однако хорошо, что показала мне эти снимки. Скажу тебе теперь, что, если он даже потребует от меня деньги, я их ему дам. Столько, сколько он захочет.
      Вероника пожала плечами, давая Хорсту понять, что он не осознает угрозы, которую таит в себе дружба с этим человеком. Но в комнате Марына еще раз посмотрела на искривленное болью лицо Карася и на разбитую физиономию Будрыса. Это именно Карась подал ей первую стопку водки, когда несколько лет назад она приехала сюда сажать молодой лес. А потом именно Будрыс повалил на землю. Как сквозь туман она видела потом лица Карася и других. И разве не Будрыс помогал Кулеше держать ее и с любопытством заглядывал между ног? Да, эти снимки ужасны, но в эту минуту она не могла оторвать от них глаз, потому что они наполняли ее мстительной радостью. Эти люди получили то, что им причиталось.
      Она занялась мытьем посуды. Устав от монотонной работы, поднялась наверх в свою комнату, к которой когда-то относилась как к обычному месту проживания, своему углу, а сейчас эта комната показалась ей каким-то чудесным оазисом счастья и покоя. Сколько раз, раздеваясь в спальне Кулеши, она мечтала о том, чтобы каким-нибудь чудом снова оказаться в своей давней комнатке, снова быть одной, без мужчины и его волосатых рук, пальцев, закрадывающихся в каждый, даже самый интимный закуток тела. Теперь это стало действительностью – она снова была тут, у себя, одинокая и не подвергающаяся ничьим нападениям. Ее тело принадлежало только ей.
      Было жарко. Она сняла юбку и блузку, потом – движимая каким-то странным любопытством – освободилась от белья и голая уселась на маленьком табуретике перед зеркалом. Распуская косу, внимательно присматривалась к своему отражению и искала в нем причину, которая превратила ее любовь к Кулеше в ненависть и отвращение. Из-за чего, прежде чем она вышла замуж, почти каждый брошенный на нее мужской взгляд пробуждал в ней омерзение. Так же, как сегодня, она почувствовала омерзение, когда во время обеда этот Марын увидел ее полуобнаженные груди.
      Она не отдавала себе отчета в том, что нечто такое странное, как память, превратит ее любовь к Кулеше в отвращение... Он рассказывал ей о себе, о своей семенной плантации – и не смотрел на ее .фигуру, только заглядывал в глаза. И когда она расставалась с ним, выходила из автобуса и шла к Хорсту Соботе (потому что обычно они встречались в автобусе, она возвращалась из школы, а он ехал из лесного управления), скучала по нему, по его голосу, по его рассказам о плантации, которую он закладывал. И эту тоску она приняла за любовь. А разве брак не должен быть естественной целью любви двоих людей? Она приняла его предложение и стала невестой Кулеши, украдкой встречалась с ним в лесу, на полевых дорогах. Это правда, что он уже вел себя иначе, чем раньше. Но это тоже казалось ей простым последствием того, что они стали женихом и невестой. Он пытался целовать ее, прикасаться к ней в разных местах, что пробуждало в ней омерзение, но она подавляла его, раз они собирались пожениться и жить вместе. Она простила ему даже то, что однажды вечером он завел ее в молодняки, повалил на землю, а потом пробовал стащить трусики. Она была сильной и сумела защититься, посердилась потом на него, правда, недолго, потому что – как он ей объяснил – они были женихом и невестой и имели друг на друга какие-то права.
      Они поженились. И в ту первую ночь, когда она, в соответствии с советами подружек, вымытая и душистая легла голой в постель – вдруг, впервые в жизни, увидела Кулешу нагим. Пораженная, она закричала и хотела вскочить с постели, но Кулеша уже лег на нее, крепко обнял и сказал: «Жена». Она не пыталась сопротивляться, хотя и могла. Это единственное слово – «жена» – лишило ее сил и велело терпеливо ждать спасительных последствий таинства брака. Однако проклятая память ожила, и что-то в ней тревожно сжалось, закрылось от страха. Поэтому, может быть, снова внутри у нее заболело, когда он вошел в нее, и только спустя какое-то время боль прошла и она как-то сносила эти его движения в себе. Она чувствовала отвращение, но не протестовала ни на вторую ночь, ни на следующую. Со временем ее охватило безразличие. Она послушно ложилась, мирилась со страданием. И это , безразличие сочла постепенным спасительным чудом брака. Теперь нужно было только терпеливо лежать каждую ночь и ждать, пока не свершится следующее чудо – что она полюбит то, что любил ее муж, что в ней проснется влечение. К сожалению, время шло, а чуда все не было. После безразличия пришла отрешенность, а еще позже – что-то вроде скуки. Отрешенно и со скукой она принимала мужа. С открытыми глазами она равнодушно смотрела в окно, молясь, чтобы наконец прошла ночь и наступил рассвет. Заметил ли Кулеша, что у нее не наступает возбуждения, что она без охоты идет на каждое сближение?
      И наконец у них поселился чужой человек, охотинспектор. Однажды он сказал Кулеше о любви чистой и настоящей. О женщинах, которые шли за мужчинами в дикие места, не имея надежды на телесное сближение. О любви, которая обходилась без торчащего члена и болезненного вхождения в женщину. Она поняла, случайно слушая разговор, что ошиблась: тоску приняла за любовь. Они с Кулешей никогда не любили друг друга любовью чистой и настоящей, а только любовью грязной, потому что она была полна желания только со стороны мужчины. В ту ночь она не смогла вынести мысли о боли, которую муж снова должен был ей причинить. А когда он это сделал, она попросту сбросила его с себя на пол. С этой минуты лицо мужа, его запах, его дыхание, каждое его слово и взгляд пробуждали в ней омерзение. Она сбросила его с себя и на следующую ночь, а потом уже ни разу не допустила до себя.
      В конце концов наступил вечер, когда Кулеша бросился на нее, ему помогли Будрыс, Вздренга и Тархоньски. Она вырывалась, защищалась, заслоняя тело от чужих людей, в том числе и от Марына, который вдруг вышел – безразличный к тому, что с ней совершали. Разве так должен поступать честный человек? Теперь она не верила ни единому его слову. Он стал для нее таким же ненавистным, как муж, как Будрыс, Вздренга и Тархоньски. Она была женщиной, изуродованной памятью о насилии, совершенном над ней в лесу. Потом же ее искалечили еще раз, и сделал это ее собственный муж.
      Если в ее теле скрывалась какая-то тайна, то этой тайной было внутреннее сопротивление, которое появлялось внизу живота вместе с чувством страха перед болью, вместе с ощущением отвращения и гадливости. Она не верила, чтобы это могло у нее пройти, ведь в ней навсегда останется память о том, что произошло с ней когда-то в лесу, и о том, что она пережила с мужем. Рослое, гладкое, цветущее тело стало только каким-то убежищем для ее страха и ее памяти. Поэтому она заплела косу и, закутав свое тело в халат, пересела на стул возле швейной машинки.
      Но Вероника, однако, не смогла сосредоточиться на новом пододеяльнике, который шила для Хорста Соботы. Она бросила шитье и подошла к окну, которое выходило на лес и дорогу. И тогда, ведомая какой-то непонятной силой, потихоньку спустилась по лестнице.
      В ее ноздри ударил запах комнаты Марына. Она почувствовала застарелый, но приятный Запах дыма каких-то дорогих сигарет. Это странно, что на людях Марын курил только какие попало сигареты, а в своей комнате – дорогие, заграничные.
      Спустя минуту она различила запах ланолинового крема для бритья, которым всегда пользовался Марын. Никогда до сих пор этот запах не казался ей таким острым и заметным.
      Она подошла к шкафу и из-под небрежно свернутых в клубок двух грязных сорочек вынула фотографии, которые показывала Хорсту. Сорочки Марына пахли мужским потом – немного кисло, хотя и приятно. Так же пахла фотография Будрыса, потому что она лежала между рубашками.
      Долго и внимательно она всматривалась в разбитое лицо тракториста, в сгустки крови на лбу и у рта. Смотрела и смотрела, поддерживая в себе чувство мстительного удовольствия. Она прикрыла глаза и представила, как в один прекрасный день увидит так же разбитые лица Вздренги, Тархоньского, Кулеши.
      И когда она представляла это, неожиданно почувствовала тепло внизу живота. А потом ощутила то, чего до сих пор не знала, – мучительную жажду раскрыть свои недра и наполнить их. Левой рукой она взяла фотографию Будрыса и приблизила ее к глазам, а правую опустила на жесткий от волос низ живота. Ощущение тепла все сильнее охватывало ее тело, наплывая снизу к груди и шее. Еще ниже, между ног, она сунула руку и ощутила легкое наслаждение, а потом какое-то нежное облегчение. Тогда она застыдилась и торопливо положила снимок между грязных рубашек.
      В этот день Вероника больше не спускалась вниз. Если Марын вообще вернулся на ночь, ужин он сделал себе сам или ему приготовил Хорст. То же самое было с завтраком. А когда она наконец появилась внизу, увидела, что Марын стирает в ванной свои зеленые рубашки.
      – Ты видела, что он делает? Он стирает свои рубашки, – с упреком шепнул старик.
      – Я сказала, что не буду ему служанкой, – пожала она плечами.
      – Знаю. Поэтому я должен раздобыть для него женщину. Он понятия не имеет, как стирать рубашки.
      – Пусть привезет свою жену...
      – У него нет жены, – возразил Хорст.
      Когда Вероника представила себе, что она могла бы стирать рубашки Марына и снова почувствовать кислый запах пота, то сильно забеспокоилась. Она не могла понять этого, но ощущала в себе это беспокойство, и оно ее раздражало. «Меня злит, что Хорст заботится о нем, как о любовнице», – подумала она, когда Марын закончил стирку и начал развешивать мокрые рубашки на веревке между курятником и сараем. Собота поспешил за ним и вынес из сарая лежак – тот, который когда-то купил для Вероники. Он расставил его недалеко от курятника, чтобы Марын, загорая, мог смотреть на пса. Впрочем, день был очень солнечный, сильно пах лес, еще сильнее пахли водоросли на берегу озера.
      Вероника вымылась, оделась в платье с большим декольте и без рукавов. «Я ему докажу, что его нахальные взгляды мне безразличны, я презираю их, как и его самого», – решила она.
      Раздетый до пояса Марын лежал на лежаке. Из-под прикрытых век он наблюдал за псом, который с утра беспокойно крутился за загородкой. Вероника видела нагих и полуобнаженных мужчин – у старого Хорста тело было исхудавшее и кожа высохшая. Кулеша весь зарос волосами. Грудь, плечи, даже спина были покрыты черным пухом – и это тоже казалось Веронике противным. Обнаженный торс Марына выглядел иначе. Его тело было гладким, как у женщины, только на груди росло немного светлых волос. «Голый, как змея», – подумала она. И была удивлена, что бывают мужчины, не поросшие волосами, как звери. У Кулеши она видела под кожей толстые веревки мышц, его мужская сила пугала ее, потому что много раз она чувствовала ее, когда он входил в нее с причиняющей боль мощью. У Марына она не заметила ничего такого – он казался худым и слабым, как маленький мальчик. А ведь это он изуродовал огромного, как колода, Будрыса. Значит, в нем должна была быть сила, незаметная глазу. Ее, наверное, почуял Хорст Собота и поэтому верил, что Марын сможет победить лес. Разве сможет она, Вероника, увидеть источник этой силы? Долго, стоя у кухонного окна, она не могла оторвать глаз от рук Марына, расслабленно покоящихся на коленях. Это были тоже словно бы женские руки – нежные, узкие, худые, с длинными пальцами. «Чем он занимался всю свою жизнь, если у него такие руки?» – задумывалась она. И была почти уверена в том, что на лежанке греется на солнце не человек, а удивительное чудовище, похожее на человека.
      Хорст Собота все время топтался вокруг Марына, озабоченный его раной. Повязка на руке выглядела грязной, местами пропиталась гноем.
      – Рана не заживает, потому что нож, который ее сделал, был, наверное, отравлен трупным ядом, – услышала она через окно голос Хорста.
      – Заживет, – сказал Марын, словно бы заботливость старика его раздражала. В кухню вошел Хорст и с упреком обратился к Веронике:
      – Ты могла бы осмотреть его рану. В техникуме ты училась оказывать первую помощь. По крайней мере перевяжи его.
      – Не хочу, – ответила она. – Разве он просил, чтобы я это сделала?
      – Ведь ты знаешь, что он никогда ни о чем никого не попросит, – ответил Собота и начал копаться в аптечке, которая висела в ванной.
      Она злилась на себя, что так явно демонстрирует свое нерасположение к Марыну. Без единого слова, с сердитым лицом, отодвинула от шкафа Хорста, вынула бинт и марлю, налила теплой воды в миску и вышла во двор.
      – Покажите рану, – сказала она приказным тоном.
      – Это лишнее, – заявил он, не открывая глаз и не шевельнувшись на лежаке. Она вернулась в дом за ножницами, разрезала повязку и, хотя знала, что будет больно, одним движением оторвала ее. Марын не запротестовал, он вообще ничего не говорил и не открывал глаз, словно боялся солнца. Рана хорошо заживала и только в одном месте еще немного гноилась. Она промыла рану перекисью водорода, намазала пенициллиновой мазью, забинтовала. Она была без лифчика, и, когда наклонилась над мужчиной, ее груди почти вылезли из декольте, и могло показаться, что она подает их ему как два круглых плода. Но он не посмотрел на нее, хотя она этого хотела: Она брезговала алчными взглядами мужчин, но в эту минуту мечтала, чтобы он почувствовал желание и чтобы оно было таким же болезненным для него, как отрывание бинта. Кулеша как-то говорил ей, что желание бывает болезненным. Только теперь ей пришло в голову, что можно собой, своим телом причинять кому-нибудь боль. И ей страшно захотелось, чтобы первым, кто бы ощутил эту боль, стал Марын. Он, однако, не открыл глаз. Как назло, именно ее пронзила таинственная боль наслаждения. От этого мужчины доносился аромат его комнаты – ланолинового крема, заграничных сигарет и кислого пота. Марын пах, как фотография изуродованного лица Будрыса. Она не могла ничего поделать с собой, чтобы снова не ощутить мстительного удовольствия при мысли об униженном Будрысе, а вместе с этим удовольствием в ней ожило желание прикоснуться рукой к низу своего живота. Это было немного болезненное желание, поэтому она хотела уйти отсюда и поспешно завязала бинт.
      – Спасибо, – бросил ей Марын.
      Она приготовила обед и сначала позвала Хорста Соботу. Потом пригласила Марына.
      Хорст, как обычно, громко чавкал, потому что у него не было зубов. Кулеша, как она хорошо помнила, ел быстро, проглатывал большие куски мяса. Марын же брал в рот маленькие кусочки и ел без аппетита, медленно двигая челюстями. Вероника знала по фильмам, что именно так едят люди, которые получили воспитание. Но она сказала:
      – Вы так едите, пан Марын, будто вам не нравится моя еда. Если я плохо готовлю, то почему вы не привезете сюда жену? Марын на минуту перестал есть и сказал с этой своей полуулыбкой:
      – Думаю, что у меня уже нет жены.
      – Что значит, что вы так думаете? – пожала плечами Вероника. – Жена или есть, или ее нет.
      – А вы? – спросил он. – Вам не кажется, что у вас нет мужа, хотя он есть и живет неподалеку отсюда?
      Хорст захихикал, а она была не в состоянии выдавить из себя ни слова. Марын же попросту встал из-за стола, взял тарелку с говядиной и картошкой, политой соусом, вышел с ней на пенек возле сетки, за которой в курятнике сидел пес. Хорст тут же уселся у окна, чтобы видеть Марына и собаку, а она встала рядом с Хорстом и тоже смотрела. Почему? Она и сама не знала. Наверное, из-за простого любопытства.
      Марын присел на пеньке и по-своему медленно ел. Пес вылез из курятника со взъерошенной шерстью, но уже через минуту, когда почуял запах еды, неожиданно завилял хвостом. Тогда Марын перебросил ему через сетку одну пропитанную жиром картофелину. Он проглотил ее. И снова стал смотреть на Марына – окаменевший, неподвижный, враждебный. А Марын взял пальцами вторую картофелину. Уши пса прижались к голове, хвост стал двигаться влево и вправо. Картофелина перелетела через ограждение, за ней кусок говядины. И на этом Марын остановился. Он съел свой обед и с пустой тарелкой вернулся в кухню.
      – Он немного меня полюбил, – сообщил он насмешливо. – Можно приготовить кашу со шкварками.
      Собота не мог сдержать восторга.
      – Это было замечательно, Юзва. Он начал тебя любить. Я сам видел, как он завилял хвостом. Теперь я верю, что ты умеешь дрессировать людей.
      – Что такое? Людей? – резко спросила Вероника. – С каких это пор людей дрессируют? Хорст весело рассмеялся.
      – Ты не слыхала. Вероника, моего разговора с Юзвой. Он мне открыл глаза на то, что людей тоже дрессируют. Если б ты знала, как меня дрессировали в армии. А потом меня как следует дрессировали лесные люди.
      – А как дрессируют людей? – спросила Вероника.
      – Так же, как собаку. Голодом и кнутом, – объяснил Хорст. Марыну этот разговор не доставлял удовольствия. Он спросил Веронику о каше и сале. Он хотел приготовить еду для собаки, но она этим уже занялась.
      – Я подожду, пока вы это сделаете, и сам ему отнесу, – сказал он и вышел во двор.
      Пес снова завилял хвостом, и Марын вынул из кармана кусочек сухого хлеба. Он бросил его псу и пошел в сад, а за ним мелкими шажками поспешил Хорст. «Прежде всего он выдрессировал себе Хорста», – подумала Вероника.
      Когда еда для собаки была готова, она пошла в сад и увидела Хорста и Марына сидящими на старом помосте. О чем они разговаривали, она не знала. Скорее всего о лесе, потому что Хорст показался ей странно оживленным и даже счастливым. Плечо к плечу с Вероникой возвращался Марын по тропке через сад, Хорст спешил за ними. Вероника молчала, потому что вдруг поняла, что пока тут будет этот чужой человек, она останется только служащей, выполняющей его приказы, даже если не он будет их отдавать. Она шла рядом с Марыном, раздражаясь все сильнее, потому что одновременно понимала, что все справедливо: она заслужила это унижение тем, что сделала Хорсту. И что этот чужой человек – тоже если оценивать по справедливости – вовсе не навязывался Хорсту, а тем более ей, Веронике. Это ведь Хорст пригласил его к себе, предложил квартиру и пропитание. Не Марын был виноват в том, что Хорст потерял разум от своей ненависти к лесу. Но она не могла с полной уверенностью сказать, в самом ли деле нужно так ненавидеть лес. Или, как минимум, ненавидеть лесных людей за то, что они когда-то сделали Хорсту и ей. Веронике, что сделали со старым кладбищем в Волчьем Углу. И еще ее раздражало то, что она могла бы идти за Марыном или перед Марыном, но шла, однако, рядом с ним, потому что дул слабый ветер с запада и она то и дело вдыхала запах этого мужчины, этот кислый аромат пота, который напоминал ей изуродованное лицо Будрыса.
      В кухне Юзеф Марын взял кастрюльку с кашей и шкварками, вышел во двор, нашел старую миску, которая когда-то служила кормушкой для уток. Положил несколько горстей каши, потом вынес хлыст из конюшни и, держа в левой руке миску, а в правой хлыст, осторожно открыл дверцу в сетке, ограждающей курятник. Он вошел в ограду и, нагнувшись, стукнул миской о землю. Тогда из курятника выбежал пес, хотел броситься на Марына, но почуял запах еды. Он приостановился и начал медленно подходить к миске. Хвост у него был поджат, уши прижаты, из горла вылетало тихое рычание. Он, однако, приблизился к миске и начал жадно есть. Это длилось недолго, потому что еды было немного, голода он не утолил, скорее почувствовал еще больший голод. Тем временем Марын с пустой миской в руке сделал шаг назад, к приоткрытой дверце. И тогда пес с громким рычанием, вылетающим из открытой пасти, хотел прыгнуть на Марына, но на его спину обрушился сильный удар. Потом хлыст свистнул еще раз и еще, пока пес, скуля, не удрал в курятник.
      Марын вышел за ограждение, переложил еду из кастрюльки в миску, на этот раз больше, . чем в первый раз. Он смело вошел в ограду и стукнул миской о землю. В правой руке он держал хлыст, левая была занята миской.
      Пес выглянул из курятника. Он смотрел на миску, на хлыст, на Марына. Это длилось долго – так долго, что Веронике, которая наблюдала за всем этим через кухонное окно, захотелось кричать, потому что ей казалось, что это она получила все эти удары. А потом она увидела, как пес прижался к земле и медленно, молча начал подползать к Марыну и миске. Полз он страшно медленно, наконец добрался до еды и, все так же распластанный от страха, Стал жадно есть. Когда пес вылизал миску дочиста и Марын сделал движение рукой, словно бы хотел ударить его хлыстом, пес удрал в курятник. В кастрюльке оставалось еще много каши со шкварками, но Марын унес ее в кухню, где Хорст встретил его взглядом, полным восхищения.
      – Это было отвратительно, – сказала Вероника.
      – Правильно, – согласился Марын. Хорст потер руки.
      – Как ты думаешь, Юзва, сделаешь ты из него послушного пса?
      – Это уже послушный пес, – ответил Марын. Хорст вышел во двор, приблизился к сетке и ударил в нее ладонью. Пес выскочил из курятника и, злобно рыча, прыгнул на сетку передними лапами. А потом вышел Марын с миской в руке, и, как только пес его увидел, лапы съехали с сетки, зверь отошел на два шага и выжидающе смотрел, медленно виляя хвостом. Тогда Марын вернулся в кухню, снова наполнил миску и понес ее псу. Без малейшего страха он открыл дверцу и поставил миску на землю. Пес, все виляя хвостом и прижав уши, подошел к миске, а Марын закрыл за собой дверцу.
      – Он тебя уже любит, – заявил Хорст.
      – Завтра утром, когда я попробую забрать пустую миску, он может броситься на меня. Но это будет последняя попытка сохранить достоинство. Этот остаток из него выбьет мой кнут.
      После полудня Марын, как обычно, поехал в лес. Вероника сняла с веревки высохшие зеленые рубашки и выгладила их. Почему она это сделала? Она не знала, а скорее не хотела знать. Только когда с выглаженными рубашками она вошла в комнату Марына и открыла шкаф, чтобы положить их на полку, то поняла, что просто ей стыдно было прокрадываться сюда, как воровке. Она пришла с рубашками и могла снова посмотреть на фотографии, которые лежали на полке.
      На этот раз она подробно рассмотрела фотографию человека, который прямо в объектив фотоаппарата целился из своего ружья, а на втором снимке он, уже без ружья, лежал на земле с лицом, искаженным страданием. Да, это, кажется, был тот третий мужчина, который в молодняках, когда она была почти без чувств от водки, лег на нее после Будрыса и Карася и надевал ее, как на колышек, искривляя лицо с таким самым выражением, как на снимке, сделанном Марыном. Только тогда это была гримаса наслаждения, а здесь – страдания и боли.
      И снова она взяла эту фотографию в левую руку и приблизила к глазам, а правой задрала платье. Минуту спустя она с удивлением посмотрела на свои пальцы, покрытые влажной росой. Она поднесла их к лицу, и впервые в жизни запах собственного тела наполнил ее желанием. Она была так ошеломлена этим, что, как пьяная, вышла во двор. «У меня есть какая-то тайна, и поэтому я не такая, как все», – подумала она.
      За воротами стоял Хорст Собота, а возле него на своем мотоцикле сидел Кароль Стемборек.
      – Видите, пан Собота, эти оструганные колышки возле вашего дома и сада? Завтра рано утром сюда приедет землеустроитель и отведет место под лесопилку. День и ночь тут будет визжать пилорама, а ветер понесет опилки на ваши фруктовые деревья. Продайте дом, пока не поздно.
      Хорст Собота повернулся и, как слепой, не заметив Веронику, беззвучно шевеля беззубым ртом, пошел в сарай. А Кароль Стемборек, удобно усевшись на мотоцикле, радостно кричал ему вслед:
      – Здесь будет лесопилка... лесопилка... лесопилка.
      Стемборек поднял на лоб мотоциклетные очки, и Вероника видела его глаза – широко открытые и полные огромного счастья. Стемборек чувствовал, что стал плохим человеком. По другую сторону дороги темной стеной стоял лес, который наверняка теперь его полюбит.
      – Лесопилка... лесопилка... – кричал Стемборек.
      Вероника побежала за Хорстом. Старик вошел в сарай, снял крышку с гроба и начал в него залезать.
      – Хорст! Хорст! Что ты делаешь? – закричала она, хватая его за плечи.
      – Отойди, женщина, иначе я тебя ударю. Отойди, говорю тебе, и дай мне умереть. Марын может победить лес, но он не победит лесопилку. Уйди, женщина, и дай мне умереть.
      Он говорил тихо, но так решительно, что она отпустила его руку. Он же наконец залез в гроб, вытянулся в нем и, сложив руки на груди, закрыл глаза. Он выглядел как умерший, и это лишило Веронику сил. Словно во сне, она вышла из сарая и подошла к воротам, за которыми уже не было Стемборека. Однако она увидела ошкуренные желтые колышки, лежащие за забором на дне старого карьера. Ее охватил страх, потому что она почти поверила, что Собота умер. Стояла у ворот и смотрела на дорогу – беспомощная и перепуганная. Только когда ее пронизала дрожь от вечернего холода, поняла, что ждет возвращения Марына. И, хотя она его ненавидит, тем не менее ждет его возвращения, потому что только он может помочь.
      Наступила ночь, вместе с ней из лесу выполз непроницаемый мрак. И казалось, что лес уже вступил во владение домом, садом и даже озером. Ветер заревел в ветвях невидимых в темноте деревьев, она перепугалась еще больше и побежала в кухню, где зажгла свет. Села за стол и все ждала Марына. Она не могла сосредоточиться ни на чем, не могла прийти ни к какому решению. Попросту неподвижно сидела за столом и боялась посмотреть в темноту за окном.
      Очнулась она после полуночи. Марына еще не было. И снова вернулся страх – на этот раз и за него. Это ведь опасно – ловить браконьеров. «Его тоже убили», – пришло ей в голову. И тут же Вероника испугалась еще больше – что она подумала «тоже», а это значило, что Хорст умер. А ведь тем временем он наверняка все еще живой лежит в гробу. Она должна пойти к нему, чтобы убедиться в этом, уговорить его вернуться домой. Но она боялась, что войдет туда и убедится, что Хорст уже холодный. «Вернись, вернись, вернись», – шептала она горячо, молясь о возвращении Марына. А потом опустила голову на руки.
      ...Ей снилось, что Марын лежит мертвый и нагой, а она прикасается к кровавой ране на его груди и чувствует внизу живота болезненный жар, как тогда, когда впервые в нее вошел Будрыс. Во сне она сопротивлялась Будрысу, у того было окровавленное лицо, она отталкивала его от себя, но была, однако, безвольной и бессильной...
      Ее разбудил громкий лай собаки. Наступил день, солнце стояло высоко. Пес увидел кобылу, с которой как раз соскочил Марын, и кобыла подошла близко к сетке.
      – Пан Марын! Пан Марын! – выбежала она из кухни. – Хорст умер. Да, умер, потому что в карьере строят лесопилку.
      Она не заметила, что мундир, лицо и руки Марына вымазаны в грязи. Она закрыла лицо руками и громко заплакала, сквозь слезы бормоча о лесопилке и смерти Хорста. Она очнулась, когда Марын сильно схватил ее за запястье и стиснул до боли.
      – Где он? Где Хорст?
      Она отвела его в сарай и широко открыла двери. Солнечный свет упал внутрь, прямо на запавшие щеки лежащего в гробу старика.
      – Хорст, проснись, – спокойно сказал Марын. – В старом карьере не будет лесопилки. Я как раз возвращался из леса и задержался с людьми, которые вертелись там с утра. Кто-то мне сказал, что карьер лежит слишком близко от озера и что они будут должны сменить местоположение. Слишком близко к озеру. Лесопилка может стоять как минимум в пятистах метрах от зеркала воды. Так заявил землеустроитель. Лесопилку построят на земле некоего Лукты, возле дома Стемборека.
      Хорст открыл глаза. Он медленно сел, потому что у него болела поясница. Вероника обняла старика и хотела помочь ему выйти из гроба. Но, однако, он вылез сам. Он смотрел на Марына так, словно вдруг увидел перед собой живого Господа Бога или дьявола.
      – Ты получишь от меня женщину, Марын, – сказал он минуту спустя, с трудом выговаривая каждое слово. – Ты получишь такую женщину, каких любишь. Потому что эта, – он указал на Веронику, – потому что эта тебе не нравится.

 
      Вероника вывела из сарая велосипед и по песчаной дороге вдоль опушки леса добралась до шоссе. Здесь она свернула в сторону лежащей в трех километрах деревеньки, едва бросив взгляд на лесной поселок Модренги, который она миновала, – несколько рядов одинаковых домов из белого кирпича. Перед каждым было небольшое подворье, огороженное сеткой, а также хозяйственные постройки для коровы или свиней. Но мало кто из лесных работников (в основном они жили в этом поселке) держал корову, свинью или даже кур, уток, гусей, хотя каждому полагалось по полтора гектара пахотной земли и пастбище. Они имели право и на аренду государственной земли.
      На подворьях роились дети, а перед магазином в поселке всегда стояла длинная очередь женщин. Они покупали все подряд: яйца, молоко, ветчину, мороженую птицу, сыр, не говоря уже о хлебе и булках. Женщины просили заведующую магазином, чтобы она привозила даже морковь и лук. Редко у кого из них был при доме огородик с овощами. Их мужья хорошо зарабатывали в лесу, даже лучше, чем лесничие и лесники, и, хотя без передышки жаловались на тяжкую жизнь, выделенные им поля зарастали сорняками, что сердило крестьян из соседней деревеньки, потому что Семена сорняков ветер переносил на их поля. Хорст Собота, так же, как другие крестьяне, с презрением и недоверием относился к лесным людям, как их называли. Часто они бывали пьяными, грязными, такими же грязными выглядели их дети. Хорст утверждал, что у этих людей лес отобрал душу. Но правда выглядела несколько иначе. Каждый из лесных людей в прошлом искал заработков в каком-нибудь городе, на большом заводе, на крупной стройке, шахте или металлургическом комбинате. Но они не выдерживали темпа работы, жизни в коллективе. По несколько раз они меняли места работы, пока в конце концов не попадали в лес, потому что здесь им предлагали квартиру и работу, которая не требовала строгой пунктуальности. Лесничий или лесник попросту назначал работнику уход за каким-нибудь участком леса, прочистку молодняка, поручал снять кору со стволов, предназначенных на телеграфные столбы. Каждый сам делал то, что ему было велено – никто не был в состоянии проверить, начал ли он работу в означенный час. Только во время вырубок нужно было работать вместе, но тоже небольшими группами. Зарабатывали по-разному, некоторые лишь столько, чтобы получить основную зарплату и полагающуюся тогда прибавку на неработающую жену и кучу детей. Способ оплаты труда не располагал к усилиям, гораздо легче было увеличить доходы на еще одну дополнительную выплату, на очередного ребенка. Этим ограничивались их интересы и амбиции.
      В поселке не выписывали ни одной газеты, ни в одном доме не было книг, а среди примитивной утвари выделялся только телевизор. То и дело милицейский «УАЗ» приезжал в поселок, чтобы прекратить очередную драку или семейный скандал, вызванные пьянством и ревностью. Как забавную историю, рассказывали о молодой жене одного лесоруба, которая, как только приехала в поселок, велела мужу засадить поле картофелем, развела и поливала огородик, купила цыплят и утят. А потом кто-то каждую ночь выкапывал у нее картошку, крал морковь и лук из огорода, начали пропадать цыплята и утята. Год спустя она стала такой же, как другие – стала ходить за всем в магазин и часами бессмысленно чесать язык, сплетничать, подглядывать, как ведут себя другие женщины, куда вечерами ходят их мужья.
      Минуя лесной поселок, Вероника на миг подумала: «Что болтают женщины из поселка, а также мужчины, о ее бегстве от Кулеши?» Ведь о том, что произошло в тот вечер у Кулеши, не умолчал ни тракторист Будрыс, ни лесник Вздренга – причина бегства была всем известна. Для мужчин Вероника стала обыкновенной шлюхой, которая предпочла старого Хорста, а для женщин – какой-то странной, чтобы не сказать – ненормальной. Другое дело, если бы Кулеша напивался каждую ночь или сразу после свадьбы начал бить жену, хотя и это не могло быть таким важным, если женщина любит мужчину, а мужчина любит женщину. Единственное, о чем они спрашивали – отдавал ли Кулеша Веронике всю зарплату или большую ее часть оставлял для себя и приятелей. Ведь именно это, а не что-то другое считалось у этих женщин самым важным в жизни с мужчиной.
      Никогда она не была так близка к пониманию ненависти, которую Хорст питал к лесу и лесным людям. Поэтому все быстрее крутила педали, а ветер раздувал ее тонкую юбку, обнажая яблоки колен и смуглые бедра. Она не чувствовала – как раньше – ни чуточки стыда и не одергивала юбку, когда проезжала мимо какого-нибудь лесоруба с моторной пилой на плече, с топором или тесаком и видела их алчные взгляды, направленные на ее бедра. Омерзительная когда-то для нее мужская похоть теперь пробуждала в ней какую-то мстительную радость. «Пусть их мучит голод желания. Никогда меня больше ни один не получит» – такие слова она, наверное, подобрала бы, если бы хотела выразить свои чувства. Но она не делала этого, потому что одновременно у нее было неприятное ощущение, что она – существо как бы вдвойне покалеченное, что ее бедра никогда уже не раздвинутся ни для одного мужчины. Но раз ее уродство оставалось только ее тайной, разве не могла она мстить тем, кто был причиной этого уродства, дразнить их своим телом и чувствовать мстительную радость?
      Она ехала в деревню, чтобы купить гуся для Юзефа Марына, потому что так велел Собота. Веронике казалось, что от любви Хорста к ней уже немного осталось – она в доме никто, обычная служанка. Моментами она думала, что не любит Марына как бы вдвойне – за то, что тот был свидетелем ее позора и не сделал ни одного движения (а ведь это сильный человек, а не какой-нибудь трус), чтобы она этого позора избежала. А кроме того, он украл (она так это определяла) любовь, которой одаривал ее Хорст Собота. Конечно, она провинилась перед Хорстом, но он ее, похоже, понял и должен простить. Этим воспользовался, однако, этот чужой человек и занял ее место. Да, ей было за что не любить Марына и относиться к нему как к врагу.
      Но существовало и еще что-то странное, чего она не могла понять. Один вид Марына – его мальчишеской фигуры, белых зубов и пренебрежительной улыбки, а прежде всего его запах, который она чувствовала – дорогих сигарет, ланолинового крема и мужского пота, – наполнял Веронику каким-то непонятным беспокойством и тоской. Она вынуждена признаться себе, что, когда Марына не было дома, ей чего-то не хватало .Она шла в его комнату, открывала шкаф и вдыхала запах вещей, рассматривала страшные фотографии, каждый раз (хоть в последнее время все слабее) ощущая всепроникающее тепло внизу живота. Ее сильно задели слова Хорста Соботы, которые он произнес, вылезая из гроба: «Я найду для тебя женщину, потому что эта тебе не нравится». А ведь, казалось, она должна была быть довольна, что Хорст ее уважает, не думает как о шлюхе для этого чужого человека. И раз она не нравится Марыну, то тем лучше – не будет приставать. «Он задел мою глупую амбицию», – подумала Вероника и решила забыть о словах Хорста. И зачем ей какая-то там амбиция, желание нравиться, раз она двойная калека, не хочет ничьей похоти, а если и ждет чего-то от жизни, то, может быть, любви чистой, настоящей, как у тех мужчин и женщин, о которых когда-то Марын рассказывал Кулеше. Однако она не забыла слов Хорста и с тех пор при каждой возможности ходила по дому в коротких платьицах, к завтраку и к ужину набрасывала на голое тело халат и старалась, чтобы раз за разом перед Марыном открывалась полоска груди или бедра. Она с нетерпением ждала, что перехватит брошенный украдкой взгляд Марына, и тогда – как она себе представляла – причинит ему боль. Но на самом деле не хотелось ли ей попросту опровергнуть слова Хорста, что она не нравится Марыну? Отчего бы она не должна ему нравиться, если так алчно смотрели на нее другие? Разве она не пробуждала постоянного желания у Кулеши? Не может быть, чтобы мужчины так сильно отличались друг от друга и чтобы этот чужой человек оставался равнодушным к ее телу. Нет, он только специально скрывает от нее свое желание. Или, что еще хуже, попросту брезгует ею.
      Однако она не протестовала, когда Хорст велел ей ехать за гусем. Она не без удовольствия подумала, что зажарит его так вкусно, как никогда раньше. Марын сядет за стол и будет есть медленно, мелкими кусочками, а она усядется напротив него – так, что платье откроет ее колени и смуглые бедра. И на этот раз именно она посмотрит на него нахальным взглядом, осмелится заглянуть ему в глаза. Если бы она могла в этом взгляде передать что-то такое, как желание, он, может, смутился бы, как стыдливая девица, как она когда-то. Только желания нельзя сыграть, она даже не знает, что это за чувство. Ну, может, уже немного знает...
      Деревня располагалась сразу же за плавным поворотом шоссе. Возле дороги росли старые клены, там и сям зеленели живые изгороди из сибирской сливы, а в садиках возле домов – старые высокоствольные груши и яблони, которые родили мало плодов. С этого места уже не был виден лес – везде тянулись возделанные поля. Здесь иначе дышалось – глубже и легче. И было словно ближе к небу и плывущим по нему облакам, гонимым ветром. Вероника подумала, что в деревне старый Хорст чувствовал бы себя в большей безопасности, не слышал бы речей леса и не боялся бы, что с ранней весны до поздней осени лес старается коварно перешагнуть дорогу и войти на клочок его земли. Но ничего не поделаешь – Хорст никогда не продаст своего дома и не переселится в деревню, хотя у него здесь много родни.
      Из ворот усадьбы, принадлежащей Лешнякам, выехал трактор с прицепом, полным навоза. Вероника свернула на подворье, где, опершись на вилы, стояла Лешнякова – в платке, больших резиновых сапогах. Она была только на три года старше Вероники, но у нее уже было двое детей.. Под серой юбкой сильно округлившийся живот позволял предположить, что она ждет третьего.
      Лешнякова улыбнулась Веронике ртом, в котором спереди не хватало двух зубов. Она забыла об усталости. Ее девичья фамилия была Штольц, и она была дальней родственницей второй жены Хорста Соботы. Это от нее вся деревня знала о ясеневом гробе, о Веронике, с которой она была на «ты», именно из-за родства со второй женой Соботы.
      – Хорст говорил мне, что ты хочешь продать гуся, – сказала Вероника.
      – Да. Но за ведро вишни, если она уродится. Я хочу закатать немного вишни в банки.
      – Ладно. Ты получишь и два ведра. – Вероника приставила велосипед к стене. Лешнякова воткнула вилы в землю, прогнала детей с навозной кучи и пригласила Веронику сесть на хромую скамейку у дома.
      – На гусиные яйца я посадила курицу. Зачем мне старые гуси, если будут новые? Я думала, что Хорст сердится на тебя за то, что ты пошла за лесничего.
      – Я его бросила, – спокойно сказала Вероника, хоть та об этом наверняка уже знала. Хороший тон приказывал изображать неведение. Будто бы у человека, занятого работой, нет времени на то, чтобы интересоваться жизнью других людей.
      Лешнякова с пониманием покивала головой.
      – Хорст старый, и ты все получишь после него. Будешь богатой, а с этим что бы у тебя было? Впрочем, он не выглядит таким, что может женщине угодить. Я даже удивлялась, что ты за такого выходишь. Ты – женщина как следует, а он городской, слабый. Не такой тебе нужен.
      Вероника молчала. Она не могла справиться с румянцем, который – как она чувствовала – охватил ее шею и выполз на щеки. Всегда было так, что, стоило женщинам оказаться с глазу на глаз, начинались разговоры о детях или о свинствах. Она могла прервать этот разговор, но не хотела. Что-то тянуло ее еще раз убедиться в том, что она отличается от других.
      – Он не был слабый. Но, не знаю, отчего, мне с ним плохо жилось, – сказала она, чтобы поддержать разговор.
      – Эти дела так просто не поймешь, – согласилась Лешнякова. – Я никогда святой не была. Этого первого ребенка я родила, ты знаешь, после гулянки в Пудрах и даже не знаю, от кого. Но только когда вышла замуж за Лешняка, мне стало хорошо. Достаточно ему вечером на меня посмотреть, а я уже вся закипела. Каждую ночь я должна с ним что-то иметь, потому что иначе у меня по утрам голова болит. Он иногда не хочет, потому что устает, но я о своем никогда не забуду, хотя от этого бывают дети. Иногда так себе угожу, что на задницу сесть не могу. Я бы не хотела больше детей, троих хватит. Но свой к своему тянется, – захихикала она, прикасаясь к низу живота. – Это все трудно понять, но я уверена, что твой лесник был для тебя слишком легкий. Мужчина должен быть таким тяжелым, чтобы женщине казалось, что она под ним задыхается. Потому что от этого и получается удовольствие.
      – Я ушла, потому что он взял меня силой и с помощью других людей, – объяснила Вероника. Лешнякова пожала плечами.
