Глава шестнадцатая

Юзеф и Вероника

В эту ночь он решил, что, раз Вероника не хочет оставаться одна в доме, он продаст Кожушникам дом и сад, оставит Веронике квартиру, полученную от Кожушников, и деньги Хорста, а сам как-нибудь устроит свою жизнь. Он не мог заснуть, лес за окнами молчал. Марын скучал по его словам, потому что решил, что уже начал их понимать, и, может быть, от леса он узнает о цели и смысле своей дальнейшей жизни. В доме было тихо, он слышал ровное дыхание молодой женщины, которая спала на соседней кровати. Может, она в самом деле ожидала, что он возьмет ее, даже несмотря на боль, но и он носил в себе слишком много переживаний и нахально навязывающихся кошмарных картин, чтобы в нем могло ожить возбуждение. Сначала он убедил ее, а потом она его начала убеждать в том, что существует любовь, большая, чистая и настоящая, и – что самое плохое – она охватила их обоих. В этот момент он был убежден, что попался в ловушку, которую сам и расставил. Она была права, когда сказала, что он боится любви. Он слишком принадлежал к тому миру, из которого должен был убегать, чтобы внезапно очнуться в другом мире. Никогда, как бы он этого ни хотел, он не забудет минуты, когда Иво Бундер входил в здание полиции, своего панического бегства с Эрикой, потом голос Бундера в трубке, его тела в коридоре пропыленной виллы, момента смертельного страха, когда Вебер сталкивал его в реку, сухого треска курка в ванной на Дапперстраат, белого тела Иветт, ее выпуклой ягодицы, в которую он вколол иглу с кетамином. «Я слишком беден, чтобы купить себе прошлое», – подумал он. А еще спустя минуту ему пришло в голову, что он, возможно, стал достаточно богатым, чтобы купить себе не только прошлое, но и будущее.

Луна взошла очень поздно, и в комнате все сделалось серебристым. Вероника пошевелилась и во сне высунула из-под перины обнаженную ногу. Он видел ее смуглое бедро, стройное, с нежной кожей, которую когда-то велел ему погладить ее бывший муж, Кулеша. Марыну хотелось дотронуться пальцами до ее кожи, разбудить, испугать, потому что первой реакцией должен был быть страх перед ожидающей ее болью. Наверное, она уже не заснула бы этой ночью, как и он, мучимая страхом. И так каждую ночь они будут лежать рядом, желая и боясь один другого, мучаясь от неуверенности и страдая от бессонницы. Такими должны были быть их последующие ночи. Много ночей, недели, месяцы…

Он отвел взгляд от обнаженного бедра Вероники и стал смотреть в потолок, на старую люстру. «Может быть, Эрика была права, что я – оборотень», – подумал он. И тут же ненадолго заснул, и ему приснилось, что его снова подключили к детектору лжи, электроды высасывают из него кровь и жизнь, Эрика и Бундер задают вопросы. Он проснулся, обливаясь потом, с сильно колотящимся сердцем. В ожидании, пока оно успокоится, начал раздумывать над этим повторяющимся мотивом его снов. Этот детектор лжи не мог появляться случайно. Это, наверное, подсознание кричало в нем, что он носит в себе огромную ложь, скрывает ее от себя самого. А может, он просто скрывает свою любовь к Веронике? Он почувствовал облегчение при этой мысли и сразу заснул, уже спокойно, без мучительных кошмаров, даже не Догадываясь, что Вероника только притворялась спящей. Она знала, что мужчина рядом с Ней бодрствует, о чем-то напряженно думает, и то, о чем он думает, мучает его. Она хотела прижаться к нему, обнять, но боялась, что он оттолкнет ее как навязывающегося со своей любовью пса. Ведь он не этого от нее хотел, а именно гордости, неприступности. Она решила что завтра поедет к Лешняковой и спросит, как должна вести себя женщина, если хочет разбудить желание в мужчине. Она спросит ее об этом без стыда.

Утром после завтрака она заметила, что Марын готовится к поездке на своей кобыле и что из своей бывшей комнаты он взял конверт, в котором хранил фотографии браконьеров, пойманных на месте преступления. Тогда она подошла, положила руки ему на плечи, почти прижимаясь к нему грудью и животом.

