- Не знаю. Кому положено.
      - И вам не совестно? Государство требует от вас выполнения долга, а вы считаете, что этим оно обижает вашу мать. Миллионы советских матерей на смерть сыновей провожали, а сейчас разговор идет о перемене квартиры.
      - Во время войны была особая необходимость. А теперь?
      - Вы хотите, чтобы все молодые специалисты осели в городах, где учились? спросил Курбатов. - Так я понимаю?
      - При чем тут все? Бывают же исключения!
      - Я хочу вас понять, Кучинский, - уже без возбуждения, спокойно заговорил Курбатов. - Родителей своих я потерял давно. Высшего образования в юности получить не мог - слишком много работал. Вы же стремитесь получить диплом, чтобы поменьше работать. На родителей также надеетесь. А они часто заблуждаются. Вот, например...
      И Курбатов рассказал о том, как однажды пришел к своему другу в Министерство высшего образования. Еле ворочая языком от усталости, тот жаловался: только что пришлось выдержать атаку энергичной мамаши. "Бедная девочка совсем не приспособлена к самостоятельной жизни, - плакалась она. Ребенок погибнет в чужом городе!" А "ребенок" - солидная девица двадцати шести лет, инженер-экономист, сидела рядом. Ее назначили на работу куда-то в Рязань или в Курск. Всю жизнь за нее разговаривала мама. Ходила к директору школы с жалобами, на якобы несправедливые двойки, хлопотала за дочку при поступлении в институт, организовывала, справки о мнимой болезни, когда ленивая девица пропускала лекции. Мама ограждала ее от всех житейских забот и неприятностей. За каждым шагом взрослого дитяти был организован строжайший надзор. Мама выбирала ей подруг, приглашала "полезных" знакомых. За всю жизнь послушное дитя ни разу не попало под дождь и ни разу не промочило ног.
      - Вы поняли, что получилось? - спрашивал Курбатов Жору. - Это "дитя" сидело как в сумке кенгуру. Но и сумчатые носят детей не всю жизнь.
      Кучинского заинтересовала судьба инженера-экономиста: чем же все-таки кончились мамашины хлопоты?
      - Победой здравого смысла, - с живостью ответил Курбатов. - Человека спасли. Открыли перед ним дверь в широкий мир и выпустили без зонтика и калош.
      Жора представил себя в таком положении. Стоит он на пороге своего обжитого, теплого дома, перед ним бескрайнее поле, в небе грозовые тучи. Холодно, неуютно, страшно.
      А Курбатов доказывает, что поле это надо перейти. Никто тебя не понесет на рунах - кончилось детство.
      - Дама осталась недовольной решением моего друга, - продолжал Павел Иванович. - Обещала дойти до самого министра. Она милостиво признавала право государства требовать от молодого специалиста выполнения своего долга. Но, по ее мнению, это можно было делать и "по месту постоянной прописки". И сколько ни пытались ей растолковать, что лишь на свободе отрастают и крепнут крылья, она крепко стояла на своем.
      Жора не возражал против этого, а сам думал: "На кой черт мне этот свободный полет из теплого гнезда?" Но разве об этом скажешь? И Жора, извинившись, вышел из кабинета.
      Павел Иванович опять занялся опытами. Включил приборы, надел защитные очки, чтобы лучше следить за перемещением солнечного луча, проверил на плите несколько ячеек. Но работа не двигалась.
      Мысль его снова и снова возвращалась к разговору с Кучинским. Понял ли он что-нибудь? Неужели его отец, Петр Данилович, человек высокой моральной чистоты и непримиримой принципиальности, не смог внушить своему сыну чувства долга перед страной, любви к труду? И тут ему вспомнился один недавний эпизод. Отец Жоры Кучинского, Петр Данилович, рассказывал о своем друге:
      "Расчудесная советская семья! Отец генерал, прекраснейший, чуткий и добрый человек. Вместе с ним живут его взрослые дети. Один - инженер, другой - врач, дочка - химик. Большая квартира, замечательная дача. Почему же им не жить вместе? Тем более, если отец говорит: "Хочу, чтобы дети и внуки сидели со мной за одним столом". Имеет он на это право или нет?"
