...что такое?
      И как меня могли вы оскорбить?
      Сказала она это так, что у каждого зрителя пробежал невольный холодок по спине. Багрецов тоже почувствовал зябкую дрожь, особенно после слов Анны:
      Тогда бы я злодею
      Кинжал вонзила в сердце.
      Нет! Антошечкиной не было на сцене! Говорила донна Анна, и даже мать Стеши верила, что перед ней не дочь ее, а чужая страдающая женщина. Ее очень жалко, и Никаноровна шарила в кармане широкой сборчатой юбки, разыскивая куда-то запропастившийся платок.
      Вадим смотрел то на блистательную донну Анну, то на старушку Антошечкину, сидевшую в первом ряду, и думал, что, пожалуй, самым необыкновенным из всего увиденного им в Девичьей поляне был этот спектакль и эти зрители.
      "Может, талант у Стеши какой-нибудь особенный?" - размышлял Багрецов, прислушиваясь к звонкому Стешиному голосу.
      Ах, если б вас могла я ненавидеть!
      восклицала она и безвольно опускала руки.
      О Дон Жуан, как сердцем я слаба,
      смущенно, с тоской говорила донна Анна, а люди слушали, завороженные и музыкой стиха и талантом актрисы.
      "Нет, не только в таланте дело, - продолжал размышлять Вадим. - Парень, который играет Дон-Жуана, тоже неплох. Видно, он подготовился по-настоящему, не одну книгу прочитал".
      В этот момент где-то за кулисами раздался грохот и прервал размышления Багрецова. Громовые шаги. Это идет Командор! Будто чугунная фигура шагает по каменным плитам (Петушок старался вовсю, изображая неотвратимую поступь Командора).
      - Что там за стук?.. о, скройся. Дон Жуан,
      отталкивает его от себя Анна.
      - Прощай же, до свиданья, друг мой милый.
      Дон-Жуан убегает и с криком возвращается.
      Входит Командор. В железных латах, медленно, тяжелыми шагами направляется он к Дон-Жуану.
      - Я на зов явился.
      Напрасно Стеша подсмеивалась над Буровлевым. Сказал он эти слова, как подобает в данном случае, внушительно и строго. Никто же не виноват, что слов по пьесе отпущено ему очень немного.
      Однако не повезло Каменному гостю. В тот самый миг, когда он готов был произнести заключительные слова своей роли: "Дай руку", погас свет.
      Наверное, настало такое безветрие, что лопасти электростанции уже не смогли даже повернуться. Выключилась линия, сцена сразу погрузилась во мрак.
      В зале недовольно зашумели, словно оборвалась кинолента на самом интересном месте.
      - Свет! - по привычке крикнул кто-то из ребят.
      За сценой вспыхнуло сразу несколько спичек. Мигающие огоньки просвечивали сквозь декорацию, освещая три темные фигуры, застывшие в тех же самых позах, которые видели зрители минуту тому назад.
      Кто-то догадался опустить занавес.
      - Да, Вадим Сергеевич, - задумчиво произнес Васютин. - Правильно вы давеча заметили. Ерунда получается, считаем киловатты, а они вроде как от бога. - В темноте не было видно, но Вадим почувствовал, что Никифор Карпович улыбнулся. - Вот если бы нам к сегодняшнему спектаклю удалось этот ваш водяной аккумулятор на бугре привести в действие, то Каменный гость успел бы разделаться с Дон-Жуаном. Слышите, как наши зрители обижаются. Неужто этому "дону" никакого наказания не будет?..
      За шуткой Васютина Багрецов почувствовал скрытую досаду. Если бы не история с исчезнувшей водой, то, конечно, к сегодняшнему дню пустили бы новую электростанцию. Никифор Карпович в этом был уверен и даже как будто говорил секретарю райкома, что девичьеполянские комсомольцы желали бы увидеть его у себя в гостях на празднике. После пуска нового генератора они покажут пушкинский спектакль. Вышло совсем иначе. Станция неизвестно когда откроется, а спектакль хоть и поставили, да что толку? Половину смотрели по-настоящему, а потом всю сцену керосиновыми лампами заставили.