      – Ты скрытная и правды не скажешь. Вы были муж и жена, зачем ему брать тебя силой. Скажи лучше, что у тебя под рукой есть тяжелый мужик, потому что ты сама не маленькая. Люди болтают, что ты привыкла жить с Хорстом, но я в это не верю. Для тебя он слишком старый и тоже слишком легкий. А что тот взял тебя при людях? Боже мой, а что в этом плохого? Убыло тебя от этого? Я люблю, если на меня смотрят, и сама при чужих мужиках юбку задираю. Пусть у них слюни текут.
      Она поддернула юбку выше колен, потом еще выше, до самых бедер – белых, жирных, кое-где покрытых синяками. Но ей они нравились, и она смотрела на них с удовольствием.
      – Это отвратительно, – вырвалось у Вероники.
      И снова пожатие плечами.
      – Ты скрытная, поэтому так говоришь. А видела по телевизору, как бабы с себя тряпки снимают? Если бы это было так противно, то этого бы не делали. Мой мне запретил, но я когда-то по кухне любила почти с голыми титьками ходить. Только мой ревнивый. Побил, я и перестала. Но смотреть любит. Если бы это было таким отвратительным, не смотрел бы. Ясно, что после двоих детей они уже не такие, как раньше. Но ты не ври, что твой не любил на твои смотреть. У тебя такие, как пограничные курганы. А показывать не запрещено, если даже ты монашка. Скажу тебе одно: он был слишком легкий. Когда Хорст умрет, будешь богатой и найдешь себе тяжелого мужика. Сама поищешь и подберешь по своему размеру. Сапоги тоже нужно подбирать на свою ногу. Ты же только после свадьбы сообразила, что этот лесник тебе не по размеру. Такая уж правда.
      Она минуту помолчала и потом добавила:
      – То же самое было со мной. Внебрачный ребенок у меня, вот и не было охотников до женитьбы. Но как только я родителей уговорила, чтобы они пошли на пенсию и переписали на меня хозяйство, сразу же нашла Лешняка. Мужик подходящего размера и тяжелый, как колода.
      Вероника прикусила нижнюю губу. Она жалела, что позволила втянуть себя в этот противный разговор.
      – Я заберу этого гуся. Еще сегодня надо его ощипать, – сказала она. С поля вернулся Лешняк и помог жене поймать птицу. Он перерезал гусю горло, и Вероника уложила теплое пушистое тело в корзинку на велосипеде. Лешняк, огромный бородатый мужик, спросил ее:
      – Правда ли, что Хорст написал жалобу по поводу кладбища на Волчьем Углу? Говорят, что они кидались человеческими черепами, как капустой. Там лежала Кунегунда Кайле, сестра моей бабушки. Что они с нами делают, эти чужие люди?
      – Хорст написал жалобу, – подтвердила Вероника.
      – Никто еще не выиграл у лесного управления, – пожал плечами Лешняк. – Но и то правда, что трогать умерших нельзя. Говорят, что ночами по лесу начал ездить какой-то человек и бить лесных людей. И волк появился.
      Вероника рассмеялась:
      – Не знаю, о ком говорят. Но у Хорста поселился охотинспектор. Его зовут Юзеф Марын. У него есть лошадь, и он ездит на ней по лесу. Ловит браконьеров.
      – Тяжелый мужик, правда? – подмигнула левым глазом Лешнякова. Вероника обиделась.
      – Он не тяжелый. Фигура у него, как у молодого парня. Впрочем, я его не люблю.
      – Потому что это снова может быть не твой размер, – захихикала Лешнякова. Вероника не успела ощипать гуся и зажарить на обед. Она отварила картошку и открыла две банки говяжьей тушенки. Тем временем приехал грузовик за последней партией яблок, которые хранил у себя Хорст. Сквозь кухонное окно Вероника видела, как Марын и Собота таскали на грузовик ящики с яблоками. Хорст делал это с трудом, но для Марына, казалось, это не составляло ни малейшей трудности. «Он сильный, но, похоже, очень легкий, – невольно подумала Вероника, глядя на Марына. – Он бы не понравился Лешняковой». Впрочем, она не понимала Лешнякову. То, что та сказала, казалось ей лишенным всякого смысла. Что за удовольствие может получить женщина от того, что ее душит тяжелое тело мужчины? Кулеша тоже все время придавливал ее и почти душил, поэтому она и ушла от него. Если когда-нибудь она снова захочет связаться с каким-нибудь мужчиной, то он должен быть хрупким, как женщина, лишенным жестокой мужской силы, чтобы при нем она могла спокойно лечь и быть уверенной, что он не схватит ее в сильные объятия, не наполнит болью. «Наверное, так выглядит любовь чистая и настоящая», – подумала она.
      После обеда Хорст пошел к лесничему Кондрадту, чтобы заказать у него несколько жердей. Марын же какое-то время играл с собакой, которая все еще сидела в загоне для кур. К собаке Марын всегда подходил с миской и кнутом, но кнут уже не надо было пускать в ход. Иво – к такому имени приучили собаку – радовался при виде Марына, позволял гладить себя по голове, таскать за уши, а когда Марын уходил, ложился на землю и от тоски тихонько скулил.
      Вместо того, чтобы мыть посуду, Вероника пошла наверх и переоделась в свою самую открытую блузку, вышитую разными узорами, сняла лифчик, ведь ее груди и так хорошо держались, а сквозь желтоватую тонкую материю блузки могли обозначиться большие соски. «Титьки у меня, как пограничные холмы», – подумала она словами Лешняковой, хотя они были вульгарными. Но в эту минуту ей хотелось быть такой, как Лешнякова – вульгарной, навязывающейся мужчине.
      Когда она вышла во двор, Марын уже выезжал на лесную дорогу. Уселась на лавку, и ее охватило какое-то бессилие. Вероника сидела и сидела, пока не услышала гудок автомобиля.
      Возле дома затормозила большая желтая машина иностранной марки. Из нее вышла высокая худая женщина с длинными светлыми волосами и очень красивым лицом, напоминающим какую-то киноактрису. На женщине была бежевая замшевая курточка, такого же цвета плиссированная юбка, маленькие ноги обуты в бежевые замшевые туфельки. Подходя к калитке, она играла ключами от автомобиля.
      – Здесь живет Юзеф Марын? – спросила дама.
      – Да...
      – Я его жена. И хотела бы его увидеть.
      – Он поехал в лес...
      Женщина потрясла головой, потому что ветер подхватил длинные волосы и закрыл ими глаза.
      – Я могу его подождать? – Вероника открыла калитку и сделала приглашающий жест. Она не знала, почему, но ее сердце билось очень сильно, и что-то сдавливало ей горло. «Это из-за любопытства, – подумала она. – Наконец я знаю, как выглядит жена Марына».
      – Я провожу вас в его комнату.
      – О, нет. Не нужно. Здесь так хорошо. Солнце светит и видно сад, озеро. Можно сесть?
      До Вероники долетел одуряющий запах духов. «Какая она тонкая и стройная», – мелькнуло у нее в голове, когда она увидела, как та осторожно села на лавочку, положив ногу на ногу. Но колени у нее были, на вкус Вероники, слишком острые.
      Пес за сеткой начал громко лаять, но Вероника подошла к изгороди и, ласково разговаривая с ним, успокоила. Потом вернулась и сказала:
      – Неизвестно, когда пан Марын вернется из леса. Иногда он бывает там до поздней ночи.
      – Ничего. Я подожду, – заявила женщина и достала из кармана курточки кожаный портсигар. Открыла его и протянула в сторону Вероники.
      – Спасибо, не курю, – неизвестно, отчего, говоря это, она покраснела. А ведь ничего плохого нет в том, что она не курит. И отчего в обществе этой женщины она чувствует себя такой оробевшей? Это глупо. Однако не смогла сломать в себе робость и направилась в дом.
      – Вы заняты? – остановил ее вопрос. – Может, сядете рядом со мной? Поговорим. Мне интересно, как здесь живет мой муж, что делает, как чувствует себя.
      Вероника остановилась. Повернулась и почувствовала, что та заметила ее только минуту назад. Вероника почти физически ощутила на себе скользящий по ее телу взгляд коричневых глаз этой женщины. «Она оценивает меня так, как я оценивала гуся у Лешняков», – подумала Вероника.
      Внезапно робость исчезла. Она чувствовала себя женщиной красивой, а кроме того, более молодой, чем та. Наверняка она не была такой светской, а может быть, и такой образованной, не одевалась так хорошо, но ведь Хорст Собота и Кулеша много раз повторяли, что она начитанна и много знает о свете.
      – Это странно, что вы у меня спрашиваете, что делает и как живет пан Марын. Ведь это вы его жена.
      Та сильно затянулась сигаретным дымом. Может, хотела выиграть время, чтобы обдумать ответ?
      – Мы разошлись. Я приехала сюда именно затем, чтобы окончательно обсудить с ним кое-какие дела.
      Вероника кивнула головой, что поняла. Но что-то в ней бунтовало против этой женщины. Она, однако, подавила чувство бунта и отчуждения, потому что сейчас ей представился, похоже, единственный случай узнать что-либо о Марыне.
      – Пан Марын, – сказала она, – работает охотинспектором. Ловит браконьеров. Я немного могу вам рассказать, потому что мало его знаю. Он просто снимает комнату в доме моего опекуна. Я с мужем живу в соседнем лесничестве.
      – Понимаю, – Левой рукой дама провела по своим светлым длинным волосам. Она не могла не заметить руки Вероники, которая так ее положила, чтобы та видела обручальное кольцо. Об этом обручальном кольце – совершенно уже, наверное, не нужном – Вероника попросту забыла. Женщина повернула старательно подрисованное лицо с очень правильными чертами. Запах ее духов уже не казался Веронике одуряющим, а наоборот, очень приятным.
      – У него здесь есть девушка, правда? – спросила она шутливым тоном. Вероника стиснула губы.
      – Если бы была, я не сказала бы вам об этом. Но могу вам сообщить, что никакой девушки у него нет. Впрочем, почему это вас интересует, раз вы его оставили?
      – Откуда вы знаете, что это я его оставила? – спросила та. Похоже, она только сейчас поняла, что имеет дело не с простой деревенской гусыней и должна следить за своими словами. Она прибавила:
      – Мой муж говорил вам о наших делах?
      – Нет. Но я слышала, как он рассказывал моему мужу о женщинах, которые в трудной для мужчины ситуации идут за ним на самый край света. Хоть в самую глушь. А вы за ним не пошли.
      – Он так говорил? – удивилась она, похоже, искренне. – Это очень странные слова в устах моего бывшего мужа. А кроме того, может быть, эта глушь для него – самое подходящее место.
      – Он похож на человека, который привык к другой жизни. Здесь он должен ловить браконьеров. Это опасная работа.
      – Вы, кажется, очень ему сочувствуете...
      Вероника не смогла сдержать румянца. Это ее рассердило.
      – Я сказала вам, что мало знаю вашего мужа. Но знаю то, что некому выстирать ему рубашку и приготовить обед.
      – Я тоже не умею готовить, – пожала та плечами.
      Она на минуту замолчала, задумалась, а потом снова украдкой бросила на Веронику несколько взглядов. На ее открытую грудь, на голые колени, на лицо с пухлыми губами и черными бровями.
      – Мой муж – очень красивый мужчина, – сказала она, глядя прямо перед собой. – И в нем есть что-то странно покоряющее. Он нравится женщинам. Но он не умеет любить. За любовь он не платит таким же чувством. Я ушла от него не потому, что у него появились проблемы, а по-•тому, что я полюбила другого человека. Но я его, однако, люблю и привезла ему машину. Она может ему пригодиться.
      – У него есть лошадь, – возразила Вероника. И нашла в себе смелость, чтобы спросить:
      – Кем был ваш муж до того, как сюда приехал?
      Женщина громко рассмеялась. Она смеялась долго, немного деланно, что разозлило Веронику.
      – Вы мне не скажете этого? – она встала с лавки.
      – Я могу выдать только одно: он был оборотнем.
      – Вы надо мной смеетесь.
      – Нет, – посерьезнела та. – Я говорю правду. Это оборотень. Вы молоды и красивы. Будьте осторожны. Вы, наверное, знаете сказку про Красную Шапочку и волка, который съел бабушку. «Почему, бабушка, у тебя такие красивые зубы?» У него очень красивые зубы, правда? И такие ясные голубые глаза.
      – Вы его не любите.
      – Мне казалось, что люблю. Но потом я полюбила другого и тогда поняла, что такое любовь.
      – Он причинял вам боль, – догадалась Вероника. Та удивилась.
      – Боль? Нет. Разве я похожа на женщину, которая позволяет причинять себе боль? Но предупреждаю, что с вами будет иначе. Вам это будет очень больно. Вероника поняла, что они говорят о разном.
      – Вы встретили меня здесь и думаете, что я бегаю за вашим мужем. А он меня вообще не интересует. Мне просто не подходит этот тип мужчины. Не мой размер. Женщина поправила волосы и посмотрела на часы.
      – Наверное, я не буду дольше ждать, – сказала она. – У меня не очень много времени. Мне неприятно, что я так плохо говорила о своем бывшем муже. Но это попросту женская солидарность. Ясно, что вы в него немного влюблены. Впрочем, это в самом деле меня нисколько не трогает. Я пригнала ему машину и хотела, чтобы он отвез меня на ней на станцию.
      – Лучше бы вы привезли ему теплые кальсоны, теплые носки, еще несколько сорочек, – сказала Вероника.
      – Да, наверное, – согласилась та. – Но об этом пусть уже подумает другая женщина.
      – У него нет другой женщины.
      – Пусть поищет.
      Она резко встала с лавки. Посмотрела на Веронику, с ног до головы смерила ее взглядом.
      – Красивая, молодая, свежая, хорошо развитая. Таких молодых овечек мой бывший муж привык хрупать на завтрак. Потому что на обед и ужин ему требовалось что-то более пикантное. Я никогда не была ревнивой. Просто мне вас жаль. Его мне тоже жаль, но совсем иначе, чем вы думаете. Вы позволите, я, однако, зайду в его комнату и оставлю письмо?
      Вероника проводила ее в комнату Марына, принесла бумагу и оставила одну. Ее сильно задело замечание о том, что она немного влюблена в Марына. «Она глупая и ревнивая», – подумала Вероника, но вдруг к ней пришла уверенность, что Марын явился из какого-то таинственного мира. Подтвердились ее предположения, что Марын плохой человек, «оборотень», как его назвала собственная жена. Но что-то в ней восставало и против того, как эта женщина резко оценила своего бывшего мужа, наверное, немного несправедливо. Она говорила о нем как о бабнике, а Вероника, уже около двух месяцев наблюдая за Марыном, не заметила ничего, что подтверждало бы это мнение. Ни разу он не привел к себе девушку, даже ее. Веронику, он не старался соблазнить. Это от Марына она узнала о любви чистой и настоящей. «Она его, похоже, вообще не знает. Кажется, так бывает, что иногда жены не знают своих мужей», – вспомнилась ей фраза из какой-то книги.
      Женщина вышла из дома.
      – Позвольте мне попрощаться. Меня зовут Эрика. Передайте, пожалуйста, мужу, что я в другой раз постараюсь прислать ему машину. Ведь сейчас я должна на чем-то вернуться домой.
      Мелкими, но ровными шагами она подошла к воротам, открыла калитку, села в машину. Развернулась на лесной дороге и уехала в сторону шоссе.
      Вероника же поспешила в комнату Марына, где на столе нашла письмо в заклеенном конверте. Клей был еще влажный и держал слабо. Она осторожно распечатала конверт, прочитала письмо и заклеила конверт.
      Эрика писала Марыну:
      «Мы уже разведены. Дело было рассмотрено заочно, согласно с законом о лицах, которые остались за границей. Поэтому мне присудили все наше имущество. Тебе я должна отдать по крайней мере половину, поэтому привезла тебе новый „опель“, поскольку знаю, что ты любишь именно эту марку автомобилей. Думаю, что машина пригодится тебе в деревне. Приведу тебе ее, однако, в другой раз, потому что ждать не могу, а отвезти меня на станцию некому. Если тебе нужны деньги, дай мне каким-нибудь образом знать. Желаю тебе много счастья. Эрика».
      У себя наверху Вероника подумала, что она не ошиблась, связывая особу Марына с каким-то таинственным миром. Эрика получила развод заочно, потому что Марын остался за границей. А ведь он был здесь, в доме Хорста Соботы, работал охотинспектором. «Оборотень», – вспомнила она определение, которое дала ему Эрика. Но он не охотился за деньгами Хорста Соботы. Эрика хотела оставить ему машину, которая стоила столько же, сколько дом. Эрика упоминала о том, что Марыну причитаются и какие-то деньги. Может быть, Марын и был оборотнем и очень плохим человеком, но ему не нужны ничьи деньги.
      Вернулся Хорст, и Вероника спустилась вниз, чтобы приготовить ему ужин.
      – Ты говорил правду, Хорст, – сказала она. – У Марына нет жены.
      – В самом деле? – неизвестно почему обрадовался старик.
      – У него была жена, но они разошлись. Эта женщина была здесь после обеда и хотела оставить Марыну шикарную машину. Не оставила ее, потому что некому было отвезти ее на вокзал в Бартах.
      Собота резко сказал:
      – Надо было прогнать ее. Марыну не нужна машина. А если захочет, то я ему куплю.
      – Послушай, Хорст, – начала Вероника. – Умоляю тебя, будь осторожен. Это не обыкновенный человек. Бывшая жена назвала его оборотнем.
      Собота захихикал беззубым ртом:
      – Оборотень? Она так сказала? И я так же про него думал, но не мог подобрать нужного слова. Наконец лес получил то, что заслужил: оборотня.
      – Послушай, Хорст... – снова начала Вероника. Старик сердито сказал:
      – Иди отсюда, женщина. Ты не знаешь, что значит дважды умереть и дважды быть воскрешенным. Иди отсюда, иначе я тебя ударю.
      Вероника вышла, потому что в самом деле испугалась гнева старика. «Он, наверное, сошел с ума», – подумала она, садясь за швейную машинку, и вдруг заметила на пальце золотое обручальное кольцо. Подумала о Кулеше и почувствовала тошноту. Быстрым движением стянула с пальца кольцо и спрятала в ящичек, где держала иглы, потому что подумала, что так тошнота пройдет. Но тошнило все сильнее.
      Она легла на кровать. Тошнота на мгновение прошла, но потом снова вернулась. Словно бы на желудке что-то лежало и подступало к горлу. Ей хотелось кричать: «Нет, нет, это невозможно», – но, однако, не смогла никуда убежать от правды, которая стала для нее понятной и которую она чувствовала всем телом. Вероника заплакала сначала тихо, почти беззвучно, а потом свернулась на кровати, и плач превратился в жалобный стон.
      Убегая ночью из дома Кулеши, она поклялась, что ее тело будет принадлежать только ей. А теперь оказалось, что оно по-прежнему принадлежит тому ненавистному человеку, потому что он посеял в ней свою жизнь. Напрасно она старалась представить себе беспомощного младенца, а потом маленького мальчика или девочку. Это что-то, что начало жить в ней, приобретало в ее воображении черты лесного чудовища, страшилища с мордочкой ящерицы. Ее тело перестанет быть ее собственностью, им будет питаться этот лесной уродец, рожденный из ненависти и злости. «Убью его, убью», – бормотала она. А потом спустилась в ванную...
      Вероника не услышала, как Марын вошел в кухню, а потом в свою комнату. Когда она вышла из ванной, слабая после рвоты и, наверное, очень бледная, Марын сидел у кухонного стола и над пепельницей жег письмо. Она хотела молча пройти мимо, но он жестом остановил ее.
      – Вы, наверное, беременны, Вероника. Я слышал, как вас рвало в ванной.
      Она ослабела еще больше. Села на стул по другую сторону стола, хоть ее женская гордость велела ей идти наверх, чтобы он не видел ее – бледной, с жалко искривленными губами, измученной часами плача. То, что с ней произошло, исключительно ее дело, и этот чужой человек не должен вмешиваться. Однако она сказала:
      – Я уеду. Куда глаза глядят. Избавлюсь от беременности и тогда вернусь. Я не хочу этого ребенка. Всю жизнь буду его ненавидеть.
      Марын ничего не ответил. Он отводил взгляд от лица Вероники, догадываясь, что в эту минуту она не хочет, чтобы на нее кто-нибудь смотрел.
      – Не говорите Хорсту, – сказала она. – Он не позволил бы мне избавиться от беременности, потому что это человек со старыми устоями. Но я знаю, что не может жить существо, рожденное в ненависти.
      – Который месяц? – спросил Марын равнодушно.
      – Третий. Начало третьего, я думаю. Я знаю, где Хорст держит деньги, возьму немного и куда-нибудь поеду. Хорсту скажу, что решила навестить родителей, а заодно подать заявление о разводе. Вы меня не выдадите, правда?
      – Конечно.
      Он вытащил сигарету, закурил и отодвинул от стола стул, чтобы сесть удобнее. Вероника встала и хотела уйти к себе, но он снова жестом остановил ее.
      – Ты не дала мне ужин, Вероника, – сказал он тихо.
      – Вы сами можете себе сделать.
      Он отрицательно покачал головой.
      – Можешь называть меня Юзвой, Вероника, потому что нас объединит общее преступление. С сегодняшнего дня будешь готовить мне завтраки и ждать меня с ужином. Начнешь застилать мою постель и убирать в моей комнате. Ты можешь не любить меня, но будешь это делать.
      – Вы чудовище, – повысила она голос, но он сделал жест ладонью вниз, что означало, чтобы она вела себя тише.
      – Ты ошибаешься. Вероника. Я не чудовище. Послезавтра, а самое большее – через несколько дней я отвезу тебя к самому лучшему врачу в округе. Он сделает операцию безболезненно и безопасно.
      Он расстегнул пуговицу на левом кармане мундира и вытащил из него маленькую картонку.
      – Не так давно, Вероника, один гинеколог застрелил в лесу кабаниху с поросятами. Он входит в охотничье общество и имеет право владеть оружием. С ним случилась неприятность. Он слишком быстро выстрелил. Думал, что из-за кустов выходит кабан. К сожалению, это была кабаниха и с ней четверо поросят. Я подоспел, услышав выстрел. Он хотел подкупить меня большой суммой денег, но они мне не нужны. Когда я делал снимки убитой свиньи, он плакал, как малое дитя, потому что знал, что у него за это отнимут ружье. Но это в самом деле был несчастный случай. Мне стало жалко этого человека, и я принял от него только визитную карточку. Я сделал это из вежливости, мне даже в голову не пришло, что он может мне когда-нибудь пригодиться. Завтра я позвоню, и он примет. Тебя в своем частном кабинете. Я отвезу тебя к нему. А теперь подай мне ужин.
      Он говорил это спокойно, словно нехотя, а мыслями, казалось, был где-то далеко. Хорст Собота был прав, видя в нем дьявола. Эти фотографии в его комнате, эта визитная карточка говорили о том, что он выявлял зло не для того, чтобы с ним бороться, а для того, чтобы над ним царствовать.
      Она послушно порезала хлеб и сделала бутерброды с сыром. Потом заварила чай. Только когда он начал есть, все так же словно отсутствуя, она тихонько вышла из кухни и медленно поднялась в свою комнату. Ложась в постель. Вероника подумала, что еще час назад она ненавидела себя и целый свет, хотела кричать от отчаяния и кусать собственные руки. Теперь все отдалилось. Она поедет с Марыном на операцию, и ее тело снова станет исключительно ее собственностью. Только с этих пор она станет подавать Марыну завтраки и должна будет ждать его с ужином. Как служанка своего господина. Как пес за сеткой ждет еду из рук Марына.
      «Я ненавижу его. Ненавижу сильнее, чем кого-либо на свете, – повторяла она, лежа в постели и борясь с новой волной тошноты. – Кулеша унизил меня, но он сделал это, потому что им управляла страсть. А этот растоптал меня как червяка, даже не замечая, что что-то топчет. И хоть тот совершил зло, а этот хочет сделать добро, этот кажется еще ужаснее и отвратительнее, чем тот».
      Однако на следующий день она подала Марыну завтрак, а когда он, накормив пса, поехал на почту, чтобы позвонить врачу, вошла в его комнату и старательно застелила кровать.
 

 
      Все отели в городе были заняты спортсменами, которые в это время участвовали в какой-то спартакиаде. Возле регистратуры и по коридорам сновали молодые люди в цветных тренировочных костюмах, в основном подвыпившие и шумные. Юзеф Марын с трудом раздобыл двухместный номер – ему помогла в этом купюра с тремя нулями, которую он незаметно вручил девушке, распоряжающейся местами. За это он получил очень скромно обставленный номер с двумя узкими кроватями, разделенными ночным столиком, но зато с умывальником. Вероника не возражала, что они поселятся в одной комнате. Она была слишком поглощена тем, что ее ожидало – попросту боялась операции. Когда они вошли в комнату, Марын спросил, какую кровать она выбирает; Вероника пожала плечами и села на ту, которая была ближе. Почти час сидела так, с руками на коленях, неподвижно глядя в окно.
      – Может, ты раздумала? – в конце концов спросил ее Марын. – Скажи, и я тут же все отменю.
      Марын пошел в больницу, где отделением заведовал тот неудачливый охотник. Перед этим он по телефону договорился с ним на определенный день и час, а теперь хотел подтвердить все лично. Вернувшись в отель, он снова застал Веронику неподвижно сидящей на кровати. Часом позже приехал врач на своей машине и забрал девушку в свой кабинет. «Я ее привезу и обратно», – пообещал он и не принял купюру, которую Марын хотел сунуть ему в карман.
      Врач привез Веронику через три часа, помог ей раздеться и лечь в постель. Похоже, он дал ей какой-то наркотик, потому что она тут же заснула.
      Тем временем Марын пообедал в гостиничном ресторане и в ближайшем магазине купил булок и сыру на случай, если Вероника захочет есть. Но так как она заснула, он удобно вытянулся на кровати и до поздней ночи читал газеты. Читать он себя попросту заставлял, политика никогда его не интересовала, а разные сенсационные информации и репортажи, с помощью которых редакции боролись за читателей, казались ему нудными. Даже собственную жизнь он считал обычной и неинтересной, хотя, если бы кто-то захотел описать неделю работы Кристофера Баллоу, это, может, была бы для читателей самая захватывающая история. Но сам он не хотел вспоминать Баллоу и его дела. В нем глубоко сидел навык, выработанный годами, а может быть, закодированный в генах, что быть собой означало быть тем, кем тебя создали в этот момент. Когда-то он был Баллоу и жил как Баллоу. Сейчас он стал инспектором охотнадзора и ведет себя как инспектор охотнадзора. Такому человеку, как он, в любой шкуре должно быть хорошо, как актеру в новых ролях и в новых костюмах. Эрика не понимала этого, раз приехала к нему, чтобы оставить новый «опель», потому что Кристофер Баллоу когда-то любил именно эту марку. Зачем такая машина инспектору охотнадзора? Он заснул в одежде, при зажженном ночнике. Его разбудил голос Вероники:
      – Почему вы не разделись? Я чувствую себя хорошо.
      – Я просил тебя, чтобы ты называла меня Юзва, – ответил он. Погасил свет, разделся и залез под одеяло. Но ей не хотелось спать, она чувствовала себя отдохнувшей.
      – Твоя жена Эрика когда-нибудь была беременна?
      – Нет.
      – Почему?
      – Мы не чувствовали потребности в ребенке. Это бывает в некоторых браках.
      – У тебя нет детей ни от одной женщины?
      – Нет. А впрочем, почему тебя это интересует? Я догадываюсь, что ты разговаривала с Эрикой, когда она приезжала в Морденги. Но я не хочу говорить ни о ней, ни о себе.
      – Она назвала тебя оборотнем...
      – В самом деле она меня так назвала? Это странно. – Марын задумался. – Она увидела лес вокруг и узнала, что я работаю охотинспектором, который ловит браконьеров.
      – Она имела в виду не это. Скажу тебе прямо, Юзва: она мне не понравилась. Она красивая, но холодная.
      – Ты ошибаешься. Это женщина с большим темпераментом. А вот ты холодная.
      – Откуда ты знаешь?
      – Это понятно. Кулеша хотел с тобой спать, а ты этого не любила. И об это разбился твой брак.
      – Твоя жена говорила, что у тебя было много женщин. Ты, наверное, знал много таких, как я. Наверное, ты слышал и о том, что со мной когда-то сделали в лесу. До брака я и понятия не имела, что сближение с мужчиной будет причинять мне боль. Я просто замыкаюсь перед мужчиной. А кто хочет меня открыть, тот причиняет мне боль.
      – Зачем ты мне это рассказываешь?
      – Так просто. Потому что мне не хочется спать. Я спрашивала у доктора, можно ли от этого вылечиться. Он сказал, что это трудное дело. Надо сначала избавиться от страха и отвращения, которые сидят в женщине, а это почти невозможно.
      – Я не разбираюсь в этом, – зевнул Марын.
      – А если бы мне в самом деле хотелось какого-нибудь мужчину, я тоже бы боялась?
      – А ты кого-нибудь хотела очень сильно?
      – Нет.
      – Скорее всего ты никогда никого не захочешь. Это заколдованный круг. Не захочешь, потому что будешь бояться. А будешь бояться, потому что не захочешь.
      Он хотел погасить свет, но она попросила, чтобы он с ней еще немного поговорил. Юзеф понял, что после операции она чувствовала себя освобожденной, к ней вернулась уверенность в себе и радость жизни. Может, еще немного действует наркотик и он развязал ей язык?
      – Ты больше не любишь Эрику?
      – Даже не желаю.
      – Она сказала, что вы получили развод заочно, потому что ты находишься за границей. А ведь это не правда.
      Марын резко сел на кровати. Потянулся к брюкам и вытащил из них ремень. Вероника подумала, что он ударит ее этим ремнем. Но он вынул из него тонкую железку, что-то вроде бритвенного лезвия. С этим он подошел к лежащей Веронике и уселся возле.
      – Послушай, Вероника, – сказал он, глядя на нее без своей обычной улыбки. – Ты распечатала письмо Эрики, которое предназначалось только мне. Если я узнаю, что ты сказала кому-нибудь о том, что в нем было, я перережу тебе горло. И брошу в болото в лесу, где никто тебя не найдет. Я уже знаю несколько таких мест.
      Минуту спустя он вернулся к себе. Спрятал острый предмет в пояс, погасил свет и, похоже, тут же заснул. А она, хотя так немного знала о жизни, почувствовала, что угрожал он ей всерьез и что способен был сделать то, о чем говорил. Давно, может, с первого мига, когда его увидела, что-то шептало ей, что он из другого мира. В представлении Хорста он был каким-то дьяволом или оборотнем, как его называла его бывшая жена. Ее пронизал страх, но тут же прошел, потому что она подумала: если она не выдаст его тайну, ей ничто не грозит. Впрочем, кому она могла бы ее выдать? В этот момент она поняла, что абсолютно одинока. Хорст Собота ей уже не доверял и своей сумасшедшей любовью одарил оборотня. Она ненавидела Кулешу. Если по правде, она ненавидела всех вокруг. А ведь ей так хотелось прижаться к кому-нибудь, кого-нибудь обнять – и это заманило ее в объятия Кулеши. Она могла бы прижимать к себе и ласкать ребенка, который зародился в ней, но ничто не смогло бы стереть из ее памяти мысли, что этому ребенку дал жизнь Кулеша, так же как ничто не смогло бы уничтожить воспоминания о том, что сделали с ней когда-то в лесу и что она потом пережила с мужем. Отвращение, даже ненависть к ребенку были бы наверняка сильнее, чем желание прижимать, ласкать, прикасаться к теплому человеческому телу. Почему этот чужой мужчина, который ее сюда привез и помог ей, не понял, что, когда она избавится от зародившейся в ней жизни, ее охватит чувство одиночества настолько сильное, что ей захочется полюбить его – даже вопреки себе. Отчего он не позволял полюбить себя? Она хотела полюбить его, потому что нельзя жить исключительно ненавистью к лесу. И раз уж она убедилась в том, что ей не будет дано никого полюбить с взаимностью, любовью чистой и настоящей, что такая любовь скорее всего невозможна, а прежде всего она не настоящая, потому что напоминает любовь к картине, скульптуре, к неживому, – то отчего она не могла немного кого-нибудь полюбить? Если она не может быть любимой, потому что никогда не сможет открыться для мужчины без боли, разве она не имеет права на замену этого великого чувства, не может по-приятельски любить кого-то со взаимностью? Да, она хотела полюбить Марына – вопреки себе, вопреки подозрениям, которые постоянно в ней оживали. Теперь она знала, что это невозможно, потому что он этого не хочет. Конечно, она будет ему прислуживать, но только до тех пор, пока в ней останется страх, что он выдаст ее Хорсту. Она подумала, что, может быть, ей никого в жизни не удастся полюбить, а к Марыну она наверняка будет относиться как к врагу. И, несмотря на послушание служанки, она даст ему это почувствовать. Тогда он пожалеет, что отнесся к ней так немилосердно.
      Ее разбудил треск зажигалки. Был уже день. Марын, не вставая с постели, натощак закуривал сигарету. Вероника с ужасом вспомнила события вчерашнего дня, а потом поняла, что не чувствует последствий операции. К ней вернулось ощущение силы, а вместе с ним память о ночном разговоре. Она встала с кровати, подошла к умывальнику и через голову стянула длинную ночную рубашку. Вероника стояла возле умывальника спиной к Марыну – рослая, с широкой спиной и большой грудью, видной в зеркале.
      – Ты могла бы подождать, пока я выйду из комнаты, – заметил он. Она тихо засмеялась и повернулась к Марыну, массируя груди, которые у нее немного болели.
      – Я думала, что ты не видишь во мне женщину.
      Он поднял лежащую на полу газету и, притворяясь, что читает, заслонил лицо. Что-то подсказывало ему, что эта женщина начала с ним какую-то странную игру, и, что бы он ни сказал, это будет плохой ответ. Потому что вид ее грудей напомнил ему минуту, когда она вырывалась от Кулеши и стыдливо прижимала их к себе локтями, глядя на всех глазами, полными ненависти. Он вспомнил отель, лежащую на кровати шлюху и то, что его возбуждало. Сейчас он снова ощутил желание. Он погасил сигарету, отшвырнул газету и, в мыслях обзывая Веронику наихудшими словами, повернулся к ней спиной и начал торопливо одеваться. Он вышел из комнаты до того, как она закончила мыться.
      Марын выкурил еще одну сигарету и вернулся в комнату. Веронику он застал уже одетой. Она причесывалась.
      Он побрился и вымылся до пояса.
      – Позавтракаем, а потом снова полежишь. Вечером, если будешь чувствовать себя хорошо, я посажу тебя в автобус. Вернусь только завтра, чтобы Хорст не догадался, что мы были где-то вместе.
      Они спустились в гостиничный ресторан, который в это время был еще почти пуст. Он занял столик возле двух высоких худощавых девушек в тренировочных костюмах, видимо, баскетболисток. Вероника догадалась, отчего он выбрал именно этот столик, хотя в зале было столько других, тоже пустых. Девушки уставились на Марына глазами, полными восторга, а когда он слегка им улыбнулся, застенчиво прикрыли их веками. Марын был красивым мужчиной – она знала об этом, но только теперь, здесь, благодаря этим девушкам, поняла, как сильно он может нравиться. Похоже, каждый должен был обратить внимание на его небольшую голову с гладко прилегающими короткими светлыми волосами, на лицо, неподвижное, как маска, хоть с улыбкой, которая показывала белые зубы, его голубые глаза с внимательным взглядом. У него была юношеская фигура, но в нем ощущалась мужская сила. И эти его руки – такие маленькие, узкие, с длинными пальцами. Когда-то одна из однокурсниц в техникуме призналась ей, что такие мужские руки способны ласками довести женщину до потери сознания. Она не поверила, а сейчас подумала, что эти две девушки, видимо, тоже об этом знали. «Я выгляжу как монашка», – ей стало неприятно, что она одета в черное платье со стойкой.
      Они заняли места, и Марын снова обменялся взглядами с девушками. Обе тихонечко захихикали, а Веронике, неизвестно отчего, вдруг стало неприятно. «Он останется тут на ночь и затащит одну из этих в постель. Они могут открываться без боли, наверное, они делали это уже много раз», – подумала она.
      Когда им подали завтрак – яичницу, чай и булки, – она сказала:
      – Я не могу возвращаться одна. От остановки больше двух километров. Я бы хотела, чтобы ты был со мной.
      – Я должен остаться здесь, – ответил он немного раздраженно.
      Она понимала причину этого раздражения. Время от времени он поглядывал на девушек, и его голубые глаза словно бы немного темнели, а губы легонько подрагивали. Так же проявлялось желание на лице Кулеши. Она ненавидела это в своем муже.
      – Я объясню Хорсту, что мы встретились в автобусе. Он доверчивый и поверит, – добавила она.
      Марын неожиданно прикрыл ее руку своей. А она вся напряглась от страха или, может, от брезгливости, потому что не любила, когда кто-нибудь к ней прикасался.
      – Послушай, – понизил он голос до шепота, чтобы его не услышали те девушки. – Я должен отправить тебя отсюда, потому что хочу женщину.
      Она ответила шепотом:
      – Мы можем уехать послеобеденным автобусом. Я уже чувствую себя хорошо, но боюсь идти от остановки мимо дома Кулеши. Я не хочу ходить там одна, чтобы он меня не подстерег. Я ведь еще слабая.
      – Ничего. Дойдешь.
      – Хорст обещал тебе женщину. Не лишай его удовольствия что-то тебе дать. Ты получишь ту, которую хочешь, официантку из Гауд. Вернемся вместе, и я тебе обещаю, что если не в эту, то в следующую ночь она будет в твоей постели.
      Вероника вынула руку из-под его руки, и сразу у нее исчезло чувство напряжения во всем теле.
      – Я не хочу от вас никакой женщины, – покачал он головой. – Я сам устраиваю такие дела.
      – Я знаю. Мне говорила об этом твоя жена. Но ведь ты не можешь обидеть Хорста, который хочет купить тебе женщину. Просто он таким образом хочет тебя поблагодарить. Марын рассмеялся:
      – У меня никогда не было купленных женщин...
      Девушки удобнее расселись на стульях, вытягивая перед собой очень длинные ноги. Просторные тренировочные костюмы скрывали их тела, но нетрудно догадаться, что обе были плоскими, с мужскими фигурами. Марын почувствовал страх, что, если он окажется наедине с одной из этих плоских женщин, желание вытечет из него так же, как с той девкой в отеле. Он пробудится только тогда, когда в своем воображении приведет в комнату обнаженную Веронику, защищающуюся от насилия. Сейчас он был возбужден, потому что возле него сидела Вероника, переполненная страхом и отвращением к мужчинам, женщина, которую можно получить только силой. Странно, что он с какого-то времени открыл в себе, что ему доставляет удовольствие пробуждать отвращение и брезгливость у Вероники, что он хочет еще раз увидеть ее глаза с выражением ненависти. Нет, он не хотел рисковать, не хотел, как в отеле, долго лежать беспомощным рядом с обнаженной девушкой, не желая ее совершенно.
      – Хорошо. Я вернусь вместе с тобой, – кивнул он головой. – Я получу фотографии из проявки, и поедем послеобеденным автобусом. Но на будущее – не раздевайся при мне.
      – Ты говорил...
      – Я знаю, что ты не настоящая женщина. Но выглядишь как женщина. У тебя красивое тело. Мне даже пришло в голову, что ты представляешь собой личность, которая провоцирует насилие.
      – Это ложь.
      – Может быть, твое отвращение к мужчинам высвобождает в них желание переломить его силой. Это не случайность, что тебя два раза насиловали.
      – Я не понимаю тебя.
      – Ты – как молодая монашка. Каждому бы хотелось иметь дело с монашкой. Известно, что она пошла в монастырь потому, что не хочет мужчин, и это еще больше притягивает.
      В молчании закончили завтрак, Марын заплатил, и они вышли из ресторана. Вероника послушалась его совета и легла в постель, он же пошел в город по своим делам. Слова Марына немного ее ошеломили. Она не до конца их поняла, так же, как не понимала сама себя. Отчего ей не хотелось, чтобы он взял себе одну из этих худых девушек? Почему она сказала, что боится идти мимо лесничества, если Кулеша – о чем ее кто-то проинформировал и о чем, наверное, знал и Марын – уже уехал в другой конец страны. Она ведь не ревновала Марына, раз пообещала ему эту официантку из Гауд. Чего же ей на самом деле нужно? И что он имел в виду, когда заявил, что таких, как она, все хотят насиловать, а других попросту желают, и они отдаются. Он утверждал, что не видит в ней женщину, а потом вдруг увидел, хотя она сама ему призналась, что не настоящая женщина. Отчего Эрика ушла от Марына? Она полюбила другого – а это значило, что Марын не казался ей достойным любви. Она предупреждала Веронику, чтобы она не влюбилась в Марына, что, впрочем, бессмысленно, потому что Вероника не могла ни в кого влюбиться, ведь даже прикосновение мужчины пробуждало в ней отвращение.
      «Я хочу, чтобы он был рядом со мной, потому что он меня интересует», – суммировала она свои размышления.
      Марын вернулся с конвертом от фотографа, с колючим ошейником и намордником для пса. Небрежно и немного застенчиво он положил на столик возле ее кровати коробочку с духами, которыми она обычно пользовалась. Она всегда покупала их в хороших магазинах на деньги Хорста Соботы. Снова ее поразил этот факт, и поэтому поблагодарила холодно.