      Курбатов ответил решительно: "Нет". Тут уже не любовь, а чистейший эгоизм.
      Прошлым летом Павел Иванович гостил у друзей, и случайно ему пришлось познакомиться с этим генералом. Действительно, человек он был прекрасный добрый, чуткий. Одного только не понимал добряк - что его мощная фигура как бы отгораживала взрослых детей от беспокойного мира, где часто дуют холодные ветры, проносятся грозы и далеко не всегда светит солнце. Дети привыкли к мысли, что, даже приподнявшись на носки, они не достанут до папиных золотых погон. Ну, а раз так, то не стоит к этому и стремиться...
      Прошло время, и генерал пожаловался Курбатову: старший сын недавно женился, прожил в доме отца немного и вместе с женой решил уехать. Куда? Зачем? Разве отец плохо к нему относился? Разве не любил, как родную дочь, невестку? Нет, сын и его жена всем довольны и, однако, уезжают на Урал. "Может быть, на работе неприятности? - допытывался несчастный отец. - Плюнь, мало ли в Москве заводов, найдем место и получше!"
      И тогда сын признался: "Нет, работой я доволен, но сам хочу делать жизнь..."
      Павел Иванович утешал генерала, шутливо доказывая, что методы холодного воспитания телят, основанные на законах мичуринской науки, следует иной раз применять и к изнеженным человеческим особям. В преодолении трудностей закаляется характер человека. Кроме того, самолеты, поезда, почта, телеграф, радио успешно сокращают расстояние между родителями и детьми.
      Генерал так и не понял этого. Может быть, этого не понимает и отец Кучинского?
      Подойдя к окну, Курбатов заметил Жору. Он метался взад и вперед вдоль ограды, как волчонок в клетке, и в сердце Павла Ивановича шевельнулось что-то вроде неясного сожаления.
      Принесли почту. Сестра писала, что умер Сережка, ее семилетний единственный сын. Счастье, радость, жизнь - все, что давал ей этот ребенок, покинули дом. Письмо было отчаянное, пропитанное слезами и безнадежностью.
      Сережки не стало в три дня. Пожаловался: "Мама, болит голова". Измерили температуру, отвезли в Высоковскую больницу. Лечили от одной болезни, а потом выяснилось, что у ребенка была другая, какая-то вирусная. А вирусы можно разглядеть только под электронным микроскопом. Конечно, в сельской больнице его не было, хотя бы потому, что не было и электричества, без которого такой микроскоп работать не может. Даже хирургические операции там делают при керосиновых лампах.
      У Павла Ивановича детей не было. Всю свою любовь к детям он отдал Сережке. Часто привозил его в Москву, ходил с ним в зоопарк, в цирк, радовался и смеялся вместе с ним. Великолепна жизнь, когда рядом слышишь детский смех. А теперь он умолк. Можно ли искать виновных в смерти ребенка? Конечно, нет. Но в сердце затаилась глубокая боль: не ты ли виноват? Почему не сумел ты раньше построить зеркальное поле возле Высоково? Будь там свет, электричество, возможно и привезли бы туда электронный микроскоп. Побольше бы всюду зеркальных полей, электростанций, и главное - поскорее...
      В дверь кабинета постучали.
      - Там какой-то представитель приехал, - сказала уборщица, вытирая руки о фартук. - Вас требует.
      Курбатов никого не ждал. Видно, дело срочное, если человек преодолел сотни километров в такую жару.
      Отдуваясь, вытирая голову мокрым от пота платком, перед Курбатовым сидел добродушный толстячок в шелковой рубашке, доходящей чуть ли не до колен. От самого верха стоячего воротника до живота шли серебряные пуговицы.
      - Прошу прощения, Павел Иванович, - и гость расстегнул воротник, отчего пуговицы зазвенели, как бубенчики. - Ну и климат тут проклятущий! Северянам совсем житья нет. А в вашем кабинете, Павел Иванович, прямо рай земной - так и веет прохладой. До чего же наука дошла - из жары лед делает!
      Говоря все это, толстячок прихлебывал из бокала боржом, который достал Курбатов из холодильника. Маленькие усики, как два чернильных пятнышка, забавно шевелились при разговоре.