      Действительно, Вадим видел, как за занавесом появились огни. Они вначале выплывали откуда-то из глубины, тусклые, неясные, а затем постепенно разгорались, приближались к рампе и опускались вниз.
      Багрецову стало неприятно. "Это во время Пушкина, больше ста лет тому назад, можно было играть при свечах либо плошках в каком-нибудь дворянском клубе, а не сейчас, в клубе передового колхоза, - без всякой иронии подумал он. - А кто виноват? Кто? Спрашиваю я у вас, товарищ "главный инженер"? Надо было все предвидеть. А то чертежики акварелькой подкрашивать - это вы мастер. Доклад сумеете сделать, распинаясь перед собранием). Еще бы, гениальный проект! На это тоже красок не пожалели. А в конце концов - мыльный пузырь. Эх вы, изобретатель! Обманули вы ребят. Обманули! Прав Кругляков!"
      Вспыхнули маленькие дежурные лампочки. Они горели от аккумуляторов и тускло освещали недовольные лица зрителей.
      Вадим встал и осторожно, чтобы не мешать сидевшим в ложе, пробрался к выходу.
      Почему-то он чувствовал, что все неудачи - и этот погасший свет, и сухое озеро, в котором никогда не будет воды, и сухие каналы, и весь зря потраченный на это труд - тяжелым камнем лежат только на нем. Только из-за него все это получилось.
      Телеграмма начальника лаборатории, в первый момент доставившая Багрецову радостное облегчение, сейчас, как новый груз, опустилась на его плечи. Теперь он должен отвечать за свои дела не только перед колхозниками, но и перед комсомольцами института. Они спросят автора проекта, как удалась его затея, как он помог колхозникам. Что ответит комсомолец Багрецов? Что ответит Тимофей? Ведь Бабкина он, Вадим, затянул в эти дела. Бедный Тимка ни в чем не виноват.
      Медленно брел огорченный техник по тихим улицам деревни. Из клуба доносились какие-то возгласы, аплодисменты.
      Вадима невольно потянуло обратно.
      Спектакль продолжался.
      Согнувшись над сундуком, дрожащими руками перебирал Скупой рыцарь (он же кладовщик Матюнин) картонные кружки, оклеенные золотой бумагой.
      Кричал оскорбленный Альбер и бросал перчатку отцу.
      Моцарт играл "Реквием".
      Багрецов опять и опять ходил по улицам и вновь возвращался в клуб, где на сцене жили и умирали люди, больше ста лет тому назад созданные человеческим гением. И люди, что сидели в зале под темным звездным небом, верили им, страдали и жалели их.
      Моцарт поднимал бокал с вином и ядом:
      За твое
      Здоровье, друг, за искренний союз...
      Тишина. В зале все замерло. Моцарт подносит бокал к губам.
      - Не пей! - вдруг слышится взволнованный голос. Друзья, настоящие люди, что ценят творения великого музыканта, сидели рядом.
      ГЛАВА 10
      "ТЕАТРАЛЬНЫЙ РАЗЪЕЗД"
      Какие их мысли?
      Любови какие?
      Какое чувство?
      Желанье какое?
      В. Маяковский
      В последний раз за сегодняшний вечер опустился занавес. Окончился конверт.
      Ольга торопливо выбежала из ложи и, оглянувшись назад, в два прыжка пересекла дорогу. Здесь, в тени изгороди, ее никто не заметит. Зачем ей приходится прятаться? Почему? Что она такое сделала? Вся ее гордость, самолюбие, честность восставали против нее.
      В широких воротах показались гости из "Партизана" и "Смены". Не спеша, делясь друг с другом впечатлениями, они искали свои велосипеды, поставленные возле изгороди. Провожая гостей, девичьеполянцы медленно расходились по улицам.
      Как огромный прожектор, поднятый на облака, луна заливала своим спокойным светом белую дорогу, казавшуюся застывшей рекой, решетчатый забор, который еще не успели выкрасить.
      Сейчас его тесовые планки светились, будто сделанные из алюминия.
      Ольга рассеянно теребила кружево своего воротничка и, не моргая, смотрела на выходящих из ворот. Она словно боялась, что именно в то мгновение, когда сомкнутся ее ресницы, выйдет из клуба человек и скроется в тени.