      Она была почти счастлива, когда они плечом к плечу вышли из отеля и направились на автовокзал. Ей было приятно так идти рядом с ним и сознавать, что она – рослая женщина с большой грудью, которая распирала перед ее черного платья, так что пуговицы едва держались. Он симпатичный, а она красивая, люди оглядывались на них. «Я не такая худая, как те в кафе», – подумала она с удовольствием. Он нес ее сумку и шел медленно, помня о том, о чем она почти забыла – о вчерашней операции. Для нее это было еще одной причиной для удовольствия, что она не хрупкая, что представляет собой тип женщины сильной, здоровой, созданной для тяжкой работы. «Его жена Эрика выглядела слишком хрупкой. Такая дня три лежала бы в постели после операции». Удовольствие, однако, несколько омрачала мысль, что эти хрупкие создания без боли и страха открывались перед мужчинами, а она не может никому предложить ничего подобного.
      Когда они пересекали мощенную большими камнями площадь, где легко было споткнуться, она бессознательно сунула руку под локоть Марына. Тогда она пальцами почувствовала сквозь рукав пиджака его мускулы под кожей. Кулешу она держала под руку только в момент заключения брака, потом уже не любила до него дотрагиваться, потому что от каждого такого прикосновения у него похотливо дрожали губы. А у Марына она почти повисла на руке, и это оказалось даже приятно. Один раз прикоснулась к нему своим бедром и тоже ощутила удовольствие. И вдруг ей стало стыдно за то, что она сделала сегодня утром. Чего ради. она разделась догола и хотела, чтобы он ее такой увидел? И после таких мыслей больше уже не прикасалась к нему бедром. Только в автобусе из-за тесноты она почти всю дорогу прижимала свой локоть к его локтю. Догадывался ли он, что это для нее вовсе не отвратительно? Все время он молчал и смотрел в окно, на леса, по которым они проезжали. «Он знает в этих лесах такие места, где можно женщине перерезать горло и никто ее останков не найдет», – вспомнила она. Это странно, но она совсем не испугалась этой угрозы. Конечно, она никому не выдаст того, что прочитала в письме Эрики. Не из-за угрозы, а потому, что нельзя выдавать ничьи тайны. Впрочем, в эту минуту ее и не интересовали тайны Марына, а только он сам, его присутствие рядом с ней. Ей казалось, что она, наконец, поняла желание Хорста Соботы, чтобы Марын был в их доме как можно дольше и защищал их от леса. «Хорошо иметь в доме злую собаку», – подумала она о Марыне, как о звере.
      Хорста они дома не застали. Далеко от дома, в саду, он присматривал за деревенскими детьми, которые снимали фрукты с деревьев и укладывали их в ящики. Не было необходимости объясняться, отчего они приехали в одно и то же время. Вероника наскоро приготовила еду себе и Марыну, который, накормив пса, надел ему колючий ошейник и вывел на поводке на дорогу вдоль леса.
      Спустя какое-то время вернулся Собота.
      – Подала заявление о разводе? – спросил он.
      – Мне сказали, что мы какое-то время должны пожить отдельно, прежде чем у меня примут заявление, – соврала она.
      – А Юзва? – озаботился старик, – Он уже вернулся?
      – Он повел пса в лес. Тренирует его на лесных людей, – сказала она весело, без оттенка былой враждебности к Марыну. А когда она приготовила еду для Хорста и он уселся за стол, сказала:
      – Я боюсь, что ты потеряешь Марына, если не исполнишь обещание и не купишь ему женщину. Он ведь здоровый молодой мужчина. Я его не понимаю, но так уж есть, что мужчина время от времени должен иметь женщину.
      – Я знаю об этом, но не знаю, где искать такую женщину.
      Она сделала вид, что глубоко задумалась и взвешивает разные возможности.
      – Я видела его жену Эрику и представляю, каких женщин он любит. В Гаудах, в гостинице, работает официанткой молодая девушка. Блондинка. Кто-то мне говорил, что Марын любит на нее смотреть. Ты должен взять велосипед и поехать в Гауды. Покажи этой девушке пачку денег и вели приехать сюда на ночь. Если ты не сумеешь этого сделать, предоставь это мне. Иначе мы потеряем Марына. Понравится какой-нибудь, и она его у нас заберет. Переедет к ней.
      – Я умею покупать женщин, – буркнул Хорст, перемалывая еду беззубым ртом. – Я покупал себе женщин даже из большого города. Чистых, здоровых, ароматных, молодых. Поэтому сделаю так, как ты советуешь.
      У Вероники вдруг слегка закружилась голова. Она оставила Хорста и медленно пошла к себе наверх, разделась и легла в постель. Но не смогла заснуть. И не могла не думать о Марыне. Напрасно она старалась понять, отчего все свои мысли посвящает человеку, который с помощью шантажа превратил ее в свою служанку, узнал тайну ее тела и, хотя, возможно, восхищался ею, в то же время брезговал как женщиной покалеченной. «У меня лес тоже отнял душу» – это был единственный ключ, который она находила для своих мыслей и чувств. Таким определением можно объяснить почти все – переменчивость настроений по отношению к Марыну и Хорсту, а также ненависть к Кулеше и беззаботность, с которой она отнеслась к избавлению от нежеланной беременности. Хорст утверждал, что каждый человек, который долго живет в лесу, должен потерять душу, если только он не борется с лесом за свою душу так, как сам Хорст. Марын был здесь недолго. Может, он единственный, вопреки тому, что он говорил, еще сохранил душу и поэтому иногда поступает так странно? Но разве человек, у которого есть душа, может среди ночи сорваться с постели, вытащить из пояса острый и тонкий, как бритва, предмет и пригрозить женщине, что перережет ей горло только за то, что она была слишком любопытна? Разве человек с душой, с совестью и чувством милосердия может выдрессировать собаку так, как это сделал Марын? Что он ответил бы Веронике, если бы она прямо спросила: есть ли у тебя, Юзва, душа и совесть, которые мучают тебя и не дают заснуть? Если же у тебя нет души и чужое несчастье доставляет тебе радость, то скажи, по крайней мере, где, в каком закоулке света и какому дьяволу ты ее продал, за какую сумму, за какое наслаждение?
      Утром Юзеф Марын спал. За завтраком Вероника и Хорст не разговаривали. Вероника бросила на Хорста приказывающий взгляд, и он понял, чего она от него хочет. Какое-то время он возился в саду, а потом вывел велосипед и краем леса поехал в Гауды...
      Сверкающий светлым деревом ресторан был почти пуст. Официантка, которую он должен был купить для Марына, не понравилась Хорсту. Правда, у нее были длинные светлые волосы, какие, кажется. Вероника видела у жены Юзвы, но она была слишком тощей. Может, она и годилась для того, чтобы подавать глиняные мисочки с супом, рюмки и бутылки коньяка, но в хозяйстве и даже в саду от нее было бы мало толку.
      Он заказал бокал самого дорогого коньяка и, когда она ему его подала, сказал свободно, потому что в зале они были одни:
      – Я Хорст Собота. У меня самый красивый дом в округе. Ты его наверняка видела.
      – Да, – кивнула головой девушка и ждала возле столика, любопытствуя, что хочет ей сказать этот седой старец.
      – Это у меня живет человек, который ездит на кобыле с пистолетом на боку.
      – Вы говорите о пане Марыне, охотинспекторе? Он здесь временами бывает, – затрепетали ее ресницы. – Но я никогда с ним не разговаривала.
      – Ты ему нравишься, – сказал Собота. – Поэтому я приехал.
      Она легонько качнула бедрами, с ее маленьких губ слетел тихий смех.
      – Отчего он мне никогда не говорил, что я ему нравлюсь?
      – Он несмелый. Но очень хочет, чтобы сегодня вечером ты пришла в мой дом, то есть к нему.
      – И вас, дедушка, он прислал за этим? – презрительно надула она губки. Собота вытащил пачку денег.
      – Поедешь автобусом до остановки Морденги, потом опушкой леса придешь в мой дом.
      Она слегка шевельнула бедрами, делая вид, что хочет уйти.
      – Я не такая, которую можно купить...
      В ресторан вошли двое мужчин, одетых по-городскому. Девушка занялась ими, делая вид, что Соботы вообще не замечает. Но все-таки что-то в ней творилось. Начало действовать разбуженное воображение, движения стали живее, на бледных щеках выступил легкий румянец. Хорст отпил коньяку из бокала и терпеливо ждал ее. Он немного знал женщин и прежде всего знал, что они любопытны. Именно любопытство должно снова привести ее к нему.
      Она обслужила тех двоих и действительно подошла к Хорсту:
      – Подать вам что-нибудь еще?
      – Нет.
      – Отчего пан Марын сам сюда не пришел?
      – Он упал с лошади и подвернул ногу в лодыжке. Лежит в постели и ждет тебя. Он просил, чтобы я сюда пошел. Он давно уже думает о тебе, потому что ты ему очень нравишься.
      – Это он велел показать мне деньги?
      – Я сделал это от себя, потому что думал, что ты его не помнишь. Я хотел выполнить его желание и пригласить тебя в свой дом.
      Она довольно усмехнулась.
      – Я тоже так подумала. Пан Марын не похож на такого, который покупает девушек. Если он какую-нибудь хочет, то берет ее даже силой.
      Официантка отошла от столика и снова занялась стаканами. Когда-то отец постоянно бил ее за то, что она с четырнадцати лет спала с каждым, кто подвернулся. Это научило ее осторожности, притворству, маскировке своей жажды.
      Она заметила, что Собота опорожнил бокал, и тут же поспешила, чтобы принять от него деньги по счету.
      – Я приеду вечерним автобусом. Ждите меня на остановке, потому что вечером я не пойду одна по опушке леса...
      Дома Хорст сказал Марыну, заглянув в ванную, где он брился:
      – Не уезжай сегодня в лес. Вечером сюда приедет на автобусе одна девушка из Гауд. Она сказала мне, что хочет встретиться с тобой у меня в доме.
      – Я и не собирался уезжать. Мне нужно зашить подпругу, потому что она начала рваться. У тебя есть крепкие нитки или тонкий шнурок?
      – Я дам тебе дратву, – пообещал Хорст и тут же принес из кухни коробку, в которой держал такие предметы, как шило, дратва, наперсток.
      Но прежде чем Марын взялся за ремонт, Вероника подала обед. Для Марына оставался еще большой кусок жареного гуся, которого она купила в деревне. Она присматривалась к Юзва, который ел по-своему – медленно, словно не чувствуя вкуса, и тоже так ела. Она ожидала, что Марын будет расспрашивать Хорста о девушке, но Юзва молчал, словно бы эта история его вовсе не интересовала.
      Потом Марын вывел кобылу на луг у озера и выпустил Иво из загородки. Уселся на помосте, положил рядом с собой коробку, полученную от Хорста, и принялся сшивать подпругу. Светило послеобеденное солнце, кобыла спокойно паслась, пес что-то вынюхивал между деревьями в саду, но не слишком удалялся от Марына. Собота открыл двери в большую комнату, которой никто давно не пользовался и которую сам он называл столовой. В ней не было кровати или дивана, только большой буфет из черного дерева, огромный прямоугольный стол и обтянутые кожей стулья с высокими спинками. На полу лежал старый ковер с выцветшим узором. Хорст открыл окна и впустил в комнату теплый, пахнущий лесом воздух, вынул из буфета большую скатерть с бахромой, накрыл стол, на стол поставил бутылку хорошей водки, тарелки, тарелочки, ножи и вилки. Сам занялся приготовлением бутербродов с холодным мясом. Он хотел принять девушку из Гауд как настоящую даму.
      Вероника помыла посуду после обеда, наверху начала одеваться в то, что казалось ей самым красивым. Официантка из Гауд должна сразу же понять, что единственная хозяйка в этом доме – она, Вероника. Эту другую женщину пригласили сюда только затем, чтобы она доставила удовольствие их гостю. Она будет таким же угощением, как рюмка водки и бутерброд с холодным мясом. «Наверное, она удивляется, почему я не доставляю удовольствия нашему гостю», – думала Вероника. И решила сразу же дать понять этой девушке, что ей. Веронике, не пристало доставлять удовольствие мужчине, даже гостю. Но не окажется ли та настолько хитрой, чтобы догадаться об уродстве Вероники и оттого почувствовать себя лучшей? Нет, этого она не потерпела бы ни от кого, никакого превосходства над ней, Вероникой, и это в доме Хорста Соботы, который был и ее домом. Попросту, может, лучше будет, если она солжет этой девушке, что она собирается вернуться к своему мужу, лесничему Кулеше, и в связи с этим не может вести себя так, чтобы пошли сплетни. Да, это она сочла наилучшим выходом из ситуации и почувствовала, что довольна собственной сообразительностью.
      Ее вдруг пронизала мысль, что она не хочет в этом доме никакой другой женщины, даже если это должна быть женщина, поданная мужчине так, как рюмка водки или бутерброд. Ей в голову пришла безумная идея обмануть Хорста и выйти вечером на автобусную остановку, встретиться с официанткой и сказать: «Марын уехал. Возвращайся откуда приехала». Но она тут же прогнала эту мысль, ведь она сама попросила Хорста, чтобы он поехал в Гауды за официанткой, потому что не видела другого способа удержать у них Юзефа Марына, который был им нужен. Что она сделает без Марына, если Хорст снова ляжет в гроб, ведь это правда, что лес хочет забрать у них дом и сад.
      Под вечер Вероника спустилась вниз и на подворье встретила Хорста Соботу, который маленьким ножичком очищал от коры колышек для подпорки молодого плодового деревца. Где был Марын – она только догадывалась. Со стороны озера слышался пронзительный свист – видимо, он на лугу дрессировал своего Иво.
      Хорст внимательно посмотрел на наряд Вероники, на ее прозрачную блузку, высоко заколотые волосы. Одобрительно покачал головой, его взгляд, казалось, говорил: у той только девчачьи груди и тощий зад, она напоминает хилую вишню, а ты. Вероника, разрослась, как яблоня. Отчего он предпочитает ту тебе?
      – Ты не обидишься на меня, Хорст, – сказала она, – если я останусь у себя наверху и не буду прислуживать девушке из Гауд?
      – Нет. Я думаю даже, что так будет лучше, – ответил он. – Без тебя та станет смелее...
      Когда спустились сумерки, сидящая у окна в своей комнате Вероника перестала различать стволы деревьев в лесу по другую сторону дороги. Хорст наконец вышел на дорогу и быстрым шагом направился в сторону автобусной остановки. Тогда она ощутила страх, потому что поняла, что старый Собота имел в виду, когда рассказывал, что лес разговаривает с ним, а он понимает его речь. Она услышала в себе голос, который должен был быть голосом леса:
      «Я опозорю тебя. Вероника, в третий раз. Снова растопчу твое женское достоинство. Старый Хорст идет на остановку не за тобой, а за другой женщиной. И не обманывай себя, что ты брезгуешь Марыном или что он не нравится тебе, ведь правда заключается в том, что ты не сможешь отдаться ни одному мужчине». Потом этот голос замолк, а мысли Вероники погасли, как светляки в лесу. Появился месяц, и хотя она его не видела, вдруг заметила, что в ночном мраке посветлела дорога на опушке леса. Появился Хорст в обществе девушки. Вероника не хотела на них смотреть, наблюдала только за их тенями, одна была длиннее – Хорста, а другая короче – официантки. Скоро дом наполнился звуками шагов и нервным, писклявым хихиканьем девушки. Она не различала слов, сказанных за столом в столовой, но в ушах отдавался скрипучий голос Хорста и время от времени брошенные девушкой короткие фразы, прерываемые хихиканьем. Позвякивали тарелки и приборы, кто-то громко отодвинул стул, кто-то разбил рюмку. Звон разлетающегося стекла был таким пронзительным, что Вероника вздрогнула. Только голоса Марына она не слышала, словно его там, внизу, не было.
      Как долго все это было? Она не смотрела на часы, не считала минут и часов, оставалась в каком-то одеревенении, потому что ей казалось, что ее душа отделилась от тела и стала враждебной ему. Она хотела быть там, внизу, сидеть за столом возле Хорста и Марына, вместо этой девушки. Но ее тело дрожало от отвращения при мысли, что потом она должна была бы лежать обнаженной в постели, выносить на себе тяжесть мужчины, ощутить боль. Нет, этого она бы уже не смогла вынести, хотя так сильно хотела быть там, среди них, внизу.
      Наконец голоса в столовой смолкли, она услышала шум воды в трубах. Девушка, наверное, мылась в ванной – так подумала она, и в ней пробудился гнев, а может, даже что-то иное – попросту ревность. Нет, не к Марыну, а к ванной. К ее ванной. К тому, что эта чужая женщина входит голой в ванну, где она, Вероника, купается. Словно бы тело этой девушки могло эту ванну выпачкать, сделать отвратительной.
      Стукнули двери в комнату Марына. Девушка вошла туда после ванной и, может, сейчас ложится в постель, где уже ждет ее Юзва. Она затаила дыхание, напрягла слух, но снизу до нее не долетел ни один звук. Кровать в комнате Марына не скрипела так, как в лесничестве Кулеши.
      Она вынула из шкафа шерстяной платок с бахромой, набросила и босиком, чтобы ее шагов не было слышно, осторожно сошла вниз. Нигде не было света, Хорст уже, наверное, спал.
      В ее ноздри ударил запах духов этой девушки – такой противный, что ее затошнило. Она миновала кухню и вошла в ванную, где зажгла свет. Вся ванная, казалось, воняет этой женщиной. Она подумала, что долго надо будет проветривать и тереть ванну, пока не исчезнет этот запах. Она подумала также, что никогда не приблизится к Марыну ни на шаг, потому что всегда будет чувствовать от него запах девушки из Гауд. В ней проснулась обида на Марына, что он оказался таким же, как Кулеша. Неужели всегда так должно быть на свете, что мужчина не может жить просто рядом с женщиной, как позавчера в отеле, а всегда ему надо жить с женщиной, в женщине? Ведь она. Вероника, могла бы дать ему столько радости и столько счастья, убирать у него, готовить, мыть ноги, только бы он не хотел жить в ней, а только рядом с ней. Они могли бы даже лежать в одной постели, нагие и с переплетенными руками и ногами, согревая друг друга собственными телами. Но не друг в друге.
      И при мысли, что лежит нагая, прижавшись к Юзва, обнимает его тело, она ощутила возбуждение. Она торопливо погасила свет и выбежала во двор.
      Светил месяц. Осторожно ступая босыми ногами по песку и мелким камешкам. Вероника прошла под окнами комнаты Марына и оказалась на дороге. Вдруг на нее навалилась усталость и сонливость, на миг она присела на опушке леса. И вдруг услышала нечто страшное – через приоткрытую форточку в окне комнаты Юзвы до нее долетел пронзительный женский крик. Он был похож на крик какой-то неведомой ночной птицы. Крик набирал силу и продолжался, казалось, очень долго, пока наконец не начал затихать, напоминая подвывание зверя. Несмотря на то, что он был таким пронзительным, она поняла, что он выражал наслаждение. И сознание этого стегнуло ее, как кнут. Она сорвалась с места и побежала в лес, в непроницаемый мрак, в котором ее подкарауливали скрытые в темноте стволы сосен и буков. Два раза она больно ударилась, пока не остановилась, потому что крик уже совсем смолк. У нее не было сил вернуться домой. Она обхватила ствол старой сосны, прижалась к нему и провела щекой по шершавой коре. Потом начала кричать – громко, все громче и пронзительнее, потому что это, как ей казалось, могло принести ей облегчение в муке, которую она ощущала. Вероника кричала, как та девушка в комнате Марына, но еще пронзительнее, чтобы ее услышал целый лес. А потом тихо заплакала и вернулась в свою комнату. Разделась, куда попало бросая одежду, и заснула крепко, без снов.
      Ее разбудили голоса на дороге и фырканье кобылы. Был день. Марын помог девушке из Гауд усесться на лошади, а потом вскочил в седло сам. Она смеялась, сидя верхом на спине кобылы с задранной юбкой, обнажив свои худые бедра. Вероника не могла на них смотреть, а когда Марын уехал в сторону Гауд, она спустилась вниз и принялась тереть ванну.
      Спустя какое-то время появился старый Хорст и попросил Веронику, чтобы она подала ему завтрак.
      – Она сказала, что постарается к нам прийти, как только я ее позову, – говорил Хорст, бреясь перед зеркальцем, поставленным на подоконник кухонного окна. – Сейчас я уже наверняка знаю, что Юзва от нас не уйдет. Думаю, что им было очень хорошо, потому что я слышал, как кричал в отчаянии лес.
      – Это не лес, это я кричала в лесу, – ответила Вероника.
      – Ты? – удивился старый. – А отчего?
      – От ненависти, – бросила она Хорсту. Хорст, однако, не понимал.
      – У тебя нет поводов для ненависти, – сказал он. – У меня такое впечатление, что ты немного полюбила Марына. В каждую минуту ты можешь быть в его постели на месте той из Гауд. Ты привлекательнее и красивее. А кроме того, ты знаешь, наверное, что я понимаю язык леса. Я способен отличить крик женщины от крика деревьев. Это кричал лес. Кричал страшно, потому что снова потерпел поражение. Марын от нас не уйдет, потому что мы купили ему женщину. Он получит ее снова, когда пожелает.
      Вероника не ответила. Подала Хорсту яичницу и хлеб, намазанный маслом, а потом вышла во двор с миской для собаки. Она боялась Иво, который любил только Марына, но сегодня ей захотелось, чтобы ее разорвал этот бешеный пес. Она открыла дверцу в ограждении и поставила миску посреди загона.
      Иво радостно завилял хвостом. Не зарычал и не залаял. «Он полюбил и меня», – подумала она, и это была единственная радостная минута, которую она за последнее время пережила.
      А Хорст Собота сделал несколько шагов через дорогу и приблизился к краю леса. Потом мысленно сказал на языке, который показался ему понятным для деревьев и подлеска:
      «Ты отобрал у меня жену, великий лес. Отобрал дочерей. Потом похитил вторую жену и сына. Поглотил мои поля и хочешь украсть дом и сад. Но вот поселился у меня человек, который тебя победит. Его зовут Юзеф Марын, и он прибыл сюда из таинственного мира. Как говорил мне Изайяш Жепа, есть три твои силы – биоценоз, экосистема и лесной климакс. Но ты, однако, ничего не знаешь о злых силах, которые скрываются в этом человеке. Я отдам ему все свое добро, отдам ему Веронику и все, что я люблю, чтобы он тебя победил».
 

 
      Утром Кароля Стемборека что-то погнало на делянку. Лесничий остановил «харлей» на просеке, в высокой и мокрой от росы траве, прошелся по старой вырубке, где уже росли молодые деревья. Он нашел только одну лиственницу и долго приглядывался к ней, стараясь понять, отчего остальные засохли, а этот саженец остался и обсыпался зеленью. Стемборек опустился на колени возле маленького деревца и долго смотрел на зеленые мягкие иголки. Внезапно его охватила радость. Разве он не подписал лжесвидетельства против ближнего своего? Через неделю или две люди в белых халатах заберут Хорста Соботу в сумасшедший дом, и он, Стемборек, тогда специально поедет к дому Хорста, чтобы увидеть его лицо, искаженное страданием.
      Он вернулся к «харлею» и уже хотел завести мотор, когда на дороге появился Юзеф Марын на лошади. Перед ним сидела молодая блондинка с красивым светлым лицом. Платье задралось высоко, до самого пупка, и Стемборек увидел ее длинные стройные ноги, красивые, белые голые бедра. Он узнал ее – это была официантка из ресторана в Гаудах. И хотя еще не так давно лесничий был с Мальвиной, он сильно захотел эту девушку, может быть, потому, что у Мальвины очень худые бедра и кривые ноги. «Никогда у меня не будет такой девушки», – подумал Кароль с обидой.
      Юзеф Марын кивнул ему, девушка стыдливо захихикала. Они медленно проехали мимо, а Стемборек долго смотрел им вслед...
      На опушке леса Марын помог девушке соскочить с лошади. Она не сразу пошла к деревне. Схватила кобылу за поводья и выжидающе смотрела на мужчину смеющимися глазами. Может, она хотела его в эту минуту так же сильно, как ночью. Ее худенькое тело никогда не было сыто.
      – Ты приедешь за мной вечером? – спросила она, склоняя набок голову со светлыми волосами. – Никогда до сих пор у меня не было такого замечательного парня. Четыре раза ты меня взял. Это чудесно.
      Он вздрогнул, словно его кто-то ударил. Значит, она оценила его как породистого жеребца, который четыре раза взял высокую планку.
      – Я не приеду к тебе вечером, – сказал он.
      – А завтра?
      – Тоже нет.
      – А когда приедешь?
      – Никогда.
      – Почему?
      – Ты не поймешь. То же, что с тобой, я делал со многими. С маленькими и большими. С худыми и толстыми, молодыми и старыми. Два, три, четыре, шесть раз. Коротко или долго, час и всю ночь. А потом меня похлопывали по шее как жеребца и говорили, что я был хорош. Очень хорош. Чудесен. Я позволял себя обманывать из-за этого похлопывания по шее. Моя жена ушла от меня к такому, который не может трахаться, но он ее любит. А потом, когда у меня начались проблемы, все оставили меня одного.
      – О чем ты говоришь? Я тебя люблю, – прервала его официантка.
      – Я не позволю себя больше обманывать. Я хочу любви великой, чистой, настоящей, о которой читал в книгах. Ничего у меня в жизни не осталось, кроме этой надежды.
      Он вырвал у нее поводья и отъехал галопом, не оглядываясь. С дороги свернул на узкую извилистую тропинку, бегущую через старый сосняк. Губы его были стиснуты, но ему казалось, что он кричит деревьям: «Нельзя жить без всякой надежды, а единственной надеждой человека остается любовь». С женщиной, которую только хочется, может быть лучше или хуже, но всегда бывает похоже, и всегда с ней больше теряешь, чем приобретаешь. После каждого раза человек остается еще более одиноким, и поэтому его охватывает еще большая печаль. Ведь он – только животное, исполняющее поручение природы, чтобы сохранить вид. Он приближается к женщине с мыслью, что еще раз будет обманут, и уходит с чувством, что его обманули. Только любовь может вывести нас на вершины, неизвестные другим живым существам, окрылить, превратить человека в ангела.
      Что с того, что он, Марын, ночь за ночью трахал Эрику, если она потом бросила ему в лицо, что ей от этого становилось плохо. Что с того, что лесничий Кулеша ночь за ночью мучил свою молодую жену. Разве он не довел до того, что она от него ушла? Что же дала ему эта девушка из Гауд? Что он пережил с ней такого, чего не пережил с другими женщинами? Если кому-то достаточно удовлетворения похоти – пусть он живет, как животное, без сознания, что существуют какие-то другие прекрасные миры. Он же, Марын, чувствует, что в такие миры человеку дано взлететь. Он знает и то, что снова способен овладеть женщиной, когда захочет и сколько раз захочет. Сейчас он может решиться на выбор – любовь или только похоть. Сейчас он может и найти дорогу к победе над своим одиночеством благодаря любви чистой и настоящей, огромной, всеохватывающей. Может, теперь благодаря любви он сможет переломить в себе страх перед одиночеством, которое сопровождало его столько долгих лет. Разве не был он страшно одинок на Дапперстраат возле Бернадетты? Разве не был как одинокий дикий зверь рядом с Эрикой? И разве хоть на минуту снял с себя тяжесть одиночества, когда лежал рядом с девушкой из Гауд?
      Марын ехал по лесу и почти с любовью смотрел на зелень, покрывающую ветви лиственных деревьев. Он не чувствовал ненависти к лесу, но все же что-то из болтовни Хорста Соботы просочилось в его сознание. Лес, похоже, был живым существом. Если бы не те долгие часы в лесничестве Кулеши, он никогда не открыл бы, что чего-то ему не было дано пережить, что его обошло что-то важное и неповторимое. Может быть, чтобы встретить любовь, нужно иметь в себе и способность любить. Если даже Марын не обладает такой способностью, то всегда остается надежда, что когда-нибудь он ее обретет.
      Марын снова оказался на асфальтовом шоссе, которое вело в глубь леса, где стояли две виллы, окруженные высокой сеткой. Над дорогой разливалась июньская жара. Он почувствовал голод, усталость от ночи, проведенной с девушкой, хотелось спать. Он ощущал себя глупо оттого, что Хорст привел ему девушку, а он этим воспользовался. Вероника правильно сделала, что не показалась, ведь что еще, кроме презрения, он мог прочитать на ее лице. Его поставили перед свершившимся фактом, он сел за стол с Хорстом и девушкой, а потом все пошло гораздо лучше, чем он ожидал, потому что эта официантка ему понравилась. Хотя на самом деле она нравилась ему не здесь, а там, в ресторане, одетой и хлопочущей возле столиков. В постели, голая и сразу же ожидающая любви, она пробудила в нем что-то вроде нежелания, и был такой момент, когда он хотел выкрутиться, сказать ей: «Одевайся, я ни от кого не принимаю таких подарков». Потом, однако, Марын услышал над головой шум отодвигаемого стула, представил себе, что там, наверху, сидит Вероника и думает о том, что он тут внизу делает с этой девушкой. Марын достаточно наслушался, как скрипит кровать в лесничестве Кулеши. Пусть теперь она послушает, что будет делаться под ее комнатой. Образ Вероники, находящейся наверху, так возбудил его, что он взял девушку почти тут же и переживал словно двойное удовольствие: удовлетворял свое желание и одновременно мстил. И это, наверное, получилось у него неплохо, раз она так громко кричала. Позже он снова представил себе отвращение, которое охватило Веронику в тот момент, и ощутил очередное возбуждение. Это странно, но с каких-то пор возбуждающую радость ему доставляла мысль, что он пробуждает в Веронике отвращение и брезгливость.
      Юзеф Марын полез за сигаретами, но нашел в кармане только пустую пачку. Снова захотелось спать. Он соскочил с лошади на обочину дороги, уселся в траве, касаясь стопами асфальта, а потом лег на спину и почти сразу же заснул.
      Охотинспектор не слышал ни работы моторов, ни шороха шин. Его разбудил только мелодичный сигнал клаксона. Возле остановились две серые «Волги», в одной на заднем сиденье разместились две женщины, а в другой на заднем сиденье он заметил старого лесничего Кондрадта и рядом с водителем какого-то юнца в кожаном пиджаке. Тот выскочил из машины и подошел к Марыну.
      – Лесничий, – юнец легким движением головы показал на «Волгу», где сидел Кондрадт, – сказал мне, что вы здешний охотинспектор. Вы нам нужны.
      – Тайняк, – безошибочно определил Марын.
      Он медленно поднялся с травы, одергивая мундир. Подумал при этом, что работников специальных служб узнать так же несложно, как трубочистов. В такую жару сидеть в машине в кожаном пиджаке? Но он ведь должен чем-то прикрыть оружие. Слегка задравшаяся левая штанина говорила о том, что он слишком сильно укоротил ремень от кобуры. «Тайняк низшего ранга», – отметил Марын. Высший ранг носил маленькие «беретты», которые можно спрятать в карман брюк.
      – Я работал всю ночь. А вы меня разбудили, – сказал Марын неприветливо.
      – Это дело государственной важности, – ответил тот с бесцеремонностью, характерной для начинающих тайн яков, – Мы хотим обыскать один дом в лесу. Одним свидетелем мы взяли лесничего, но нужно двух.
      – Возьмите кого-нибудь другого.
      – Здесь нет никого другого. А мы должны обыскать дом. Вы подпишете протокол, что мы ничего не забрали, ничего не подложили.
      – И так подложите, если захотите...
      Тайняк махнул перед его носом удостоверением.
      – Вы пойдете с нами, и конец дискуссии, – разозлился он.
      – А лошадь? – Марын показал на кобылу, щиплющую траву на обочине.
      – Это ведь всего несколько шагов отсюда. Поезжайте на своей лошади. А мы подождем у входа в дом. Если вы не появитесь через десять минут, я найду вас и велю посадить за усложнение работы следственного аппарата.
      – У вас есть сигарета? – спросил Марын.
      – Как раз нет. Мне тоже ужасно хочется курить. А ни одна из этих особ не курит. Но там мы, наверное, найдем что-нибудь покурить. Я так думаю, – подмигнул он Марыну и сразу стал более симпатичным.
      Ворота в высокой ограде были открыты, автомашины стояли на бетонной площадке возле второго дома. На дверях и на ставнях виднелись приклеенные к косякам длинные полоски бумаги с печатями и пломбами. Оба дома, небольшие впрочем, крытые красной черепицей, были оштукатурены и побелены.
      – Выпустите лошадь куда-нибудь. Даже на эти старые клумбы, – беззаботно приказал Тайняк, заметив, что Марын раздумывает, что делать с кобылой. – Клумбы и так скоро зарастут сорняками. Ведите себя так, будто вы входите в хлев, где жили свиньи.
      Две женщины понимающе засмеялись, старый Кондрадт тоже согласно кивнул головой и сказал:
      – Это были когда-то дома лесных рабочих. Десять лет назад двое чиновников пришли ко мне, потому что это мое лесничество, и сказали, что забирают эти дома, потому что они хорошо укрыты в лесу. Я принял их за сумасшедших, ведь что я сделаю с людьми, которые живут в этих домах. «Слишком мало вы съели соли за свою жизнь», – рассмеялись они. А потом старший лесничий по поручению высших властей переселил рабочих в городские дома.
      Одна из женщин сказала:
      – Вокруг густой лес. Я бы боялась тут жить. Зачем они так спрятались в лесу?
      – Лес – как большая выгребная яма, – отозвался Марын. – Сюда стекают всякие нечистоты, но запаха не чувствуется.
      – Только ни слова никому о том, что вы увидите, – грозным тоном предупредил тайняк.
      – Я знаю. Это дело чести нашей государственной фирмы, – согласился старый Кондрадт.
      – Конечно. Хорошо вы все поняли, – засмеялся тот и сорвал полоски на дверях. – Но я могу вам сказать, что тот из первого дома застрелился, а тот, к которому мы сейчас входим, удрал за границу, и ему заочно вынесен смертный приговор. Значит, мы входим, как я говорил, в хлев.
      Женщин – еще молодых, с короткими ногами и широкими бедрами, старательно причесанных, – Марын окрестил бухгалтершами. Отгадывание чьей-либо профессии только по внешнему виду и по поведению было его любимым развлечением с ранней молодости. Может, за этим крылось то седьмое чувство, какая-то таинственная черта, о которой ему никогда не говорили психологи из его фирмы? Но всегда было так, что он почти моментально знал, что перед ним находится врач или юрист, учительница или бухгалтерша, так же, как он сразу распознал тайняка в молодом человеке, который вышел из машины. Женщины причесались, надели чистые блузочки и старательно накрасились, когда им сказали, что они поедут в какую-то таинственную резиденцию и их поездка будет окружена секретностью. Чего они ждали от этой поездки? На что надеялись? Они были явно разочарованы, что таинственные резиденции – это только маленькие домики в лесу.
      Все вошли в большой холл с баром на американский манер, полным разноцветных бутылок с алкоголем. На полу лежали меховые коврики, тут и там стояли кресла и диваны, застеленные телячьими шкурами, стены украшены лиственничными панелями. Тайняк провел их по всему дому – с двумя спальнями, обставленными заграничной мебелью, комнатой для игры в бильярд, довольно большим салоном с низкими столиками, лавками, кушетками, обтянутыми красной кожей. В двух ванных была голубая мозаика и округлые голубые ванны со сверкающими латунными кранами. На чердаке размещался второй бар, третий – в подвале. В барах стульчики оказались слишком высокими, и бухгалтершам было на них неудобно, их короткие ноги болтались в воздухе. Старый лесничий Кондрадт притворялся, что то, на что он смотрит, его вообще не касается, впрочем, много домов в Гаудах были обставлены примерно так же. Он только раз прикоснулся к пыльному телевизору (а их было в этом доме несколько, и все – с видеомагнитофонами). Экраны поблескивали, как большие, подернутые бельмами глаза, но одновременно казалось, что они смотрят, видят, что кто-то подсматривает за теми, кто вошел.
      – Я читала, что у него были кассеты, чтобы показывать по телевизору фильмы с разными такими сценами... – одна из женщин гортанно рассмеялась.
      – Вздор, – обрезал ее тайняк. – Мы изъяли двадцать восемь видеокассет. Одни детективы. А потом он показал им шкафы в спальнях, ловко спрятанные в деревянных панелях, и велел переписать количество и виды постельного белья.
      – Мы забыли это сделать. А все должно быть точно. Потому что все это переходит государству. Пан лесничий присмотрит за этим. Он взял Марына под руку и увел в холл.
      – Может, выпьем по одной или по две? – тайняк показал на бутылки с разноцветными напитками.
      – Я бы предпочел закурить, – ответил Марын.
      Молодой человек зашел за стойку бара, но сигарет не нашел.
      – Нет, черт возьми, – выругался он с неподдельной злостью. – Чего вы выпьете?
      – Мартини.
      – Какая это бутылка? – тайняк хозяйничал, вытирая носовым платочком запыленные бокалы.
      – Та, слева, на третьей полке.
      – Вы разбираетесь в напитках?
      – Да.
      В эту минуту электрический свет от люстры под потолком заблестел на больших, покрытых лаком картинах, развешенных на стенах. Это были в большинстве своем лесные пейзажи. Между ними висела застекленная фотография, наверное, увеличенная с какого-нибудь маленького снимка, потому что даже издали было видно зерно. Марын подошел ближе, чтобы присмотреться к людям на фотографии.
      Тайняк тут же заметил это и сказал:
      – Этот, в середине группы, в белом плаще и с автоматом, – наш «хозяин». Остальных я не знаю. Посмотрите, ни на одном из них нет хорошей обуви, а у нашего хозяина почти все пальцы из правого ботинка вылезли. Люди меняются, и быстро. За что он, собственно, боролся? Чтобы другим было хорошо или чтобы ему было хорошо?
      У Марына стиснуло горло. В группке людей на увеличенной фотографии он увидел человека, за которым четыре года назад фирма поручила ему очень внимательно следить. Понятно, этот человек уже приближался к шестидесяти, но сохранил черты юноши с увеличенной фотографии. Задание не было легким, потому что этот человек всегда был в обществе как минимум двух чиновников. А кроме того, все происходило зимой. Марын мерз возле отеля, много денег потратил на подкуп горничных и портье в дешевых отелях, где останавливался этот тип. Но это окупилось. Тип на минуту в одиночку вышел из отеля, и тут же к нему подъехал большой автомобиль. Они уехали неизвестно куда, у Марына возле отеля не было машины, и он не мог продолжить слежку. Впрочем, тип вернулся спустя полчаса. По номерам машины Марын установил, что она принадлежала человеку, который очень далеко отсюда производил транзисторы, украшая их фирменным знаком известной промышленной корпорации. Позже Иво Бундер связался с частным детективным агентством Каратту, которое занималось преследованием промышленников, подделывающихся под известные фирмы. Агентство уже давно наблюдало за этим делом, что не помешало очередной закупке партии более дешевых, хуже сделанных транзисторов, будто бы у известной корпорации, но на самом деле фальшивых. Разница в цене была значительной, и этот тип, может быть, всю разницу положил в карман, хоть Марыну не удалось этого доказать. Понятно, он передал информацию в центр. А полгода спустя этот человек вернулся с еще большим штатом чиновников и остановился в лучшем отеле, потому что, похоже, занял более высокую должность. Его повысили, потому что он совершил «выгодную сделку» – так было написано в польских газетах. Впрочем, честно говоря, те транзисторы снаружи ничем не отличались от произведенных крупной корпорацией. Только качество их было значительно хуже, но это уже было проблемой фабрик. Всегда можно свалить все на работников, которые не способны пользоваться современными технологиями. Марын снова присосался к этому типу, то же самое сделал Иво Бундер. Кончилось все точно так же: в одиночестве он вышел из отеля, автомобиль, короткое путешествие и возвращение. А потом выгодный договор на свитера с поддельными лейблами всемирно известной фирмы. Что происходило с информацией, которую посылал Марын, – неизвестно. Информатор не всегда должен был об этом знать. Марын был профессионалом, он делал то, что ему поручали. Информации или шли в корзину, или кто-то старательно прятал их в ящик. Откуда Марын мог знать, что этот человек оборудует себе в лесу скромно выглядящий домик – с тремя барами. «Мир тесен», – подумал Марын. И тут же поправился: «Мир слишком тесен для крупных проходимцев».
      – Вы узнали кого-то на этой фотографии? – спросил его тайняк.
      – Нет, поспешно ответил он.
      Этот молодой человек был очень наблюдателен, что-то в выражении лица Марына привлекло его внимание. Видимо, он тоже обладал тем странным чувством, которое направляло людей в секретные службы. Только он не прошел такой выучки, как Марын. Худой, высокий, тренированный, с серыми глазами и светлыми волосами, он напоминал Марыну маленький винтик в большой машине. Ему не хватало только той светскости, которую должен иметь хороший наблюдатель. Он, например, не знал, как выглядит бутылка мартини.
      – Выпьем, – предложил тайняк.
      Марын заметил, что его собственная рука, в которой он поднял бокал, слегка дрожит. «Нервы. Чертовы нервы, – подумал он. – Такая ерунда, немного воспоминаний, и я уже разнервничался».
      – Я бы закурил, – сказал Марын;
      – Я тоже, – согласно кивнул тайняк, вытирая рот пыльным носовым платком. Марын показал на лежащую между бутылками лакированную шкатулку. Такие шкатулки для сигарет массово производили в Гонконге.
      – В этой коробочке, наверное, есть сигареты...
      – Она закрыта на ключ. А ключа мы нигде не нашли. Замок ломать нельзя, ее заберут вместе со всеми вещами из этого дома. Марын вытащил из брюк ремень из крокодильей кожи, достал искривленную проволочку:
      – Я умею открывать такие замочки.