      - Трудное наше дело... То производственных площадей не хватает, то сырья. С рабочей силой туговато. Многие обратно в колхозы уехали. Нет, конечно, я не против. Сельское хозяйство надо развивать, но, как говорится, не единым хлебом жив человек. Кто же в промышленности останется? Я, как директор предприятия, отвечаю за план. С меня же, Павел Иванович, спрашивают!
      Курбатов слушал директора, а думал о смерти Сережки. Что написать сестре? Как ее утешить?
      - Вы говорите - план? Спрашивают? - перехватил Павел Иванович последнюю фразу гостя, и недоуменно посмотрел на толстячка, точно увидел его лишь сейчас. - Я не могу помочь. Не здесь надо вербовать рабочую силу.
      - Что вы, золотко? Кто к нам пойдет из научного учреждения? Я когда-то сам работал в исследовательском институте заместителем директора. Нет, дорогой Павел Иванович, ваши кадры нас не интересуют. Сырьеца бы нам подкинули. Страдаем... Фонды не спустили, прямо хоть производство закрывай.
      Ничего не понимая, Курбатов вновь потянулся за письмом и спросил: - Какое же у нас сырье?
      - Не прибедняйтесь, Павел Иванович. На складе я у вас не был, но ведь поле-то огромное. Плиты заменять приходится? Приходится. Нам не нужны новые, нас устроят бэу, то есть бывшие в употреблении... За ними и отважился на такое далекое путешествие.
      - Я что-то не слыхал о вашем производстве. Конечно, наши плиты могут найти применение в строительной технике. Из них можно делать крыши железнодорожных будок, в местах, где нет электротока, крыши консервных заводов... Или, скажем, в степи на целине...
      Курбатов обрадовался, что нашлись инициативные производственники, которые, не дожидаясь решения Москвы, сами уже думают о массовом применении фотоэнергетики.
      - Или, что особенно важно, для сельских больниц. Пока ведь не везде есть электричество... У вас есть какие-нибудь чертежи, проекты?
      - Зачем чертежи? Образцы готовой продукции. Но из другого сырья. Прозрачности такой нету. Да и расцветка оставляет желать лучшего. Сами понимаете, как трудно удовлетворять возросшие эстетические потребности покупателя. Мы, конечно, изучаем спрос, ведем статистику. Все самим приходится делать, главным образом потому, что в горисполкомах сидят бюрократы. Даже на письма не отвечают.
      - Вы все-таки расскажите, о чем идет речь. О каких образцах?
      Директор нагнулся, поднял маленький чемоданчик, стоявший у его ног.
      - Вот, извольте видеть, - он вынул из чемоданчика пластмассовую брошку. Это один образец. Тут написано "Люба". Но мы выпускаем разные имена. Обратите внимание на оформление. Над женским именем два голубя. Расположены они на известном расстоянии друг от друга, а то бы художественный совет ни за что не утвердил. Скажут, целуются. Нездоровые эмоции, то, другое, третье. К чему мне эта морока, я стреляный воробей. Но помощи никакой. Недавно пришлось штампы менять, поизносились, у нас же массовая продукция! А как узнать, нужно ли в первую очередь выпускать брошку "Лена" или "Аня"? Кстати, "Аня" лучше идет в сбыт, чем "Нюра". Пришлось писать в разные города, где наша продукция пользуется большим спросом: назовите, мол, наиболее распространенные женские имена. Штамп, или в данном случае прессформа, ведь денег стоит. Ну и что же? Ни ответа, ни привета. У нас большой ассортимент пластмассовых изделий... - Он выложил на стол целую горсть безделушек. - Вот, извольте видеть. С вкраплением золотистого металла, как у ваших плит... Отработанных, отработанных, поспешил он пояснить, заметив гневный взгляд Курбатова. - Мы сможем удовлетворить законные требования покупателя. Но главная наша специальность дамские пуговицы.
      - Пуговицы? - переспросил Курбатов.