      Бродит у ворот Багрецов. Кого он ждет? Уж не ее ли? В последний раз, когда она с ним разговаривала, москвич смотрел на нее какими-то странными, робкими, пожалуй, даже влюбленными глазами. Нет, это ей, конечно, показалось!
      Из ворот вышел Тетеркин. Он оглянулся по сторонам и, что-то буркнув в ответ на шутку смешливой Фроси, неторопливо свернул в переулок.
      Ольга прикусила губу. Легонькие, будто хвойные иголочки скользнули у нее по спине. Что же делать? Бежать за ним?
      "Стыдно, Олька, стыдно! - мысленно укоряла она себя. - Если бы кто-нибудь знал... как это стыдно". Но она должна сейчас же подойти к нему, должна проверить себя. Только один раз поговорить с ним, стоя рядом. Тогда все будет ясным. Может быть, и все пройдет?
      Она с тревогой смотрела на противоположную сторону переулка, где темнела удаляющаяся фигура Кузьмы.
      Где-то в тайниках ее души шевелилось другое, робкое, но радостное желание. Она хотела, чтобы "это" никогда не прошло. Ольга боялась своего чувства и в то же время с трепетом прислушивалась к его волнующему шепоту.
      Тетеркин, не оглядываясь, прошел мимо. Он не мог заметить, что, притаившись у забора, стоит секретарь Шульгина, смотрит ему вслед и ничего, ничего не понимает.
      В бессильной злобе на себя, стискивая маленькие кулачки, Ольга жалась и изгороди и смотрела в темноту. Опять и опять се будут мучить сомнения. Все остается по-старому. Какая позорная нерешительность!
      Девушка побежала вперед, затем остановилась и, наконец, собравшись с мужеством, свернула в сторону, чтобы, обогнув несколько домов, выйти навстречу Тетеркину.
      Она торопилась, перепрыгивая через канавы и бревна, Здесь, на этой улице, строились новые дома. Они смотрели пустыми глазницами окон. Ольга не понимала, откуда пришел страх. То ли место здесь глухое и одинокое? Кажется, вот-вот кто-то выйдет из черного провала двери, загудит чугунным звоном тяжелая поступь Командора.
      Нет, не этого боялась Ольга. Куда страшнее неизвестность, что ожидала ее впереди!
      Ольга выбежала на перекресток и посмотрела вдоль переулка. Луна, как нарочно, высветила всю дорогу. Только один человек шагал по ней. Уверенна и тяжела была его поступь.
      Ольга пошла навстречу. Сердце властно било в грудь, теснилось дыхание. Это было так непривычно для нее, так неожиданно и даже нелепо, что она ненавидела себя в этот момент, как никогда.
      "А еще Стешу укоряла, - подумала Ольга, - а сама..."
      Она шла медленно, будто по тонкому мостику: и боязно и сладко.
      Что скажет она ему? Какие хорошие слова подобрать? Нет, все путалось в голове, все существующие на свете слова казались ненужными и чужими.
      Вот он уже совсем близко. Идет и ничего не замечает. Ольга замедлила шаги. Какими тяжелыми стали ноги, они вязнут, словно в сыпучем песке.
      Кузьма шагает, опустив голову, наверное, видит под ногами чертежи своих новых машин. Может быть, кажутся они ему вычерченными светящимися линиями на этой белой лунной дороге? Точно песня зазвучала в душе Ольги. Любимая песня, с ней она часто мысленно обращалась к другу. Она звенит и звенит, ширится, льется через край:
      Услышь меня, хороший мой...
      Так всегда, на свой лад, пела Ольга эту всей известную песню. Она готова была запеть ее и сейчас во весь голос, чтоб наконец-то услышал он.
      Кузьма поравнялся с Ольгой, поднял голову. У девушки упало сердце. Хмурое, недовольное лицо. Тетеркин, наверное, удивился, что встретил Шульгину около своего дома. Что ей здесь нужно!
      Не помнила Ольга, как поздоровалась с Кузьмой. Он молча пожал ее руку.
      - Со спектакля идете? - сказал он.