      Хватило двух легких движений проволочки в замке шкатулки, и крышка отскочила. В двух отделениях лежали сигареты белого и черного цвета. Оба взяли по белой.
      – Не беспокойтесь. Я закрою коробочку так же, как открыл, – заверил Марын, принимая огонь от тайняка, который сказал с оттенком грусти:
      – Я должен буду доложить, что у вас есть такие инструменты в брючном ремне и что вы умеете ими пользоваться.
      Марын покивал головой, сильно затянулся, поставил локоть на стойку бара и посмотрел на свою руку. Она не дрожала. Хватило одной затяжки, а может, той минуты, когда он возился с замком, и нервы успокоились.
      – Не советую, коллега, – сказал он. – Лучше не докладывать, что вы меня встретили и пригласили в свидетели инвентаризации постельного белья в этом доме.
      – Отчего?
      – Вас переведут в какой-нибудь лесок на должность участкового. В вашей работе иногда лучше чего-нибудь не знать, не заметить, а только запомнить. Вы уже забыли о том, что я сказал? Лес – это большая выгребная яма. Сюда стекаются все нечистоты мира.
      Это был интеллигентный парень.
      – Все в порядке. Я понял. Сделаем еще по одной. Что вы посоветуете?
      – Бутылка на самом верху. Первая справа.
      Тайняк умело обслужил себя и Марына.
      – Вы уже бывали в таких местах, как это? – дружески спросил он.
      – В таких нет, – с презрением ответил Марын. – В гораздо более изысканных. Вы даже не представляете, какими прекрасными бывают человеческие хлевы.
      – Не понимаю, зачем этому типу целых три бара в таком маленьком домике. Каждый хочет жить удобно. Но чтобы сразу так, от дырявых башмаков до трех баров в одном маленьком домике?
      Марын чувствовал, что его охватывает злоба. Неизвестно, на кого, на что, за что.
      – Грязь, коллега. Грязь требует роскоши. Чем больше грязи, тем большая роскошь. Я не понимаю этого до конца, но это так. Только на таком стульчике при таком баре можно обстряпать грязное дельце. Не знаю, как это делается, но грязных делишек не обделывают в обычной квартире, за обычным столом. Вы видели ванную при первой спальне? Разве должен был этот тип устанавливать такую сантехнику, делать мозаику, доставать округлую ванну? Ведь вымыться можно и в продолговатой. Но когда начинаешь обрастать грязью, следуют горячечные поиски средств, чтобы смыть с себя эту грязь. Такой тип ошибается, думая, что ему поможет позолоченный кран или округлая ванна. Какой-то человек живет в трехкомнатной квартирке, даже хорошо обставленной, приезжает в отличный отель, где все милы, ванны округлые и краны позолочены. Тогда мир начинает выглядеть иначе. Нигде не заметишь ни пылинки, ни частички грязи, все, что тебя окружает, чисто. И в человеке что-то вдруг лопается, появляется какая-то щель, что-то отвратительное начинает из тебя вытекать, ты облепляешься грязью. Скажите мне, отчего так: чем мягче кресло, в котором сидит человек, тем больше кожа на заднице, вместо того, чтобы становиться более нежной, грубеет, словно он сидел на досках. А ведь должно быть наоборот. Чем тоньше кожа на кресле, чем тоньше стекло, из которого пьешь, тем твоя кожа и пальцы должны становиться чувствительнее. А на самом деле все наоборот. У тебя все более толстая кожа на заднице, все более толстая на пальцах и все менее чувствительная совесть.
      – Немного роскоши никогда не помешает...
      – Может быть. Но это так начинается, и конца не видно. Хочешь иметь все более мягкое кресло, все более пушистый ковер под ногами. И в один прекрасный момент теряешь чувство реальности. В роскоши человек начинает мыслить другими категориями, ему кажется, что все можно купить.
      – Вы их ненавидите, – заметил тайняк.
      – Нет. Я их только презираю, – возразил Марын.
      Он боялся вопроса: «Отчего вы их презираете? Почему вы чувствуете отвращение к людям, которые крадут, чтобы жить в роскоши?» Потому что ответить было бы очень сложно, хотя одновременно и просто. Его воспитали для вынюхивания человеческой грязи, для вылавливания расхитителей чужого добра. Работая для своей фирмы, он в каждую минуту мог поселиться в самом дорогом отеле, присвоить какую-нибудь сумму денег, которые присылала фирма. В любую минуту он мог стать богатым, продавая ту или иную тайну фирмы, что означало – других людей. И его тоже мог кто-то продать. Поэтому он воспитал в себе отвращение и презрение к тем, кто продавал других, торговал тайнами, соблазнялся грязными деньгами.
      Тот потянулся к черным сигаретам, но Марын положил ему ладонь на руку.
      – Вы не привыкли к таким. Будет плохо.
      Тайняк отдернул руку от шкатулки, словно та была заряжена электричеством.
      – Зачем это ему было нужно?
      – Не знаю, – буркнул Марын, злясь на себя, что поддался гневу. – Наверное, он увидел на свете что-то такое, что почувствовал себя таким же, как остальные.
      – Вы тоже когда-то теряли чувство реальности?
      – Нет. Со мной было иначе. Я забыл, что другие его теряют. Поэтому я скажу вам, что мне неплохо и в седле на моей кобыле, и в лесном мундире.
      – Возьмем по четыре белых, и закроем эту коробочку, – предложил тайняк. Марын закрыл шкатулку и, кладя ее на полку, сказал:
      – Я наговорил вам кучу глупостей. Все не так, как я говорил. Просто если живешь в доме лесного работника, то можно продать несколько кубометров краденого леса, поставить силки на серну. Но когда живешь в таком домике, как этот, то можно расставлять силки на крупного зверя.
      – Что будет с этими домами?
      – Не знаю. Для детского сада они не годятся, потому что стоят далеко в лесу. Для богадельни – слишком малы. Для дома отдыха тоже. Если их отдать лесным рабочим, то они их тотчас же разорят. Думаю, что вещи отсюда вывезут, а дома продадут кому-нибудь или подарят за какие-нибудь заслуги.
      – И появится здесь такой же, какой тут жил?
      – Может...
      – А потом мы приедем для инвентаризации постельного белья.
      – Не исключаю такой возможности. Ведь если ее исключить, зачем бы была нужна ваша профессия?
      – Вы правы. Только тот, кто тут жил, кажется, ничего не украл, он что-то выдал.
      – Это одно и то же. За измену тоже платят.
      – А вы украли или выдали?
      – Это меня выдали, – сухо заявил Марын.
      Они услышали приближающиеся шаги – пришел зевающий от скуки старый лесничий и две бухгалтерши с прическами. У них был готов протокол, то есть список всего белья, находящегося в доме. Марын подписал документ, даже не читая его. Кондрадт сделал это раньше.
      Тайняк погасил свет в холле, и из мрака, который их на миг охватил, они вышли прямо на яркое июньское солнце, освещающее подъезд, не заслоненный деревьями.
      – Предупреждаю всех, что то, в чем мы участвовали и чего были свидетелями – государственная тайна, – со скучающей миной продекламировал тайняк. Старый Кондрадт по-военному выпрямился:
      – Надо заботиться о чести нашей фирмы.
      Тайняк наклеил новые полоски бумаги, навесил пломбы, потом предложил лесничему отвезти его в Гауды, но старый отказался. Он хотел пройтись по лесу, осмотреть свое хозяйство – так он выразился. Марын, ведя кобылу под уздцы, вышел вместе с Кондрадтом из высоких ворот. Минуту спустя две серые «Волги» исчезли за поворотом асфальтовой дороги, а они немного задержались в лесу, в тени толстого дуба. На продолговатом исхудавшем лице лесничего все еще сохранялось выражение большой серьезности, потому что он чувствовал себя важным человеком из-за того, что участвовал в деле государственной важности. Старому не нравилось, что Марын, обычный охотинспектор, как-то иронично скалит зубы, поглядывая на два белых домика, скрытых за зеленой стеной лесных деревьев. «Нехороший жилец у Хорста, – подумал Кондрадт. – Я должен его остеречь». Дошли до него слухи, что тот или иной возвращается из лесу побитый или даже изуродованный, а потом рассказывает, что волк на него напал. Множество мелких фактов указывало на то, что в последнее время браконьеры боялись ходить в лес, но ни одно дело о браконьерстве не было направлено в суд. Этот охотинспектор был, похоже, недотепой. И отчего он так скалит белые зубы, глядя в сторону тех домов?
      – В этом нет ничего смешного, – сделал он Марыну замечание. – Печальная история, которую надо сохранить в тайне.
      – Честь фирмы, как это вы назвали, – рассмеялся Марын.
      – Да, – по-солдатски вытянулся Кондрадт.
      – Но иногда бухгалтер или кто-то из директоров что-нибудь крадет. – Марын перестал улыбаться.
      – Это ерунда. Так было здесь когда-то, и так будет дальше. Всегда надо заботиться о добром имени фирмы. Теперь этого людям не привьешь, и поэтому столько шуму делают из ничего. Например, лес тоже фирма, в которой мы работаем и которая нас кормит.
      – И по нему бродит много браконьеров, – заметил Марын. – Что с ними делать? Посмотрите в сторону дороги. Лес уже начинает ее пожирать, потому что кто-то плохо положил асфальт. А лес только ждет...
      – Это Хорст вам сказал? – И добавил, не дожидаясь ответа Марына:
      – Переезжайте от Хорста, и как можно скорее. Он сумасшедший. Я любил его, но он слишком ненавидит лес и на этой почве совсем помешался. Это вы ему посоветовали, чтобы он написал властям о снесенном кладбище? Зачем? Вчера у меня был Маслоха и размахивал пачкой в тридцать заявлений, которые он собрал среди лесных рабочих, лесников и лесничих. На плантации никакого кладбища не было. Я тоже подписал такое заявление, хотя Хорст мой приятель.
      – Это странно...
      – Нет в этом ничего странного. Заместитель старшего лесничего Войтчак поступил по-свински. А теперь, когда по вашему глупому совету Собота написал высшим властям, мы должны защищать интересы нашей фирмы. Ее честь. Хорста признают сумасшедшим, и из-за вас он потеряет свой дом.
      – Не шутите так. Маслоха не дурак, чтобы собирать такие заявления.
      – Что вы знаете о том, как мы умеем защищать честь нашей фирмы? – рассердился Кондрадт. – Вы здесь чужой. Вы понятия не имеете о лесе. У леса есть своя честь. Меня тоже защищали, когда я сидел в тюрьме, обвиненный в убийстве человека. Свидетели у меня были хорошие, и вышел я чистый, как слеза. Из тюрьмы вернулся на ту самую должность, восстановил свою честь, потому что люди обо мне позаботились. А теперь я должен заботиться о чести других людей, которые годами работали в лесу.
      Марын не понял его. Снова что-то стиснуло ему горло. Он, не попрощавшись, вскочил на лошадь и рысью отъехал.
      Дома он появился в обеденную пору. Вероника хлопотала на кухне, в которой пахло жареным мясом. Он бросил ей короткое «день добрый», вошел в ванную, побрился, умылся. Марын был голоден, но Вероника не торопилась подавать обед, потому что ждала появления старика. Тогда он пошел прогуляться к озеру и уселся на трухлявом помосте, как Хорст, с ногами, опущенными в старую лодку. Он смотрел на гладкую поверхность залива, высматривая огромного сома, о котором ему столько рассказывал Хорст.
      Подул легкий ветерок и всполошил бабочек, которые бесшумно садились на прибрежные тростники. Поверхность озера сморщилась, тихонько забормотали мелкие волны. Потом Марын услышал шум деревьев за спиной, и ему показалось, что он уже понимает, в чем заключается зло леса, которое одновременно было злом всего мира. У него появилось впечатление, что он, так же, как старый Хорст, понимает речь озера – спокойный рассказ об утопленниках, о большом соме, о перевернутых лодках. Иной была, однако, речь леса – сосен, дубов, ольхи, лиственниц и буков. «Никто и ничто не переломит твоего одиночества, потому что от других людей тебя всегда будет, отделять сознание твоей и их грязи. Слова о том, что человек не может жить без надежды, – ничего не значащая фраза. Скоро ты вернешься туда, где должен будешь защищать интересы своей большой фирмы, и начнешь снова выслеживать человеческую слабость, алчность, измену. Это я, великий лес, отнимаю у тебя всякую надежду», услышал Марын свой иди чужой голос. «Before he can hear people cry? Yes, and how many deaths will it take till he knows», – фальшиво затянул он песенку своей молодости.
 

 
      В конце июня поздним вечером Хорст Собота снова лег в свой ясеневый гроб. Но прежде чем сделать это, он попрощался с Вероникой, крепко пожал руку Юзефу Марыну, коротким свистом позвал из сада Иво, который охранял фрукты от воришек из лесного поселка, а потом вышел на дорогу и долго смотрел на лес. Убедившись в том, что лес знает о его приближающейся смерти, Собота решительным шагом направился в сарай и лег в гроб, стоящий на двух деревянных козлах.
      – Подожди до утра, – попросил его Юзеф Марын. – Этой ночью я выйду на битву с лесом и завтра принесу тебе известие о победе.
      Как должна была выглядеть эта битва с лесом, Марын не объяснил. Впрочем, Хорст Собота об этом и не просил, потому что на этот раз не верил в победу.
      – Тридцать заявлений собрал от лесных людей лесничий Маслоха, – подвел итог Хорст. – Тридцать лесных людей подтвердили, что никакого кладбища не было в Волчьем Углу, что я сумасшедший и меня нужно изолировать, как сказал мой приятель лесничий Кондрадт. Он тоже оказался лжецом и предал мою дружбу ради любви к лесу. Что можно сделать против тридцати людей, у которых лес отнял душу? Пускай лес забирает и мою жизнь, и дом, и сад.
      Вероника сидела за кухонным столом и неподвижно смотрела на двор и сад, невидимый в полумраке поздно наступающей июньской ночи. Ее лишила сил мысль о смерти Хорста, потому что она тоже чувствовала, что пришел конец борьбе, которую много лет старик вел с лесом.
      Она не думала о будущем, о том, что после ее ухода к Кулеше Хорст изменил у нотариуса завещание и лишил ее наследства. Дом и сад отойдут государству, когда Собота в самом деле умрет. Она не планировала, куда она пойдет со своим покалеченным телом, которое боялось мужчины. В эту минуту ей только было жаль Хорста, и так же, как он, она переживала горечь поражения. И так же, как Хорст, не верила, что Марын сможет победить тридцать людей, лишенных души. Впрочем, она спросила, каким образом он собирается победить лес, но тот только улыбнулся по-своему, той странной улыбкой, которая не пробуждала ни в ком радости, и сказал:
      – Разве Эрика не говорила тебе, что я оборотень? Разве не рассказывала, что во время полнолуния мое тело покрывается шерстью, вырастают клыки и когти, я бегаю по лесу и вою, как волк?
      Она отнеслась к этим словам как к издевательской шуточке. Но потом, когда Собота уже лежал в гробу, Марын ходил по своей комнате, а она сидела за столом и смотрела на двор и лес, ее охватило какое-то фантастическое чувство, что Марын сказал правду: он-дикий зверь в человеческом обличье. Ее пронизала дрожь от ужаса, когда она представила себе лунную ночь и обернувшегося волком Марына, бегущего по лесу. Прикрыв глаза, увидела себя, идущей по лесной тропинке, и на нее нападает обернувшийся волком Марын, белыми зубами рвет платье, и она остается обнаженной. Вдруг вместе с ужасом и отвращением она начала ощущать какую-то болезненную сладость, что-то вроде страстного желания, чтобы случилось это самое плохое и пугающее. Замкнулось бы ее тело перед диким зверем так же, как оно замыкалось перед Кулешей? Эта мысль внезапно пронзила ее и отрезвила. Она снова увидела Марына в человеческом обличье, идущего к конюшне, как он вывел буланую кобылу и набросил на нее седло. Она торопливо вскочила из-за стола и повернула выключатель, и тут же весь двор залил свет лампы над входными дверями. Она сделала это, потому что подумала, что видит Марына в последний раз, и хотела его хорошо запомнить. Она заметила, что на этот раз он взял с собой хлыст. Значит, в самом деле хотел сдержать обещание и этой ночью схватиться с лесом?
      Она снова встала из-за стола, вышла во двор и схватила кобылу за поводья. Потом приблизилась к Марыну, который затягивал подпругу. Она стояла так близко от него, что – неизвестно, отчего – у нее закружилась голова.
      – Если исполнишь обещание и не позволишь Хорсту умереть, – сказала она тихо, – я каждую ночь буду приводить к тебе девушку из Гауд.
      – Я не хочу ее.
      – А чего ты хочешь? Денег? Он пожал плечами.
      – Присмотри, чтобы Хорст этой ночью в самом деле не умер. Когда он заснет в своем гробу, накрой его одеялом. Завтра все уже будет решено. Она серьезно сказала:
      – Ты не хочешь денег, не желаешь женщину. Я начинаю верить, что ты – оборотень. Поедешь, чтобы снова бить и уродовать людей.
      – Не говори глупостей. Я делаю то, что обязан делать охотинспектор. А эту девушку я больше не хочу, потому что тоскую по любви чистой и настоящей.
      – А что ты сделал бы с любовью женщины? – спросила она с издевкой. – Что бы случилось, если бы женщина полюбила тебя любовью чистой и настоящей?
      Впервые она заметила на его лице какое-то новое выражение. Что-то вроде страха. Он вскочил на лошадь и ударил ее хлыстом так сильно, что она аж присела. Как пуля из ружья, он выскочил со двора на дорогу и поскакал галопом.
      Вероника стояла, как громом пораженная, потому что поняла его страх. И в ней проснулся такой же. Что бы было, если бы она полюбила этого странного человека, который не позволял даже хорошо относиться к себе? И как отреагировало бы на это чувство ее тело?
      Она вернулась домой, нашла одеяло и на цыпочках приблизилась к сараю, где лежал в гробу старый Хорст. Приложила ухо к стене и услышала глубокое ровное дыхание. Хорст спал. Она бесшумно вошла в сарай и так, как велел ей Марын, укрыла старика теплым одеялом. Потом поднялась в свою комнату и долго стояла возле окна, глядя в лес. Ей хотелось знать, что сейчас делает Юзеф Марын, куда скачет на своей буланой кобыле. Может быть, если бы она была такой женщиной, как остальные, может, она и смогла удержать в доме этого странного человека, возле которого они чувствовали себя в безопасности. Она отдала бы ему свое тело, наверное, гораздо более красивое, чем тело тощей официантки из Гауд. Но он уже сказал ей когда-то и повторил сегодня, что жаждет любви. Вместе с тем он боялся ее, и поэтому одна мысль, что какая-то женщина может только хорошо к нему относиться, уже испугала его. «Никогда я его не пойму», – подумала она, вздохнула и в платье легла на кровать, чтобы – если Юзва вернется из лесу – тут же встать и заняться приготовлением еды.
      Марын же ехал по лесу, где было так темно, что он с трудом видел уши кобылы, и поэтому прижался лицом к гриве, чтобы его не сбросила какая-нибудь низко растущая ветвь. Кобыла видела в темноте и, несмотря на то, что скакала по извилистым дорожкам, ни на минуту не замедляла бег, не спотыкалась о выступающие из земли корни. Она и этот человек на ее спине, казалось, стали одним целым с огромным наполненным темнотой лесом.
      Кобыла замедлила бег, но Марын не ударил ее хлыстом, потому что понимал, что лес не велит торопиться. Еще успеет Марын вступить в схватку с лесными людьми, с их ложью и нелюбовью ко всему, что не относится к лесу. Кобыла осторожно обошла кучи пней, прошла мимо длинного штабеля бревен, осторожно перескочила три преграждающих дорогу вывороченных дерева и вошла в зрелый сосняк, разделенный на участки. Замечательно запахли сосны, Марына охватило спокойствие.
      Когда он въехал в затерянную в лесах деревушку, его тут же окружила свора маленьких дворняжек, которых тут использовали для браконьерства. Три раза конец его хлыста со свистом достал спины собачонок, и стало тихо. Марын подъехал к первой халупе, грудью лошади открыл трухлявую калитку и оказался возле заслоненного занавеской окна, откуда еще выплывал слабый свет электрической лампочки. Сильно постучал в стекло. Кто-то поспешно отодвинул занавеску, и Марын увидел лицо Карася.
      – Кто там? Кто там? – захрипело за окном.
      – Это я. Твой друг, – вполголоса сказал Марын.
      Карась задернул занавеску, и Марын подумал, что, наверное, ему придется войти в этот дом и выгнать того во двор ударом хлыста. Но Карась через минуту вышел сам, застегивая брюки и засовывая в них рубаху.
      – Я оказал тебе услугу, – напомнил Марын. – Теперь мне нужна услуга, как другу от друга. Молча они двинулись по деревне. Марын верхом, а тот пешком возле него. Карась ни о чем не спрашивал, потому что боялся этого человека. И вовсе не его пистолета в черной кобуре на ремне, но той странной силы, которую этот охотинспектор, казалось, носил в себе. Конечно, Карась боялся старшего лесничего, потому что тот мог наказать его, срезав премию, послав на худшую работу или даже выгнав вообще. Немного боялся и лесничего Стемборека, как нормальный человек боится сумасшедшего. Марына, однако, он боялся больше всех. Особенно его дружбы, которую нелегко было понять. Три раза они с Будрысом подкарауливали инспектора у водопоя серн, чтобы убить. А кончилось тем, что Будрыс ранил его ножом в руку и тоже должен был стать другом Марына. За собственную кровь, за нанесенную ему рану Марын предложил дружбу, дьявольское перемирие, скрепленное кровью.
      Они вышли на маленькую полянку. Там был столик и две лавочки. Здесь Марын соскочил с лошади, зажег карманный фонарик, вынул из полевой сумки блокнот, велел Карасю сесть за столик и написать правду. Значит, просто признаться, чем запугал его старший лесничий Маслоха или что пообещал взамен за лжесвидетельство о том, что не было никакого кладбища в Волчьем Углу. И Карась написал – он солгал по приказу старшего лесничего, и правда вышла наружу.
      – А теперь прочитай, – попросил друг, и Карась, очень медленно, выговаривая слова, прочитал то, что написал. А когда закончил и Юзеф Марын, спрятав его заявление в полевую сумку, погасил фонарик, Карась со страхом спросил:
      – Что скажет старший лесничий, когда узнает, что я отказался от заявления? Он услышал тихий смех.
      – Ты удивишься, дружище, но старший лесничий никогда никому не скажет о том, что ты сейчас сделал.
      Через минуту Карась слышал уже только затихающий в темноте топот копыт буланой кобылы. Он не вставал с твердой лавки, даже когда до него перестал долетать топот копыт по лесной дороге. Его тяготил страх. Куда поскакал в лесной тьме этот страшный охотинспектор? Зенон Карась хорошо знал, что не он один согласился подписать лживое заявление. И не он один этой ночью напишет нечто совершенно иное, потому что ночью в окно дома постучит Юзеф Марын. Можно было только догадываться, что у охотинспектора появилось много друзей, хотя никто не стремился признаваться в этой дружбе...
      Ровно в восемь утра в лесном управлении в Бартах началось совещание всех лесничих с участием приехавших из окружного управления двух лесных инспекторов. Сначала говорили о проблемах, связанных с вырубками, потом – в соответствии с повесткой, предложенной Маслохой, – начали дискуссию о потерях на делянках, особо останавливаясь на неудачных делянках в лесничестве Стемборека. Около полудня Маслоха собирался выложить на стол тридцать заявлений лесничих, лесников и лесных рабочих и таким образом ответить на вопрос одного из инспекторов, который приехал в Барты специально для разбора жалобы Хорста Соботы. Инспектор узнает, что не было никакого кладбища в Волчьем Углу, Хорст Собота сумасшедший старик, который решил вступить в схватку с лесом. Его жалоба должна послужить основанием для объявления Соботы обыкновенным сумасшедшим. Тогда при помощи хорошего юриста удастся через суд лишить ненормального старика прав и получить его прекрасный дом.
      В десять утра панна Марылька, секретарша Маслохи, увидела перед своим столом охотинспектора Юзефа Марына, в мундире, с полевой сумкой, висящей на плече. Она не помнила, был ли охотинспектор в списке приглашенных на совещание, но, видимо, был, если появился в секретариате старшего лесничего, хоть и с опозданием на два часа.
      – Старший лесничий не любит, когда опаздывают, – резко сказала она, но тут же мило улыбнулась, потому что этот мужчина очень ей нравился.
      – Я приехал не на совещание. Я хочу увидеть старшего лесничего. И немедленно, – сказал он и мило улыбнулся. У него были красивые белые зубы, у Марыльки же, несмотря на ее двадцать три года, почти все зубы были с большими или маленькими дырками, потому что трудно следить за зубами, когда живешь в домике лесника, затерянном в лесах. Она могла начать лечить их уже в Бартах, но у лесников тоже были испорченные зубы, и никому это не мешало.
      – Со старшим лесничим каждый хотел бы увидеться, и немедленно, – ответила Марылька, кокетливо склоняя головку. – Но это невозможно, потому что у него совещание. Присядьте, пожалуйста, подождите, когда совещание закончится.
      Она указала ему стул возле своего стола и даже спросила, не хочет ли он чаю. Как раз закипела вода в электрическом чайнике, который стоял на полу возле стола.
      Марын отказался и уселся на стул, который ему указали. Марылька должна была предупредить Марына, что совещание может затянуться, но ей хотелось поговорить с охотинспектором («познакомиться с ним», как она это называла), и она обошла этот вопрос молчанием.
      – Одна официантка из Гауд хвасталась нескольким лесникам, что стала вашей невестой, – начала разговор Марылька, заваривая чай.
      – Я ничего об этом не знаю, – пожал плечами Марын.
      – Я подумала, что она обманывает. Она уверяет, что была в доме Хорста Соботы. Что вы ее пригласили.
      – У Хорста Соботы хозяйничает молодая красивая женщина. Она не позволяет мне никого приглашать к себе.
      – Вероника? – Марылька недоверчиво улыбнулась. – Я знала ее мужа, Кулешу. Он мне много о ней рассказывал. Это не настоящая женщина.
      – А я – не настоящий мужчина, – грубовато ответил Марын. Он не знал, почему, но факт, что стыдную тайну Вероники знали столько людей, был ему неприятен.
      – Эта официантка говорила совсем другое. Впрочем, Веронику мне в самом деле жаль. Столько ее насиловало, что такой женщине уже трудно жить. Она спряталась у Хорста Соботы и в конце концов сойдет с ума, как и старик.
      – Собота не сумасшедший.
      – Вы так говорите, потому что у него живете. Но старший лесничий говорит совсем другое.
      – Я знаю, – кивнул он головой. – Но правда, что Веронику попросту изнасиловали. А у вас не было никакого мужчины?
      – Нельзя спрашивать о таких вещах, – захихикала Марылька.
      – А можно говорить о другой женщине такие вещи? – спросил Марын.
      – Я думала, что вы понимаете юмор.
      – Немножко понимаю. Вы приедете ко мне?
      – Вероника мне не позволит, – рассмеялась она немного деланно. Внешностью она намного больше напоминала ему Эрику, чем официантка из Гауд. Только у Эрики не было испорченных зубов. Мысль об Эрике, однако, не будила в нем желания. Впрочем, разве он не искал любви великой и настоящей? Марын представлял себе глаза Вероники, когда он, может быть, передаст ей слова Марыльки. Он увидит в них стыд, страдание и боль. Отчего уже одна мысль об этом возбуждала его?
      Охотинспектор вынул из полевой сумки блокнот, написал на листке несколько слов и подал листок Марыльке.
      – Передайте это незаметно старшему лесничему, – попросил он.
      – А если нет? – она снова кокетливо склонила головку.
      Исчезла эта милая улыбка с лица Марына, челюсти сжались. Глаза потеряли блеск, из-за чего стали похожими на глаза мертвого животного. Девушка почувствовала на своих запястьях пальцы Марына, которые стиснули их со страшной силой. Она с трудом сдержалась, чтобы не закричать от боли.
      – Иди, малышка, к Маслохе и занеси ему этот листок. Он должен сейчас же сюда выйти, – тихо сказал охотинспектор, освобождая запястья девушки.
      Она встала, как деревянная, и вышла из канцелярии. Так же, как деревянная, она вошла в небольшой зал, обошла сидящих вокруг стола людей в мундирах и подала старшему лесничему записку. Маслоха небрежно положил эту записку перед собой, даже не заглянув в нее. Его обеспокоил только вид все стоящей возле него Марыльки, которая боялась возвращаться в канцелярию.
      – Что случилось? – спросил он ее шепотом, а потом заглянул в записку и вместе с Марылькой вышел из конференц-зала.
      Марын подал ему четыре странички с заявлениями, которые четверо людей написали для него этой ночью. Маслоха поднес к глазам первую страничку тем немного пренебрежительным жестом, с каким обычно принимал от лесных людей жалобы и заявления. Потом – впервые за все время работы – Марылька увидела, как пальцы старшего лесничего сильнее стискиваются на краю странички. Ничего не изменилось в позе Маслохи, а все же Марылька почувствовала, что старший лесничий испугался. Этот испуг был чем-то невидимым, но у Марыльки было впечатление, что если бы она протянула руку и сунула ее в пространство между двумя мужчинами, то наткнулась бы на что-то такое твердое, как сталь.
      – Прошу со мной, – сказал старший лесничий и показал Марыну на двери, ведущие в его кабинет.
      Наконец он поднял голову от четырех страничек и посмотрел на Марына, который сидел в кресле по другую сторону стола.
      – Чего вы хотите от меня? – по-деловому спросил он.
      А Марыну показалось, что он снова стал Баллоу и в сотый раз слышит подобный вопрос. Такие небольшие листочки, заявления, фотографии всегда делали людей послушными и мягкими.
      – Я хочу иметь в вашем лице друга, – сказал Марын, так же, как говорил это десятки раз.
      – Это хорошо. Вы уже имеете в моем лице друга.
      – Кого-то обидели, потому что кто-то поступил очень плохо. Нужно исправить эту ошибку и наказать человека, который поступил плохо.
      – Так это и будет, – тихо сказал Маслоха.
      Тогда Марын без единого слова вышел из кабинета старшего лесничего, молча прошел мимо Марыльки, даже не посмотрев на нее. Спустя минуту вышел из своего кабинета и Маслоха.
      – Пригласи ко мне Войтчака, – приказал он.
      Он указал Войтчаку свое место за столом, подсунул ему бланк заявления и попросил написать заявление о выходе на пенсию. «По собственному желанию», – добавил он грозно.
      Пополудни, когда совещание приближалось к концу, Маслоха взял слово и при двух инспекторах из окружного управления с неподдельным огорчением проинформировал лесников об уничтожении старого кладбища в Волчьем Углу, а также о последствиях, которые вытекают из этого факта. За счет лесного управления состоится эксгумация сброшенных в болото человеческих костей и доставка их на деревенское кладбище. «Старший лесничий Войтчак попросил оформить его на пенсию досрочно», – закончил он. Потом – а стояла долгая мертвая тишина – Маслоха обвел взглядом лица собравшихся вокруг стола людей, лжесвидетельства которых лежали у него в ящике стола, и наслаждался их страхом. У него самого страх уже совершенно прошел, но сознание, что эти люди способны на любую пакость по приказу своего начальника, подтверждало его горькое знание природы власти.
      Вечером старший лесничий позвонил своему начальнику, с которым когда-то охотился, и спросил, что бы случилось, если бы он переслал в окружное управление письмо, что на территории здешнего леса не заметна деятельность браконьеров, в связи с чем ставка инспектора охотнадзора может пригодиться в другом лесном управлении.
      – Не делай этого, – сказал ему тот человек.
      – Отчего?
      – Не делай этого, – прозвучал тот же самый ответ. Он услышал стук положенной трубки. И тогда до Маслохи дошел еще один фрагмент знания о мире: друзей приобретают не только по сознательному выбору и из симпатии, но и волей случая, и от страха.
      Поздним вечером Марын вернулся домой на вспотевшей лошади, пропыленный и заметно уставший. Сразу направился в сарай, где лежал Хорст Собота. Они разговаривали недолго, но Веронике показалось, что очень долго. Она не подслушивала, зная, что и так дойдут до нее хорошие и плохие новости. И старый Хорст Собота встал из гроба, на одеревеневших ногах пришел в кухню, велел подать ему хороший обед. Марын же погнал лошадь на луг и, хотя Вероника предлагала ему поесть, лег у себя в комнате и заснул.
      – Нашлись старые карты Волчьего Угла, – рассказывал за обедом Хорст Собота. – На них показано кладбище, и никто уже не может признать меня сумасшедшим. Как положено по закону, лесные люди соберут останки в гробы и перевезут на деревенское кладбище. А Войтчак, который виноват в этом деле, сам попросил себе наказание в виде преждевременной пенсии. Марын снова победил лес, и мы должны как-то выказать ему свою благодарность.
      – Но ведь просто нашлись старые карты, – Вероника старалась преуменьшить заслуги Марына.
      – Да, Вероника. Но нужно было найти эти карты, – сказал Хорст. – Поэтому ты сегодня пойдешь в Гауды и пригласишь сюда ту, которая у нас уже была.
      – Он ее не хочет.
      – Почему?
      – Он сказал, что ищет любви.
      – Любовь тоже можно купить, Вероника, а у меня очень много денег. Похоже, когда я немного отдохну от этой ночи в гробу, мне придется поехать в город и купить для Марына не только красивую женщину, но и ее любовь.
      – Ну да, можно ее купить в магазине или на базаре, в цветных коробочках, – насмешливо сказала Вероника.
      – Что ты знаешь о мире или о жизни? – пожал плечами Хорст Собота. – Любовь покупают так же, как коня или автомобиль. Если бы я в свое время захотел продать этот дом и сад, купил сыну красивую машину и переехал в другое место, у меня была бы и любовь жены, и любовь сына. Завтра я поеду в город по этому делу. Я должен сделать это, чтобы не потерять Марына.
      – Я не потерплю в этом доме никакой другой женщины, – с обидой крикнула она.
      – Я понимаю тебя, но ничего не могу поделать. Я люблю тебя как дочь, но когда ты ушла к Кулеше, любовь во мне остыла. Мне неприятно говорить это, но со своего возвращения ты стала в этом доме похожей на очень ценную и нужную вещь. Если бы Марын попросил меня я подарил бы ему даже тебя.
      – Я не чья-то собственность. Уйду я отсюда, – заявила Вероника.
      – Куда ты пойдешь? – спросил он. – Ты хочешь, чтобы мир снова обидел тебя и опозорил? Только здесь ты в безопасности. Мы оба в безопасности, пока с нами Юзва. Впрочем, будь спокойна, он меня не попросит о тебе.
      – Откуда ты знаешь?
      – Потому что он никогда меня ни о чем не просил. А кроме того, ему нужна настоящая женщина.
      Она не поняла, отчего ее так сильно рассердили эти слова. Он говорил правду, но в эту минуту она не хотела признавать этого. Она вышла на середину кухни, вызывающе встала, широко расставив ноги, и задрала юбку до самого пупка, показывая розовые трусики.
      – А я что? Горбатая? Хромая? Разве не говорили мне многие о моей красоте? Разве не велел Кулеша трогать мои бедра, чтобы каждый мог убедиться в том, какая нежная на них кожа? Разве не предлагал другим, чтобы они щипали меня за зад, потому что он у меня твердый, как из камня? О моих титьках Лешнякова сказала, что они как пограничные холмы.
      – Это правда, – кивнул Хорст Собота. – Но ты должна знать, что когда в молодости лес тебя опозорил, он забрал у тебя и душу женщины. Я не такой старый и не впал в детство, чтобы не догадаться, отчего ты не могла жить с Кулешей и отчего ушла от него.
      Она застыдилась и опустила юбку, вернулась к кухонной раковине. После долгого молчания смиренно спросила:
      – Изменится ли это когда-нибудь, Хорст? Вернет ли мне лес душу женщины?
      – Не знаю, – вслух размышлял он. – Этого, наверное, никто не знает. Может, когда Марын победит лес, он отдаст ему все души, которые отобрал у многих людей. Тогда и ты найдешь свою. А сейчас оставь меня в покое, я устал, а это серьезные дела.
      Хорста вывел из терпения и еще больше измучил разговор с Вероникой. Он был счастлив, что Юзеф Марын снова победил лес, унизил и наказал лесных людей. Поев, он тут же вышел на дорогу перед домом, чтобы посмотреть на лес взглядом победителя, сказать ему, как он презирает и как ненавидит его, и услышать ответ.
      Предвечернее солнце покрыло золотым налетом верхушки сосен, их легкое покачивание напоминало спокойное дыхание человеческой груди. Лес не походил на побежденного, не проявлял беспокойства, и это печалило старого Хорста. Что ж, обыкновенные сосны, может, и понятия не имели о делах великого леса, это были рядовые деревья, что-то вроде обычных солдат огромной армии. Разве простой солдат может что-то знать о поражениях генералов или офицеров?
      Внезапно подул северный ветер и стало холодно. Старик пошел в свою комнату и лег в постель. Он засыпал спокойно, потому что знал, что в его доме есть Юзеф Марын.
      Понемногу спускался вечер. Вероника вынесла во двор миску с едой и тихим свистом по-, звала из сада лохматого Иво, который охранял фрукты. Она погладила собаку по голове, ласково дернула его за шерсть на загривке, а он завилял хвостом. Потом пошла к себе наверх и открыла дверцы шкафчика, в котором стоял маленький цветной телевизор. Второй телевизор, черно-белый, находился в комнате Хорста, но он почти никогда его не включал. Для старика картинки на экране слишком быстро сменялись, слишком быстро говорили люди, он редко понимал, что с ними происходит. Он привык к спокойным речам озера и леса. Вероника когда-то целыми часами сидела перед телевизором, но это было еще перед замужеством. С возвращения к Хорсту она не включала его ни разу. Она боялась, что включит телевизор именно тогда, когда какая-нибудь женщина на экране будет стонать от блаженной радости в объятиях мужчины. Но именно в эту минуту она хотела увидеть что-то подобное и попробовать проникнуть в тайну любовного наслаждения. Ведь это не могло быть правдой, что лес забрал ее душу. Не могло так быть, раз она чувствовала потребность в любви. Она пододвинула кресло, на экране шел отчет с какого-то торжественного заседания, и она вздремнула, измученная ночным бодрствованием возле сарая, где лежал в гробу Хорст Собота.
      Проснулась уже ночью. В доме стояла тишина, за окнами громко шумел лес, словно только сейчас до него дошло сознание поражения. Она выключила телевизор и спустилась в кухню. Какое-то время ждала там, не появятся ли к ужину старый Хорст или Марын. Дремота в кресле не принесла ей облегчения, поэтому в конце концов она приготовила бутерброды с мясом и на большом блюде оставила их на кухонном столе. Потом снова пошла наверх, разделась и легла в постель. Ей казалось, что она тут же заснет, убаюканная шумом лесных деревьев. Но вместо сна появилось беспокойство.
      Чего она боялась? Что прогнало от нее сон?
      Вероника сомкнула веки, и тогда – вместе с шумом великого леса – в ее воображении появилась картинка (сначала в тумане, а потом все более отчетливая), что на рассвете Хорст садится в автобус и едет в город с карманами, полными денег. Она размышляла, трудно ли будет ему найти женщину, которая – так же, как Марын, – жаждет любви. Нет, это не могло быть трудным. Очень много женщин (об этом писали в книгах, показывали по телевизору) мечтали о любви большой и настоящей. Что значило, что любовь должна была быть большой? Хорст Собота возьмет с собой много денег, их хватит на действительно большую любовь. Будет ли она настоящей? Наверное, никто не знает, как выглядит настоящая любовь, а значит, каждая любовь может казаться настоящей. Только Марын родом из другого мира и наверняка успел познать разные сорта любви. Его будет нелегко обмануть.
      Как понять мужчину? Кулеша тоже говорил ей, что ищет любви большой и настоящей, а кончилось все тем, что пришел к ней и причинил боль. Каждую ночь он ложился на нее и часами двигался, потому что, как он это объяснял, любил свою жену. Подруги рассказывали, что некоторые женщины знают разные штучки, которыми другие брезгуют, и этими штучками пробуждают в мужчинах любовь. Девушка из Гауд была слишком молода и, наверное, не настолько опытна, поэтому Марын и не захотел ее во второй раз. С той новой, однако, может быть иначе...
      Она помассировала ладонями свои груди, провела пальцами по животу и бедрам. Столько мужчин оглядывались на нее на улице, столько говорили ей, что она красива, в стольких мужских глазах она видела отвратительную похоть. Кулеша заверял, что ему достаточно посмотреть на ее зад или обнаженные бедра, и в нем сразу просыпается жажда любви. Только ей хотелось другой любви. Какой именно? Разве Марын тоже не искал любви большой и настоящей, хотя говорил, что ее не существует, потому что надо любить живое существо, а не картину или скульптуру из мрамора. Лешнякова говорила, что Веронике нужен мужчина большой и тяжелый. Это не правда. Ей было безразлично, был ли Кулеша большой и тяжелый, просто в один прекрасный момент она почувствовала отвращение к его телу, заросшему волосами даже на спине. Марын был гладкий, как змея. Интересно, позволил бы он погладить себя по безволосой коже и походило бы это на поглаживание ребенка? Так или иначе, завтра или послезавтра Хорст привезет из города какую-нибудь женщину, которая будет крутиться по всему дому, лежать в постели с Марыном, прикасаться к его телу. И это была мысль, которая будила в ней наибольшее беспокойство.