      Во рту стало опаляюще сухо. Так вот к чему сводится весь его труд! Начал с поисков пуговицы, потом Люба стала "пуговичной королевой". Черт знает, какая чепуха! И в конце концов его поле, обещающее людям счастье, растащат по кусочкам на пуговицы, на брошки, на побрякушки.
      - Пуговицы? - раздельно выговорил он, вставая. - Брошечки "Люба", "Аня", "Маня"! Жучки, паучки, бабочки. Да как вам не стыдно! Мы солнце хотим на землю спустить, работать его заставить, чтобы лучше жилось человеку, чтобы никогда не знал он военных ночей, чтоб никогда не умирали дети. Да разве этот осколок солнца, - Курбатов протянул гостю кусок плиты, - я отдам вам на чепуху? В этом осколке труд многих поколений! В нем кровь и пот. В нем мечта, дорогой товарищ... Вы знаете, как пахнет мечта?
      Директор производства, жучков и паучков, или, точнее, председатель промартели, смотрел на расходившегося изобретателя с кривой улыбкой. Ну и чудак! Настолько заизобретался, что уже спрашивает, как пахнет мечта!
      - Успокойтесь, Павел Иванович, - мягко уговаривал его гость. - Мы запросим главк, вам самому не придется решать. А пока хотелось бы получить образец. Вот и бумажка...
      Неизвестно, как бы в данную минуту ответил Курбатов, но в кабинет вошел Багрецов.
      - Я стучал, Павел Иванович, а вы, наверное... - Вадим не договорил. Товарищ Медоваров?
      Пришлось поздороваться.
      - Не ожидал вас здесь встретить, - процедил Вадим.
      - Я тоже не ожидал, золотко, - в тон ему ответил Толь Толич, которого так называли все от мала до велика. Было видно, что и он нисколько не рад этой встрече.
      После того как по милости Толь Толича изобретатель карманной радиостанции Багрецов чуть не оскандалился, они не встречались. В отношении Багрецова Толь Толич допустил маленькую оплошность и с треском вылетел из института. Произошло это, как говорил Толь Толич, из-за "недооценки роли общественности". Своим приходом Багрецов напомнил об этом Медоварову.
      - Так как же насчет образца, Павел Иванович? - льстиво спросил Толь Толич. - Что мне доложить руководству?
      - Никаких образцов!
      С обиженной миной Толь Толич стал собирать брошки, клипсы, пластмассовые браслетки и складывать обратно в чемоданчик.
      - Однобоко смотрите, Павел Иванович. Энергетика - дело, конечно, важное, тяжелая промышленность - основа основ. Но кто же будет удовлетворять возросшие эстетические потребности народа? Без этого не проживешь. - Толь Толич подкинул на ладони горсть брошек. - Каждому свое, Павел Иванович. Ну, а что касается образцов сырья, то уж как-нибудь добудем. Вы не представляете, сколько можно сделать пуговиц из одной отработанной плиты! Экономика тоже кое-что значит.
      Чтобы не вспылить, Курбатов повернулся к Багрецову.
      - Я вас слушаю. - Но, раздраженный наглостью Медоварова, ничего не понял из того, что говорил Багрецов. - Вы с ним знакомы? - спросил он, когда Медоваров скрылся за дверью.
      - Встречался в Москве. Потом в экспедиции.
      Получив разъяснения по некоторым техническим вопросам, Багрецов ушел, а Курбатова вновь охватили сомнения. Не этому ли деятелю промкооперации был передан третий осколок? Багрецов знает его хорошо, и неловкость, которую он никак не мог скрыть при встрече в кабинете, подчеркнутая сухость в обращении не маскировка ли все это? Ведь пуговичной артели для опыта нужен порядочный кусок плиты. Не тем ли озабочен Багрецов? Курбатов хорошо помнит, как тот смутился в лаборатории, когда его застали за распиливанием плиты. Все, все вертятся вокруг зеркального поля, все ждут, когда ослепнут ячейки. Неужели придет это страшное время? Неужели плиты будут годны только на пуговицы? * * * * * * * * * *
      Кучинский знал, что отступление бессмысленно. Правда, еще многое может измениться, но комиссия по распределению молодых специалистов обязательно учтет заявку Курбатова. Придется Жоре оставаться здесь или зимовать в какой-то паршивой деревушке, где нет ни веселого общества, ни театров, ни вернисажей, ни теплого бассейна для плавания, ничего. Неужели он, бедный Жора, словно Гулливер, привязанный за волосы ко всем этим местам, как к колышкам, действительно останется лысым?