      Ольга шла с противоположной стороны. Там никакого спектакля быть не могло, и думал Кузьма, что несколько минут тому назад Ольга была здесь не одна. Он заметил, как во время действия сначала исчезла Ольга, а за ней и Багрецов. И нечего об этом вспоминать!
      Не дожидаясь ответа, Тетеркин перевел разговор на другую тему. Зачем же ставить девушку в неловкое положение.
      - Придется нам, товарищ Шульгина, прямо в решето превратить участок за бугром, - начал он с подчеркнутой официальностью. - Будем сверлить скважины чуть ли не через каждый метр. Шмаков говорит, что ради воды он всех людей на это дело бросит. Но мы и сами обойдемся.
      Ольга молчала. Может быть, впервые в жизни ее совсем не интересовали разговоры о скважинах, о бурении, о воде. Ребята работают. Они все равно найдут и воду и реку, сколько бы ни пришлось трудиться и мучиться. От Кузьмы она сейчас не хочет слышать про буровые поиски подземных вод. Хорошо, если бы она решилась сказать ему об этом.
      Механик что-то еще говорил, видно думая, что Шульгина его слушает. Напрасно. Будто в мягкой вате застревают слова, и кажется Ольге, что голова ее окутана этой ватой. Ничего Ольга не слышит, и только видит суровое, без проблеска улыбки лицо, холодное, как свет луны. И кажется оно далеким-далеким, словно смотришь на него в бинокль с обратной стороны.
      - Ты знаешь, ведь я не слушаю тебя, Кузьма, - наконец сказала Ольга. Может, все твои предложения очень дельные, но я думаю, будет лучше, если мы их завтра обсудим вместе с Багрецовым. А сейчас... - Она коротко вздохнула, почувствовала, что краснеет, и мысленно выругала себя за это. - А сейчас, повторила она, с решимостью взглянув прямо ему в лицо, - мне просто не до этого...
      - Все понятно, - стараясь говорить равнодушно, заключил Кузьма. - Завтра, так завтра.
      Он хотел было добавить, что, конечно, где уж ему до московского техника. У того научные предложения! Их можно слушать хоть всю ночь, и даже со спектаклей уходить... Нет, этого не сказал Кузьма, он не хотел обижать Ольгу.
      - Ну, прощай! - с нарочитой грубоватостью сказал он и пожал безвольную руку девушки. - Мне еще нужно из оранжереи долото захватить. Бесхозяйственные ребята: где работали, там и бросили.
      Он что-то еще недовольно пробурчал и, не оглядываясь, быстро зашагал по дороге.
      Ольга хотела броситься за ним, но удержалась. Все ее существо кричало от боли. Обида, жестокая обида душила ее до слез. Нет, не потому, что она оскорблена равнодушием Кузьмы. Она не могла не заметить, что в его разговоре скрывается какая-то непонятная нарочитость, он умышленно подчеркивает свое равнодушие. Раньше этого никогда не было, и ей казалось, что он ищет встречи с ней и чего-то боится... Сейчас она сама пришла к нему... А он?..
      Не такой встречи ждала Ольга. Но самое обидное, чего она себе никогда не простит, заключалось не в этом: Ольга поняла, что отныне она будет еще чаще думать о нем. Она будет всюду слышать его шаги. Он незримо станет ходить рядом с ней. Он придет к ней в дом, сядет напротив, и Ольга будет мысленно говорить с ним. Он заполнит все ее сознание, все ее существо, и она не в силах будет освободиться от этого...
      Ольга смотрела вдоль улицы, все ей казалось, как в тумане. Она провела рукой по глазам и с удивлением заметила, что ресницы ее были мокрыми.
      * * * * * * * * * *
      Стеша выходила из клуба почти последней. Ей не хотелось снимать звонко шуршащее платье. Она готова была снова и снова повторять слова своей роли. Как жаль, что Пушкин написал такую маленькую драму! Уже все разъехались, разошлись по домам, и донна Анна может одна пройти улицами уснувшей деревни.
      "Ну и луна! - Стеша подняла голову. - Может, такие лампы когда-нибудь повиснут над нашими полями. Чудеса, а не жизнь".