      А если бы она. Вероника, отдалась Марыну? Так просто сошла бы вниз и легла в его постель. Ей ведь даже не потребовалось бы говорить ему: «Вот я, удовлетвори свою жажду любви, запрети Хорсту привозить чужую женщину». Марын поймет без лишних слов, он не захочет другую, если получит Веронику. Что она потеряет, а что обретет? На миг почувствует боль, как тогда, когда в нее входил Кулеша, а потом будет лежать, чувствуя, как Марын двигается в ней. Может, он не будет делать это так долго? Она переживет это, ведь пережила же она столько страшных ночей с Кулешей. Зато потом она будет спокойно лежать возле Юзвы, прикасаясь к его безволосой коже и, может, заснет, вдыхая кислый запах мужского пота. «Пот Юзвы пахнет, как дубовая кора», – подумала она, и неизвестно почему ей в голову тут же пришла еще одна мысль, что он тоже стал частью леса.
      И она уже была готова к тому, чтобы сойти вниз и лечь рядом с Юзвой. Но ее удерживали отвращение и страх перед болью. Этот страх и отвращение были, однако, похожи на чувство, которое появилось, когда она рассматривала фотографии разбитых лиц браконьеров. Ее сердце начало биться быстрее, и внизу живота отозвалось пульсирующее возбуждение. Она на ощупь нашла ночной столик, взяла флакончик с духами, которые ей купил Марын, сбрызнула ими пальцы и этими душистыми пальцами натерла кожу шеи и груди. Наверное, Юзва любил этот запах, раз купил для нее в городе именно эти, а не другие духи. Она хотела стать для него женщиной, похожей на тех, которые окружали его в таинственном мире, откуда прибыла сюда его бывшая жена Эрика. Ее тоже окружал тонкий аромат духов, совершенно не похожих на духи официантки из Гауд. Может, потому Марын больше не хотел этой девушки, что она пахла иначе, чем Эрика? Марын ждал любви великой и настоящей. Вероника тоже жаждала именно такой любви.
      Кто знает, не случится ли между ними чудо рождения этой любви, именно здесь, в доме Хорста, этой ночью? Можно ли упустить такой шанс?
      Она встала с постели, набросила на голое тело халат, распустила волосы и босиком бесшумно спустилась вниз. Так же тихо открыла дверь в комнату Марына и на миг задержалась возле двери. В комнате было темно. Несмотря на вездесущий шум леса, услышала ровное дыхание спящего на кровати мужчины. Она хотела, чтобы его разбудило тепло ее нагого тела. Только он был как дикий, всегда чуткий зверь или как великий лес, который в самом деле никогда не спал. Внезапно он словно перестал дышать, а потом, когда почувствовал запах ее духов и уже знал, кто к нему пришел, раздался вопрос:
      – Чего ты хочешь от меня, Вероника?
      В голове у нее был ответ: «Дай мне любовь большую и настоящую». Но она стиснула губы и в темноте подошла к кровати. Сбросила с себя халат. Голой скользнула под одеяло. Он тоже был голый, она почувствовала своим плечом и бедром тепло его обнаженной кожи. Они неподвижно лежали, может быть, оробевшие от присутствия друг друга. Как долго это было? Минуту? Час? Она вдруг осознала, что его тело сделалось холодным. Аж дрожь ее пронзила. Она лежала на спине так, как и он, и не знала, что должна делать дальше. Ждать, пока – так, как это делал Кулеша, – он бросится на нее и придавит своим телом. Она пожалела о том, что пришла сюда, потому что в ней уже корчилось что-то от страха при мысли об ожидающей боли. Но он все лежал возле нее, прикасаясь своим холодным бедром. Может быть, чего-то другого нужно было ожидать от мужчины, к которому женщина пришла сама чем от мужчины, который пришел к женщине, как Кулеша? И она повернулась на правый бок и левой рукой погладила его по лицу.
      И снова он не пошевелился и не отозвался. Тогда ее рука осторожно передвинулась с его закрытых век на слегка раскрытые губы. Кончики пальцев находили удивительное наслаждение от прикосновения к его губам, у нее появилось впечатление, что низ ее живота наполняется какой-то чудесной тяжестью. Эта тяжесть словно бы нарастала. Ее поразило собственное возбуждение, она ощутила влагу на губах мужчины. Ее пальцы снова побежали вверх, к коротким жестким волосам на его голове. Она погладила их, потом передвинула руку на лоб и снова на закрытые веки. По шершавым от щетины щекам пальцы сползли на его шею, чтобы наконец успокоиться на безволосой груди. Под рукой оказался сосок мужской груди, желание отозвалось еще более пронзительно, тяжесть внизу живота стала еще большей. Вдруг она представила себе, что Марын лежит так неподвижно и с закрытыми глазами потому, что он наполовину мертв, измучен болью, может, ранен. Тогда ее пальцы стали горячечно искать на его теле царапину или кровоточащую рану, блуждали по животу. Она была переполнена желанием. Но неожиданно ее пальцы наткнулись на горячий, твердый, мощно торчащий член. Она с трудом сдержала громкий крик и в ужасе вскочила с кровати. Обнаженная, путаясь ногами в брошенном на пол халате, выбежала из комнаты и судорожно схватилась за перила лестницы. Наверху бросилась на диван и тихо заплакала, потому что любила этого мужчину, и хотела, чтобы и он ее полюбил. Это оказалось невозможным, потому что словно невидимой стеной ее отгораживал от него страх перед болью и отвращение. Кто же виноват в том, что она никогда не узнает любви большой и настоящей? Не лес ли опозорил ее когда-то и отобрал у нее женскую душу? Она сейчас ненавидела лес так же сильно, как Хорст Собота, и, когда рыдания ее прекратились, она закрыла ладонями уши, чтобы не слышать шума раскачавшихся на ветру деревьев.
 

 
      В то самое время, когда реактивный самолет вознесся на такую высоту, что над дверями пассажирского салона погасло световое табло с надписью, запрещающей курение, и Кристофер Баллоу вытащил из кармана плоский золотой портсигар, лесничий Кароль Стемборек остановил «харлей» на просеке возле делянки. Потом он, вдруг сгорбившись, словно бы у него разболелся желудок, побежал к единственному подвязанному к колышку саженцу. Осторожно коснулся иголок лиственницы и увидел, как они осыпаются на землю. С тихим треском сухого дерева в пальцах Стемборека сломалась и веточка саженца. У него не могло больше оставаться сомнений – единственная уцелевшая на его делянке лиственница тоже уже была мертва. Стемборек упал на колени, закрыл лицо руками и хотел пронзительно закричать, но только застонал. Случилось самое плохое: лес не принял его жертвы – лжесвидетельства против Хорста Соботы. Лес не хотел полюбить Стемборека, хотя он так глубоко признал законы леса, что даже стал плохим человеком: привел Кожушника, чтобы тот построил лесопилку в овраге возле дома Хорста Соботы, а потом выступил со лжесвидетельством против ближнего. Но появился этот странный человек с холодными глазами, человек-волк, как называли его лесные рабочие, и правда вышла наружу. А у Стемборека засохла последняя лиственница. Вчера лесник Вздренга рассказал Стембореку, что охотинспектор вдруг исчез из леса так же таинственно, как появился, оставив в конюшне Соботы свою буланую кобылу, седло и хлыст. Но в Стембореке, однако, не ожила надежда, что снова каким-нибудь нехорошим способом, лжесвидетельством или коварством ему удастся завладеть домом старого Хорста. В эту минуту он склонен был поверить, что охотинспектор в действительности не исчез, а только сменил обличье и ночами в шкуре волка бесшумно носится по тропам великого леса. Рассказывали, что Будрыс и Карась поздней ночью, когда дом Хорста был погружен в глубокий сон, хотели сквозь окно влезть в комнату, где не так давно жил Юзеф Марын, чтобы забрать оставленные, может быть, им какие-то страшные фотографии. Они перепрыгнули через забор, прокрались к окну, и тут из темноты вдруг выскочил дикий волк. В полном молчании, как это обычно делают дикие звери, он бросился на Будрыса, чтобы схватить его за горло. Будрыс остался цел, и в живых остался Карась, но одежда их была изорвана, а руки изранены. «Это был пес Иво», – сказал Вздренге лесничий Стемборек. Вздренга кивнул головой, что он, мол, согласен с такой оценкой события, но оба, однако, про себя подумали, что если даже и был это только пес, то ведь тот, кто его дрессировал, мог передать ему что-то от себя. То есть он таинственно исчез, но одновременно оставался и постоянно заботился о безопасности старого Хорста и его дома. И так стало ясно, что никто не освободится от дружбы с охотинспектором, если уже запутался в сетях этой дружбы. Поэтому никто не принимался снова браконьерствовать, несмотря на то, что не было уже охотинспектора, потому что где-то там существовали какие-то доказательства преступления и кто-то стал их опекуном.
      Стемборек поднялся и глубоко вздохнул. Стемборек вдруг почувствовал в своем сердце словно бы страшный холод. А если лес ревнует его к жене? Не принимает от него никаких жертв, потому что вместо любви к лесу он живет любовью к Мальвине. Вместо того, чтобы заботливо ухаживать за лиственницами, он в своем доме ухаживает за женщиной. Но нет, он не позволит самую меньшую часть своей души отобрать у Мальвины и отнести ее в лес. Пусть лучше сохнут делянки, пусть он будет плохим лесничим и покинет проклятый лес, забрав с собой Мальвину. А куда они пойдут? В другой лес?
      Да, сейчас Стемборек был уверен, что лес умеет говорить и что он уже понимает его язык. Лес требовал от Стемборека, чтобы свою любовь он поровну поделил между ним и Мальвиной...
      Он оставил «харлей» во дворе и вошел в дом. Мальвина была еще в халате, сонная и позевывающая. Она уже накормила ребенка и сообщила мужу, что от этого чувствует себя очень усталой. И раз уж Стемборек приехал, то, может, он займется ребенком, а она снова ляжет спать.
      – Нет, – твердо сказал Стемборек. – Я возьму вас с собой в лес, – добавил он твердо, так что Мальвина, которая никогда не слышала такого тона, даже испугалась. – Нам нужно в лес. Тебе, мне и ребенку.
      Было что-то такое в голосе мужа, что Мальвина не запротестовала. Потом, когда она одела ребенка в комбинезончик, завернула в одеяльце и взяла на руки, он вывел их во двор. Завел мотор «харлея». Мальвина с ребенком, как всегда, уселась за его спиной. Стемборек медленно выехал и сразу свернул на лесную дорогу, ведущую к его делянке. Он остановил мотоцикл на маленькой полянке где рос старый дуб, сейчас роняющий желуди.
      Ребенок заснул во время езды, и Стемборек взял его у Мальвины. Он высмотрел тенистое место далекое от муравьиной тропы, положил туда ребенка. Потом внимательно осмотрелся вокруг и даже затаил дыхание. Он услышал только далекий шепот старых деревьев и решительное требование леса.
      – Задери юбку и сними трусы, – сказал он Мальвине, глядя не на нее, а куда-то вбок, в сторону делянки.
      – Что ты? Кароль! Здесь? Сейчас? Кто-нибудь нас увидит, – пискнула она, потому что не умела кричать.
      – Тут никого нет. Ни человека, ни зверя. Я должен дать семя этой делянке. Такие наши лесные законы, – объяснил он, все так же внимательно оглядываясь.
      Боязнь, что кто-то может за ними подсмотреть, сопротивление Мальвины и необычайность ситуации, в которой он должен был увидеть обнаженную жену, возбудили Стемборека. Он почувствовал, что хочет ее сейчас, здесь, на этой поляне.
      – Подними юбку и снимай трусы, – рыкнул он, проглатывая слюну, потому что во рту у него стало очень сухо.
      Мальвина была так поражена тем, чего от нее ожидал муж, что, кроме писка, ни на какой другой протест не была способна. Подстегиваемая его приказами, она правой рукой задрала юбку, левой стянула с живота трусы. Ее смуглая кожа посерела от страха, в глазах появились слезы.
      Кароль Стемборек отвернулся от делянки и посмотрел на жену, чтобы насладиться ее наготой. Он увидел слегка обвисший живот с синими растяжениями кожи после беременности, худые бедра и кривые ноги. Его поразила серость ее лица, искривленный в плаче маленький рот, слезы в глазах. Он почувствовал себя негодяем и даже ощутил отвращение к тому, что хотел сделать со своей женой. С ума он сошел, что ли? Поддался идиотской болтовне лесных людей. Он – человек просвещенный – вывел жену в лес, чтобы возле делянки иметь с ней сношение, как с какой-то деревенской шлюхой?
      – Я с ума сошел, – прошептал он, – На минуту сошел с ума, Мальвина. Это из-за этого проклятого леса, глупой болтовни безумных людей. Я хотел поделиться с лесом своей любовью к тебе.
      Он взял себя в руки. Помог одеться, положил ей на руки спящего ребенка и завел мотоцикл. И снова он ехал по лесу, но уже быстрее, потому что хотел выбраться на свободное от деревьев пространство, к полям и домам. Ему казалось, что он сохранил в себе гордость и честь.
      В пол ночь Кароль у белился в том, что Мальвина и ребенок крепко спят, осторожно встал с постели и вышел во двор. Там он наполнил бензином бутылку и прокрался на лесопилку. Стемборек колебался только минуту. Он чиркнул спичкой и бросил ее на политую бензином доску. Когда красное зарево осветило окно в спальне, он снова лежал в постели, и Мальвина начала его расталкивать, чтобы он проснулся, хотя он и не спал.
      – Это лесопилка. Загорелась лесопилка, сказал Стемборек. выскакивая из постели. Мальвина удивилась, что он так сразу угадал, что горит, раз только красное зарево разливалось за окном.
      Стемборек надел деревянные сабо, набросил старый плащ и выбежал во двор. Со стояка он снял багор и побежал на пожар.
      Он был первым возле пылающей лесопилки. Только несколько минут спустя прибежал бородатый Лукта – в одних кальсонах и майке, а еще позже несколько лесорубов из лесного поселка. Наконец на ободранной машине приехал Кожушник. Сразу после него прибыла пожарная машина, начали разворачивать шланг, но поблизости не было даже лужи с водой, и лесопилку только поливали пеной.
      Лесопилка горела медленно. Красно-золотые языки пламени сначала охватили стену с электрооборудованием, потом лизнули крышу над пилорамой. Лукта удивился, что Стемборек, вместо того. чтобы схватить с противопожарного щита огнетушитель или, открыв ящик с песком, бросать лопатой песок на дощатые стены, только что охваченные пламенем, – бегал вокруг огня, размахивая багром, как алебардой. Он бормотал при этом какие-то непонятные слова, кричал что-то себе. Словно какой-то танец начал танцевать с алебардой в руках, то приседал, то вдруг вскакивал, тыча острым концом в горящую стену, то снова отбежал на несколько шагов назад и с выставленным вперед багром скакал на огонь. Потом он начал размахивать багром, бил им по трещащим в огне черепицам. Лесные люди и пожарные видели какие-то странные пируэты Стемборека, когда он то вертелся, как веретено, то колотил багром по тем балкам, где еще не было огня. Казалось, что он чувствует потребность бить эту лесопилку, колотить куда попало. Его оттащили от огня, чтобы не мешал пожарным.
      ...В это самое время Кристофер Баллоу, едущий на украденном автомобиле по автостраде, тоже увидел разливающееся на горизонте зарево огней большого города. Оно напоминало бушующий где-то пожар, но это был отсвет тысяч уличных огней, неона, освещенных окон, фонарей в скверах и вдоль улиц. Автострада вдруг вошла в лес. Свет фар заскользил по стволам деревьев, далекое зарево словно пригасло, а близость леса придала Баллоу смелости. Ведь он уже знал, что такое лес. Это странно, что когда-то он чувствовал себя в лесу как за решетками тюрьмы, ненавидел сумрачные чащобы, и эта ненависть связала его с Хорстом Соботой. Но лес не отплатил ему нелюбовью и даже совершил нечто удивительное. Среди волнующего запаха деревьев и мхов Баллоу окончательно убедился в том, что человек имеет право кого-нибудь любить. Он перестал восхищаться собой как бездушным точным механизмом и обнаружил в себе совершенно неизвестные ему до сих пор потребности и желания. Может быть, лес, о котором говорили, что он отбирает у людей души, ему единственному ее вернул, потому что он пришел туда с пустотой в сердце. И может быть, из-за этих нескольких месяцев, проведенных в лесу, сейчас, летя по автостраде на краденой машине, он оставался Юзефом Марыном, который очень боится, в то время как Кристофер Баллоу не чувствовал бы страха, а самое большее – понимая, что попал в переделку, весь свой ум напряг бы, чтобы выбраться из этой ситуации. Разве прежнему Баллоу вообще пришло бы в голову, оказавшись в опасности, так просто украсть машину и броситься наутек, хоть это обрекало его на еще большую опасность? Ему казалось, что он пришел в лес наполненный злом, но по какой-то причине творил добро, иногда наперекор самому себе. Может быть, в лесу все оставалось вне добра и зла в человеческом понимании Этих слов, а значит, не этими категориями он должен оценивать свои поступки. Ведь фактом оставалось то, что ему достаточно было несколько дней подышать свежим воздухом, а его уже стал раздражать скрип кровати над головой, хотя раньше он оставался абсолютно равнодушным к таким делам. Откуда взялась у него тогда мысль о женщинах, которые шли за мужчинами, чтобы хоть издали и раз в день окинуть их любовным взглядом? Отчего он перешел в дом старого Хорста, вместо того, чтобы оставаться у лесничего Кулеши? Отчего он, который мог бы привести десятки примеров своей необычайной отваги, возвращаясь ночью от Кулеши, где совершалось самое обычное на свете дело – муж овладел женой без ее согласия – открыл в себе какой-то род трусости? Что было причиной того, что он не захотел в другой раз официантку из Гауд, раз на самом деле не верил в любовь великую и настоящую? Отчего он пошел к старшему лесничему и принудил его к дружбе, если понимал, что рано или поздно Хорст Собота должен проиграть в борьбе с силами леса? Какой вообще смысл имеет справедливость, восстановленная по отношению к костям умерших и к одному старому человеку? Вероника сама пришла к нему в постель, чтобы одарить его ласками, он чувствовал ее желание, но не сделал ни одного жеста, чтобы показать ей свое желание, потому что боялся прикоснуться к ее покалеченной душе, даже слегка ее ранить. И так она убежала от него с криком, но он не должен в этом винить себя, и эта мысль доставляла ему удовольствие. До сих пор он знал удовольствие, которое дают мелкие хорошие поступки – купить кому-нибудь любимые духи, взять с собой в интересную поездку или на изысканный ужин. Теперь он понял, что существует более глубокая доброта, а он только стоял на ее берегу.
      Лес закончился, он заметил голубую неоновую табличку со стрелкой, указывающей въезд в мотель «Дубовая беседка». С погашенными фарами он въехал на почти пустой паркинг перед мотелем, вышел из машины, помассировал затылок, несколько раз глубоко втянул в легкие влажный осенний воздух, насыщенный запахом реки, которая протекала неподалеку.
      Ганс Вебер, хромой немец, который работал на Баллоу, на Иво Бундера, а может, и еще для кого-то другого, потому что раньше или позже так должно было случиться, жил в маленьком домике позади мотеля. Баллоу был здесь несколько раз днем и ночью. Он прокрался к домику и постучал в окно: четыре сильных удара, потом пауза, и снова четыре сильных удара.
      Он услышал покашливание заядлого курильщика. Дверь открылась, Ганс узнал его, несмотря на темноту.
      – Я не один, – предостерег он Баллоу и снова раскашлялся.
      Баллоу не спрашивал, кто у него. Какая-нибудь шлюха или приятель. Хромая, Вебер вернулся в дом, поверх пижамы надел теплое пальто, шею обернул шарфом. Молча они прошли асфальтированной аллейкой в сторону реки.
      – Ты должен перебросить меня через границу, – сказал Баллоу. – Достаточно будет грузовика. Спрячешь меня среди ящиков и мешков.
      – Ты один?
      – Да. На краденой машине.
      – Эго не по правилам. Здесь не может быть ничего незаконного, – разозленный Вебер аж брызгал слюной и снова раскашлялся.
      – Я не мог иначе. В эту минуту мой фоторобот уже разослан на все пограничные посты. Я сгорел, понимаешь? Не могу рисковать, ехать на краденой машине через границу.
      Вебер ни о чем не спрашивал. О таких людях, как Бундер или Баллоу, лучше и безопаснее ничего не знать. Как долго Ганс Вебер работал по этой специальности? Кажется, еще со времен войны, ему сейчас было самое меньшее шестьдесят пять лет. Хромота осталась у него со времен войны. Может, когда-то неудачно приземлился с парашютом?
      – Сначала мы должны избавиться от машины, – сказал Вебер. Злость у него, похоже, прошла. Может, он понял, что Баллоу не мог поступить иначе? – В тридцати метрах отсюда есть обрыв и омут. Мы столкнем машину в реку. Только не зажигай фары.
      Баллоу вернулся на паркинг, пятью минутами позже выехал на асфальтированную аллейку. Ему понравилась мысль сбросить машину с обрыва. Он знал это место, обрыв был в самом деле высоким. Вебер хороший специалист, понятно, что первым делом нужно избавиться от машины. Ничего хорошего не было бы, если бы на паркинге мотеля «Дубовая беседка» нашли машину, украденную в трехстах километрах отсюда. Что случилось с постояльцем, который украл машину? Отчего именно здесь он оставил машину? Баллоу нарушил их законы, и, находись в опасности, начал подставлять других. «Спасайся один», – таков закон. Но Баллоу не мог спастись один.
      Вебер сел на место рядом с водителем, и в темноте они проехали еще несколько десятков метров.
      – Стой! – приказал Вебер.
      Дальше была река. Еще два метра – и они скатились бы с обрыва. Баллоу резко затормозил.
      – Черт побери, выключи мотор и сними клемму с аккумулятора, – снова разозлился Вебер. Они вышли из машины, Баллоу поднял капот, выдернул клемму. Осторожно, чтобы не шуметь, опустил капот.
      – Садись за руль, потому что машина может свернуть. Когда будешь на краю обрыва, я перестану толкать, и ты выскочишь, – инструктировал его Вебер.
      Баллоу не раздумывая снова сел за руль. Он хотел как можно скорее затереть следы своей глупости.
      Было темно и тихо. Откуда-то снизу долетал только шум реки. Только когда нос машины вдруг начал падать вниз, Баллоу понял, что Вебер не задержал машину на краю обрыва, а сталкивает его в реку вместе с машиной. Сколько метров отделяло край обрыва от поверхности воды? Четыре, а может, пять. На этом коротком расстоянии Баллоу все понял и успел выскочить, упав в воду рядом с машиной. Громкий всплеск воды, в которую ударила масса железа, совершенно заглушил плеск от падающего в реку человеческого тела. Баллоу подхватило сильное течение, но достаточно было нескольких сильных движений рук, чтобы коснуться прибрежных зарослей. Тонущая машина громко булькала, заглушая треск и шелест зарослей, среди которых взбирался наверх по обрыву Баллоу. Скользя в промокших ботинках и мокрой одежде, он наконец оказался наверху. Вебер в этот момент закуривал сигарету и, стоя над обрывом, прислушивался к стихающему бульканью воздуха, выходящего из тонущей машины.
      Марын подошел к нему сзади. Ребром ладони ударил его в затылок, а когда тот упал, несколько раз сильно пнул в живот и грудную клетку. Потом наклонился над лежащим, осмотрел карманы его пальто, вынул из одного старый немецкий пистолет, а из другого пачку сигарет и зажигалку. Из рукавов у него текла вода, три сигареты вымокли, прежде чем он закурил. Лежащий на земле Вебер начал покашливать и медленно подниматься на ноги.
      – Я должен был так сделать... Ты сам знаешь, что должен был, – неразборчиво говорил он. Его мучил кашель.
      – Дай мне сухую одежду. А завтра попробуешь перевезти меня через границу.
      Он не чувствовал ненависти к этому человеку, который минуту назад пытался его убить. Он, Баллоу, может быть, поступил бы так же, если бы оказался в подобной ситуации. Не годится приезжать к кому-нибудь ни с того ни с сего на краденой машине.
      С невидимой в темноте реки уже не было слышно бульканья, машина утонула. Они пошли к мотелю, старик хромал еще сильнее. У него все болело и после удара Баллоу, и после его пинков. Баллоу подумал, что не стоило так сильно бить старика, вообще его не надо было бить, потому что и так, если бы он оказался за его спиной живой и здоровый, старик сделался бы послушным. Это, однако, хорошо, что он обыскал его карманы и забрал пистолет. Вебер никогда не отдаст его в руки полиции, но, может быть, еще раз попробует убить. Из-за Баллоу, который приехал сюда на краденой машине, слишком многим людям могла грозить опасность. Жизнь одного человека за жизнь многих других – таким всегда был счет, и старик поступил честно по отношению к тем другим, которые не были виноваты в глупости одного человека.
      – Подожди, – Вебер остановился недалеко от главного здания. – Дома у меня гость. Я возьму в регистратуре ключ от свободной комнаты, потом принесу сухую одежду. Отдохнешь, а завтра переедем границу.
      Несколько минут спустя Баллоу оказался в комнате с ванной и двумя застеленными топчанами. Только теперь он почувствовал, что сильно замерз, и снял мокрую одежду. В ванной растерся шершавым полотенцем и завернулся в одеяло, которое нашел в шкафу. Проверил пистолет, убедился, что магазин полон, и послал пулю в ствол. Когда раздался тихий стук, он встал за шкаф с пистолетом, готовым к выстрелу.
      Старик молча положил на кровать потертые джинсы и грубый черный свитер, носки и серый плащ. На столик он поставил утюг, чтобы Баллоу мог высушить вымокшие в карманах документы.
      Два часа он сушил документы и деньги, потом, уже одетый в вещи старика, лег на один из топчанов и попытался заснуть.
      Наступил рассвет, Вебер не появлялся. В Баллоу начали расти подозрения. Он то и дело срывался с топчана, раздвигая опущенные жалюзи, наблюдал за входом в мотель. Однако вид из этого окна был очень ограниченным – краешек газона, несколько деревьев и малюсенький участок асфальтовой дороги, ведущей к автостраде. В соседней комнате слева он слышал какую-то возню, потом какой-то мужчина вынес чемодан и, похоже, уехал. Баллоу подумал, что мог бы на всякий случай перейти в ту комнату. Но была опасность, что кто-то заметит, как он манипулирует с замком. Итак, он должен ждать и каждую минуту поглядывать на часы. Когда минуло десять, Баллоу пришел к выводу, что снова ведет себя как дурак. Надо было убить старика и бросить его в реку, потом с пистолетом в руке войти в его квартиру и того кого-то, кто там был, хотя бы и шлюху, заставить немедленно выехать по направлению к границе. В мотеле есть небольшой грузовичок, Вебер возил на нем продукты для ресторана. Под мешками и ящиками можно было бы перевезти Баллоу через границу без большого риска. Но Баллоу с самого начала не везло. Могло бы оказаться, что у шлюхи Вебера нет прав. Или это не шлюха, а кто-то из их коллег, кто убрал бы Баллоу ловчее, чем Вебер. В действительности он не жалел, что не убил старика. Ни разу он до сих пор не убил человека, но ни разу и не оказывался в такой ситуации. Во всем этом было немного его вины – у него появились неадекватные реакции. Напрасно он выбежал из парадных дверей, вместо того, чтобы уйти черным ходом через сад. Так ведет себя невиновный человек, словно бы в его ситуации можно было остаться невиновным. Уже садясь в самолет, он понимал, что должен убить в себе Юзефа Марына, потому что иначе завалит всю работу. Он убегал через парадный вход, потому что чувствовал себя невиновным, потом собирался остаться в городе, хотя бы в квартире на улице Сквер Северин, а, однако, украл машину, потому что хотел как можно скорее оказаться в родной стране. Его подсознанием управлял Юзеф Марын.
      Только около одиннадцати он услышал покашливание и тут же выглянул сквозь раздвинутые жалюзи. Старик нес в руках пластиковую коробочку и газету.
      – Машина утонула. Ее не видно. Газеты напечатали твой фоторобот. Я решил, что будет лучше, если мы попробуем переехать границу вечером. Обычно не проверяют таких, как я, из приграничных мотелей. Мы покупаем разные вещи там, где они дешевле. Я принес тебе завтрак.
      Баллоу почувствовал, что голоден. В пластиковой коробке были сэндвичи, старик вынул из кармана пальто термос с черным кофе.
      – Машина утонула. Это очень хорошо, – заключил Баллоу.
      – Конечно. Если бы было видно крышу, я должен был бы от тебя избавиться, – равнодушно сказал Вебер.
      – Что значит избавиться? – Баллоу перестал есть.
      Старик сделал неопределенное движение рукой, который мог выражать все, что угодно: выезд Баллоу или его убийство.
      – Я не люблю таких шуток, – Баллоу снова принялся за еду.
      – Это не шутки, – старик положил на стол газету. – Я прочитал ее. Советую тебе, сиди тут спокойно до вечера. Я принесу ужин и подготовлю машину к поездке. Не делай никаких глупостей. Не выходи.
      Он ушел, и тогда Баллоу взял газету. Информация была на первой странице. Убийство Клода Имбера, владельца ломбарда. Рядом фоторобот Кристофера Баллоу, достаточно верно передающий его черты. Не было никакой возможности без помощи Вебера перебраться через границу.
      Наевшись, он почувствовал усталость. Вытянулся на топчане и вскоре погрузился в чуткий сон, который позволял слышать голоса за стеной и шаги перед мотелем. Хорст Собота сказал ему когда-то, что именно так зимой засыпает лес. Все деревья кажутся почти мертвыми, но достаточно зайти в глубь леса, чтобы внезапно осыпал человека распыленный снег с низко растущей ветви, испугал крик птицы, похрюкивание кабанов. На снегу виднелось множество следов, которые говорили о том, что даже в зимнюю морозную пору в лесу не прекращалась суета. Марын никогда не видел зимнего леса, он приехал туда ранней весной и исчез ранней осенью. Увидит ли он когда-нибудь зимний лес? Думает ли еще там кто-нибудь о нем, помнит ли, вспоминает, скучает? Стоит ли возле кормушки в конюшне Хорста Соботы его буланая кобыла, поглядывает ли Иво на дорогу, ожидая прихода человека, который голодом и страхом научил его любви? Что происходит с Хорстом, с его домом и садом, раз он потерял ощущение безопасности? Какую новую ловушку готовят для него лесные люди? Где-то там жила и Вероника с пышным телом, которое не могло принести ей наслаждения. Что привело ее тогда в его постель? Может быть, надежда, что когда-нибудь она окажется настоящей женщиной, что-то вроде веры Марына в любовь великую и настоящую. Вечное ожидание калек, что найдется какое-нибудь волшебное лекарство, что свершится вымоленное чудо.
      Вечером Кристофер Баллоу лег на пол грузовика. Вебер обставил его ящиками и набросал на него пустых мешков... Перед полуночью без всякого контроля они переехали через границу. На рассвете Баллоу снова увидел зарево большого города, и Вебер подумал, что их поездка близится к концу. Но Баллоу велел ему наполнить бак и сам сел за руль.
      – Мы пересечем еще одну границу, – проинформировал он старика.
      – Почему ты считаешь, что твои дела важнее моих? – запротестовал Вебер.
      – Это не я убил Клода Имбера, – сказал Баллоу. – Ты мне веришь?
      Вебер не ответил. Он завернулся в пальто и заснул на сиденье возле водителя. Какое это имело значение – верил он словам Баллоу или нет. Клод Имбер убит, и только это важно. Баллоу был молодым и более сильным, кроме того, у него пистолет Вебера. Только это сейчас имело значение.
      В полдень они пересекли другую границу. На этот раз Баллоу не прятался между пустыми ящиками. Он был гражданином страны, в которую они въезжали, достаточно было, что под шапкой, взятой у Вебера, он спрятал свои короткие волосы. Небритый, в свитере, за рулем грузовика, он не мог походить на фоторобот убийцы Клода Имбера, владельца ломбарда в городе и стране, лежащего в нескольких сотнях километров отсюда. В четыре часа Баллоу знал, что они приближаются к цели. Он остановил машину у моста через широкий ирригационный канал, сказал Веберу: «Возвращайся», – и пошел дальше пешком, засунув руки в карманы...
      В тот самый день Мальвина встала с постели и взяла на руки плачущего ребенка. Вчера в полдень по постановлению районного прокурора два милиционера пришли за Каролем, с ними был Лукта, который кричал на весь дом, что Стемборек поджег лесопилку, потому что не хотел, чтобы она стояла рядом с его домом. Крича на Кароля, он, казалось, наполняет своим голосом весь дом, ругаясь, он брызгал слюной на грязную бороду, по комнате разносилась вонь от его дыхания. Мальвина тряслась от страха и прижимала к себе ребенка, Кароль пожал плечами и потребовал доказательств своего преступления. Но доказательства должны были быть представлены только в отделении милиции в Бартах, и он, милиционеры и бородатый Лукта сели в милицейскую машину и уехали. А Мальвина приготовила ребенку еду на электроплитке, печь, однако, не растопила, потому что никогда этого не делала. Спать легла рано, забаррикадировав двери. Погасила свет и чутко прислушивалась к каждому шороху во дворе. Она слышала только шум деревьев и, когда подходила к окну, видела только опушку леса. Молчала пилорама, и это наполняло ее радостью. Она заметила еще, что земля-жилище ночи, над лесом еще долго было светло, а землю охватил мрак.
      Ребенок не хотел спать, и она укачивала его на коленях. Наконец уложила его в кроватку и подошла к окну, вспоминая страх мужа перед лесом. Сколько раз ночами он вскакивал и подходил к окну, чтобы посмотреть на лес, иногда с большой холодной луной над деревьями. Он передал ей когда-то слова старшего лесничего, что лес его не полюбил. Отчего он не полюбил именно ее мужа, а других одаривал счастьем? Им обещали дом Хорста Соботы, и ничего из этого обещания не вышло. Не дали ему семенной плантации, потому что у него было больше всех потерь на делянках. Лесу требовались люди, похожие на животных. Это он хотел того, чтобы она обнажилась на поляне возле дуба и чтобы гам муж наполнил ее семенем. Зря она начала кривиться, и жаль, что Кароль не нашел в себе силы, чтобы выполнить требование леса. Бородатый Лукта наверняка бы не заколебался, Лукту лес бы полюбил, а может, любит уже давно? Для нее было очевидно, что Кароль поджег лесопилку, потому что она не хотела жить поблизости от стонущей пилорамы, с двором, засыпанным пылью опилок. Кароля, однако, должны будут выпустить из тюрьмы, потому что она засвидетельствует, что в ту ночь он не вставал с постели. Это не будет правдой – он вставал, а потом она почувствовала, что от него пахнет бензином. Но правда не могла пригодиться, если они и дальше хотели жить на опушке леса.
      В конце концов она легла, но не спала всю ночь. Она боялась, что, воспользовавшись отсутствием мужа, в их дом вломится бородатый Лукта, придет, чтобы взять ее, как причитающееся ему за сожженную лесопилку. Его вонючая борода набьется ей в рот, она почувствует смрад его дыхания... Кто знает, может, после чего-то подобного что-то в ней переменится, может, она перестанет постоянно быть такой усталой. Кароль был сильным, но, наверное, другой силой, чем та, которая таилась в бородатом Лукте. Она слышала, что кто-то назвал ее женщиной-растением. И она в самом деле чувствовала себя возле Кароля как растение. Лукта бы вырвал ее из земли и дал бы ей человеческую силу. Пускай же наконец ворвется в их дом страшный Лукта. Лукта, однако, не пришел, и у нее утром болела голова.
      В доме было холодно, ребенок плакал, и нужно было его накормить. Она не нашла ни капли молока, ни куска хлеба. После обеда оделась, тепло укутала ребенка, вытащила из сарая коляску и, катя ее перед собой, вышла на дорогу, ведущую к лесному поселку, к магазину. Каждый шаг причинял ей боль. Может, она в самом деле стала растением, потому что на ходу еле-еле отрывала от земли ноги. А самым плохим был страх перед другими женщинами, которых она повстречает в магазине. Не обидит ли какая-нибудь из них ее взглядом, не притронется, не сорвет листочка с ее тела?
      Сколько шагов она сделала среди затуманенных осенних полей с коричневыми плетями невыкопанной картошки? Она увидела Кароля, идущего к ней со стороны лесного поселка. Он нес буханку хлеба и бутылку молока.
      Он поцеловал ее в лоб и радостно сказал:
      – Они не нашли никаких оснований, чтобы меня обвинить. В конце концов даже Лукта отказался от своих обвинений и попросил у меня прощения. Он построит новую лесопилку. Кто знает, может, я стану у него тайным совладельцем?
      Дома она, страшно усталая, уселась в кресло, а он начал хлопотать, готовя еду для ребенка и растапливая кафельную печь.
      – Я зашел на делянку, и представь себе, Мальвина, в правом углу растет лиственница. Никогда я до сих пор ее не замечал, потому что ее загораживала ежевика. Этим летом она набралась сил и выросла выше кустов. Это не правда, что все лиственницы погибли на моей делянке. Я покажу ее старшему лесничему. Лиственница требует человеческой доброжелательности. Я буду ее каждый день навещать.
      Мальвина почувствовала ревность.
      – А я? – спросила она. – Ты не забросишь меня ради лиственницы?
      – В Бартах я видел на витрине магазина большую нитку красных кораллов. Я куплю ее и наряжу тебя, как рябину. Я не хочу, Мальвина, чтобы ты выходила из дому. Когда-нибудь я куплю машину и буду тебя возить. Я постараюсь получить и другой дом для нас. Я написал письмо Романиковой, чтобы она отдала мне плантацию. Еще сегодня я с ней встречусь и обговорю это дело. Ты знаешь, ночью в камере мне приснился странный сон. Через лес возле моей делянки ехал охотинспектор на своей буланой кобыле. Он улыбнулся, а там, куда он посмотрел, на моей делянке вырастали молодые лиственницы. Я никогда не знакомил тебя с этим человеком, но это теперь не имеет значения, потому что он сюда, наверное, никогда не вернется. – «Я счастлив, счастлив, счастлив», – подумал Стемборек.
 

 
      Его тщательно готовили к выезду. Долго с ним разговаривали, взвешивая различные возможности, опасности, расставленные ловушки. Как вытекало из данных фирмы, никто не интересовался его квартирой на Сквер Северин, не был под наблюдением и магазин велосипедов на улице Дапперстраат. Люди, с которыми Баллоу поддерживал контакт, затаились после его бегства, но не замечено, чтобы им грозила опасность. Больше полугода прошло с момента, когда Иво Бундер сдался полиции, но ничто не говорило о том, что он предал интересы фирмы, которую представлял Баллоу. Эти полгода Бундер находился под опекой и надзором полиции, сейчас – как говорили (его видят то тут, то там) – он ведет себя очень осторожно. «Надо что-то с этим сделать, – объясняли ему. – Кто-то должен прикоснуться к паутине, и, если паук караулит, спрятавшись в каком-нибудь углу, он выскочит за своей жертвой. Если это правда, что ты любил Бундера, а он любил тебя, то ты – именно тот, кто рискует меньше всех. Ты должен встретиться с Бундером и узнать правду».
      И таким образом некий Кристофер Баллоу однажды получил свой паспорт. Ему купили билет на самолет, без паспортного контроля и без таможенного досмотра посадили на ночной рейс. Сказали: «Плату за твою квартиру на Сквер Северин всегда вносили регулярно. Ты ездил с больной женой на отдых, жена все еще болеет, а ты вернулся». Нужна ли еще более прозрачная ситуация? Кристофер Баллоу никогда никуда не убегал. Он возвращался не из далекой страны, а только с отдыха, который немного затянулся. И поэтому не существовало никакого Юзефа Марына, а впрочем, наверняка было сделано все, чтобы постепенно даже из памяти людей исчезли все следы охотинспектора. Садясь ночью в самолет, Кристофер Баллоу был в той самой одежде, в которой убегал, ему вернули каждую мелочь, он был уверен в том, что в карманах остались даже крошки табака от сигарет, которые он тогда курил.
      Приземлились на рассвете. Какое-то время он кружил по застекленным залам аэропорта, сидя в залах ожидания и в барах, наблюдая, не вызывает ли он чьего-либо интереса. Нашел свободную кабину и по очереди набрал три номера квартир, которые снимал в городе вместе с Бундером. Никто не отвечал – он усомнился, что в такую раннюю пору в одном из этих мест можно отыскать Бундера. В этих квартирах они обычно бывали недолго, редко кто из них там ночевал. Может быть, дорога к Бундеру вообще не имела смысла. Скорее всего нужно было бы искать его в доме, во дворе которого какие-то дети слепили снежную бабу. Он запомнил улицу – но это было чересчур рискованно. Если Бундер там жил, скорее всего за ним наблюдают. Нужно было найти в телефонной книге номер телефона этого дома и позвонить.
      Снова он немного погулял по аэропорту. Набрал четвертый номер, это была небольшая вилла в одичавшем саду, удобная для встреч, потому что там имелось два выхода – парадный на тихую улочку и черный – в микроскопический садик, огороженный высокой стеной. Бундер сам нашел эту виллу и за собственные деньги снял ее у какой-то старушки, постоянно живущей в своем деревенском доме. С Бундером Баллоу встречался там не больше трех раз. Он запомнил дешевую старую мебель в чехлах, старомодную ванную с печью для подогрева воды. Встречался ли там Бундер с кем-нибудь еще? Да, может быть, с какими-нибудь женщинами или с людьми из других фирм.
      Кто-то взял трубку, но не отозвался. Баллоу, однако, слышал дыхание того человека.