      Выхода не было. Твердые убеждения Курбатова в необходимости "холодного воспитания" не оставляли никаких надежд. Самое главное, что Павлу Ивановичу ничего не стоит доказать отцу преимущества и широкие перспективы, открывающиеся перед молодым ученым, если он работает в лаборатории, которая находится у черта на куличках. "Не выверяешься, - с тоской думал Жора. - Отец не поддержит. Человек он мягкий, уговорить нетрудно. Влип как миленький. Нечего было напрашиваться". Оставалось лишь мечтать, что Курбатов провалится со своими опытами и ему не разрешат строить новую лабораторию.
      Жора бесцельно пошел по дорожке вдоль зеркального озера. В нем он видел домик высоковской лаборатории, кругом заснеженные бескрайние поля или (что ничуть не привлекательнее) скучные горячие барханы. Зрело единственное решение, и он цеплялся за него, как за чахлый кустик саксаула, чтоб не сползти вниз, под горку.
      Возле распределительной коробки шестого сектора Жора увидел Бабкина. Он сидел согнувшись на корточках, измеряя напряжение. Рядом стоял прибор, похожий на серебряный кубик с цветными кнопками.
      - Здорово, старик! - с деланной веселостью приветствовал его Жора. - Много вчера наработали?
      Бабкин поднялся, расправил спину и равнодушно ответил:
      - Без тебя обошлись.
      Жора доверительно взял его под руку.
      - Присядем, старик. Дело есть.
      Тимофей воспротивился. Он еще не закончил работу.
      - Есть дело - выкладывай, нет - до свидания.
      - Шут с тобой! - согласился Жора и оглянулся по сторонам. - Поговорим как мужчина с мужчиной. Я тебе, старик, прямо скажу, что из всей вашей неразлучной пятерки ты единственно благородный человек. Остальные - мура.
      Это не понравилось Тимофею. Мало того, что Жорка оскорблял его друзей, но точно в таких же выражениях он вчера льстил Лидии Николаевне. Из всех пятерых только она была благородной, только она заслуживала дружбу Кучинского.
      - Через час ты побежишь к Димке и скажешь, что он самый благородный, единственный твой лучший друг, - едко усмехнулся Тимофей и вновь занялся распределительной коробкой.
      Кучинский, видимо, не ожидал такого отпора. "Мальчишка на приманку не клюнул, - с огорчением подумал он. - Странно, вчера Михайличенко и глазом не повела, когда я ей насчет благородства высказывался, а сама Бабкину растрепалась. Никому нельзя верить. Все ангелами хотят быть. Плевать я на вас хотел!"
      Однако у Жоры были свои планы, и ему не хотелось ссориться с Бабкиным.
      - За что ты на меня окрысился? - жалобно проговорил он. - Что я тебе сделал, старик? Могу я ошибаться или нет? Могу. Так и вчера получилось. Думал - она девочка настоящая, оказывается - ничего подобного. Поговорил с ней без дураков, начистоту и разочаровался. Может, я не прав, по мое такое мнение... Вот и все.
      Бабкин сдвинул кепку на затылок и нехотя поднял голову. На лице Жорки застыла искренняя печаль. Ничего, мол, не поделаешь, тяжело ошибаться в людях, но разве я виноват? Его когда-то ярко-зеленая шляпа выгорела на солнце, стала скромной, поля стыдливо опустились, и весь его облик выражал чистосердечное раскаяние и покорность.
      - Тебе до Лидии Николаевны расти и расти, - тоном старшего сказал Бабкин, разматывая шнуры от вольтметра. Кучинский досадливо щелкнул пальцами.
      - Оставим Лидию Николаевну в покое. Дело, старик, не в этом. Тут одна довольно скверная петрушка получилась. - Он поморщился, снял шляпу, стряхнул песчинки с ее пожелтевших полей. - Ты иногда бываешь у начальника...