– Хорст сказал мне когда-то, что я могу ходить везде и пользоваться всем, но мне нельзя бывать в лесу. Поэтому я тебя прошу и даже умоляю: не езди в лес. Ты был охотинспектором и приобрел много врагов. Ты говорил мне, что в лесу есть такие места, где человека никогда не найдут, хотя бы его искали годами. Я не хочу искать тебя второй раз, и без всякой надежды, что найду.

Запах ее духов, умоляющий взгляд, тепло тела, которое он чувствовал из-за ее близости оживили в нем спящее желание. Ему хотелось обнять Веронику, положить ее голову на свое плечо, сильно прижать к себе. Возможно ли это, что прошедшей ночью он собирался уйти?

Он решительным жестом снял со своих плеч ее руки.

– Есть такие дела, Вероника, которые мужчина должен довести до конца по-своему, – сказал он. – Ты мало знаешь о мужчинах. Ты умеешь только одно: при виде мужчины сжимать бедра и колени.

Он оставил ее и пошел в конюшню. Несколько минут спустя уже ехал по дороге в сторону семенной плантации.

«Пусть его ранят, сломают ему ноги и руки», – проклинала его про себя Вероника, потому что чувствовала себя униженной его словами. Отчего он снова так больно ее ранил? Зачем напомнил ей о ее уродстве? Это ведь было правдой, что первым ее движением при виде мужчины было стискивание бедер и колен. Этому ее учила мать, этому же самому ее научил опыт. Но Юзеф не должен был ей этого напоминать. Он мог как-нибудь иначе дать понять, чтобы она не вмешивалась в его мужские дела.

Но хотя Вероника и сердилась на Марына, она старательно закрыла дом и калитку на ключ, села на велосипед и поехала к Лешняковой.

На счастье, дома не было ее мужа, который заготавливал в лесу дрова. Лешнякова недавно родила, сидела у печи с ребенком на коленях. Она была в грубой рубашке с разрезом до самого пупка. Чтобы ребенок не мешал, она вытащила набухшую грудь и дала ему. Она выглядела неряшливо и, хоть Вероника застала ее не при чистке навоза, от нее пахло свиным хлевом. Грязь, вонь от тела, некрасивый щербатый рот Лешняковой, видимо, не имели значения в любовных делах. Вероника подумала, что это, наверное, художники выдумали, что для этих дел нужна красота, хотя, возможно, сама любовь была этой красотой.

– Я не настаиваю, Вероника, – охотно подхватила она разговор, – что каждая женщина должна иметь тяжелого мужчину. Если тебе нужен легкий, то поищи себе легкого. Но я не могу понять, почему при виде любого мужчины ты сразу стискиваешь бедра и колени, словно он собирается тебя бить, а не сделать приятное.

– Для меня это одно и то же, – вздохнула Вероника.

– Тебя обидел старый Хорст, – расстраивалась Лешнякова. – Все добро записал чужому человеку. Ты чувствуешь обиду и поэтому не хочешь раздвинуть бедра перед этим мужчиной. Ведь это было бы так, словно ты отдаешься ему за деньги.

– Ты меня плохо поняла, – покрутила головой Вероника, которой надоели разъяснения Лешняковой, не принесшие ей облегчения. – Мне нравится этот мужчина, и я хотела бы быть его. Однако сжимаю бедра и колени.

– Странно, – признала Лешнякова. – Что до меня, то есть такие мужчины, что как только я на них посмотрю, тоже сдвигаю бедра. Но бывают и такие, что ноги сами раздвигаются. Ты не хочешь, а они раздвигаются. А значит, ты еще не встретила своего мужчину. Сама убедишься, когда усядешься напротив какого-нибудь мужика. Может, он тебе и не понравится, а ты вдруг смотришь на свои колени: ни с того ни с сего одно далеко от другого. Такого себе высмотри, хоть бы он был противным, как черт, или развратником. Иначе наживешь себе женские болезни, как многие такие, которые стискивают бедра.

Липкие губы ребенка энергично посасывали грудь Лешняковой.

– Тебе больно, когда он сосет? – спросила Вероника.

– Ты с ума сошла, Вероника? Это почти так же приятно, как с мужиком. У меня много молока, и кормлю его только левой грудью. А правую даю своему мужу, чтобы он был сильнее. Вначале он немного брезговал, но теперь привык. А мне еще приятнее, когда они оба так меня чмокают. Ты никогда не давала мужу пососать свою грудь?