      – Это герр Фельдман? – спросил он. Мгновение, а потом возбужденный голос Иво:
      – Приезжай сейчас же. Ты мне нужен. О Боже, что за счастье. Сейчас же, понимаешь?
      – Да, – Баллоу повесил трубку.
      Он ощутил внутри холод. Это было беспокойство. Слишком легко удалось ему найти Бундера. А ведь за долгие годы он научился пробуждать в себе недоверчивость, если все получалось слишком легко. Что в такую раннюю пору делал Иво на той вилле? Спал с женщиной?
      В действительности Баллоу мало знал о Бундере. Ему приказали с ним сотрудничать – и это все. А подружились они во время общей работы – и это была вторая частичка правды. Но ведь где-то существовала и какая-то полная правда о Бундере... Иво любил деньги. Он не тратил их ни на наркоз тики, ни на шлюх. Может, помещал их в банк, содержал семью и красивый дом? Такие люди, как Бундер, никогда не открывают ни одной своей карты, потому что играют с очень высокими ставками. «Ты мне нужен. Сейчас же», – сказал он. А потом, может быть, позвонит в полицию, которая будет поджидать Баллоу у него. Бундер не задарма получил полицейскую охрану. Они в самом деле не прикоснулись к квартире Баллоу, но зачем им было делать это, если Баллоу и Эрика успели сбежать? Кто мог знать, что достаточно набраться терпения – Баллоу вернется и начнет искать Бундера. В конце концов существовала огромная разница между Бундером и Баллоу. Бундер был наемным работником, Баллоу – чем-то большим. Бундер догадывался, что Баллоу завербовал для фирмы несколько людей, и только он знал их адреса, способы контакта. Эти люди сейчас прервали работу и ждут сигнала фирмы. И Баллоу прибыл сюда, чтобы дать им этот сигнал. Но сначала он должен знать, на каком свете он очутился, и для этого ему нужен контакт с Бундером. Если у Бундера он попадется, завербованным им людям придется переехать в другие места или попросту бежать. Баллоу грозят несколько лет тюрьмы, потому что он профессионал. Тех приговорят к смерти или попросту тайно убьют. А значит, Баллоу не пойдет на встречу с Бундером, потому что чувствует в себе холод страха. Он, конечно, пойдет, но не так сразу. Нельзя было бы вообще работать если никому не доверять, каждого подозревать в двойной игре. Доверие и недоверие – эти противоречащие друг другу чувства всегда нужно было примирять друг с другом. Доверять – но не до конца. Подозревать – тоже не до конца.
      Он вышел из аэропорта с маленьким чемоданчиком, в котором лежали несколько помятых рубашек, грязная пижама, прибор для бритья. Он не мог прилететь без чемодана, потому что это вызвало бы чей-нибудь интерес. Но теперь чемодан стал уже ненужным опознавательным знаком. Он вернулся в аэропорт, сдал его в камеру хранения, потом разорвал квитанцию и бросил в мусорную корзину.
      Шел дождь, и он воспринял это как благоприятствующее обстоятельство. Можно поднять воротник плаща, надвинуть на лоб шляпу. Он сел в такси и велел ехать на площадь возле побережья. Там пересел в метро и вышел из него недалеко от Сквер Северин. Дождь перестал, было пасмурно... В доме не было консьержки, именно поэтому они с Эрикой поселились здесь. Он встал в воротах напротив и посмотрел на окна на четвертом этаже. Он, конечно, мог пойти наверх, у него в кармане плаща были ключи, но легкость, с какой он связался с Бундером, все еще лежала в нем, как холодный камень.
      По улице все время проезжали машины, а по тротуарам быстрым шагом проходили люди. К счастью для Баллоу, снова начался дождь, и то, что он стоял под аркой ворот, было естественно. Он смотрел на окна – запыленные, непроницаемые, с тюлевыми занавесками. Там были три комнаты, его кровать, его книги, возле кровати телефон, в кухне, наверное, работал холодильник. Там он мог сменить промокший плащ, переодеться, взять зонтик. Как долго ему можно стоять в воротах и смотреть в окна? Ничего подозрительного он не заметил. Никто не наблюдал за его домом. На мгновение показалось, что дрогнула занавеска, но это, наверное, было игрой воображения. Попросту капли дождя стекали по стеклу. Ему очень хотелось туда пойти, но ощущение холода, который он чувствовал в себе, становилось все сильнее. Квартира могла оказаться ловушкой.
      Он вернулся в сквер и вошел в телефонную будку.
      – Это герр Фельдман?
      – Черт возьми, почему ты не появляешься? Ты что, не понимаешь, что ты мне нужен?
      – Я хотел бы условиться с тобой о встрече. В городе, – сказал Баллоу.
      – Это невозможно. Я боюсь выйти. Приди, прошу тебя.
      Баллоу повесил трубку, прерывая Бундера на полуслове.
      Телефонная будка была хорошим местом для разговора, при условии, что не разговариваешь слишком долго. Он отошел быстрым шагом и снова встал в воротах в таком месте, откуда мог видеть будку. Полчаса ждал, не появится ли полицейская машина или какая-нибудь другая с людьми, которые разрабатывали таких, как он. На телефонной трубке остались отпечатки его пальцев, к счастью, сразу после него звонила какая-то пожилая женщина, потом долго разговаривал молодой человек в замшевой куртке.
      Он поехал в метро до центра и вошел в большой универмаг. Там было несколько телефонов-автоматов.
      – Это герр Фельдман?
      – Почему ты не приезжаешь? – умоляюще сказал Бундер. – Ты что, не понимаешь, что случилось?
      – Нет, – на этот раз он хотел поддержать разговор.
      – С меня сняли полицейский надзор, и я остался один. Те не оставляют меня в покое. Мне нужна твоя помощь. Они уже, похоже, знают эту улицу, но еще не знают, какой дом. Я видел их сегодня утром. Они на машине ехали вдоль улицы.
      – Но ты можешь как-нибудь выйти?
      – Я боюсь, что они следят за улицей.
      – У тебя есть другой выход.
      – Кто-то есть в саду. Мне так кажется.
      Баллоу положил трубку, снова прерывая Бундера. Разговор продолжался достаточно долго, чтобы можно было установить, откуда звонили. Баллоу смешался с толпой покупателей и полчаса наблюдал за входом в магазин. Телефонный аппарат, с которого он связался с Бундером, не вызвал ни у кого интереса.
      Он размышлял, искренним ли был страх Бундера. Все, что тот говорил, выглядело правдоподобно. Даже то, что он просил Баллоу о помощи. У Бундера наверняка было с собой оружие, но в том доме он, видимо, был совершенно один. С помощью Баллоу он мог бы выбраться, потому что те не знали Баллоу, который мог прикрыть Бундера. Да, следовало поверить Бундеру, потому что все совпадало с тем, что он говорил ему перед расставанием. Он работал и для богатой, но посредственной фирмы. У них что-то не вышло, и теперь они хотели свалить вину на Бундера. Пока он находился под полицейским надзором, то оставался в безопасности. Но надзор сняли, и с ним можно было разделаться. Почему Бундер не предвидел возможность такого исхода? Отчего не сбежал куда-нибудь подальше, а все время крутился по одним и тем же дорогам? Вывод напрашивался сам собой: он пошел в полицию и заложил тех, всех до одного. В полиции же его заверили, что они все сидят и ничто ему не угрожает. Но никогда не бывает так, что удается сдать, тем самым обезопасив себя, абсолютно всех. Например, он, Баллоу, это тоже не «все». Баллоу – это еще не вся фирма.
      Он проехал четыре остановки на метро и в маленьком магазинчике со всяким барахлом купил армейский пружинный нож, так как не хотел появляться у Бундера с голыми руками, хотя – если это ловушка – нож мог быть приобщен к обвинительному акту. Выйдя из магазина, он посмотрел на часы: скоро три. А значит, он уже шесть часов мучил Бундера.
      Баллоу сел в такси и велел ехать на улицу, где стояла та вилла. Ехал достаточно долго, чтобы подумать, что, может быть, ему придется рисковать жизнью ради Иво Бундера. Можно ли ему делать это? Если даже ему удастся вытащить Бундера, не запомнят ли те Баллоу и не начнут ли преследовать как сообщника Бундера? Зачем ему это? Мало, что ли, у него было врагов? Он любил Бундера – и это все. Любить кого-то – означало ли это рисковать ради него собственной безопасностью? Чем он обязан Бундеру, который осмелился пойти в полицию и заставил его пережить столько мгновений настоящего страха. «Пусть сам выбирается», – решил он и велел таксисту проехать вдоль улицы, где стояла вилла. Поблизости он не заметил ни одной машины, на улице даже не было прохожих. Впрочем, шел сильный дождь.
      Он вышел из такси двумя улицами дальше и пешком пошел назад. Встретиться с Бундером и выяснить ситуацию он все-таки должен, поскольку это поручение фирмы. А там знали, чем они рискуют, посылая Баллоу, – однако сделали это. Его провал, а может, и смерть, были закалькулированы в эту поездку и встречу с Бундером. В конце концов, он сам выбрал себе такую профессию, а не другую. А мог стать лесником или охотинспектором. Разве он когда-нибудь жил в безопасности? С самого начала было известно, что в каждой ситуации он рискует свободой и даже жизнью. Его учили не только тому, как нужно сидеть в барах, как прикидываться пьяным, о чем и как спрашивать, на что обращать внимание. Он владел и приемами борьбы, и осознанием, что когда-либо может столкнуться с самым плохим.
      Вилла Бундера соседствовала с разрушенным зданием, которое купила какая-то строительная фирма, собираясь поставить там большой жилой дом. Работы еще не начались, сад дичал, через выломанные решетки ограды можно было попасть в соседнее владение, а оттуда через стену на зады виллы. В саду обычно играли дети, но сейчас было почти четыре часа, и дети, наверное, делали уроки, а кроме того, шел дождь. Баллоу миновал разрушенный бассейн для золотых рыбок; продрался сквозь колючие кусты и влез на стену, огораживающую виллу. Он спрыгнул на толстый слой гниющих листьев огромного каштана и, пригнувшись, осмотрел сад. Бундер утверждал, что в саду кто-то есть, но сейчас его уже наверняка тут нет. Сад занимал небольшой участок, несколько деревьев и кустов – уже без листьев. Никто не мог спрятаться от взгляда Баллоу. А значит, Бундер обманывал, утверждая, что кто-то подкарауливает его в саду. Нужно уходить с этого места и снова позвонить Бундеру.
      На задах дома находилась терраса с разваливающейся балюстрадой и искусно сформованными бетонными столбиками. Ступени покрыты мохом и мокрыми листьями. В несколько прыжков Баллоу достиг ступеней, на цыпочках вошел на террасу и приблизился к застекленным дверям, ведущим в дом.
      У него не было ключей, и он уже полез в свой ремень, чтобы достать изогнутую проволочку, когда вдруг заметил, что дверь немного приоткрыта. Кто-то входил туда или выходил. Он бесшумно сбежал с террасы и спрятался за балюстрадой. Потом скользнул под террасу, где, как оказалось, укрыты двери в подвал. Из подвала тоже можно было попасть в дом. Увидев сорванный ломом замок, он вдруг понял, что пришел слишком поздно. Кто-то проник в этот дом через подвал и вышел через дверь на террасу. Когда это случилось? Час? Два часа назад? Сразу после того, как он в последний раз разговаривал с Бундером? Только Бундер – не ребенок. Они его здесь, наверное, уже не застали.
      Он медленно вернулся на террасу, бесшумно приоткрыл дверь и вошел в пустую комнату с отстающими от стен желтоватыми обоями. Двери из комнаты в коридор тоже были открыты. Но в комнате царил легкий полумрак, а в коридоре было темно. Стоя в дверях, он был самой легкой на свете целью для выстрела или брошенного ножа. Войти? И зачем?
      Он, как волк, стоял и прислушивался. Из глубины дома не доносился ни один звук. Слышался только шум дождя за открытыми дверями на террасе. Он вынул нож, острие бесшумно выскочило. Снял шляпу и на вытянутой руке, на острие ножа высунул ее в темный коридор. Не раздался выстрел, ничто не шевельнулось. Он бросил шляпу в глубь коридора и не услышал никакого шума, кроме звука ее тихого падения.
      Баллоу укрепился в мысли, что вилла никого не скрывает. Тех, о ком упоминал Бундер, он или выдумал, или успел от них удрать. Бундер – это не вазочка для цветочков, чтобы забрать его с собой или расколотить.
      Он вспомнил, где в коридоре выключатель. Нащупал его, и под потолком зажглась запыленная лампочка. Бундер лежал возле дверей, ведущих на улицу, с подогнутой под себя левой рукой. Правая отброшена набок. В нескольких сантиметрах от его пальцев лежал пистолет. Кто-то позвонил у дверей, и Бундер хотел к ним подойти. Кто-то другой уже скрывался в коридоре и выстрелил ему в затылок. С того места, где сейчас стоял Баллоу.
      В вилле не было никого, если не считать мертвого Бундера. Баллоу подошел к трупу, взял отброшенную в сторону правую руку Бундера. Она была мягкой, посмертное окоченение еще не наступило. Карманы пиджака и брюк убитого были вывернуты. Возле валялось множество мелочей из этих карманов, а также открытый бумажник. Наверняка оставили документы Бундера, а взяли только деньги, чтобы создать видимость грабежа.
      Баллоу не боялся трупов и вида убитых. Но он, однако, не хотел видеть лицо Бундера. Нагнулся чтобы поднять бумажник, но заметил на нем тонкую полоску света. Входные двери тоже были оставлены открытыми, и сквозь щелку сюда заглядывал лучик дневного света. Он не поднял бумажник, снова это что-то, что в нем всегда было настороже, велело ему как можно скорее покинуть это место. Ничего интересного он не ожидал увидеть в бумажнике Бундера. В нем все было обманом, а прежде всего – документы. Он никогда не узнает и того, что в самом деле Бундер рассказал в полиции.
      Он вышел через входную дверь, сбежал по ступенькам прямо в группку собравшихся на улице женщин и подростков.
      – Дети видели, как кто-то прокрался сзади в этот дом, – обратилась к Баллоу одна из женщин. – Там ничего не случилось?
      – Нет, – ответил Баллоу, призывая на свое лицо профессиональную улыбку, – Впрочем, в этом доме нет ничего ценного.
      Дождь намочил его волосы, и поэтому он понял, что стоит с обнаженной головой. Шляпу он оставил в коридоре, недалеко от останков Бундера. Каждая из этих женщин во всех подробностях запоминала его лицо.
      – А я видел, как двое типов прокрались туда сзади, – настойчиво сказал какой-то мальчик, – В кожаных куртках.
      – Их там уже нет, – ответил Баллоу и пошел по улице.
      У входных дверей замок был без защелки. А значит, он их не закрыл, впрочем, у него не было ключа. Поэтому он ускорил шаги. Прежде чем скрыться за углом, оглянулся. Тот же самый мальчик как раз подходил по ступенькам к входной двери. Через мгновение он откроет ее и увидит труп.
      На следующей улице Баллоу увидел свободное такси и велел ехать в центр. Потом проехал две станции в метро и вышел на узкую улицу с односторонним движением с припаркованными по обеим сторонам машинами. Он оказался здесь случайно – еще не знал, что должен делать дальше, куда пойти. Смеркалось, светлые волосы Баллоу потемнели от дождя. В полиции уже, наверное, делали его фоторобот как одного из убийц Бундера. О тех, кто на самом деле убил, они знали только то, что на них были кожаные куртки.
      Машины стояли тесно одна за другой. В одном месте не горел уличный фонарь. Он увидел там новый «Рено» с мячом на сиденье возле водителя... Несколько минут спустя он уже ехал прочь, с удовольствием отмечая, что бак полон бензина. Не торопясь выехал на автостраду и направился к «Дубовой беседке». План бегства сложился сам, хотя какое-то время спустя он пришел к выводу, что выбрал наихудший вариант. Нужно было допустить, что Бундер не выдал Баллоу, и вернуться на Сквер Северин, там изменить свой внешний вид, выждать несколько дней, а потом связаться с людьми, которых он завербовал для работы в фирме. Однако он панически боялся ожидания, боялся прислушиваться к каждому шороху за дверями, звонка в дверь. Но самое плохое было не это, потому что страх можно было бы как-нибудь победить. Самое плохое, что они и не должны были к нему приходить, а просто ждать, когда он успокоится и начнет налаживать разорванные контакты. И тогда взять не только Баллоу, но и всех работников фирмы. Ясное дело – если Бундер выдал место его жительства.
      Ведя машину по автостраде, он как-то не переживал смерти Бундера, несмотря на то, что когда-то любил его и столько общих радостей их связывало. Он даже чувствовал что-то вроде облегчения, что Бундер убит, и во второй раз не пересечет перекрестка, чтобы войти в здание полиции. Даже умирая от пули неизвестного убийцы, он еще раз предал Баллоу, перечеркнул его жизненный путь. Ведь фирма никогда не поручит работу человеку, фоторобот которого опубликован в газетах. Значит, он был здесь в последний раз, однако – и это тоже странно – он не жалел об этом, хотя еще не так давно не представлял себе, что можно жить иначе, чем до сих пор. Может быть, он открыл, что для него существует еще какой-то другой мир вместе со своими собственными проблемами. А значит, у него были замечательные «левые бумаги» на совершенно другого человека, может, даже на Другую личность. Конечно, даже если он выберется отсюда живым, ему не позволят вернуться на место охотинспектора, к Хорсту, Веронике, буланой кобыле. Фирма слишком осторожна. Но он был уверен в том, что сможет создать для себя другой мир и жить другими, чем до сих пор, интересами, что когда-то казалось ему не правдоподобным (потому-то он так сильно переживал свою ссылку в лес).
      Смерть Бундера Баллоу воспринял равнодушно. Потом, однако, начал чувствовать нечто вроде мстительного удовлетворения. «Если по правде, то это я его убил», – подумал он. Если бы сразу после звонка из аэропорта он поехал к Бундеру, то помог бы ему уйти с виллы. Присутствие другого человека отпугнуло бы на этот день преследователей. Но Баллоу не поехал к Бундеру, кружил по городу несколько часов и несколько раз звонил, чтобы заверить его, что появится. Видимо, именно это и помогло убить Бундера. Ведь если бы тот не знал, что Баллоу поблизости и сейчас приедет, он скорее всего не сидел бы на месте, а постарался бы исчезнуть. Может, он позвонил бы какому-нибудь своему приятелю, а их у него было, кажется, много. Но он, однако, терпеливо ждал и дождался... убийц. «Сам виноват, – думал Баллоу, ведя машину. – Зря ты пошел тогда в полицию. Как ты мог допустить, что человек, который пережил паническое бегство с собственной женой, когда вернется, одарит тебя прежним доверием и без колебаний придет на встречу с тобой».
      Спустя какое-то время он констатировал: «Я любил его и поэтому должен был тогда бежать. Он любил меня и поэтому дождался убийц. А я снова должен бежать».
      Он понял, что давно уже перестал любить Бундера. Может, это произошло в ту минуту, когда пса, которого привели к Хорсту, он назвал Иво и начал его дрессировать. С тех пор он любил только Иво – лохматого пса, которого, может быть, уже никогда не погладит.
      В мотеле «Дубовая беседка» Ганс Вебер принес ему газету с фотороботом Кристофера Баллоу. Портрет был большой, заметка об убийстве Клода Имбера скупая. У Иво Бундера был ломбард – это смешно. Сколько фамилий использовал этот человек, сколько дел вел, для скольких фирм работал? Погиб владелец ломбарда, видимо, пал жертвой разбоя, так заканчивалась заметка. Его убийц разыскивали, похоже, значительно усерднее, чем в случае с каким-нибудь другим владельцем ломбарда. Делом занялась не только полиция, но и разные фирмы, потому что Клод Имбер работал для многих. Наткнуться на человека, фоторобот которою был в газете, – это означало найти конец какой-нибудь новой нити, а такого шанса никто так легко не упускает.
      Ганс Вебер хотел убить Баллоу, несмотря на то, что еще не знал об убийстве Иво Бундера. Это было правильно, потому что Баллоу приехал к нему на краденой машине. Вебер, наверное, тоже работал для какой-нибудь серьезной фирмы – Баллоу был для него малозначащим колесиком в большом механизме. Догадался ли он, что Клод Имбер – это Иво Бундер? Он не показал этого – может, действительно он знал только Иво Бундера, который приезжал в мотель с разными женщинами или рекомендовал разным женщинам и мужчинам это место, мотель с номерами, которые были оборудованы подслушивающей аппаратурой. В обязанности Вебера входило обслуживание этой аппаратуры и ведение дел в мотеле. Клод Имбер ничего не значил для Вебера – по крайней мере, пока. Потом, может быть, по следу Баллоу пошлют в «Дубовую беседку» кого-нибудь, кто захочет его найти. Но тогда Кристофер Баллоу будет уже очень далеко...
      Прошло немного времени. Баллоу шел по знакомой улице вдоль канала, направляясь в сторону Дапперстраат. Он не ходил гуда почти год, но все оставалось знакомым. Поэтому он сразу заметил, что на канале уже не пришвартован к берегу старый пароходик, на котором, кроме нескольких наркоманов, жила Иветт со своим мужем, малайцем с трудной для произнесения фамилией. Пароходик, наверное, сдали на металлолом, город очищался от притонов и грязи. Иветт вместе с мужем должна была перебраться в другое место. Куда? Это могло не иметь значения, но от этой подробности могла и зависеть свобода, даже жизнь человека в такой ситуации, как у Баллоу. Он ощутил в себе холод – признак беспокойства. «Черт возьми, не ликвидировали же и магазинчик велосипедов, и квартиру над магазином». Он, Кристофер Баллоу, все время был номинальным владельцем этого всего. Ему не нужен был ни магазин, ни та квартира, а только маленький тайничок в ванной, где он спрятал свой старый паспорт с бородой и усами. В кармане Баллоу нащупал ключи от квартиры. Они могли оказаться бесполезными.
      Когда стемнело, он дошел до блошиного рынка на Дапперстраат. Уже закрывали киоски и будки с подозрительным товаром, но он еще успел в будке с театральными аксессуарами купить фальшивую бороду, усы и клей. Купил и непромокаемый плащ, шляпу и достаточно хороший чемодан. Потом зашел в общественный туалет, приклеил бороду и усы, надел плащ, на голову надвинул шляпу. С чемоданом в руке встал в воротах напротив двухэтажного дома с двумя большими окнами на первом этаже и виднеющимися сквозь них велосипедами. Магазин работал, витрины были освещены, только окна всего второго этажа были темными. Он с облегчением вздохнул и посмотрел на часы: без малого пять, в шесть Иветт закрывала магазин. Нужно ждать. Терпеливо. А он умел это делать.
      Он не хотел снова совершить ошибку. Да, это было непростительно, что когда он нашел останки Бундера, то вместо того, чтобы удрать той же дорогой через одичавший сад, попросту вышел из парадной двери. Повел себя как любитель, словно впервые в жизни ему доверили важное задание. В самом ли деле в нем сработало подсознание невиновного человека? Им руководил рефлекс, вызванный чувством, что если это не он убил Бундера, то мог не только уйти с места преступления дорогой честного человека, но и позвонить в полицию. На мгновение он забыл, что в его профессии никогда нельзя быть невиновным или даже-в общепринятом смысле этого слова-честным. Убил или не убил, и так бы его арестовали. Если не за убийство, то за что-нибудь другое, потому что он был знаком с Бундером и встречался с ним. Уже сам факт, что он вошел на виллу через сад, делал его подозрительным. Кристофер Баллоу не должен выходить через парадный вход, однако сделал это. Почему? Потому что через парадный вход вышел с виллы не Кристофер Баллоу, а Юзеф Марын, невиновный и честный. Это была реакция, импульс, манера поведения именно Марына, человека, от которого он пробовал отцепиться, когда выходил из самолета, и даже думал, что ему это удалось. Только, видимо, не до конца. Это Кристофер Баллоу звонил из разных мест Иво Бундеру, но это Марын так странно отреагировал на смерть друга. Не дай Бог, если сейчас, на Дапперстраат, в воротах дома напротив магазина велосипедов, он хоть на секунду забудет, что существует только Баллоу, а никакой не Марын. В противном случае он никогда не достигнет цели, не останется свободным. Этим вечером он должен придушить в себе Марына, а может быть, даже убить его, уничтожить, лишить личности.
      ...В это время новый старший лесничий Тархоньски сидел в кухне дома Хорста Соботы. Он отпустил в Барты машину с главным бухгалтером. Собота купил у государственного лесничества буланую кобылу, седло и хлыст, от которых в специальной телефонограмме лесному управлению велели избавиться. При такой покупке следовало что-нибудь выпить – Хорст поставил на стол бутылку водки, Вероника подала закуску. Собота выпил две рюмки. Вероника только одну, остальное влил в себя Тархоньски. Но он не чувствовал себя пьяным, только веселым. Он решил угоститься еще у Стемборека. Прямо от Соботы он пойдет к нему, пообещает семенную плантацию и дом Кулеши, а потом велит подать полную рюмку.
      – Я говорил, что эго я в нашем управлении огонь распалю и первым в этот огонь руку суну, – говорил он уже в четвертый раз. – Я стал старшим лесничим. Удивляюсь, что вы купили у нас эту старую кобылу. Зачем она вам? Для упряжки не годится, только под седло.
      – Это для Вероники, – объяснил Хорст.
      – Если бросишь мужика, то хорошо и на коне поскакать, – засмеялся Тархоньски. И добавил:
      – Вы не жалеете о Кулеше?
      – Нет.
      – Но ведь вам не хватает мужчины?
      – Не хватает, – подтвердила Вероника.
      – Понимаю, – согласился Тархоньски. – Кулеша мне никогда не казался настоящим мужчиной. Ему нужны были приятели, чтобы добраться до своей собственной жены.
      Вероника стиснула губы. Не было еще вечера, чтобы она не вспомнила той минуты, когда у Кулеши пили водку Тархоньски, Будрыс, Вздренга и Марын. Тархоньски ее держал, Будрыс раздвинул бедра. Сейчас она стояла возле печи и с расстояния в несколько шагов смотрела на лицо Тархоньского, на его очки и большую шапку волос. Моментами эго лицо словно разрасталось и закрывало от нее весь мир – наверное, от той ненависти, которую он разбудил в ней одним своим появлением в их доме. Она не показала этого, потому что дело шло о кобыле Марына, о его седле, его хлысте. Других вещей Марына не нашли, потому что все фотографии она заранее спрягала в своей комнате. Часто рассматривала их – окровавленные, израненные лица. Но на этих фотографиях ей не хватало физиономии Тархоньского. Сейчас она видела ее перед собой, распухшую от водки, с блестящими глазами, самодовольную.
      – Раз седло, кобылу и хлыст вам велели продать, значит, что охотинспектор никогда сюда не вернется, – осторожно начал Собота.
      – Наверняка. Никогда туг не был нужен никакой охотинспектор. Черти принесли к нам этого человека и черти его забрали.
      – И вы не знаете, где он теперь? – спросил Собота.
      – Меня это не волнует. Самое главное – что он сюда не вернется, потому что люди неизвестно отчего его боялись.
      «Вернется, – подумала Вероника. – Вернется за моим телом. Затем, чтобы взять меня как настоящую женщину».
      «Вернется, – подумал Собота. – Вернется, чтобы довести до конца борьбу с лесом».
      Вероника хотела понравиться Тархоньскому. Она сложила руки под грудью, чтобы ее большие титьки были перед ним, как на подносе. И он видел ее живот, бедра, длинные ноги, вырисовывающиеся под юбкой. Впрочем, он ее, наверное, запомнил голой в доме Кулеши и знал, что она в сто раз лучше его жены, плюгавой дурнушки, которая била его по морде.
      Хорст Собота посмотрел на нее с удивлением, когда она на минуту вышла и из шкафа в их большой столовой принесла графин с настойкой.
      – Выпейте с нами еще, – предложила она Тархоньскому. – Ведь мы не хотим, чтобы вы были нашим врагом, потому что мы дорожим нашим домом и садом.
      – А мной вы хоть немного дорожите? – спросил Тархоньски.
      – Да, – она кивнула головой и отвернулась, словно бы застыдившись, но только для того, чтобы он не увидел ненависти в ее глазах.
      – Каждой женщине нужен подходящий мужчина, – сказала Вероника. – Когда-то Лешнякова мне говорила, что каждой женщине нужен мужчина подходящей тяжести. А для меня Кулеша был слишком легкий.
      Она погладила себя по грудям, похлопала по бедрам. Хорст Собота посмотрел на нее с возмущением. Никогда он не мог подозревать в Веронике такой бесстыдной вульгарности. Ему стало неудобно за нее.
      – Выпьем, пан старший лесничий, – предложил он в конце концов.
      Эта девушка явно кокетничала с Тархоньским, и уж он этим воспользуется.
      – Если мы подружимся, пани Вероника, – заявил он, – ничто уже не будет вашему дому грозить.
      – У меня есть один недостаток. Иногда я люблю ударить мужчину, – сказала Вероника.
      – Это никакой не недостаток, – засмеялся Тархоньски. – Я говорю вам, что вам ничто не грозит, потому что я уж такой есть, что когда огонь разожгу, то сам в этот огонь первым руку суну. Он выпил настойки, и у него закружилась голова.
      – Охотинспектор, пан Марын, – снова начал Хорст Собота, – казался мне человеком из другого мира.
      – Пацан. Сопляк, – ответил Тархоньски. – Ездил на кобыле по лесу и людей пугал. Оборотнем его считали. А вам он нравился, Вероника? Она не ответила. Ему, впрочем, и не нужны были ее слова. Он знал и видел свое.
      – Он тоже был для вас слишком легкий. А кроме того, слишком впечатлительный. Когда мы вас держали, чтобы Кулеша мог с вами управиться, ему стало нехорошо и он ушел. Он не знает, бедняга, что женщины иногда любят, если их берут силой. Свою бабу я тоже сначала должен побить, чтобы она получила удовольствие.
      – И она вас бьет, – ответила Вероника.
      – Да. И это хорошо, – поддакнул Тархоньски. – Вам я бы тоже приложил в этот твердый зад. Вероника громко рассмеялась, и Хорст строго сдвинул брови. Что с ней случилось? Словно бы чужая женщина была в его доме.
      Тархоньски вдруг встал из-за стола. Он вспомнил, что решил дать Стембореку семенную плантацию, но Стемборек сидит в тюрьме по подозрению о поджоге лесопилки. Дома осталась только его молодая жена. Заморыш это, хилое создание, но, наверное, у нее между ногами есть то, что нужно. И лицом вполне недурна. Здесь ему мешает старый Собота. Он пойдет к Стембореку и попросит у этой женщины стакан чая. А потом посмотрит, что из этого получится. Веронику он оставит на потом.
      – Спасибо за угощение. Вы пока поскачите на конской спине, – попрощался он, натягивая на голову форменную фуражку.
      Он вышел на песчаную дорогу и углубился в лес. Он был пьян, хотя водки мог выпить и больше. Но эта настойка, которую под конец подала Вероника, наверное, ему навредила. Он, шатаясь, медленно шел по песчаной дороге, икая и борясь с тошнотой.
      Хорст заметил, что Вероника завязывает платок на голове.
      – Ты что? Куда ты идешь? – спросил он обеспокоено.
      – Это мое дело, – буркнула она. – А что? Не имею права?
      Он ничего не понимал. Неужели она захотела этого фанфарона, пьяницу, лесного человека? Никогда она не получит в дар его дом и сад. «Сука», – подумал он, направляясь в свою комнату.
      Ночь была темная, наполненная шумом лесных деревьев и свистом ветра. Вершины деревьев соприкасались друг с другом с легким стоном, везде что-то шелестело, трещало, постукивало. Лесничий Тархоньски хорошо знал эти звуки и даже любил их. Он петлял по всей ширине дороги, фуражка с него слетела, и он с трудом нашел ее, встав на четвереньки и шаря вокруг себя, как слепой. Но подняться с четверенек уже не мог. Его стало громко рвать.
      Внезапно он почувствовал на своей спине удар волчьих когтей. Услышал бешеный хрип, и острые клыки зверя вонзились ему в затылок. Ему казалось, что кто-то отрывает от него зверя, чтобы тот его не задушил, он упал на землю и закрыл лицо руками. Тогда волк стал рвать ему спину, локоть, выдирал из него живое мясо вместе с лохмотьями мундира. Тархоньски звал на помощь, а зверь грыз его как бешеный. Он запомнил страшную, пронизывающую все тело боль.
      Вдруг хрип утих, он услышал человеческие голоса. Несколько человек шли по дороге от шоссе. Это они вспугнули зверя, который – как он думал – в конце концов перегрыз бы ему горло и прикончил.
      Тракторист Будрыс и лесник Вздренга нашли Тархоньского на песчаной дороге недалеко от шоссе и отвезли в больницу, где врачи установили, что его искусал дикий зверь, скорее всего волк. Впрочем, во всей околице знали, что в великом лесу с некоторых пор разбойничал волк-одиночка. Старший лесничий Маслоха еще весной нашел следы его лап, оставшиеся в засохшей грязи.
      С тех пор лесник Вздренга, когда шел от своего дома на семенную плантацию, всегда носил с собой ружье. Он говорил о волке, как все, но внимательно присматривался к псу по имени Иво в усадьбе и в саду Хорста Соботы. В один прекрасный день он попросил перевести его в другую часть великого леса, где как раз освободилось место лесника. Когда он переезжал и на тракторном прицепе вывозил свои вещи, в его двор пришла Вероника и спросила его, не продаст ли он ей шкаф для одежды, который был когда-то в доме Хорста, а Вздренга забрал его когда-то, когда Собота был в плену.
      – Отчего же нет. Могу продать, – согласился Вздренга. Они сторговались, и на том же самом прицепе Вздренга отвез одежный шкаф в дом Хорста. Когда он уезжал, Вероника спросила его:
      – Вы помните тот вечер у Кулеши, когда вы помогали ему меня держать, чтобы Кулеша мог насладиться?
      – Не помню. Я никогда у вас не был, – твердо ответил Вздренга. Вероника улыбнулась и кивнула головой. Она тоже, кажется, припомнила, что Вздренги там не было.
 

 
      Баллоу стоял в воротах дома и через узкую улицу смотрел на освещенные витрины магазина велосипедов. Ближний блошиный рынок уже почти опустел, между закрытыми будками бродили одни собаки. Улица была скупо освещена, прохожих немного. Спрятавшись в тени, он хорошо видел не только что делается в магазине, но и фасад всего дома. Второй этаж, в котором располагалась квартира Баллоу, был темным, шторы на окнах закрыты (так, как он оставил их год назад). Это могла, однако, быть только видимость, что ничего не изменилось.
      Иветт пополнела, ее волосы казались рыжее, чем раньше. В магазине он не видел покупателей, Иветт, склонившись над прилавком и опершись на него локтями, просматривала какие-то счета, потом перешла в ту половину магазина, где на полках лежали запасные части к велосипедам, и что-то там проверила. Открытые двери в заднее помещение говорили о том, что там, видимо, находился ее муж, старый малаец. Баллоу ждал его появления, чтобы после такого долгого отсутствия убедиться в том, что все здесь так, как раньше.
      Весь этот двухэтажный дом-с магазином внизу, с квартирой на втором этаже когда-то принадлежал Бернадетте, а теперь его формальным владельцем числился Баллоу. В квартиру можно было войти через магазин, где находились двери во внутренний вестибюль и коридорчик наверх. Но Баллоу мог попасть в квартиру, открыв ворота возле магазина. В эти ворота он раньше въезжал на машине и оставлял ее в маленьком дворике за домом. Именно из этого вестибюля можно было попасть и в подсобное помещение магазина, и в коридорчик, ведущий наверх. До закрытия оставалось еще слишком много времени, чтобы повернуть ключ в замке ворот, скользнуть в вестибюль, потихоньку войти на второй этаж и оказаться в квартире. Тайник с его старым паспортом был в ванной. Ведь у Баллоу должно было быть безопасное место для хранения некоторых своих бумаг и микрофильмов. Когда он женился на Бернадетте, то сказал ей, что они должны отремонтировать старомодную и сильно обшарпанную ванную. Тогда и переделали маленькое окошко. Вместо трухлявой деревянной форточки вставили готовое окно с алюминиевой рамой. Раму прикрепили к окну двумя шарнирами, каждый из трех частей. Достаточно было отогнуть тот, что посередине, чтобы добраться до маленького тайника в форточке. Полиция могла без конца обыскивать квартиру, простукивать стены, обдирать обои, снимать полы, но сомнительно, чтобы кому-то пришло в голову исследовать алюминиевую форточку в окошке ванной. Впрочем, она не содержала никаких великих тайн: старый паспорт Баллоу, шприц и несколько ампул кетамина. Когда Бернадетта впадала в наркотическое безумие, а Баллоу не хотелось с ней спать или искать зелье, он брал из тайника кетамин и делал ей успокаивающий укол, говоря при этом, что вкалывает ей нечто более сильное. Баллоу проникнет в квартиру, откроет тайник, возьмет паспорт и уйдет, не оставив следов. Иветт и ее муж никогда не узнают, что он возвращался сюда и даже был в своей квартире несколько минут. Ничто не мешало ему начать эту акцию тут же, до закрытия магазина. Но его, однако, учили, что в таких ситуациях торопливость бывает злейшим врагом. «Внимательнее смотри на магазин, на Иветт», – подсказывало ему что-то, а он обычно слушался такого внутреннего шепота.
      Из подсобного помещения вдруг вышел молодой мужчина с детским велосипедом в руке. Велосипедик сверкал никелем, видимо, в подсобке молодой человек вытирал с него пыль, смазывал, потому что в другой руке у него еще была масленка. Он спустил с потолка маленький подъемник, прикрепил к нему велосипед и подтянул под самый потолок. Мужчина был худощав, невысок, с длинными светлыми волосами. Он на минуту зашел за прилавок и погладил выставленный зад Иветт. «Они приняли помощника», – подумал Баллоу и стал ждать, когда же из подсобки появится старый малаец. Но если по правде, то он уже совсем его не ждал, потому что этот магазин никогда не приносил таких доходов, чтобы нужно было нанимать помощников.
      Мышцы рук и плечи Баллоу напряглись под свитером – он почувствовал опасность, и его охватило беспокойство. «Черт возьми, где же малаец?» – спрашивал он сам себя.
      Молодой мужчина снова погладил выпяченный зад Иветт. Что-то сказал ей, а она засмеялась, поднимая голову от разложенных на прилавке бумаг. Они, наверное, не вели бы себя так смело, если бы в любую минуту муж должен был выйти из подсобки.
      Баллоу был почти уверен в том, что так же, как перестал существовать причаленный на канале пароходик, где жила Иветт с мужем, перестал существовать и муж. Может, умер, потому что здоровьем не отличался. Может быть, Иветт сделала то, что когда-то предлагала Баллоу. Кто-то из фирмы вскоре исследует это дело, и кто знает, не станет ли это единственным успехом нынешней экспедиции Баллоу. Но Баллоу получил внутренний сигнал, что многое переменилось, а если так – следовало действовать быстро.
      Он пересек улицу, прижался к воротам, открыл их собственным ключом, проскользнул в вестибюль и закрыл за собой. Потом на цыпочках прокрался мимо дверей подсобки, вошел в коридорчик и в темноте поднялся наверх.
      Его ключи не подходили к замку в дверях квартиры. Следовало ожидать этого, когда он не увидел пароходика на канале. Иветт и тот молодой человек поселились в его квартире. Ясно, они сменили замки, чтобы Баллоу, если вернется, должен был искать контакта с ними. «Наверное, они запланировали, что предложат мне какие-нибудь деньги за эту квартиру», – раздумывал он, копаясь в своем брючном ремне. Замок оказался очень примитивным, уже через минуту он открыл его и вошел в квартиру. Двери за собой не закрыл, потому что это снова отняло бы некоторое время. Сколько минут займет у него пребывание в ванной? Самое большее – пять или десять. Иветт и этот молодой человек еще почти час должны сидеть в магазине и ждать клиентов. Он весело подумал, что это избавит их от неприятного разговора и сэкономит им деньги за пользование квартирой.
      Он сразу прошел в ванную и здесь зажег свет, потому что окошко в алюминиевой раме было маленьким и выходило на закрытый дворик. Острием пружинного ножа отодвинул пластинку шарнира, с облегчением нашел в тайнике свой паспорт и увидел старый конверт. Его он тоже решил забрать – он содержал добытое под пытками признание малайца и Иветт, что они нафаршировали Бернадетту наркотиками, а потом уговорили ее проехаться на машине. В тайнике был и шприц, и ампулы с кетамином, но эти вещи уже не интересовали Баллоу. Он принялся закрывать тайник.
      И тогда он ощутил что-то странное. Баллоу повернулся в сторону двери и увидел в ней молодого человека из магазина. Тот целился из пистолета прямо ему в голову. Когда и как он заметил прокравшегося сюда человека? У него не было времени, чтобы раздумывать над этим – он открыл рот, чтобы сказать что-нибудь успокаивающее, хотя бы то, что он никакой не грабитель, а Кристофер Баллоу, о котором гот должен был знать от Иветт. Парень, однако, нажал на спусковой крючок, Баллоу услышал сухой щелчок. Только выстрел не раздался, пуля не ударила в голову Баллоу, который стоял в двух метрах от отверстия в стволе. Через секунду Баллоу выбил у противника пистолет, а потом, ошалев от страха и бешенства, бил парня в желудок, пока тот, скорчившись, не упал на пол. Тогда Баллоу выбежал в коридор и закрыл на цепочку двери квартиры. Он не хотел, чтобы Иветт вошла внезапно. Может быть, она ждала в магазине, когда ее любовник расправится с Баллоу.