      - А ты каждый день к нему бегаешь. От работы отрываешь. Все свои дела устраиваешь. Подлипала.
      - Ничего подобного, старик. Просто он знает моего отца.
      - Ну, а ты здесь при чем?
      Жора снисходительно взглянул на Бабкина. Что этот голубоглазый молокосос понимает в жизни? Но тут же губы его сложились в заискивающую улыбку.
      - Не пойму почему, но Павел Иванович явно благоволит к тебе...
      - Не замечал. Он вообще хорошо относится к людям, которые ему не надоедают.
      И эту обиду Жора проглотил. Оглянулся на здание лаборатории, словно опасаясь, что его могут подслушать.
      - Понимаешь, какая петрушка... Характер у меня легкий. Никто на меня не сердится. А сегодня ни с того ни с сего Павел Иванович - хороший папин знакомый, и вдруг накричал на меня. Он, конечно, не имел права, еще совсем недавно мой отец был его начальником, но...
      Бабкин подумал, что у Жорки создалось по меньшей мере странное представление о том, кому положено кричать, а кому нет. Видно, он сильно разгневал Павла Ивановича, если дело дошло до крика. Впрочем, Жорка преувеличивает. Павла Ивановича не легко вывести из себя. Он хоть и любит говорить правду в глаза, но сдержанный, уважает человеческое достоинство.
      А Жора продолжал сетовать на людскую несправедливость.
      - Подумать только, - говорил он, передергивая плечами, - отец так хорошо относился к Павлу Ивановичу. Я же это как сейчас помню. А он оказался таким неблагодарным.
      - На отца тоже кричал? - спросил Бабкин.
      - Простых вещей не понимаешь, старик. Курбатов и папа - почти друзья. Папа у него часто бывал. Меня Павел Иванович, конечно, не знает, но я ему напомнил. Можно, кажется, иначе разговаривать с сыном своего друга. - Жора обидчиво поджал губы и нахмурился.
      - По заслугам и честь, - сочувственно заметил Тимофей.
      - Можешь не сомневаться, заслужил, - заносчиво сказал Кучинский. - Отец мой не последний в министерстве, дай бог каждому!
      - Я не об отце, а о тебе. Он-то заслужил. А ты? Получил выговор от уважаемого человека и помалкивай. Тоже, наверно, заслужил.
      Жора надулся, засопел. Возражать было трудно. Он вспомнил сегодняшнюю неприятность и боязливо поежился.
      - Будь другом, старик, - заговорил он громким шепотом, - как-нибудь намекни Павлу Ивановичу, что Кучинский негодяй, законченный дурак и вообще полное ничтожество. - Он подобострастно заглянул Бабкину в глаза.
      Тимофей высоко поднял жидкие брови. Он знал, что собой представляет Жорка, но с подобным определением согласиться не мог. Уж больно сильно закручено. Явный перегиб в самокритике.
      Понуро опустив голову, Кучинский шел по зеркальному полю и с негодованием смотрел на свое отражение под ногами. Кажется, впервые в жизни он не нравился самому себе.
      В зеркале промелькнула тень. Кучинский поднял глаза. Гудя, как шмель, совсем низко летела соломенная шляпа. За ней, размахивая руками, бежал Димка. Шляпа нырнула в просвет между деревьями и пропала за живой изгородью.
      - Привет! - прищелкнув каблуками, насмешливо прокричал Кучинский.
      Багрецов, не отвечая, пробежал мимо.
      Глава 11
      ЛИЧНАЯ ТАЙНА
      Ночи становились холоднее. От зеркального поля, нагретого за день, струилась приятная теплота.
      Сегодня Нюра, сославшись на нездоровье, осталась в комнате. За окном слышался смех, оживленные голоса, а Нюре было очень грустно. Она ругала себя за глупую выходку, с болью вспоминала искаженное страхом лицо Кучинского, хотела просить у него прощения, но не решалась.