      Она вынула из рукава маленькое зеркальце и посмотрелась в него. Еще темнели под глазами пятна плохо стертого грима, блестели от вазелина щеки, но что самое обидное - у донны Анны стали видны веснушки. На сцене они были тщательно запудрены.
      Стеша смешливо нахмурилась так, что на переносице показались тонкие морщинки, и озорно, по-мальчишечьи прищелкнула языком: "Ничего, проживу и конопатенькой".
      Она не заметила, что за ней наблюдает Фрося. Откинув назад белую шляпку, девушка поджидала подругу. Убедившись, что Стеша перестала собой любоваться, Фрося подошла к ней и, вздохнув, сказала:
      - Гляжу я на тебя, и зависть меня берет. До чего ж ты завлекательная, Стешка! - Она тронула ее за рукав, пощупала, каков атлас, и продолжала: - Иной раз поглядишь на Антошечкину, девка как девка - ничего особенного. Курносая, скуластая. Хоть бы кудри или косы настоящие были, как у иных девчат: ну, скажем, у Нюры Самохваловой, а то ведь так - видимость одна...
      - У самой и таких нет. Каждый день кудри навиваешь, - не выдержала Стеша. - Чего тебе мои косы дались!
      - Да я не про то, - Фрося поморщилась и невольно поправила мелкие колечки на лбу. - Глядела я на тебя сегодня и диву давалась! Девчонка наша, полянская, а ведь вон как представляет, даже мне плакать хотелось. Когда ты там говоришь: "Слезы с улыбкою мешаю, как апрель", - до чего горестно становится... Успокаиваю я себя: "Не верь ей. Это Стешка-тараторка, ни в жизнь она никогда не заплачет, она только зубы умеет скалить, вроде меня..."
      Стеша недовольно повела бровью.
      - А вот и нет, - продолжала Фрося, скорбно смотря на подругу. - Ничего не получается, вижу я одну эту Анну, и больше никого.
      Антошечкина улыбнулась. Вот такая критика ей по нраву, особенно от подруги.
      Девушки шли рядом. Стеша шагала медленно, придерживая шлейф тяжелого платья. Она уже пожалела, что не переоделась. И как эти "донны" стопудовые юбки носили? На сцене ходишь два шага вперед, два шага назад и никакой тяжести не чувствуешь, а по улице в таком наряде совсем невозможно идти.
      "Через плетень не перескочишь", - с усмешкой подумала Стеша, вспомнив свои проделки. Она не хуже любого мальчишки могла перепрыгнуть через изгородь, конечно, если никто не видит.
      В тени домов, где сейчас шли девушки, было темно, но все же Стеша каждый раз прижималась к изгороди, заметив впереди блестящие спицы велосипеда.
      Она не хотела, чтобы ее увидал кто-либо из ребят. Скажет: "Форсит наша Антошечкина. До утра хвостом пыль подметала".
      Фрося вытащила из платочка горстку подсолнухов и протянула их подруге:
      - Хочешь?
      По привычке Стеша потянулась за ними, но тут же почувствовала, что грызть семечки в таком платье как-то странно. Донна Анна, наверное, этого никогда не делала.
      - Подожду, - улыбнувшись этой мысли, сказала Стеша. - Скоро только одни грецкие орехи будем грызть, а ты мне семечки суешь. Не видала я их, добро такое!
      - Насчет орехов тебе Шульгина рассказывала?
      - Рассказывала, - с обидой в голосе передразнила Стеша. - Я вместе с ней работаю. У нас уже саженцы ореховые есть. Около бугра с нашей стороны, знаешь, целую рощу разведем. Орехов будет, хоть завались.
      - Боюсь, зубы поломаешь, орешек твердый! - хитро прищурившись, сказала Фрося. - Небось, это не подсолнух, - ткнул его в землю, а он и вырос. Дело неизвестное, новое, пока справишься - наплачешься досыта. - А ты у себя в коровнике не ревела прошлый год, когда твоя Зойка захворала? Так что нам, подружка, не привыкать! Будут у нас эти "греческие орехи". Помнишь, зимой к нам профессор приезжал?
      - Ну как же.