      Он вернулся в ванную, сорвал веревку, связал парню руки за спиной и ноги в щиколотках. Потом перенес в бывшую спальню Бернадетты, положил на кровать и посидел возле него немного, раздумывая, не заклеить ли ему рот пластырем. Он не хотел его стонов или криков о помощи.
      Он ждал так минут десять, Иветт не приходила. Это было понятно. Если этот парень сказал ей, что заметил кого-то, кто открывает ключом их ворота, то она сначала должна была опустить жалюзи на витринах, закрыть магазин. А может, она предпочитала прийти, когда все будет кончено, когда парень окончательно решит проблему Баллоу?
      Он вернулся в ванную и поднял с пола пистолет. «Сопляк», – подумал он о парне. Может быть, когда они с Иветт запланировали убийство Баллоу и она (потому что это она всегда была более хитрой в таких делах) велела ему доказать этим убийством свое мужество, парень пошел на блошиный рынок и купил пистолет. Он не разбирался в оружии, никогда не стрелял, не убивал. Ему всучили старую рухлядь с барабаном, калибра 9 миллиметров. Смазанный, вычищенный, он выглядел неплохо. Но, видимо, у него был тупой боек. Этот сопляк даже не проверил, стреляет ли пистолет вообще. Самое большее – забавлялся стрельбой без зарядов, так себе щелкал, сидя возле Иветт и возбуждая ее россказнями о том, как он расправится с Баллоу.
      Загремела цепочка у дверей. Баллоу пнул пистолет под ванну и на цыпочках пробежал по темному коридору. Он снял цепочку и, когда Иветт вошла, внезапно зажег свет.
      Эта женщина умела владеть собой. Даже не побледнела. Это было бы, впрочем, нелегко. Как у всех рыжих, у нее была очень светлая кожа.
      – Где Гарри? – спросила она, глядя прямо в глаза Баллоу.
      – В спальне Бернадетты. Я его немного побил. Он хотел меня убить. Она направилась прямо в спальню, зажгла свет, увидела на кровати связанного парня, который еще не пришел в сознание. Подошла к лежащему, склонилась над ним и убедилась в том, что он дышит.
      – Зачем? Черт возьми, зачем вы решили меня убить? – с горечью произнес Баллоу. – Я ведь не сделал вам ничего плохого. Со мной можно было бы договориться.
      Она пожала плечами.
      – Никто не собирался тебя убивать. Гарри вышел во дворик с мусорным ведром и увидел свет в ванной. Он вбежал в магазин и сказал мне, что в дом, похоже, забрался вор. Он побежал наверх, а я начала закрывать магазин.
      Баллоу покивал головой.
      – Я люблю тебя, Иветт, за твое вранье. За твое больное воображение. Он просто вынул пистолет и выстрелил мне прямо в голову, даже не спросив, кто я такой и зачем пришел. К счастью, у него было старье, которое не выстрелило.
      Она вдруг резко повернулась к Баллоу, положила руки ему на плечи.
      – Ты любишь меня? В самом деле, хоть немного любишь?
      – Да.
      – И докажешь мне это?
      На ее щеках появился румянец. Две круглые кирпичные лепешки. Как на белом лице циркового арлекина.
      – Сначала мы должны нейтрализовать твоего парня, – сказал он. – Я сделаю ему укол кетамина. Он будет спать. Это даст нам время, чтобы побыть наедине.
      Она кивнула головой, хотя не очень понимала, как это все будет. Он мягко взял ее под руку и повел в ванную. Тайник был все еще открыт, он вытащил оттуда шприц и несколько ампул.
      – А, значит, ты вернулся за этим, – сказала она, глядя на тайник. – У тебя тут были спрятаны деньги.
      – Да. Вы зря запланировали убийство. Вы могли со мной договориться. Я решил забрать деньги и больше сюда не возвращаться.
      – Я тебе не верю. С такими, как ты, нельзя договориться. Я пыталась много раз, и ничего из этого не вышло.
      – Я любил не только тебя. Я любил и твоего мужа. Я не хотел его смерти.
      – Он и так умер. Как только ликвидировали наш пароход, умер.
      – Завтра ты отведешь меня на его могилу. Я любил его. Куплю цветы. Она вздохнула:
      – Это большое кладбище. Я не найду его могилу. Никогда там не была после похорон.
      Это была очень глупая ложь. Баллоу почти жаль стало эту шлюху. Он погладил ее по щеке:
      – Все в порядке, Иветт. Мы не пойдем туда. Он лежит в канале с какой-нибудь железякой на ногах.
      – Нет, нет. Не говори так. Он в самом деле умер. Жаль было денег на Похороны. Ты понятия не имеешь, сколько теперь стоят место на кладбище, гроб, перевозка, похороны.
      – Кто это сделал?
      – Что?
      – Кто его бросил в канал? Ты или он? – Он сделал жест в сторону спальни.
      – Ясно, что он. Я для этого слишком слаба.
      – Я люблю тебя, но в этом деле не верю ни одному твоему слову. Этот сопляк не был бы на это способен. Он купил старое барахло, которому уже стукнуло пятьдесят лет, чтобы меня убить. У него нет таланта на такие штуки.
      Она ничего не сказала. Баллоу снова мягко взял ее под руку и проводил в спальню. Парень пришел в себя, моргал ресницами. Молча, без единого движения, она наблюдала, как Баллоу задирает рукав рубашки на парне, наполняет шприц, делает ему укол. Наверняка ее воображение уже было занято тем, что они с Баллоу будут делать потом.
      – Свиньи, – пробормотал парень.
      Баллоу пожал плечами. Он влил в него большую дозу. Сейчас тот успокоится, закроет глаза, заснет.
      – Вам не нужно было меня убивать, – снова повторил он. – И зачем вы поселились здесь? Это моя квартира. Вы должны были со мной договориться.
      Это, похоже, не возбуждение, а просто злость и горечь накапливались в Иветт. Она аж давилась своими полными гнева словами:
      – Договориться? Разве я не пробовала этого после смерти Бернадетты? Ты напустил на нас бандита, который выжал из нас лживое признание, что это мы были причиной смерти Бернадетты. А ведь она сама наглоталась порошка и поехала на машине. Ни один из нас не имел с этим ничего общего. Но ты вынудил нас дать фальшивое признание, и мы оказались у тебя в руках. Один раз я начала выслеживать тебя. Я дошла до «Дубовой беседки», которая на самом деле – обыкновенный дом свиданий. Ты можешь считать меня глупой, но я смогла разузнать, что этот мотель принадлежит тебе и какому-то Иво Бундеру. Таких мотелей у вас, наверное, полно в разных странах. Вы делаете на этом большие деньги, но ты и не подумал уступить мне магазин и этот дом, который нам принадлежал, потому что Бернадетта занимала у нас много денег. Ты ведь знаешь, что магазин велосипедов почти не приносит доходов. Ты обрек нас на нужду, и тебя это не касалось. И еще плюс ко всему забрали пароход с канала. Где я должна была жить?
      Его несколько обеспокоило то, что она напала на след «Дубовой беседки» и Бундера. Но сейчас это не имело никакого значения. Но свидетельствовало о том, что Баллоу, как и Бундер, не был таким осторожным, как себе воображал. Ему даже в голову не пришло, что эта шлюха может его выслеживать, а он этого не заметит.
      – Это не правда, – ответил Баллоу. – Я приехал, чтобы договориться с тобой. Я решил оставить вам весь дом.
      Ты вернулся за своими деньгами и прокрался в квартиру как вор.
      – Никто не может быть вором в собственной квартире, забирая собственные деньги. У парня глаза были закрыты, он ровно дышал. Этот сон должен продолжаться как минимум десять часов. Баллоу снова взял Иветт под руку и увел ее в бывшую свою комнату, которая, впрочем, и потом оставалась его комнатой. Ничего здесь не переменилось с того момента, когда он отсюда ушел. Магазин в самом деле не приносил больших доходов, и у этой пары, Иветт и Гарри, не было денег, чтобы что-то изменить в квартире.
      – Садись, – подтолкнул он ее на диван.
      Она села и тут же подтянула юбку, показывая свои округлые бедра в светлых колготках.
      – Трахнешь меня? – радостно спросила она.
      – Да. – Он кивнул головой. – Но позже. Сначала мы должны договориться.
      – Как хочешь, – улыбнулась она и, слушая его, начала стягивать через голову свитер. Да, она немного пополнела и стала из-за этого более привлекательной. Ее очень белые руки, густо покрытые веснушками, были округлыми, а узенький бюстгальтер нес две огромные белые булки. На спине, как обычно, у нее были продолговатые кровоподтеки, видимо, она и Гарри заставляла бить себя, перед тем как заняться любовью. Она бросила свитер на пол и выжидающе смотрела на Баллоу.
      – Я уеду еще этой ночью и никогда сюда не вернусь, – не умолкая, говорил ей Баллоу, все еще держа в руке шприц. – У меня есть причины, чтобы так сделать. Я оставляю тебе квартиру и магазин. Будешь тут жить со своим парнем. Я поступаю так, потому что я тебе друг.
      – Я знаю, – промурлыкала она и стянула колготки, а потом плавки. Еще выше задрала юбку.
      – К сожалению, это, однако, мой дом и мой магазин, у меня нет времени, чтобы перевести собственность на твое имя у нотариуса. Вы не сможете продать ни дом, ни магазин. У вас нет денег. Это вынудит вас жить здесь и заниматься магазином. Вы никуда отсюда не сбежите.
      – Зачем бы нам убегать? – забеспокоилась она.
      – Дело выглядит так, Иветт. Через несколько месяцев, а может, через полгода здесь появится человек, который позвонит тебе и спросит: «Это герр Фельдман?» Ты ответишь ему: «Нет. Ошибка». Не посвящай в это Гарри, потому что он сопляк. Сразу после звонка пойдешь в отель, где мы с тобой когда-то спали, и там к тебе подойдет человек. Это будет твой новый друг и опекун. Не бойся, он не потребует от тебя денег, магазин, квартиру. Кто знает, может, это ты получишь от него деньги за то, что наймешь его на работу в магазин, как меня нанимала Бернадетта. Он начнет ездить за товаром, крутиться здесь и там, делать свои дела. Впрочем, может, и тебе он поручит какие-нибудь поездки и дела далеко от дома. В любом случае это наверняка будет друг, и я советую довериться ему. Повтори за мной: «Это герр Фельдман?» – «Нет. Ошибка».
      – Вздор. Ничего такого я не скажу и ни с кем не хочу встречаться. Слушай, ты трахнешь меня наконец, у меня внутри все горит...
      – Через минуту. Ты должна меня выслушать и понять. У тебя нет денег. Только люди, у которых есть очень большие деньги, могут купить себе прошлое, а тем самым – будущее. У тебя тоже есть прошлое. Он, этот новый друг, получит от меня твое признание о смерти Бернадетты и, если ты не придешь на встречу, напишет в полицию письмо, озабоченный судьбой одного старого малайца. Зачем тебе это? Он в самом деле ничего не потребует от тебя. Меня наняла Бернадетта, потому что ей тоже не хватало денег, чтобы изменить свое прошлое. А ты так же сделаешь с тем, который тут появится.
      – Я не хочу этого понимать...
      – Должна. И повтори: «Это герр Фельдман?» – «Нет. Ошибка».
      Отчего он не придумал какого-нибудь другого, такого же глупого пароля? Любой другой пароль тоже мог быть хорошим. Но столько лет он был счастливым для него и Бундера, и он привязался к нему. Он был уверен, что этого пароля Бундер не выдал полиции, так же как не выдал Баллоу и его фирму.
      – Я не хочу и не буду повторять эту ерунду.
      – Должна. Потому что иначе сгниешь в тюрьме.
      – Хорошо, – отозвалась она миролюбиво. – «Это герр Фельдман?» – «Нет. Ошибка».
      – А, однако, со мной можно договориться, правда? – улыбнулся он.
      – Что ты делаешь? – закричала она, видя, что он отбивает шейки двух ампул и втягивает их содержимое в шприц.
      – Я должен иметь немного времени, чтобы удалиться отсюда. Я не могу позволить себе, чтобы ты сделала какую-нибудь глупость. Поэтому ты заснешь на несколько часов. Проснешься, развяжешь Гарри, откроешь магазин и обо всем забудешь. Согласна?
      – Нет, – вскочила она с дивана.
      – Не скандаль. Я в самом деле должен тебя усыпить. Не вынуждай меня повторять то же самое, что с твоим парнем. Ложись, слышишь? Она легла на диван. Он велел ей повернуться на живот.
      – Ты меня трахнешь? – еще раз спросила она.
      – Да, когда ты начнешь засыпать, и это будет замечательно, – сказал он и вонзил иглу в белую ягодицу.
      – Ты снова отпустил себе усы и бороду, у тебя длинные волосы. Как когда-то. Теперь ты мне снова очень нравишься, потому что тогда ты тоже мне нравился, – говорила она, снова повернувшись на спину в ожидании, что он на нее ляжет.
      На мгновение Баллоу почувствовал возбуждение. Он положил шприц на столик возле дивана, потянулся к «молнии» на брюках. Но вдруг вспомнил ужасающий звук – сухой треск пистолетного бойка. Если бы Гарри купил исправное оружие, Баллоу уже не было бы в живых. Его тело бросили бы в канал или замуровали в подвале этого дома. Это запланировала Иветт.
      Желание исчезло так же внезапно, как появилось. Его охватило чувство, похожее на горечь. Отчего старый Вебер тоже хотел его убить, столкнув в реку вместе с машиной? Отчего – с тех пор как он сюда вернулся – он был как волк, которого все стараются убить?
      Он сел рядом с Иветт, стянул с нее бюстгальтер и погладил груди с большими светлыми сосками. Он думал: «Ты отвратительная извращенная шлюха. Выслеживала меня, а тем самым навлекала на меня смертельную опасность. Ты хотела меня убить».
      Баллоу подошел к стенному шкафу, достал из него старый чемодан, свое пальто и шляпу, о чемодан побросал кое-какие вещи-носки, рубашки, пижаму и майки, – чтобы чемодан был в меру тяжелым. Набросил пальто, надвинул на лоб шляпу. Взял со столика шприц и иглой уколол Иветт в бедро. Она не отреагировала. Он прикрыл ее одеялом, чтобы она не замерзла, и пошел в спальню Бернадетты. Парень тоже спал очень крепко.
      Двери в квартиру он оставил открытыми, зато старательно закрыл своим ключом ворота. Такси он поймал быстро и попросил ехать в аэропорт. По дороге, возле канала, он велел таксисту остановиться, сказав, что ему очень хочется по маленькому. Он бросил в воду пистолет Вебера и пружинный нож. Разорвал паспорт, в котором был без бороды и усов, обрывки паспорта тоже очутились в вонючей воде канала. Когда он возвращался к такси, у него было удивительное чувство – ему казалось, что рядом с ним идет какой-то человек, немного похожий на него. Его присутствие он ощущал с некоторых пор, но только сейчас он почти мог к нему прикоснуться. Он знал, как тот выглядит, кто он такой и о чем тоскует. По дороге к «Дубовой беседке» тот другой ехал возле него, их мысли перемешивались, создавая какую-то внутреннюю психическую дисгармонию. В «Дубовой беседке», а также позже, на Дапперстраат, тот внезапно куда-то исчез, и снова существовал только Кристофер Баллоу, который диктовал себе каждый поступок, каждый шаг, каждый жест. Это Кристофер Баллоу открывал тайник в ванной, услышал щелчок, а потом так свободно разговаривал с Иветт, пока она не заснула. Тот самый Баллоу сразу же подумал, что Иветт будет замечательным подарком для фирмы потому что для Баллоу всегда фирма была прежде всего. Он представил себе, что через несколько месяцев или через полгода повторится сцена, в которой он когда-то был главным героем. Какой-нибудь молодой мужчина окажется на Дапперстраат и позвонит из телефонной будки: «Это герр Фельдман?» А потом начнет путешествовать, как путешествовал Баллоу может, даже велит Веберу отчитаться в доходах, которые приносит «Дубовая беседка». А потом когда-нибудь и где-нибудь встретит человека, похожего на Иво Бундера, и, может быть, его предадут, так же как многие до него и многие после. Мощная и сложная махина фирмы питалась информацией, существовала только благодаря информации и сотням глаз, высматривающих лица других людей, выслеживающих их поступки, выхватывающих произнесенные слова. Фирма не была бездушной, она была способна заботиться о своих людях, была озабочена их проблемами, беспокоилась о их безопасности. Конечно, должны были происходить несчастные случаи на работе, похожие на тот, который произошел с Баллоу. Фирма была немного похожа на отца, а люди покроя Баллоу – на детей этого отца, который не всегда бывает в хорошем настроении, может наказать, сделать замечание, но все равно кормит и оберегает, а прежде всего формирует их личности по своему желанию и в соответствии со своими потребностями. Даже удивительно, как глубоко их фирма могла закодировать в психике людей определенный образ мыслей и чувств. Когда Иветт захотела, чтобы Баллоу ее трахнул, у Баллоу даже напрягся член, потому что в чем в чем, а в этих делах он был когда-то мастером, делал это с удовольствием или без удовольствия с разными женщинами, даже с Бернадеттой, а также с Иветт. Но тогда он ощутил в себе того другого, который вообразил себе, что существует любовь большая и настоящая. Тот навязал ему отвращение к телу Иветт, к ее кровоподтекам на спине, к ее извращенной страстности и остудил желание. Да, по-видимому, в природе было их двое, Баллоу и тот второй. И оба должны были выбраться из этого проклятого места.
      В аэропорту ему удалось купить билет на утренний рейс. Несколько часов ин просидел на мягком диване в зале ожидания, делая вид, что внимательно следит за своими чемоданами. Хотел заснуть, но не мог. И вовсе не потому, что боялся, что кто-то узнает его, несмотря на старый паспорт, накладную бороду и усы. Он чувствовал себя совершенно иначе, чем тогда, когда они с Эрикой удирали от измены Бундера. Он ничего и никого не боялся, страх вообще тут был ни при чем. Он был уверен, что все должно пройти хорошо, Гарри и Иветт проснутся только в полдень, когда он будет уже очень далеко. Ему не позволяло заснуть пронизывающее желание снова встретить того второго живущего в нем человека и искренне с ним поговорить – без слов. К сожалению, тот был хитрый и скрывал свои тайны, словно не доверял Баллоу и боялся его.
      После полуночи он пошел в один из баров, чтобы что-нибудь съесть. Подкрепился, выпил кофе и, хотя не любил алкоголя, попросил рюмку водки. Он бездумно смотрел на сонное лицо бармена, похоже, мулата. На расстоянии вытянутой руки от него оказалась одна из фирменных ручек, которыми бармен пользовался, подписывая счета гостей. Он машинально взял ручку, бумажную салфетку и нарисовал на ней человека с длинными волосами, с бородой, усами, в шляпе и плаще, с чемоданом в руке. Это был неумелый портрет Кристофера Баллоу, немного такого, каким он был когда-то, а немного – каким он был сейчас. Потом взял еще одну салфетку и сначала нарисовал на ней коня. Высоко задранная голова, развевающаяся грива. Этот конь напоминал осла или мула, но это не имело значения. Самым важным было то, что на спине коня появилось седло, а в этом седле – обозначенная несколькими штрихами человеческая фигура. Он дорисовал еще фон – несколько вертикальных черточек, которые должны были обозначать лес.
      Он выпил рюмку водки, и чувство раздвоенности совершенно прошло. На стульчике возле бара сидел только один человек. Он жаждал очутиться в конюшне возле буланой кобылы, втянуть в легкие запах ее пота, набросить на нее седло и выехать в лес, утонуть в его необъятности, как в спокойном озере. Это не правда, что лес был недобрым и отнимал у людей души. Люди сами уничтожали собственные души, покрывая их грязью, которой не могли смыть Даже в округлых ваннах, пользуясь самыми дорогими шампунями. Лес был прекрасным и чистым до такой степени, что сумел очистить от грязи такого человека, как Баллоу. Иначе отчего кто-то, похожий на Баллоу, воскрешал какого-то там старого Хорста Соботу, оберегал его от зла, как пес, охранял его дом с разноцветной верандой. Ведь это там, в лесу, Баллоу понял, что на свете существует любовь, большая и настоящая, для которой не имело значения, каким способом мужчина спит с женщиной, делает ли он это долго или недолго, спереди или сзади, на ней или под ней, на столе или на полу. Какой же привлекательной и возбуждающей казалась ему тайна Вероники, на первый взгляд настолько банальная, насколько может быть банальной история изнасилованной и искалеченной духовно девушки. Вместе с тем она была, однако, совершенно необычной и неповторимой.
      Он разорвал в клочья салфетки с рисунками и бросил их в корзину. Он отдавал себе отчет в том, что это магическое действие, но ведь магия была такой же древней, как человечество. Он тотчас почувствовал облегчение. Он перестал быть Баллоу и тем другим. Родился кто-то третий, и это он, третий, должен улететь утренним рейсом.
      В баре стоял музыкальный автомат, который время от времени приводил в действие кто-нибудь из пассажиров. Он снова хотел услышать песенку Питера, слова с вопросом о том, сколько смертей нужно пережить, чтобы понять, что слишком много людей умерло. Он не нашел пластинки с этой записью. Баллоу это показалось символическим. Это, видимо, означало, что мир Баллоу уже умер, нужно было встать перед зеркалом и, сняв шляпу, сказать самому себе: «Привет, мистер Баллоу». Конечно, только в воображении, без всяких театральных сцен, устроенных даже для самого себя. Никакие жесты не нужны, детектор лжи, тесты психологов в фирме тут же с точностью покажут, что Баллоу уже рассыпался, а скорее что в нем поселился кто-то другой.
      Он улетел на рассвете, и потом все происходило в соответствии с установленными в фирме порядками. Еще перед Рождеством он оказался в однокомнатной квартире, даже частично обставленной, но настолько лишенной мелочей, что даже трудно было бы сказать, жила тут до сих пор женщина или же мужчина. Только спустя неделю после переезда один из соседей доверительно спросил его, сколько он заплатил тому пану, который до сих пор занимал квартиру. Занятий ему хватало, и на скуку он пожаловаться не мог. Два раза в неделю он делал доклады для сотрудников фирмы, выступал он, впрочем, перед телекамерой, слушатели видели его только на мониторах, потому что ни он не мог их знать, ни они друг друга. В январе к нему домой начал приходить молодой мужчина. Он был невысок, у него были темные, длинные, слегка вьющиеся волосы. Он хорошо говорил по-немецки и по-французски, по множеству мелких подробностей Баллоу сделал вывод, что тот как минимум несколько лет провел за границей, скорее всего в Вене. Часами он рассказывал этому человеку о Бундере, о завербованных им для фирмы агентах, о «Дубовой беседке», об Иветт... Разговаривая с ним, он знал, что снова работает на фирму, и эта его работа приносила ему удовольствие, потому что вместе с этим молодым человеком он еще раз в воображении ходил по знакомым улицам, встречал знакомых ему когда-то людей. Каждая подробность могла быть важной, поэтому в такие долгие путешествия они пускались. Он точно описал даже место, в котором когда-то был причален пароход, служивший жилищем Иветт и ее мужу. Позже на какое-то время эти встречи прервались, а когда они возобновились, он узнал, что его квартира на Сквер Северин опечатана. Кто-то из соседей узнал на снимке в газете человека, который ее занимал. Полиции не удалось напасть на дальнейший след Баллоу, поэтому «Дубовая беседка» процветала без проблем, как и раньше. Похоже, Иветт и Гарри спокойно занимались магазином, молодой мужчина купил у них детский велосипед. Баллоу инструктировал юношу достаточно подробно:
      – На первую встречу с Иветт ты, конечно, не пойдешь, только будешь наблюдать, с кем она придет и как будет себя вести. Это сумасшедшая девчонка, и она может сделать какую-нибудь глупость. Только третья встреча в назначенном тобой месте может состояться. Не принимай, дружище, ни одно дело близко к сердцу. Иветт любит деньги и знает о «Дубовой беседке». Ты велишь ей поехать к Гансу Веберу и напомнить ему, что полиция может узнать об утопленном в реке автомобиле. Пусть Иветт потребует часть доходов, причитающихся Баллоу, и пусть она получит эти деньги за услуги, которые она тебе окажет. Это она должна вместе с Вебером контролировать мотель. Может быть, вначале Вебер захочет ее убрать, поэтому ты несколько раньше поселись в мотеле и понаблюдай. Помни, что прослушиваются комнаты от номера первого до десятого. Если Вебер уберет Иветт, тогда ты дважды будешь держать его в кулаке и сделаешь из него мягкое тесто. Помни, никогда не выступай от себя лично. От твоего имени пусть все делает Иветт, потому что она любит деньги. Доходы от «Дубовой беседки» и страх перед тобой будут сильно привязывать ее к нашей фирме. Она не может знать, что это за фирма, но с этих пор ее любовник Гарри будет заниматься магазином, а она будет ездить и делать разные дела для тебя. Время от времени трахни ее, взяв в руки хороший кнут, она это любит, и это привяжет ее к тебе так же сильно, как деньги.
      – А Баллоу? – спросил молодой человек. – Каким должен быть конец Баллоу?
      – Никаким, – ответил он. – Чаще ссылайся на него и на его поручения. Загораживайся им столько, сколько захочешь. Пугай им и его приездом. Когда он перестанет быть полезным для тебя, дай некролог в газете, что он погиб в автомобильной катастрофе или что-нибудь в этом роде.
      – Эта Иветт красивая? – уточнил молодой человек.
      – Да. И привлекательная, – согласился Баллоу.
      Эти разговоры записывались, и Баллоу отдал пленки фирме. Молодой мужчина исчез под конец февраля, и с тех пор Баллоу стало немного скучно, потому что вместе с ним навсегда ушла его прежняя жизнь. О судьбе молодого человека, об Иветт и Вебере, о других он не спрашивал в фирме потому что не получил бы ответа. Это лучше, чем что-либо иное, помогло ему осознать, что он оказался за скобками дел, которые когда-то умел делать. Даже эти лекции давали ему, похоже, из милости. Его бывший шеф спросил, не хочет ли он поработать начальником отдела кадров предприятия строящего сахарный завод за границей? Он отказался. С тех пор он уже никогда не видел своего шефа.
      Не случалось ли ему думать о великом лесе, о старом Хорсте, о Веронике и даже о буланой кобыле. Конечно, он часто возвращался в мыслях в тот кусочек своей жизни, но в условиях работы на фирму даже контакт с Эрикой был бы признан нарушением. Это были закрытые главы книги, только дурак мог бы позволить себе перечитать их заново или дописывать продолжение.
      Он не тосковал по присутствию какой-нибудь женщины в своей жизни. Два раза он сходил в ночной бар, но там встретил только шлюх, которые были ему отвратительны. Да, несколько раз в трамвае или в автобусе он без труда завязывал какие-то знакомства с женщинами, мимолетные и непродолжительные, потому что он убедился в том, что с ним снова произошло то, что когда-то: вернулся страх, что он не окажется мужчиной. Он не должен был спрашивать врача, чтобы узнать, что со временем это у него пройдет, но пока было так, как было, его возбуждала только воображаемая картина – как Вероника обороняется от насилия. И, так же как в первые ночи, проведенные в лесничестве Кулеши, к нему возвращалась мысль о любви, большой и настоящей.
      В середине марта его вызвали в отдел кадров. Начальник отдела держал в руке чье-то удостоверение личности, но ему, однако, не показывал.
      – Дело в том, что некий Хорст Собота умер и оставил некоему Юзефу Марыну довольно большое состояние, кажется, дом, большой сад и много денег. Марын, конечно, не должен был обращаться за этим имуществом, и оно перешло бы к государству. Но там есть какая-то молодая и энергичная женщина, которая ищет этого Марына, и достаточно настойчиво. Она заявила об его исчезновении в милицию, и начались его официальные розыски. Очень упорная женщина, от нее не удастся отговориться чем попало. Представьте себе, что она добралась даже до нас.
      – Разве мало людей гибнет на дорогах, тонет в озерах? – спокойно сказал Баллоу, хотя сердце его сильно заколотилось.
      – Да, конечно. Но нужно было бы сделать могилу, документы, свидетельство о смерти. Иначе нельзя. В нашей стране человек не может исчезнуть, как камень в воде. Особенно теперь, когда каждое исчезновение может вызвать различные комментарии. А поскольку у вас нет здесь больше никаких важных дел, то, может, лучше будет, если вы поедете вступить во владение этим имуществом, успокоить эту женщину. Конечно, мы будем оставаться в контакте... Зарплату вы и дальше будете получать, хотя и не прямо в руки.
      Он пододвинул ему удостоверение личности Юзефа Марына. То же самое, которое носил при себе охотинспектор.
      – Это прощание с фирмой?
      – С фирмой нельзя попрощаться, – услышал он. – Это просто бессрочный отпуск. Не исключено, что очень долгий. Но то, что эта женщина поднимает столько шума, не свидетельствует в вашу пользу.
      Значит, выговор. После стольких лет работы легкий выговор. И абсолютное отсутствие радости по поводу того, что его ждет особый род свободы, что он сможет поехать в домик с верандой и разноцветными стеклышками. Этот дом без старого Хорста Соботы казался ему немного значащим, даже когда он осознал, что стал его владельцем. Что он с ним сделает? Не будет же он там жить, заниматься садом и Вероникой. Лучше всего, если он передаст имущество Веронике. Что с того, что она когда-то нарушила волю Хорста и вышла замуж за лесника, раз позже она старалась исправить все это? Он, Юзеф Марын, вернет этой женщине то, что ей причиталось.
      Да, Вероника. Именно Вероника. Больше всего он боялся встречи с ней. Он уже видел ее неприязнь к нему и даже своеобразный род враждебности. Ничего не значит, что она упорно его разыскивала, чтобы выполнить завещание Хорста Соботы. Она, наверное, делала это только потому, чтобы Дом и сад не перешли к государству и не поглотил их великий лес. Впрочем, она, наверное, правильно не любила Марына, потому что он неожиданно вторгся в жизнь Соботы, а потом забрал все, что принадлежало ей.
      Должен ли он туда ехать? Не достаточно ли написать письмо Веронике и нотариусу, условиться на определенный день и час, совершить передачу собственности. Он ведь не был ни Баллоу, ни Мары-ном, который мерил лес на буланой кобыле и помогал Хорсту в борьбе с лесом. Он стал кем-то третьим, личностью, которую еще сам не успел узнать. От Марына в нем оставалось чувство, что есть на свете большая и настоящая любовь... Однако, когда он думал о своей теперешней жизни, именно Вероника, дом с верандой, сад и великий лес оказывались единственной нитью, которая связывала его с действительностью, какой-то крутой стежкой, ведущей к познанию его новой личности.
      После раздумий он написал Веронике короткое письмо, что скоро приедет в Морденги...
 

 
      Была ранняя весна. Юзеф Марын, одетый в меховую шапку и купленную на базаре армейскую куртку, вышел на автобусной остановке в Морденгах и сначала пошел вдоль шоссе до опушки леса, а потом свернул на песчаную дорогу. Сильно пригревало полуденное солнце. Весь лес казался грязным, на молодых дубах висели клочья прошлогодних листьев. Голые кроны буков вырисовывались на фоне голубого неба как серая паутина. Ветра не чувствовалось, но лес тихо шумел.
      Марын минуту смотрел на лес, раздумывая, понимает ли еще его язык. Потом он увидел сад и красный дом Хорста Соботы. Сад тоже был мертвым, но все в нем скоро должно было снова ожить, покрыться цветами. Только Хорст Собота в самом деле был мертв, а вместе с ним умерла и его ненависть к лесу. Марыну казалось, что он сам стал таким же, как этот сад и этот лес, с мертвыми воспоминаниями, которые должны были ожить заново. Только сейчас он понял, что эти несколько месяцев тосковал по лесу и саду, но скрывал эту тоску как что-то стыдное. Кто-то – может, этот великий лес через своего врага Хорста Соботу – подарил ему новую жизнь и собственный клочок земли под ногами, крышу над головой и соседство леса, который уже успел перенести маленькие березки на другую сторону песчаной дороги. А значит, не умерла вместе со старым Хорстом его ненависть к лесу, потому что она была и любовью, большим чувством, которое требуется человеку для ощущения полноты жизни.
      Марын встал в воротах, и из-за угла дома выбежал Иво. Он не верил собственному нюху, собственным глазам и ушам. На мгновение он замер, стоя как статуя, а потом прижался к земле и медленно пополз к воротам.
      Чем ближе он подползал к хозяину, тем громче становилось его радостное повизгивание. Марын вошел в калитку, тогда пес бросился на него, стараясь языком достать до лица. Марын зашатался под тяжестью большого тела, потом погладил собачий мех, чувствуя под рукой, как тело зверя дрожит от радости.
      Из сеней вышла Вероника. В темном платье, покрытая черным шерстяным платком. Он не увидел ни радостной улыбки, ни приветливого изгиба губ. Ее лицо не выражало никаких чувств, «Она тоже кажется мертвой, как этот лес и сад», – подумал он. Марын собирался поздороваться с ней, обняв за плечи и поцеловав ей руку, но, сам не зная почему, удержался. Он не улыбнулся даже этой своей профессиональной улыбкой. Он был серьезен, даже суров. Вялым жестом она пригласила его в дом, в кухню. Там он сказал ей:
      – Я выполню формальности, которые касаются наследства, а потом и дом, и сад перепишу на тебя, Вероника, Старый Хорст был не в своем уме, когда дарил мне свое имущество. Оно принадлежало только тебе.
      – Не говори так. Он был в своем уме. Я не останусь здесь одна. Этот дом и сад нужно защищать, а я для этого слишком слаба.
      – Все еще они хотят отобрать этот дом?
      – Не далее как вчера тут был старший лесничий Тархоньски. Он не знал, что я тебя нашла, поэтому заявил, что имущество Хорста перейдет к государству, а они его от государства получат.
      – А Хорст? Что тебе оставил Собота?
      – Ничего, – девушка пожала плечами.
      – Ты не в обиде на него?
      – Он сделал хороший выбор.
      Юзеф Марын хотел видеть ее глаза в момент, когда она произнесла эти слова. Но она, видимо, намеренно встала к нему спиной, бросая на сковородку нарезанную корейку. Его раздражало то, что он не мог хотя бы на минуту увидеть ее глаза, понять или догадаться, что она чувствует.
      – Только я знаю, где он спрятал деньги, – отозвалась она снова. – Я могла забрать их и уехать. Но он мне не позволил.
      – Что значит – не позволил?
      – Я нашла копию завещания, которое Собота оставил у нотариуса. Нотариус не хотел писать завещание так, как он этого хотел. Поэтому он сам, собственной рукой дописал на нем еще то, что хотел тебе подарить.
      Она вышла из кухни и вернулась с конвертом, в котором было завещание Хорста Соботы, с большой казенной печатью нотариуса. Марын прочитал только добавление, сделанное пером, готическими буквами: «Дарую тебе, Юзва, пса Иво, буланую кобылу и женщину, которая находится в моем доме».
      Марын пожал плечами.
      – Нельзя никому подарить женщину...
      – Так ему сказал и нотариус. Но Хорсту нельзя было этого объяснить. Он нашел меня в лесу и считал своей собственностью.
      Теперь она сидела напротив него, по другую сторону стола, а между ними лежало завещание Хорста Соботы. Он не смел посмотреть ей в глаза, потому что боялся, что увидит в них слезы унижения.
      – Мне некуда идти, Юзва, – сказала Вероника. – Конечно, я могу взять его деньги, потому что только я знаю, где они спрятаны, а он не говорит о них в завещании ни слова. Но я не смогу жить в другом месте. Впрочем, он меня подарил тебе, и я должна тут оставаться. Слишком много я ему когда-то принесла огорчений, чтобы теперь не послушаться. Я отдам тебе эти деньги, потому что ты должен будешь заплатить большой налог за наследство. Имущество Хорста оценено очень высоко.
      – Этот дом и этот сад так же точно мои, как и твои, – сказал Марын.
      – Не говори так больше. Ты думаешь, что ты делаешь этим мне приятное? Твои слова означают, что ты хочешь мне все отдать и уехать. Если ты собираешься продать дом и сад, то и меня должен будешь продать. Или взять с собой.
      – Это безумие. Нельзя подарить женщину...
      – Не говори так. – Ее голос стал более резким. – Многие утверждали, что он старый сумасшедший, потому что иногда так странно говорил. Ты и я знаем, что он не был сумасшедшим. Лес хотел отобрать у него и дом, и сад, и по-прежнему этого хочет. Не знаю, что ты сделаешь со мной, Юзва, но я действительно принадлежу тебе.
      Она говорила так решительно, что он отважился посмотреть ей в глаза. Эта женщина, наверное, сошла с ума, так же, как старый Хорст. Или просто от долгого общения с Хорстом она заразилась от него безумием. Он, Марын, не поддастся этому. Она приведет его к тайнику с Деньгами старого Хорста, и тогда он скажет ей: «Бери эти деньги и свободу. А если ты хочешь остаться здесь, то только как свободная женщина».
      Она ответила на его взгляд. Они посмотрели друг другу в глаза, и он первый отвел взгляд, потому что не нашел в ее глазах сумасшествия, а только твердое решение.
      Марын вышел во двор и в обществе радостно скачущего пса заглянул в конюшню. Буланая кобыла жевала корм и не обратила на него внимания. Он увидел висящие на стене седло и хлыст. Подумал: «Тархоньски считает, что получит этот дом и сад. Но это ему не удастся пока я жив».
      – Ты не привез с собой никаких вещей, – заметила Вероника, когда он вернулся в кухню и они сели обедать. – Значит ли это, что ты не останешься здесь надолго?
      – Я могу оставаться сколько захочу, – ответил он.
      После обеда Марын отправился в деревню на кладбище, чтобы – как подобало наследнику – навестить могилу того человека, который его щедро одарил. Старого Хорста похоронили зимой, на могиле лежали твердые желтоватые комья глины. Только весеннее тепло и дожди должны были их размочить. Простой крест с жестяной табличкой сообщал о фамилии и имени умершего, о дате его рождения и смерти. На кладбище росли толстые липы, в их ветвях свистел ветер.
      Возвращаясь домой в ранних сумерках, он думал, что снова сядет за стол напротив Вероники. За обедом она сняла с себя черный платок и сидела в синем платье со стойкой. Марына удивила ее красота. Смерть Хорста, а может, одиночество придали ее лицу утонченность. Он открыл и какой-то огонь в ее темных глазах. Она казалась беззащитной и слабой но Марын чувствовал в ней огромную силу, волю, решительность. Она не избегала взгляда, не опускала глаз, когда он смотрел на нее. Присутствие Марына совершенно не беспокоило ее, движения ее были спокойными, четко обозначенные груди ровно поднимались, не волновались, как ему случалось заметить, когда он оставался один на один с молодой женщиной. Какое будущее она видела для него и себя в этом доме? Неужели она забыла, как с криком убежала из его постели? Как должна была сложиться их совместная жизнь в этом доме – и это не один день, неделю, месяц или год, если – как она сама сказала – ей хотелось, чтобы это было долго.
      Чем ближе был дом, тем медленней становились его шаги. Он боялся слов, которые ему предстояло произнести, потому что это должны были быть слова: «Я устал, есть ли в моей старой комнате постель на моей бывшей кровати?» Назавтра он спросит ее о состоянии сада. О том, что в нем нужно сделать, чтобы подготовить его к весне. Такие ничего не значащие слова и фразы, может быть, они будут говорить друг другу дни, недели, месяцы. Наверное, она не будет спрашивать у него, что с ним было. Он радовался этому, но и немного огорчался. Значит, они будут жить как двое чужих людей, постоянно задевающих друг друга под одной крышей, за одним столом. Может ли быть что-либо более страшное? Но разве он до сих пор жил с какой-нибудь женщиной на других условиях? Разве они с Эрикой стали близкими друг другу?
      В кухне его ослепил свет лампочки. Он минуту стоял на пороге, и тогда Вероника подошла и жестом попросила, чтобы он подал ей меховую шапку и куртку. Она повесила их в сенях, а так как он все еще стоял посреди кухни, не зная, что сказать и что делать дальше, приказным тоном сказала:
      – Мой руки и садись за стол. Ужин уже готов.
      Он послушался. Вымыл руки и сел за стол, а она поставила перед ним тарелку. Сама она села по другую сторону стола.
      – А ты? Не будешь есть? – спросил он, видя, что она не поставила для себя прибор.
      – Не хочу. Я люблю смотреть, как ты ешь.
      Он промолчал. Решил ничего не говорить, потому что в самом деле не знал, что сказать. Ел медленно, аппетита у него не было. Что-то беспокоило его в поведении этой женщины. Прежде всего натуральность, очевидность дел, которые она делала и о которых ему говорила. Ему хотелось встать из-за стола, взять шапку, куртку и выйти на шоссе. Вернуться туда, откуда прибыл. Зря он принял дар Хорста Соботы. Это была какая-то ловушка.
      – Тебе не нравится? – спросила она. видя, что он перестал есть.
      – Я не голоден.
      – Попей чаю и ложись спать. Ты устал с дороги.
      Он знал, что она права, он в самом деле устал. Все эти опасения и страхи от усталости, от постоянного напряжения, которое в нем все еще оставалось. Скольким мужчинам хотелось бы оказаться в его ситуации, стать владельцами дома и сада и такого прекрасного женского тела. «Все как-нибудь утрясется», – подумал он, прихлебывая горячий чай.
      Вероника возилась в кухне. Не торопясь, свободно, без стеснения, что он смотрит на очертания ее груди, бедер, на движения ее рук, прическу, на лицо и губы.