      До разговора с ним она не думала, что Павел Иванович заинтересован аспиранткой, но потом, сопоставив некоторые факты, убедилась в правоте Кучинского и сделала еще один вывод: Лидии Николаевне Курбатов небезразличен, она ищет его общества, поздними вечерами подолгу сидит у него в кабинете, а перед тем тщательно причесывается перед зеркалом. Конечно, это мелочи, но если места себе не находишь, если сердце обливается кровью при одной мысли, чем это все может кончиться, то каждый пустяк болезненно ранит. Сколько месяцев страдала Нюра, боясь хоть чем-то выказать свою робкую любовь, а тут прилетела чужая женщина, ученая, образованная, умеет и с людьми поговорить... Прошла неделя, и Павел Иванович только на нее и смотрит!
      Все понимала Нюра. И то, что она не такая красивая и не такая умная, как Лидия Николаевна, и то, что платья у нее самодельные, с ватными плечами, каких теперь уже не носят, и то, что слишком далек от нее Павел Иванович, что он особенный, как говорил Багрецов, "с осколком солнца в груди".
      Но разве будет счастлив Павел Иванович с этой москвичкой? Резкая, упрямая, она возьмет его в руки, станет командовать им. Ведь он очень добрый, сероглазенький. Ему труднее жить, чем Лидии Николаевне, - хитрости нет. Кто защитит его в тяжелую минуту, кто морщинки его разгладит, кто ходить за ним будет? Ведь он же большой ребенок, ничего не умеет сделать сам - ни поесть вовремя, ни пуговицу пришить. Рукав у костюма обтрепался, галстуки мятые... Неухоженный он, никто о нем не заботится.
      - А ты думаешь, Лидия Николаевна за ним смотреть будет? - как-то однажды поделилась Нюра своими сомнениями с подругой. - Нет, Маша, у нее своя жизнь, ей самой до себя.
      - Ну и правильно. Она же не меньше его зарабатывает, - чего же ей в няньки-то идти? А ты как была дома нянькой, такой и останешься.
      - Да разве я о том? Работала бы, училась, но жила бы только для него. Ведь людей таких мало на свете. Беречь его надо, пылинки с него сдувать, чтобы покоен был, чтобы работе его ничто не мешало. А Лидия Николаевна никогда этого не поймет. Даже сейчас, пока незамужняя, спорит с ним, сердится и, чтобы на окоем поставить, тащит его ночью в лабораторию. Другая бы пожалела, а она не станет жалеть, коли себя не ниже считает.
      - Да это уж как водится, - согласилась Маша, - будет он у нее по струнке ходить.
      Нюра больше не откровенничала, а сегодня, вспомнив об этом разговоре, особенно остро почувствовала, сколь справедливы Машины слова. Как защитить счастье Павла Ивановича? Как уберечь его от женщины, которая идет по жизни твердыми, мужскими шагами? Скоро она будет кандидатом наук, потом, вероятно, доктором, и никогда Павел Иванович не узнает, что есть на свете настоящая женская преданность. А для Лидии Николаевны и без него дорога к счастью не заказана. У нее талант, красота и тысячи друзей в Москве.
      "Зачем тебе нужен Павел Иванович? - уткнувшись носом в подушку, мысленно спрашивала ее Нюра. - Неужто за ним ты прилетела в пустыню?" Она не верила, что та могла полюбить его сразу. Значит, просто блажь. Но потом, потом всякое может случиться. Месяца два поживет здесь Лидия Николаевна, и тогда уже будет поздно. Если б не знала, не слышала, что сказал Кучинский, смотрела бы, как и прежде в ее глаза, а сейчас не может без ненависти и боли. О, как она ее ненавидит!
      Послышались легкие шаги. Это она.
      Вспыхнул яркий свет. Нюра зажмурилась, и на ресницах ее выступили слезы.
      - Что с тобой, Анечка? Ты плакала?
      Она не отвечала. Лидия Николаевна положила на стол тетрадь, села к Нюре на кровать, погладила ее по волосам.
      - Нельзя ли горю помочь?
      "Да, - чуть не вырвалось у нее, - только ты можешь это сделать. Уезжай, уезжай поскорей". Но вместо этого Нюра сказала первое, что пришло в голову: получила письмо от тетки. Болеет, ей трудно с ребятишками, и Нюра не знает, как быть.