      - Рассказывал про них. Нет, мол, ничего полезнее таких орехов. "Пусть, говорит, - ваши ребятишки в школу на завтрак их берут. Десяток съел - вкусно и здорово". - Стеша проглотила слюну. - Я и сама не прочь их погрызть. Как-то в сельмаг привозили. Мать приходит домой, а меня из-за скорлупы не видать. Вот такая гора, - показала она, - на столе выросла.
      Стеша увлеклась. Она бросила свой шлейф и широко размахивала руками. За ней клубилось облачко известковой пыли. Пышные кружева на оборках широкой юбки заметали следы тонких каблучков донны Анны.
      Если бы кто-нибудь из приезжих встретил девушку в этом костюме на колхозной улице, то был бы немало удивлен. Печальная донна Анна словно родилась вновь и сейчас рассказывала об орехах.
      - Представляешь, Фроська, что за ореховая роща у нас вырастет? Такие толстые деревья, вдвоем не обхватишь. Идем это мы с тобой, а сверху орехи падают, да не маленькие, а вот, - сжала она руку в кулак.
      - Спасибочки, - усмехнулась Фрося, и ее кудряшки весело задрожали. - Ходи сама, только не со мной.
      - А что?
      - Такой орех как по голове треснет, всю память отшибет.
      Подруги смеялись. Фрося то затихала, то снова тоненько взвизгивала, будто ее щекотали.
      Медленно вращая педали, проехал "Каменный гость". Девушки притаились у изгороди.
      - Нет, а если по серьезному, - сказала Стеша, когда Буровлев скрылся за поворотом. - Чего ты со своими коровами день и ночь возишься? Я поговорю с Ольгушкой, мы тебя в ОКБ примем. До чего ж интересно! Будешь крыжовником заниматься. У нас уже есть! Знаешь, какой крупный? Вроде ореха грецкого.
      - Такой? - спросила Фрося, показав кулачок.
      - Чуть помельче. - Стеша сказала это вполне серьезно, но не выдержала и, улыбнувшись, добавила: - Приходи, увидишь.
      - Нет, Стешка. Не пойду я к вам. Хочется мне у себя на ферме такое сделать... Такое, - повторила Фрося, - чтоб и не снилось никому. Слыхала я, что в Америке была одна сильно знаменитая корова. Она два года подряд по пятнадцати тысяч литров молока давала. Памятник ей поставили американцы.
      - Ишь ты, - Стеша сморщила нос и недовольным взглядом проводила еще одного запоздавшего велосипедиста, - какой у них почет коровам-то.
      - Это одной повезло, а остальных они таскают арканами за шею. Сережка рассказывал. Но не в том дело, пусть как хотят, так и таскают. Вот у нас в одном совхозе есть корова Послушница 2-я. Так она несколько лет подряд дает больше шестнадцати тысяч литров в год.
      - Памятника не поставили?
      - Вот еще придумала, - недовольно заметила Фрося, - корова тут ни при чем, дело в коровнице.
      Стеша приподняла шлейф, подпрыгнула на одной ножке и негромко запела:
      Ах, подружка моя,
      Что ты так невесела?
      Коровушку подоила,
      Сразу нос повесила.
      Она оглянулась на темные окна домов и, словно спохватившись, зажала себе рот рукой.
      - Ну, а если по правде, - спросила Стеша, стараясь смягчить свою шутку, как ты прикидываешь, твоей Зойке далеко до Послушницы?
      - И не спрашивай, - махнула рукой подруга. - Да если бы она у меня одна была, другие за ней и не тянутся. - Фрося сорвала с головы нарядную шляпку и стала ею обмахиваться, словно ей было жарко. - Лабораторию нам надо на ферму. Ведь мы боремся за каждый процент жирности молока.
      Антошечкина молча опустила голову и вдруг заметила, что ее длинное платье волочится по земле. Быстро подхватив свой шлейф, Стеша со вздохом сказала;
      - Тут тоже надо что-то придумывать. Соберем ОКБ. Вот только воду найдем.
      Они шли молча, и каждая думала об одном и том же. Пора, ой, как пора взяться нашим комсомольцам за "второй цех", как часто они называли колхозные фермы. Сережкин магнитоуловитель и реостат в курятнике пока еще ничего не значат.