– Нет.

– Это плохо. Они вышли из женщины, значит, каждого мужчину какая-то там женщина родила и выкормила грудью. Каждый тоже вылез не из уха. Поэтому такие вещи их так к нам притягивают.

Вероника молчала. Мыслями она была очень далеко в лесу, рядом с Марыном. То, что с ней происходило, было не таким простым, как это представляла себе Лешнякова. Она любила Марына любовью большой, чистой и настоящей, он не требовал от нее, чтобы она расставляла перед ним свои ноги, чтобы она давала ему сосать свою грудь, он говорил, что не хочет никакой женщины. Но добавил, что это у него пройдет – и что она тогда сделает? Сумеет ли заставить его, чтобы он взял ее силой, так, как столько мужчин в лесу, как ее бывший муж? Она уже один раз удрала из его постели. Если он снова к ней прикоснется, она, наверное снова сбежит из их общей спальни.

Она возвращалась домой, когда Юзеф Марын на семенной плантации заканчивал разговор с лесничим Стембореком.

– Как видите, пан Марын, почти все саженцы пережили зиму, – хвастался Стемборек. – Вы должны знать, пан Марын, что есть научная правда о лесе, а есть и другая. Лес должен полюбить человека. А любовь – это тайна. Для примера расскажу вам одну историю, которую вы никому не передавайте. У меня есть жена, красивая и чистенькая, как лунный свет. А я могу спать с ней самое большее раз в неделю. Я вдруг встретил женщину, совершенно другую, что тут долго говорить, просто отвратительную, с жирным телом и огромным задом. И представьте себе, я с ней смог одиннадцать раз подряд. Здесь, на плантации. Я даже не знал, что во мне такая могучая сила. Вы не думаете, что моя сила действует на эти маленькие саженцы? Может, только благодаря этой силе они продержались зиму? Я рад, что вы сюда вернулись, пан Марын. и я не вижу повода, чтобы нам с вами не подружиться. Я уже получил хороший дом Кулеши. Я уже не смотрю жадным взглядом на дом Хорста.

Марын кивал головой и делал вид, что слушает. Он узнал, на какой вырубке работают Будрыс и Карась, и болтовня лесничего его не волновала. Но он, однако, делал вид, что слушает признания, понимающе улыбался, потом попрощался со Стембореком и поехал в названное ему место.

Огромный трактор Будрыса стягивал с вырубки столетние сосны и укладывал их вдоль лесной дороги. Посреди вырубки Карась жег большой костер и бросал в него ветки и верхушки сосен. Человек должен был сначала привести лес в порядок, чтобы посадить новые деревья.

Марын соскочил с лошади, отпустил ее и подошел к костру. Его увидел Будрыс, остановил трактор и двинулся к Марыну, который уже успел усесться возле костра на двух толстых жердях. Только когда приблизился Будрыс, и Карась осмелился присесть возле костра.

– Вы больше не работаете охотинспектором, – сказал Будрыс.

– Да. Поэтому я сюда приехал, – объяснил Марын.

Он без единого слова вынул из полевой сумки большой конверт, открыл его и так же молча начал бросать в костер фотографии, заявления, весь материал, который он когда-то собрал на браконьеров.

– Так мы уже не должны быть вашими друзьями? – уточнил Карась.

– Нет.

– Это точно?

– Точно, пан Карась. Я при вас сжег весь компромат.

– Зачем? – подозрительно спросил Будрыс.

– Потому что я перестал быть охотинспектором, и меня не касается, что творится в лесу.

– И пистолета у вас больше нет, – радостно заметил Карась.

– Нет.

– Так мы сейчас можем вас проучить за то, что вы нас били и пугали, – съехидничал Карась.

– Да, – улыбнулся Марын.

Эта улыбка разозлила Карася. Он осмотрелся. Увидел сучковатую палку и схватил ее, чтобы ударить Марына. Но тот вскочил, как пружина, схватил одну из жердей, на которых сидел, потому что ничего он в эту минуту не хотел так, как дать этим двоим людям новый урок. В борьбе на палках и шестах он когда-то был лучшим. Правда, это были давние времена, но ведь он помнил все необходимые в такой ситуации оборонительные и атакующие движения.