      Письмо от тетки Нюра действительно получила, и тетка в самом деле жаловалась на какие-то недуги, но сейчас Нюра думала не об этом.
      Лидия Николаевна посоветовала взять отпуск, поехать в Запольск и все разузнать на месте. Тогда можно что-нибудь придумать.
      - Если хочешь, я сама поговорю с Павлом Ивановичем.
      Только этого недоставало Нюре! Ее отправят, а сердобольная Лидия Николаевна останется здесь. Нет уж, лучше наоборот. Не хотелось Нюре хитрить, да и вообще разговаривать, но пришлось.
      - Тогда я вас уже не застану.
      - Нет, Анечка, увидимся. Работы еще много.
      Откуда Нюре знать, что Лидия Николаевна уже давно закончила проверку, о которой говорил Кучинский, и что после испытаний плит на восьмом секторе она займется диссертацией! В голове у Нюры крепко засела мысль, будто Лидия Николаевна остается здесь ради этой проверки. Она нарочно ее затягивает.
      Ненавидящими глазами Нюра следила за каждым ее движением. Вот подошла к зеркалу, поправила волосы; не желая красить губы, слегка покусала их, чтоб покраснели, перевернула флакон духов и влажной пробкой провела за ушами; щеточкой пригладила брови и, улыбнувшись своему отражению, повернулась к Нюре.
      - Если все будет хорошо, то откроется новая лаборатория. Поедете с нами, Анечка?
      - С кем это? - прошептала Нюра побелевшими губами.
      - С Павлом Ивановичем и со мной. Машу тоже возьмем. Кучинский напросился, хотя это не тот человек, который нам нужен. - Лидия Николаевна взглянула на часы, открыла ящик стола, сунула в него тетрадь и снова села возле Нюры. - Там все будет по-другому. Аккумуляторная...
      - Лидия Николаевна, - послышался за окном голос Курбатова, - я жду.
      - Потом расскажу, Анечка, - заторопилась она. - Бросьте кукситься, все обойдется. Наверное, ничего страшного. На Жору тоже хандра напала, бродит как неприкаянный. - И Лидия Николаевна выбежала из комнаты.
      Нюра упала на подушку с глухими рыданиями. Все кончено. Поедут вместе, а ее из вежливости приглашают. Вроде как домработницу! Обед готовить, белье стирать... Нет, еще не все потеряно. Куда они пошли?
      Она спрыгнула с кровати, босой ногой отшвырнула туфли и потушила свет. Отдернув занавеску, выглянула из окна. Никого не было. Вдали светилась беседка, откуда слышался негромкий голос Багрецова.
      На нижней ступеньке главного здания под фонарем сидел Кучинский. Нюра его окликнула.
      В первую минуту он испугался, вздрогнул, потом усмехнулся и, похлопывая прутиком по ноге, направился к окну.
      - Добрый вечер, синьора. Чем могу служить?
      - Простите меня, Жора, я тогда случайно...
      - Когда в тебя кидаются тяжелыми предметами, то, поверьте опыту, это не бывает случайно. - Он снял шляпу, - Полюбуйтесь, синьора, на свою работу.
      Нюра всхлипнула и, дотронувшись до синяка, по-детски спросила:
      - Больно?
      - Ничего себе, но я вас прощаю, Нюрочка, потому как сочувствую. Сейчас только и разговоров, что о новой лаборатории. Некоторые ею особенно интересуются. А мне это дело - нож острый. Обидно смотреть, как другие ловчат. Работы на три дня, а они ее растягивают... Новую еще придумали.
      Кучинский опасливо посмотрел на заплаканное лицо Нюры. Сейчас она уже не гневалась, как в аккумуляторной, и это его ободрило.
      - Я же для вас стараюсь, Нюрочка. Решайте, пока не поздно.
      - А если Павел Иванович узнает? - У Нюры пугливо дрогнули ресницы.
      - Откуда? Да и вообще вы все усложняете. Подумаешь, секреты! Я не могу достать этот журнал, номера не помню, а то бы выписал из Москвы. Ну да ладно. - Жора приподнял шляпу, пожелал спокойной ночи, но не уходил.