      Неподалеку от Стешиного дома девушки встретили "длинного москвича". Он шел по другой стороне улицы и что-то бормотал себе под нос.
      "Наверное, стихи читает", - решила Стеша.
      Шелестя шинами, мимо проехали двое влюбленных. Они держались за руки и молчали.
      Театральный разъезд заканчивался.
      * * * * * * * * * *
      У маленькой витрины книжного магазина, недавно организованного в Девичьей поляне, стоял Сергей Тетеркин. Он облокотился на свежевыкрашенные перила и разглядывал книги.
      Книги в витрине разные: по агротехнике, по животноводству, романы и повести, стихи. Вон на самом верху - пушкинские сборники. Блестят в свете луны золотые буквы на переплетах. Вон - Маяковский. Но где, в каких книгах прочитает Сергей-пастушок о том, как разгадывать непонятные записки?
      Он еще перед спектаклем рассказал Ольге о своих предположениях. Шульгина все-таки считает, что бутылка послана какой-нибудь специальной гидрологической экспедицией, но, конечно, не у берегов Америки.
      Сергей хмурился, сдвигал свои колючие брови и не хотел идти домой. Разве до сна ему!
      В правой стороне витрины он тщетно пытался прочесть заголовок книги. Книга лежала в тени, только первые буквы названия четко выделялись на светлом переплете:
      "Поис... - читал Сергей, и ему определенно казалось, что дальше должны быть две буквы "ки". - Обязательно в этой книге говорится о поисках. Чего? Подземных рек или каких-нибудь минералов?"
      "Нечего разгадывать ребусы, - подумал он. - Скоро луна осветит весь переплет. Нужно только подождать каких-нибудь полчаса".
      И Сережка ждал, потому что в эту ночь все равно не уснешь!
      Тень медленно уплывала в сторону, словно с витрины незаметно стаскивали черное сукно. Появилась новая буква - "к".
      Вот если бы так же легко разгадывалась "тайна" записки!
      Может быть, только в этот момент невероятным показалось Сергею новое обстоятельство. Зачем нужно было запечатывать в бутылку одну часть разорванной записки? Он вынул из кармана этот загадочный клочок бумаги и снова - в который раз! - пытался проникнуть в тайну цифр и латинских букв.
      Где-то совсем рядом послышалось жалобное мяукание. Сергей тревожно огляделся. Вероятно, кто другой и не обратил бы внимания на такой пустяк. Подумаешь, кошка! Но нет, у пастушка совсем иные принципы. Кошка - животное, к тому же млекопитающее, как говорится в книгах. Животное полезное, состоит на постоянной службе у человека, и если оно жалуется, то, видно, у него есть к тому серьезные причины.
      Из-за угла дома, где помещался книжный магазин, показалась Сима Вороненкова. Как маленького ребенка, прижав к груди, она несла мяукающую кошку.
      Сергей заметил, что ее задние лапы тщательно забинтованы.
      Девушка подняла свой острый носик, высморкалась в маленький платочек, и тут пастушок заметил, что Сима плакала. Он сразу понял, зная ее характер, что ревела она из-за кошки. Ничего не поделаешь, слезливое существо эта Вороненкова.
      - Кто это ее? - спросил Сергей, дотронувшись до бинта.
      - Макаркина, - поднеся платочек к глазам, всхлипнула Сима. - Со злости как дверью хлопнет... Одну ногу совсем переломила.
      Она стояла возле Сергея притихшая, маленькая и черненькая в своем темном простом платье.
      У Сергея защемило сердце. Он не мог спокойно смотреть, как плачут девчонки.
      Подошли Стеша и Фрося. Услышав, о чем идет речь, Антошечкина не удержалась и, придержав пышные кружева на груди, нагнулась и в сердцах плюнула:
      - Простите, девчата, может, и не к лицу мне плеваться, но досада берет на эту чортову Макариху. Кошка ей на дороге стала! Думается мне, что эту Макариху в город надо отправить, пусть из нее все злые микробы повытаскают. Навязалась на нашу шею, злыдень ненавистная!
      - На собрании о ней надо вопрос поставить, - сказала Фрося, поглаживая притихшую жертву Макаркиной.
      - Из-за кошки? - с сомнением спросил пастушок.