      – Откуда ты знала, что я вернусь? – спросил он.
      – Хорст так говорил. Я ему верила. Раз в жизни я ему не поверила, и ничего хорошего из этого не вышло. Иди спать, – добавила она повелительно. Он допил чай, погасил окурок.
      – Я натопила печь в спальне Хорста. Ты уже здесь не временный жилец, а хозяин, – снова этот повелительный тон.
      Он знал дорогу в спальню. Это была большая комната с двумя окнами, выходящими на лес. У стены стоял большой шкаф, у другой стены два больших супружеских ложа одно возле другого. На ночном столике, возле правой кровати, кроме лампы, он увидел пепельницу, поставленную, видимо, специально для Марына, потому что Хорст Собота не курил.
      «Что, и она тоже будет здесь спать?» – спросил он сам себя. Ему не хотелось женщину. Вероника могла без всяких опасений лечь рядом с ним. На мгновение у него появилась мысль что она хочет проверить его, не захочет ли он взять ее силой, а тогда, наверное, они расстанутся навсегда.
      Он раздевался, когда в спальню без стука вошла Вероника. Юзеф Марын стыдливо заслонился брюками, но она даже не посмотрела на него. Подошла к шкафу и вынула ночную рубашку. Тогда он разделся полностью и быстро залез под перину.
      Она начала расстегивать пуговицы платья, потом сняла с себя белье, и он увидел ее обнаженной. Красивыми, гладкими были ее смуглые плечи. Как гармонически двигались ее лопатки, четко и прямо обозначался позвоночник. Она натянула через голову почти прозрачную рубашку и села перед зеркалом. Из ящичка достала щетку для волос.
      – Кто-то поджег лесопилку, но ее уже отстраивают. Говорят, что это Стемборек, но это не правда. Стемборек получил семенную плантацию и дом Кулеши. А я получила развод.
      Она расчесывала перед зеркалом свои черные волосы и рассказывала новости, словно жена вечером своему мужу, перед тем, как лечь спать. Ни следа беспокойства в голосе, ни следа стыдливости, стеснения. Словно бы это продолжалось между ними с давних пор. Словно бы у нее не была искалечена душа, словно она не чувствовала отвращения к мужчинам, словно бы она забыла, что убежала от него с криком.
      Ему захотелось смутить ее спокойствие, и он сказал:
      – Ты не обижена на Хорста, что он подарил мне тебя, как кобылу?
      – Нет. – Она слегка пожала плечами.
      – Почему?
      – Он подарил тебе дом и сад, кобылу, собаку и меня. Это то же самое, как если бы он подарил нам тебя.
      – Не понимаю...
      – Ну да. Ведь если я принадлежу тебе, то и ты принадлежишь мне. Я этого хотела. Страшно хотела, чтобы ты принадлежал мне.
      – А ты знаешь, что означают такие слова?
      – Да. Это от тебя я в первый раз услышала слова о любви большой, чистой и настоящей. Из-за этого распался мой брак, я поняла, кто я и чего хочу.
      «Она такая же безумная, как Хорст Собота», – подумал он.
      Она погасила свет, легла рядом с ним на другую кровать. Он не слышал ее дыхания, и какое-то время спустя ему показалось, что он совершенно один... Когда Марын проснулся утром, Вероники в спальне уже не было. Он застал ее в кухне готовящей завтрак.
      – Проедусь по лесу, – сказал он Веронике.
      Она кивнула головой, и они сели завтракать. Она, однако, не ела, только всматривалась в него. Он знал, что она хочет ему что-то сказать и подыскивает слова.
      – Я хочу знать, останешься ли ты здесь, или я должна собирать свои вещи, – сказала она в конце концов.
      – Я не знаю, что тебе сказать. Я был очень далеко и пережил очень много. Я уже не тот человек, который приезжал сюда весной. Что-то во мне умерло, а что-то ожило.
      – Так же, как во мне...
      – Уже нет Хорста, – сказал Марын.
      – Это правда. Тут уже не так, как раньше, и уже никогда так не будет. Но ведь здесь твой дом, твой сад, твой пес и твоя кобыла. Хорст объяснял мне, что такого мужчину, как ты, можно удержать, если дать ему женщину. Скажи хоть слово, и я приведу тебе официантку из Гауд.
      – Не хочу, – сказал он сердито. – Я уже говорил тебе об этом один раз.
      – Хорст собирался поехать в город за красивой женщиной для тебя. За такой, каких ты любишь. Я могу это сделать за него.
      – Не нужно. Я когда-то хотел пережить любовь большую, чистую и настоящую. Но это были только фантазии. Нет такой любви, и, уж наверное, ее не могут дать шлюхи.
      – Твоя бывшая жена Эрика рассказывала, что у тебя в жизни были сотни женщин. Что ты вообще ничем другим не занимался, только женщинами.
      – Ерунда. Впрочем, это было давно.
      – У тебя есть какая-нибудь женщина?
      – Нет.
      – А отчего ты не взял меня этой ночью? Я лежала рядом с тобой и ждала этого. Ты брезгуешь или презираешь меня, потому что знаешь мою тайну.
      – Ты красивая и привлекательная. Разве тебе в голову не пришло, что я не хочу причинять тебе боли?
      Она пожала плечами.
      – Женщина создана для боли. Ты тоже произошел из боли твоей матери. Она говорила тебе, как кричала, когда тебя рожала?
      – Это совсем другое.
      – А может, и я хочу кричать от такой боли? Я решила, что рожу от тебя ребенка.
      – Это невозможно,
      – Почему?
      – Ты избавилась от ребенка.
      – Потому что его породила ненависть.
      – А сейчас?
      – Я не чувствую к тебе ненависти. Я искала тебя по всей стране и ждала тебя. Я хочу родить от тебя ребенка. Он родится от любви большой, чистой и настоящей.
      – Ты веришь в те глупости, которые я когда-то говорил?
      – А ты? Признайся, что ты просто боишься любви. Ты привык к шлюхам.
      – Знай, что я перестал быть мужчиной. Я пережил тяжелые времена, от меня остались обрывки человека. У меня невроз, который не позволяет мне делать то, что должен делать мужчина. Когда-нибудь это пройдет. Но сейчас оставь меня в покое.
      Он отважился посмотреть на нее и увидел, что суровое лицо Вероники внезапно словно бы прояснилось. Никогда он не видел ее такой красивой, с раскрытыми, как для поцелуя, губами, с глазами, которые, казалось, каждым взглядом стараются нежно его обнять.
      Она сложила руки, как для молитвы, а потом закрыла ими лицо, чтобы он не догадался, какое счастье ее переполняет.
      – А ты знаешь, – тихо начала она, – что я теперь люблю тебя в сто раз сильнее? Любовью большой, чистой и настоящей. Ты кажешься мне таким близким, словно бы ты стал мной. Да, это возможно, что мы – это одна душа, как муж и жена. Если бы ты ушел, ты бы убил меня или я убила бы тебя. Не бойся меня. Мы вместе будем счастливы, как никто на свете. Связанные любовью, которую ничто не в силах замарать.
      – Это от нездоровья, Вероника. А то, что нездорово, не может дать счастья.
      – Ты боишься любви, – заявила она.
      Он увидел, что сквозь пальцы, которыми она закрывала лицо, текут слезы. Он не мог вынести мысли о боли, которую он, ей причинил. Вскочил из-за стола, набросил куртку, надел меховую шапку. Вывел из конюшни оседланную кобылу и поехал в лес...
      Он понял, что полюбил лес и тяжело ему будет отсюда уйти. Впрочем, зачем и куда? Зачем он столько лет обманывал себя, что любит женщин худощавых, хрупких, нежных, с грудями маленькими, как у девушек, хотя в самом деле любил женщин рослых, с широкими спинами, созданных для работы, сильных и здоровых. Такой женщиной была его мать, она могла взять на плечи мешок пшеницы. Кажется, уже назавтра после родов она доила коров и носила им хлев нарезанную свеклу. Его научили сидеть на стульчиках возле бара, жить в отелях и все?* время бдительным взглядом обводить чужие лица, выхватывать чужие слова, хотя он, может быть, был создан для того, чтобы отдыхать в полдень на жесткой лавке перед домом и смотреть, как плодоносят деревья в саду, так же, как это делал его отец и Хорст Собота. Держать в сарае или на чердаке гроб из ясеневых досок, умереть в своей собственной постели или на веранде собственного дома, а не так, как Иво Бундер, на какой-то паршивой грязной вилле, или в автомобиле, сброшенном в реку.
      Он вернулся домой и в кухне застал чужих людей.
      – Моя фамилия Кожушник, я совладелец лесопилки, – представился мужчина.
      – Это мой муж, – сказала молодая женщина, словно давая понять, что этот мужчина немного значит. Именно она пришла сюда по делу.
      Мужчина был высоким, небритым и, когда сказал Марыну, что владеет лесопилкой, сразу напомнил ему огромное бревно, покрытое мхом, наполовину мертвое. Это она – эта женщина – была в их семье чем-то более важным, той пилорамой, которая распиливала бревна так, как хотела, У нее было довольно приятное лицо, длинные черные, хотя и неряшливые волосы. Ее уродовал небольшой рост, особенно подчеркнутый огромным задом, и большие груди. Одежда на ней тоже была странная, какие-то длинные юбки и кофты, одна на другой, по луковичной моде, которая ей совершенно не годилась. Неподвижно стоящая возле плиты Вероника, в свободной юбке и вышитой блузке, с голыми округлыми плечами и красивой головой на длинной шее, казалась при этой женщине олицетворением женской красоты. А ведь у нее тоже были широкие бедра и большая грудь. Может быть, высокий рост придавал ей лучшие пропорции, не уродовал, как ту.
      Вероника смотрела на гостей неприветливо. Она, видимо, специально стояла возле плиты и кастрюль, не присела к столу, чтобы подчеркнуть, что не хочет составлять им компанию, а только вместе с ними ждет хозяина. Кухню наполнял запах еды, на сковороде скворчали котлеты.
      – Мы пришли на минутку и не будем мешать, – начала Кожушникова. – Дело в том, что с сентября я буду работать в этой деревне учительницей. У нас нет квартиры, дома. Мы приехали из столицы, и нам трудно жить в снятой комнате. У нас много денег, есть собственная двухкомнатная квартира в столице. Мы хотим купить этот дом и сад, мы хорошо заплатим и добавим квартиру в столице. Это, думаю, хорошее предложение, потому что каждый хотел бы жить в большом городе.
      Марын уже знал, с кем имеет дело. Это были, как он называл их про себя, уверенные в себе городские хамы, для которых имели значение только деньги. И факт какого-то высшего рождения в столице. Если уж какая-то могучая житейская необходимость вынудила их жить в деревне, они хотели иметь самый красивый дом в округе.
      Он не снял шапку, расстегнул куртку и пододвинул себе табурет к столу.
      – Я должен понимать так, что вы хотите купить этот дом и этот сад?
      – Да, – кивнула головой Кожушникова. – Вы стали владельцем этой маленькой усадьбы. Я думаю, что вы захотите жить, как человек, купить себе машину, жить в столице. Впрочем рано или поздно эта усадьба отойдет к государству или достанется государственному лесничеству, потому что они очень этого хотят. С нами они не справятся, у нас рука в столице.
      Марын искривил лицо в своей профессиональной улыбке.
      – Это красивый дом. У него веранда с цветными стеклами. И сад. И старый помост у озера, проше пани...
      Кожушникова мигнула мужу, он открыл пузатый портфель, который держал на коленях. Он вынул опоясанные бандеролями пачки денег и начал раскладывать их, пачку возле пачки, пока они не заняли треть поверхности кухонного стола. Марын сурово глянул на Веронику, потом сделал в ее направлении движение головой, которое могло означать только одно: чтобы она вышла. Она тут же поняла, чего он хочет.
      – Тут будет миллиона три, – сказал Марын.
      – Да, проше пана, – гордо выпрямилась Кожушникова. – Не каждый, кроме кассира в банке, видит на своем столе такое количество денег.
      – Это много. В самом деле много, – покивал головой Марын.
      – Ну и? – спросила она.
      Марын сказал после минутного раздумья:
      – Хорст Собота не любил людей, которые имели что-то общее с лесом.
      – Мы истребляем лес. Из деревьев делаем доски, – захихикала Кожушникова.
      – Он ненавидел лес, но в то же время любил его. Это было как супружество. Немного ненависти и немного любви.
      Вероника вернулась в кухню с ободранным чемоданом. Открыла его, и на кухонном столе начала укладывать запечатанные бандеролями пачки денег. Они заняли две трети стола, а чемодан еще не был пуст. Кожушник и Кожушникова как заколдованные смотрели на это огромное количество денег. Они, наверное, тоже не видели столько банкнот.
      Марын взял одну пачку из тех, которые выложила Вероника, и перебросил на ту сторону стола, где лежали деньги Кожушников.
      – Я добавлю вам эту пачку, если вы больше сюда не придете, – сказал он. Кожушникова молча начала подавать своему мужу деньги, которые он впихивал в портфель. Пачкой, подаренной им Марыном, она пренебрегла. Оба вышли, не закрыв за собой двери. Вероника собрала со стола деньги Хорста Соботы и бросила их в старый чемодан.
      – Зачем ты их впустила? – со злостью сказал Марын. – Я теперь должен обедать среди вони, которая от них осталась? Открой настежь двери и окна, – почти крикнул он и пошел в спальню, потому что там пахло духами Вероники. Он сел на табуретик перед туалетным столиком и закурил сигарету. А когда докурил ее, подошел к окну и посмотрел на лес по другую сторону дороги. Значит, все должно было оставаться так, что он, так же, как Хорст, будет постоянно бороться за этот дом и этот сад?
      Тихонько вошла в спальню Вероника.
      – В кухне уже не воняет. Можешь садиться обедать, Юзва, – шепнула она. Она сидела напротив и смотрела, как он ест – медленно, один маленький кусочек за другим. Один раз он посмотрел на нее и заметил, что она наблюдает за ним иначе, чем до сих пор. Как-то по-собачьи, как Иво.
      – Я так боялась. Так сильно боялась, – робко сказала она.
      Он рассердился. Вскочил из-за стола, схватил Веронику за голые плечи и начал трясти:
      – Я не выношу тебя такой, как сейчас, слышишь? Я не хочу иметь в доме собаку, ползающую на брюхе. Будь гордой, заносчивой, презрительной и недоступной. Как когда-то.
      – Я не смогу, Юзва. Я не смогу быть такой рядом с тобой. Ты выдрессировал меня, как своего пса. Кнутом и страхом. Я могу прикидываться, если ты этого хочешь. Но в самом деле буду другой.
      – Извини, – сказал он. Он заметил, что его пальцы оставляют синяки на ее руках.
      – Меня изнасиловали и растоптали в лесу, когда я была совсем молодой. Потом меня унизил собственный муж. А потом пришел ты и снова меня унижал. Меня изуродовали, ты об этом знаешь, и поэтому брезгуешь мной. Я хожу при тебе голой, а ты смотришь сквозь мое тело в какой-то свой мир. Ты можешь возвратить мне жизнь, гордость и заносчивость, если скажешь одно слово: остаюсь.
      – Я не могу этого сейчас сказать. Я должен подумать, – ответил он уже спокойным тоном.
 

 
      В эту ночь он решил, что, раз Вероника не хочет оставаться одна в доме, он продаст Кожушникам дом и сад, оставит Веронике квартиру, полученную от Кожушников, и деньги Хорста, а сам как-нибудь устроит свою жизнь. Он не мог заснуть, лес за окнами молчал. Марын скучал по его словам, потому что решил, что уже начал их понимать, и, может быть, от леса он узнает о цели и смысле своей дальнейшей жизни. В доме было тихо, он слышал ровное дыхание молодой женщины, которая спала на соседней кровати. Может, она в самом деле ожидала, что он возьмет ее, даже несмотря на боль, но и он носил в себе слишком много переживаний и нахально навязывающихся кошмарных картин, чтобы в нем могло ожить возбуждение. Сначала он убедил ее, а потом она его начала убеждать в том, что существует любовь, большая, чистая и настоящая, и – что самое плохое – она охватила их обоих. В этот момент он был убежден, что попался в ловушку, которую сам и расставил. Она была права, когда сказала, что он боится любви. Он слишком принадлежал к тому миру, из которого должен был убегать, чтобы внезапно очнуться в другом мире. Никогда, как бы он этого ни хотел, он не забудет минуты, когда Иво Бундер входил в здание полиции, своего панического бегства с Эрикой, потом голос Бундера в трубке, его тела в коридоре пропыленной виллы, момента смертельного страха, когда Вебер сталкивал его в реку, сухого треска курка в ванной на Дапперстраат, белого тела Иветт, ее выпуклой ягодицы, в которую он вколол иглу с кетамином. «Я слишком беден, чтобы купить себе прошлое», – подумал он. А еще спустя минуту ему пришло в голову, что он, возможно, стал достаточно богатым, чтобы купить себе не только прошлое, но и будущее.
      Луна взошла очень поздно, и в комнате все сделалось серебристым. Вероника пошевелилась и во сне высунула из-под перины обнаженную ногу. Он видел ее смуглое бедро, стройное, с нежной кожей, которую когда-то велел ему погладить ее бывший муж, Кулеша. Марыну хотелось дотронуться пальцами до ее кожи, разбудить, испугать, потому что первой реакцией должен был быть страх перед ожидающей ее болью. Наверное, она уже не заснула бы этой ночью, как и он, мучимая страхом. И так каждую ночь они будут лежать рядом, желая и боясь один другого, мучаясь от неуверенности и страдая от бессонницы. Такими должны были быть их последующие ночи. Много ночей, недели, месяцы...
      Он отвел взгляд от обнаженного бедра Вероники и стал смотреть в потолок, на старую люстру. «Может быть, Эрика была права, что я – оборотень», – подумал он. И тут же ненадолго заснул, и ему приснилось, что его снова подключили к детектору лжи, электроды высасывают из него кровь и жизнь, Эрика и Бундер задают вопросы. Он проснулся, обливаясь потом, с сильно колотящимся сердцем. В ожидании, пока оно успокоится, начал раздумывать над этим повторяющимся мотивом его снов. Этот детектор лжи не мог появляться случайно. Это, наверное, подсознание кричало в нем, что он носит в себе огромную ложь, скрывает ее от себя самого. А может, он просто скрывает свою любовь к Веронике? Он почувствовал облегчение при этой мысли и сразу заснул, уже спокойно, без мучительных кошмаров, даже не Догадываясь, что Вероника только притворялась спящей. Она знала, что мужчина рядом с Ней бодрствует, о чем-то напряженно думает, и то, о чем он думает, мучает его. Она хотела прижаться к нему, обнять, но боялась, что он оттолкнет ее как навязывающегося со своей любовью пса. Ведь он не этого от нее хотел, а именно гордости, неприступности. Она решила что завтра поедет к Лешняковой и спросит, как должна вести себя женщина, если хочет разбудить желание в мужчине. Она спросит ее об этом без стыда.
      Утром после завтрака она заметила, что Марын готовится к поездке на своей кобыле и что из своей бывшей комнаты он взял конверт, в котором хранил фотографии браконьеров, пойманных на месте преступления. Тогда она подошла, положила руки ему на плечи, почти прижимаясь к нему грудью и животом.
      – Хорст сказал мне когда-то, что я могу ходить везде и пользоваться всем, но мне нельзя бывать в лесу. Поэтому я тебя прошу и даже умоляю: не езди в лес. Ты был охотинспектором и приобрел много врагов. Ты говорил мне, что в лесу есть такие места, где человека никогда не найдут, хотя бы его искали годами. Я не хочу искать тебя второй раз, и без всякой надежды, что найду.
      Запах ее духов, умоляющий взгляд, тепло тела, которое он чувствовал из-за ее близости оживили в нем спящее желание. Ему хотелось обнять Веронику, положить ее голову на свое плечо, сильно прижать к себе. Возможно ли это, что прошедшей ночью он собирался уйти?
      Он решительным жестом снял со своих плеч ее руки.
      – Есть такие дела, Вероника, которые мужчина должен довести до конца по-своему, – сказал он. – Ты мало знаешь о мужчинах. Ты умеешь только одно: при виде мужчины сжимать бедра и колени.
      Он оставил ее и пошел в конюшню. Несколько минут спустя уже ехал по дороге в сторону семенной плантации.
      «Пусть его ранят, сломают ему ноги и руки», – проклинала его про себя Вероника, потому что чувствовала себя униженной его словами. Отчего он снова так больно ее ранил? Зачем напомнил ей о ее уродстве? Это ведь было правдой, что первым ее движением при виде мужчины было стискивание бедер и колен. Этому ее учила мать, этому же самому ее научил опыт. Но Юзеф не должен был ей этого напоминать. Он мог как-нибудь иначе дать понять, чтобы она не вмешивалась в его мужские дела.
      Но хотя Вероника и сердилась на Марына, она старательно закрыла дом и калитку на ключ, села на велосипед и поехала к Лешняковой.
      На счастье, дома не было ее мужа, который заготавливал в лесу дрова. Лешнякова недавно родила, сидела у печи с ребенком на коленях. Она была в грубой рубашке с разрезом до самого пупка. Чтобы ребенок не мешал, она вытащила набухшую грудь и дала ему. Она выглядела неряшливо и, хоть Вероника застала ее не при чистке навоза, от нее пахло свиным хлевом. Грязь, вонь от тела, некрасивый щербатый рот Лешняковой, видимо, не имели значения в любовных делах. Вероника подумала, что это, наверное, художники выдумали, что для этих дел нужна красота, хотя, возможно, сама любовь была этой красотой.
      – Я не настаиваю, Вероника, – охотно подхватила она разговор, – что каждая женщина должна иметь тяжелого мужчину. Если тебе нужен легкий, то поищи себе легкого. Но я не могу понять, почему при виде любого мужчины ты сразу стискиваешь бедра и колени, словно он собирается тебя бить, а не сделать приятное.
      – Для меня это одно и то же, – вздохнула Вероника.
      – Тебя обидел старый Хорст, – расстраивалась Лешнякова. – Все добро записал чужому человеку. Ты чувствуешь обиду и поэтому не хочешь раздвинуть бедра перед этим мужчиной. Ведь это было бы так, словно ты отдаешься ему за деньги.
      – Ты меня плохо поняла, – покрутила головой Вероника, которой надоели разъяснения Лешняковой, не принесшие ей облегчения. – Мне нравится этот мужчина, и я хотела бы быть его. Однако сжимаю бедра и колени.
      – Странно, – признала Лешнякова. – Что до меня, то есть такие мужчины, что как только я на них посмотрю, тоже сдвигаю бедра. Но бывают и такие, что ноги сами раздвигаются. Ты не хочешь, а они раздвигаются. А значит, ты еще не встретила своего мужчину. Сама убедишься, когда усядешься напротив какого-нибудь мужика. Может, он тебе и не понравится, а ты вдруг смотришь на свои колени: ни с того ни с сего одно далеко от другого. Такого себе высмотри, хоть бы он был противным, как черт, или развратником. Иначе наживешь себе женские болезни, как многие такие, которые стискивают бедра.
      Липкие губы ребенка энергично посасывали грудь Лешняковой.
      – Тебе больно, когда он сосет? – спросила Вероника.
      – Ты с ума сошла, Вероника? Это почти так же приятно, как с мужиком. У меня много молока, и кормлю его только левой грудью. А правую даю своему мужу, чтобы он был сильнее. Вначале он немного брезговал, но теперь привык. А мне еще приятнее, когда они оба так меня чмокают. Ты никогда не давала мужу пососать свою грудь?
      – Нет.
      – Это плохо. Они вышли из женщины, значит, каждого мужчину какая-то там женщина родила и выкормила грудью. Каждый тоже вылез не из уха. Поэтому такие вещи их так к нам притягивают.
      Вероника молчала. Мыслями она была очень далеко в лесу, рядом с Марыном. То, что с ней происходило, было не таким простым, как это представляла себе Лешнякова. Она любила Марына любовью большой, чистой и настоящей, он не требовал от нее, чтобы она расставляла перед ним свои ноги, чтобы она давала ему сосать свою грудь, он говорил, что не хочет никакой женщины. Но добавил, что это у него пройдет – и что она тогда сделает? Сумеет ли заставить его, чтобы он взял ее силой, так, как столько мужчин в лесу, как ее бывший муж? Она уже один раз удрала из его постели. Если он снова к ней прикоснется, она, наверное снова сбежит из их общей спальни.
      Она возвращалась домой, когда Юзеф Марын на семенной плантации заканчивал разговор с лесничим Стембореком.
      – Как видите, пан Марын, почти все саженцы пережили зиму, – хвастался Стемборек. – Вы должны знать, пан Марын, что есть научная правда о лесе, а есть и другая. Лес должен полюбить человека. А любовь – это тайна. Для примера расскажу вам одну историю, которую вы никому не передавайте. У меня есть жена, красивая и чистенькая, как лунный свет. А я могу спать с ней самое большее раз в неделю. Я вдруг встретил женщину, совершенно другую, что тут долго говорить, просто отвратительную, с жирным телом и огромным задом. И представьте себе, я с ней смог одиннадцать раз подряд. Здесь, на плантации. Я даже не знал, что во мне такая могучая сила. Вы не думаете, что моя сила действует на эти маленькие саженцы? Может, только благодаря этой силе они продержались зиму? Я рад, что вы сюда вернулись, пан Марын. и я не вижу повода, чтобы нам с вами не подружиться. Я уже получил хороший дом Кулеши. Я уже не смотрю жадным взглядом на дом Хорста.
      Марын кивал головой и делал вид, что слушает. Он узнал, на какой вырубке работают Будрыс и Карась, и болтовня лесничего его не волновала. Но он, однако, делал вид, что слушает признания, понимающе улыбался, потом попрощался со Стембореком и поехал в названное ему место.
      Огромный трактор Будрыса стягивал с вырубки столетние сосны и укладывал их вдоль лесной дороги. Посреди вырубки Карась жег большой костер и бросал в него ветки и верхушки сосен. Человек должен был сначала привести лес в порядок, чтобы посадить новые деревья.
      Марын соскочил с лошади, отпустил ее и подошел к костру. Его увидел Будрыс, остановил трактор и двинулся к Марыну, который уже успел усесться возле костра на двух толстых жердях. Только когда приблизился Будрыс, и Карась осмелился присесть возле костра.
      – Вы больше не работаете охотинспектором, – сказал Будрыс.
      – Да. Поэтому я сюда приехал, – объяснил Марын.
      Он без единого слова вынул из полевой сумки большой конверт, открыл его и так же молча начал бросать в костер фотографии, заявления, весь материал, который он когда-то собрал на браконьеров.
      – Так мы уже не должны быть вашими друзьями? – уточнил Карась.
      – Нет.
      – Это точно?
      – Точно, пан Карась. Я при вас сжег весь компромат.
      – Зачем? – подозрительно спросил Будрыс.
      – Потому что я перестал быть охотинспектором, и меня не касается, что творится в лесу.
      – И пистолета у вас больше нет, – радостно заметил Карась.
      – Нет.
      – Так мы сейчас можем вас проучить за то, что вы нас били и пугали, – съехидничал Карась.
      – Да, – улыбнулся Марын.
      Эта улыбка разозлила Карася. Он осмотрелся. Увидел сучковатую палку и схватил ее, чтобы ударить Марына. Но тот вскочил, как пружина, схватил одну из жердей, на которых сидел, потому что ничего он в эту минуту не хотел так, как дать этим двоим людям новый урок. В борьбе на палках и шестах он когда-то был лучшим. Правда, это были давние времена, но ведь он помнил все необходимые в такой ситуации оборонительные и атакующие движения.
      Будрыс схватился за палку, которую держал Карась, и вырвал ее у него из рук.
      – Не глупи. Карась. Разве он приехал бы сюда так спокойно, если бы боялся твоей палки?
      Марын сел возле костра.
      – Ни один из вас не попал в милицию или под суд, – сказал он. – Я ждал благодарности, а не палки, пан Карась. И из-за того, что вы отозвали свое заявление, у вас тоже не было никаких неприятностей. Я получил наследство от Хорста Соботы, и мы должны будем жить рядом долгие годы.
      – Есть такие места в лесу... – начал Карась. За него закончил Марын:
      – ...такие места, что если я туда вас затащу, никто уже вас не найдет до конца света.
      Будрыс снова сел у костра, из кармана покрытой пятнами куртки вытащил хлеб с салом в замасленной газетной бумаге.
      – Вы не побрезгуете куском хлеба, пан Марын? – вежливо спросил он.
      – Не побрезгую.
      – А ты, Карась?
      – Я не хочу, – буркнул тот. Он жалел, что позволил вырвать палку и не отомстил Марыну. Но он внимательно слушал, что говорит Марыну Будрыс.
      – Старый Хорст оставил вам все свое добро. Не Веронике, а вам. Это был ненормальный, но не настолько, чтобы отдавать наследство кому попало. Поэтому я думаю, что в вас есть что-то такое, что он открыл, но другие не могут этого так легко заметить. Говорят, что вы можете обернуться волком. Одни старые бабы верят в такие глупости. Вы хуже волка.
      – Да.
      – И я обратил внимание на то, что вы хорошо чувствуете себя в лесу, хотя и пришли сюда из города. Вы такой же, как мы: лесной человек.
      – Жаль, что об этом не знал старый Хорст. Он не оставил бы мне свое добро, – улыбнулся Марын. – Он ненавидел лес и лесных людей.
      – Это правда, – поддакнул Марыну Будрыс и вручил каждому по куску хлеба с салом. – Поэтому он расставил на вас ловушку.
      – Какую? – заинтересовался Карась, у которого уже прошла злость, и он уже начинал чувствовать любопытство к бывшему охотинспектору.
      – Эту женщину в доме, Веронику... – тихо сказал Будрыс.
      – Ее все имели... – пренебрежительно пожал плечами Карась.
      – Я не имел, – возразил Марын.
      – И это ваше счастье, – серьезно заявил Будрыс. – Потому что те, кто ее имел, уже давно удрали отсюда куда глаза глядят. Это мстительная зверюга. Волк не такой опасный, как волчица. От старшего лесничего Тархоньского только клочья остались, которые врачи потом сшивали. А лесник Вздренга никуда не выходил без ружья, в конце концов струсил и переехал в другое место. Разденься, Карась, покажи пану Марыну шрамы на теле. У меня их тоже достаточно. Никогда я не хожу один мимо дома Хорста Соботы.
      – Я ее не насиловал, – сказал Марын.
      – Тархоньски тоже не насиловал. И Вздренга. Но они держали ее, когда Кулеша брал ее силой. И вы были при этом, пан Марын. Вы ее не держали, но были при этом. И она вам этого никогда не простит. В один прекрасный день она вам такое устроит, что вы завоете, как подстреленный зверь. Собота не был глупым человеком. Он оставил вам свое добро, а ему дал охранника. Когда она заметит, что вы побратались с лесными людьми, что вы едите с ними хлебушек с салом, вам боком выйдет эта дармовщина.
      – Это значит, что этот хлебушек и это сало...
      – Да, пан Марын. Это наша плата за дружбу. Она вам этого не простит, – захихикал он. Карась сказал, прикладывая руку к груди:
      – Это не правда, что я говорил, будто все ее имели. Я тогда не был в лесу. И передайте это ей, пан Марын, если можно вас об этом попросить. Жена моя сутками не спит, потому что, говорит, в каждую минуту крыша у нас над головой может загореться. Прогоните отсюда эту волчицу.
      – И продайте кобылу, пан Марын. Вы уже не будете ездить на ней по лесу, – посоветовал Будрыс. – Она согласится на все, но не позволит вам бывать в лесу. Потому что ее так воспитал старый Хорст.
      – Это мой дом и мой сад, – сказал Марын. – Он подарил их мне, а не ей.
      – Все знают, что он хотел дописать у нотариуса. Что он ее дарит вам вместе с домом и садом. А это значит, что он и вас ей подарил. Потому что только ее он любил на самом деле.
      Марын вздрогнул. Не так давно он слышал те же самые слова от Вероники. Она сказала ему, что если кому-то дарят дом, сад, женщину, лошадь, собаку, то словно бы всем этим вещам и существам даруют владельца. Из-за этого дара он стал рабом дома, сада, этой женщины.
      – Прогоните отсюда эту волчицу, – просительно повторил Карась. Марын молча вытер платком замасленные пальцы, молча кивнул головой обоим лесным людям, вскочил на лошадь и помчался в лес. Лошадь снова занесла его на Топник, потом на Мертвое и Гнилое болота. Он отдавал себе отчет, что все меньше понимает в делах, которые его окружили. На вырубке возле костра он чувствовал, что Будрыс и Карась правы, его убедило подозрение, что Вероника мстит всем, кто стал причиной ее женского уродства. Не забыла же она, что Марын не двинулся из-за стола, когда ее схватили Тархоньски, Будрыс и Вздренга. В самом ли деле ее не трогало, что чужой человек получил все наследство от Хорста Соботы?
      Он вернулся еще засветло на покрытой пеной лошади и, прежде чем войти в дом долго вытирал ее бока пучком соломы. В кухне он появился хмурым и молчаливым, хотя она, казалось, не замечала этого. Вероника приблизилась к Марыну, осторожно коснулась его плеч заглянула в глаза.
      – Ничего с тобой не случилось, – сказала она. – Но не езди больше в лес и не общайся с лесными людьми. В деревне продают новую двуколку. Можем запрягать в нее кобылу и будем ездить вдвоем. В магазин и даже в город.
      – Нет, – ответил он. – Я куплю другую лошадь. Научу тебя на ней ездить. Будем вместе скакать по великому лесу.
      – Ты ведь знаешь, что я не должна ходить в лес...
      – Именно поэтому я хочу, чтобы ты начала там бывать. Она пожала плечами и начала подавать обильный ужин. Сама снова не ела, только сидела и смотрела на него.
      – Я встретил Карася и Будрыса. Сжег их фотографии, чтобы они чувствовали себя в безопасности.
      – Они отомстят тебе...
      – Будрыс вспоминал, как Тархоньски и Вздренга держали тебя, а Кулеша насиловал.
      Она сжала губы, немного побледнела.
      – Тархоньского искусала волчица. То же самое случилось с Будрысом. Вздренга сбежал отсюда. Остался только я. Я сидел тогда за столом и смотрел, как ты вырываешься у них из рук, как распахивается на тебе халат, обнажаются твои груди и живот.
      – Зачем ты мне об этом напоминаешь?
      Он перестал есть, отодвинулся вместе со стулом от стола, прикрыл веки, откинув голову назад.
      – Потому что память об этой минуте странно на меня действует. Возбуждает. У тебя были глаза, полные ненависти, и если бы ты могла, то бы покусала нас, выцарапала глаза, как настоящая волчица.
      – Я думала, что ты, однако, хоть немного веришь в любовь.
      – Я догадываюсь о том, что меня ждет. Какую месть ты приготовила для меня? Я не боюсь волчиц. Не боюсь лесных людей. Если бы ты больше слышала обо мне, ты бы знала, что я редко бываю испуганным.
      – Я еще раз тебя спрашиваю: зачем ты мне об этом говоришь?
      – Потому что хочу, чтобы ты меня боялась. Так как сейчас от страха стискивала колени. Мне говорили, что я должен прогнать из дома эту волчицу, как они тебя назвали. Но это глупо. Этот дом и сад на самом деле только твои. Но я до тех пор буду здесь в безопасности, пока ты будешь меня бояться, ночью и днем стискивая колени.
      Она медленно встала из-за стола. Медленным шагом двинулась к дверям. Открыла их, повернула голову и, перед тем. как пойти к себе наверх, сказала Марыну:
      – Немногих вещей ты боишься, Юзва. Но все же любовь тебя пугает...
      Он почувствовал себя так, словно получил пощечину. Зачем он начал разговор на эту неприятную тему? Зачем мучил ее? Не поверил же он в болтовню Будрыса и Карася о волчице, об угрозе поджечь дом, о страхе Вздренги? Если эта девушка была волчицей, которую надо прогнать, то ничто не мешало ему поехать к нотариусу и переписать на нее дом и сад, уйти отсюда, как это должен сделать порядочный человек. «Черт возьми, – подумал он. – Неужели лес и у меня начинает отнимать душу?»
      Он вымылся и пошел в спальню. Вероника была уже там, хотя он ожидал, что после его унижающих разговоров она скроется в своей комнате наверху. Она лежала под периной и спала или делала вид, что спит. Раздеваясь, Юзеф улыбался, потому что подумал: если она не спит, то в тревоге стискивает бедра и колени. Он чувствовал себя уставшим после целого дня, проведенного в лесу, выкурил в постели сигарету и сразу погасил свет. На этот раз за окном громко шумел лес и заглушал звук дыхания Вероники. Он был почти уверен, что понимает речь леса, слышит от него о его враждебности и ненависти, но и одновременно о том. что лес для него – единственный друг и поэтому, пока он остается здесь, он никогда не ощутит одиночества. Голос леса помог заснуть так спокойно, как ни разу до этих пор, забыть о женщине которая лежала рядом. Он не знал, что шум лесных деревьев прогнал у нее сон и породил мысли, которые испугали ее своей жестокостью. Она представила себе, что убивает Марына но не смогла придумать, каким способом это сделать так, чтобы он умирал долго и в муках умоляюще глядя ей в глаза. Зачем он мучил ее воспоминаниями о той минуте в лесничестве. К чему хотел принудить, когда сказал, что остался единственным не покалеченным местью свидетелем ее женского позора? Отчего он злился, когда она становилась доброй и послушной и даже сама хотела, чтобы он взял ее силой? Велел ей быть гордой, неприступной, презрительной. Он сказал правду, что она не понимает мужчин. «Он спит доверчиво, как ребенок, – подумала она. – А ведь я могу встать, пойти в кухню, взять нож и убить его во сне».
      Веронике вспомнилась Лешнякова и ее болтовня. Она расстегнула пуговицы ночной рубашки, сунула туда руку и нащупала большую, твердую грудь. Что мешало ей приподняться на локте над мужчиной и, как в ротик младенца, вложить ему в губы сосок? Сама мысль о том что он будет ее сосать, пить из нее жизнь – хоть воображаемую, выдуманную, – наполняла ее тело дрожью наслаждения, а прикосновение к собственному соску давало странное удовольствие. С удивлением она обнаружила, что колени и бедра раздвигаются сами. Ей стало жарко, она отбросила перину. Но мужчина спал, громко посапывая, и это так ее рассердило, что ей снова захотелось взять нож и смертельно его ранить, словно бы только это могло успокоить ее жажду.
      Как долго она лежала полуобнаженной в слабом свете луны? «Оборотень» – так сказала о Марыне Эрика... Однако Вероника не смогла удержаться, протянула руку и притронулась к его коротко остриженным волосам. Он, похоже, не проснулся, и она повернулась на бок, приподнялась на правом локте и левой рукой все смелее гладила его жесткие торчащие волосы. Потом кончики пальцев, которые начинали неметь, передвинулись на его лоб. Она задержала руку на веках закрытых глаз, и сердце ее забилось в страхе, когда под пальцами она ощутила дрожание ресниц. А значит, он проснулся. Страх прогнал ее руку на его нос, потом – на губы. Пальцы почувствовали – как ей казалось – влажные и липкие губы, как у грудного ребенка. И тогда страх исчез, она разорвала на груди рубашку, придвинулась ближе к мужчине и сосок левой груди сунула ему в губы.
      Он начал его сосать, как ребенок. Это было приятно и так хорошо, ведь она давала ему себя, свою жизнь. Ее левая рука начала ползти по его телу. С удивлением она прикоснулась к маленькой пуговке мужской груди, поразилась, что есть что-то необычайно интересное и возбуждающее в открытии тайн мужского тела – она не знала об этом в браке с Кулешей. Ее рука, ее пальцы открывали перед ней какой-то новый мир, она ощущала высокий купол мужских ребер, потом впалый живот с твердыми мускулами, совершенно иной, чем у нее. Вероники. Он все сосал ее, медленно, она чувствовала не только его губы, но и легкое сжатие зубов. Это, однако, не причиняло ей боли и даже увеличивало наслаждение. Она легла на Марына и шептала ему на ухо: «Мы будем ездить по лесу так, как ты захочешь. Я буду служить тебе верно, как захочешь. Я буду любить тебя такой любовью, какой ты захочешь». Он теперь принадлежал ей. Он больше не будет желать официанток из Гауд.
      Она перестала шептать ему на ухо, когда впервые в жизни услышала и поняла речь собственного тела. Она начала целовать его в лоб, в глаза, вынула у него изо рта свою грудь и прижалась к его губам своими губами. И тогда он пошевелился под ней. Его неподвижные до сих пор руки обняли ее, она почувствовала их на своих нагих ягодицах. У нее было ощущение, что она временами теряет сознание от мучающей ее жажды. Тут Вероника подумала, что если сейчас она убежит, то возненавидит и убьет себя. Поэтому она сама причинит себе боль, пусть самую страшную. Громко дыша, она перебросила через него бедро, встала на колени и села на его член. Негромко вскрикнула, потому что ожидала боли. Но получила ощущение приносящей наслаждение наполненности. А вместе с ним наступило облегчение. Дрожа от счастья, она взяла его голову в руки. В слабом лунном свете она едва видела черты его лица, но ясно рассмотрела блеск слез, которые стекали из ее глаз на его глаза и щеки. Она легко пошевелилась на нем, а потом вздрогнула, потому что где-то в глубине ее лона ее ударило вырвавшееся из него семя... Издалека она услышала шум леса. Еще сильнее прижалась к нему грудью и лицом, а он стиснул ее руками до потери дыхания. Эта минута, казалось, будет продолжаться вечно, потому что их охватила любовь, великая, чистая и настоящая.