Будрыс схватился за палку, которую держал Карась, и вырвал ее у него из рук.

– Не глупи. Карась. Разве он приехал бы сюда так спокойно, если бы боялся твоей палки?

Марын сел возле костра.

– Ни один из вас не попал в милицию или под суд, – сказал он. – Я ждал благодарности, а не палки, пан Карась. И из-за того, что вы отозвали свое заявление, у вас тоже не было никаких неприятностей. Я получил наследство от Хорста Соботы, и мы должны будем жить рядом долгие годы.

– Есть такие места в лесу… – начал Карась. За него закончил Марын:

– …такие места, что если я туда вас затащу, никто уже вас не найдет до конца света.

Будрыс снова сел у костра, из кармана покрытой пятнами куртки вытащил хлеб с салом в замасленной газетной бумаге.

– Вы не побрезгуете куском хлеба, пан Марын? – вежливо спросил он.

– Не побрезгую.

– А ты, Карась?

– Я не хочу, – буркнул тот. Он жалел, что позволил вырвать палку и не отомстил Марыну. Но он внимательно слушал, что говорит Марыну Будрыс.

– Старый Хорст оставил вам все свое добро. Не Веронике, а вам. Это был ненормальный, но не настолько, чтобы отдавать наследство кому попало. Поэтому я думаю, что в вас есть что-то такое, что он открыл, но другие не могут этого так легко заметить. Говорят, что вы можете обернуться волком. Одни старые бабы верят в такие глупости. Вы хуже волка.

– Да.

– И я обратил внимание на то, что вы хорошо чувствуете себя в лесу, хотя и пришли сюда из города. Вы такой же, как мы: лесной человек.

– Жаль, что об этом не знал старый Хорст. Он не оставил бы мне свое добро, – улыбнулся Марын. – Он ненавидел лес и лесных людей.

– Это правда, – поддакнул Марыну Будрыс и вручил каждому по куску хлеба с салом. – Поэтому он расставил на вас ловушку.

– Какую? – заинтересовался Карась, у которого уже прошла злость, и он уже начинал чувствовать любопытство к бывшему охотинспектору.

– Эту женщину в доме, Веронику… – тихо сказал Будрыс.

– Ее все имели… – пренебрежительно пожал плечами Карась.

– Я не имел, – возразил Марын.

– И это ваше счастье, – серьезно заявил Будрыс. – Потому что те, кто ее имел, уже давно удрали отсюда куда глаза глядят. Это мстительная зверюга. Волк не такой опасный, как волчица. От старшего лесничего Тархоньского только клочья остались, которые врачи потом сшивали. А лесник Вздренга никуда не выходил без ружья, в конце концов струсил и переехал в другое место. Разденься, Карась, покажи пану Марыну шрамы на теле. У меня их тоже достаточно. Никогда я не хожу один мимо дома Хорста Соботы.

– Я ее не насиловал, – сказал Марын.

– Тархоньски тоже не насиловал. И Вздренга. Но они держали ее, когда Кулеша брал ее силой. И вы были при этом, пан Марын. Вы ее не держали, но были при этом. И она вам этого никогда не простит. В один прекрасный день она вам такое устроит, что вы завоете, как подстреленный зверь. Собота не был глупым человеком. Он оставил вам свое добро, а ему дал охранника. Когда она заметит, что вы побратались с лесными людьми, что вы едите с ними хлебушек с салом, вам боком выйдет эта дармовщина.

– Это значит, что этот хлебушек и это сало…

– Да, пан Марын. Это наша плата за дружбу. Она вам этого не простит, – захихикал он. Карась сказал, прикладывая руку к груди:

– Это не правда, что я говорил, будто все ее имели. Я тогда не был в лесу. И передайте это ей, пан Марын, если можно вас об этом попросить. Жена моя сутками не спит, потому что, говорит, в каждую минуту крыша у нас над головой может загореться. Прогоните отсюда эту волчицу.

– И продайте кобылу, пан Марын. Вы уже не будете ездить на ней по лесу, – посоветовал Будрыс. – Она согласится на все, но не позволит вам бывать в лесу. Потому что ее так воспитал старый Хорст.