      - А как же? - по привычке накинулась на него Фрося, словно Сережка был виноват, а не Макариха. - Она не только кошку, она свою скотину лупит почем зря. Глядеть совестно.
      - Да не об том речь, - прервала се Стеша и беспокойно заморгала ресничками. - Не это самое главное, - кошка там или скотина. Обида за другое берет... Мы... вот все вместе живем хорошо, дружно, будто одна настоящая семья, и зачем нам... Скажите, зачем нам нужны такие люди, от которых злость разгорается в сердце: лентяи, мелкие скопидомы, торгаши. В жизни у них только свой дом и рынок. - Стеша умолкла, прижала кулачки к подбородку и снова заговорила: - Час тому назад на спектакле я читала такие стихи, такие стихи... ну, аж сердце замирало. Мне казалось, что и люди, все те, кто меня слышал, от этих стихов становились и добрее и лучше. Потому что сила в них особенная... Мы сейчас шли с Фросей, говорили об этих стихах и думали сделать тоже что-то особенное. Нам и луна казалась совсем другой, будто это свет дневной над полями, о чем Ольгушка мечтает. - Мы говорили о том, как сделать нашу жизнь получше, - словно повторяя стихи, закрыв глаза, шептала Стеша. - И казалось нам, что нет на земле лучше места, чем вот эта наша Комсомольская улица.
      - И вдруг кошка дорогу перебежала, - сказал Сергей и со смешком отвернулся к витрине.
      - Вот именно, перебежала, - Стеша открыла глаза и погладила кошку, которая снова начала тихо мяукать. - Она вроде как напомнила, что живут еще на этой улице ленивые, вредные люди, которые перебегают нам дорогу. И сразу увидела я, что и улица не мощена, вспомнила, как осенью мы ходим здесь в резиновых сапогах, а не в туфлях. И увидела я избы старые, оставшиеся от дедушек, оглядела себя и тоже разозлилась. Ходит глупая девка, метет шлейфом улицу и корчит из себя неизвестно кого. - Антошечкина обиженно замолкла.
      - А как хочется, чтобы все люди были хорошими, - с детской наивностью сказала Сима, прижимая к себе кошку. Девушка приподняла косынку на своей стриженой головке и, помолчав, продолжала: - Мне стыдно говорить, теперь у Анны Егоровны и вместе с вами я стала совсем другая, но вот раньше, когда я встречала чужого, не нашего человека, черствого и грубого, то мне становилось так больно за всех, что я потом плакала. Может, болезнь была в этом виновата или просто так... - Сима вздохнула и опустила голову.
      - А все-таки Макариху надо на общем собрании проработать! - заключила Фрося. - И Лукьяничева тоже.
      - За что? - спросил Сергей.
      - Найдется за что. Правда, Макариха не дура. Она артельный устав в точности выучила. Знает, за что могут исключить. Вот и ходит, как по узенькой тропке. И дела не делает, и от дела не бегает. А вообще этих умников надо на место поставить, чтоб не застили!
      - Как? - не поняла Сима.
      - Я говорю, чтоб не застили, свет не загораживали на нашей дороге.
      - Хорошо, Фросенька, подружка ты моя милая. - Стеша обняла се и крепко прижала к себе. - Хорошо ты сказала. Иной раз поглядишь на таких, как Макариха, на хитрость ихнюю, на лень, и впрямь покажется, что до коммунизма, ой, как далека дорога, потому не веришь, что такие люди могут жить в то будущее время... - Стеша широко раскрыла глаза, словно всматриваясь вдаль. - А все-таки до этих дней... рукой подать!.. Вот мы недавно на политкружке об этом говорили, - снова оживилась она. - Вместе с Ольгой вспомнили лектора, который рассказывал нам о книге Ленина "Государство и революция". В ней написано, что такое коммунизм. Представьте себе, девчата, что скоро настанет такое золотое время, когда каждый человек все будет получать по своим потребностям.
      - Стешенька, - повернулась к ней Сима. - Я не была на кружке, но, как счетовод, который знает все наши колхозные доходы, могу сказать, что при хороших урожаях года через два этот принцип коммунизма можно вполне осуществить.