А кто же такой Курбатов? Всего-навсего инженер-практик. Не так давно он был заочником, с трудом получил диплом. Многого ему не хватало: и высокой культуры ученого и образованности. Правда, не он один был таким. Некоторые кандидаты даже бравировали тем, что не читали Шекспира (о нем не упоминается в кандидатском минимуме). Курбатова коробил такой практицизм, но он чувствовал, что и сам недалеко ушел от них. Невероятно - много еще надо знать! Учился в рабочем поселке, писал диктанты с ошибками. До сих пор не в ладах с запятыми и с мягким знаком в середине слова. Да и речь его не блистала точностью выражений.
      И все-таки он был настоящим ученым.
      Если он преобразовывает чуть ли не тридцать процентов солнечной энергии в электричество, то это уже полный переворот в технике.
      А сколько было неудач! Наружный слой пластмассы должен быть теплопроводным, а нижний - под курбатовским слоем - теплоизолятором. С помощью видных специалистов, в том числе инженера Омегина, автора особо стойкой и дешевой пластмассы, были созданы два типа пластмасс, послуживших основой зеркального поля. Они прекрасно уживались с курбатовским слоем и пока не давали никаких оснований для беспокойства, что могут потемнеть и потрескаться.
      В кабинете Курбатова находился контрольный щит. Висел он прямо над письменным столом и показывал напряжение на отдельных участках поля. Даже сейчас, без солнца, лишь от света луны, курбатовские ячейки продолжали работать. Замирали охлажденные пластинки термоэлементов, но светочувствительный слой, как ему и полагалось, превращал лунные холодные лучи в электроэнергию. В этом была заслуга изобретателя. Его ячейки честно работали при слепящих лучах солнца, а ночью так же добросовестно впитывали мертвый свет луны. Световая энергия луны была очень слаба, но в какой-то мере она подзаряжала аккумуляторы, в которых слишком много терялось энергии, запасенной в дневные часы.
      - До каких же пор мы будем терпеть? - частенько возмущался Курбатов. Почему электрохимики не сделают приличных аккумуляторов, чтобы в них держалась энергия по-настоящему, не то что вода в решете?
      На испытательной станции проверялись аккумуляторы Ярцева. При малых размерах в них запасалась довольно большая мощность, но всего лишь на несколько часов. Пока это не смущало Курбатова. Утром всходило солнце, и фотоэлементы вновь подзаряжали аккумуляторы. Основная же энергия зеркального поля использовалась на хлопкоочистительном заводе. До него было сравнительно далеко - тридцать километров. В ближайшие дни начнутся испытания механических аккумуляторов новой конструкции. Но, откровенно говоря, Курбатов в них не очень верил.
      Не случайно испытательную станцию построили в глубине пустыни. Проектировщики дальновидны. Неподалеку от тех мест, где сейчас находится курбатовское поле, геологами открыты огромные запасы медной руды. Там намечается строительство медного комбината в расчете на электроэнергию, которую можно получить от солнца.
      Конечно, все надо еще и еще рассчитать и проверить. И проверяли долго. Даже линию электропередачи на хлопкоочистительный завод протянули лишь через полгода после того, как сделали опытное поле. Нельзя же начинать новое строительство, если не будет абсолютной убежденности, что курбатовское (уже не опытное, а проверенное и во много раз увеличенное) поле сможет обеспечить энергией целый комбинат. А кроме того, строительство такого поля обойдется гораздо дороже, чем мощной тепловой электростанции.
      Курбатов спорил с представителями министерства, доказывал свою правоту. Пока дорого, нерентабельно, но ведь и атомная электростанция стоит немалых денег. Надо же в будущее смотреть. Во всяком случае, он считает, что нужно закладывать медный комбинат и нечего терять драгоценное время.
      С ним не согласились. Опытное поле пока остается опытным, мало ли еще какие могут быть неприятности, комбинат строится не на один год. А как поведет себя курбатовский слой при долговременной эксплуатации? Может быть, его придется часто заменять или строить несколько полей? Ведь энергия должна подаваться бесперебойно!
      Пока все шло хорошо. В скором времени приедет государственная комиссия и решит вопрос о строительстве комбината. А потом? Потом Павел Иванович будет добиваться организации новой лаборатории, где займется самым главным проверкой и доработкой особых плит восьмого сектора. Они больше всего интересовали изобретателя.
      Павел Иванович умиротворенно вздохнул - его не пугала встреча с комиссией, - потянулся, поднял отяжелевшие веки и в последний раз перед сном посмотрел на приборы. Стрелки показывали нормальное напряжение. Как всегда, в это время шестой сектор дает меньше - мешает тень от деревьев. Скоро лупа поднимется выше, и все участки зеркального поля будут работать одинаково. И так каждую ночь, каждый день. Пусть приезжает комиссия...
      Послышался осторожный стук в дверь. Курбатов подавил зевок и спросил с раздражением:
      - Кто там?
      - Это я. Бабкин. Можно?
      Он вошел бесшумно, чуть поскрипывая сапогами.
      - Вот еще осколочек, - сказал Бабкин, несмело подойдя к столу. - Остался у Багрецова в кармане. Случайно, конечно. - И, передавая его Курбатову, пояснил, что Багрецов подобрал один кусок, а в кармане он разломился надвое.
      Сон с Курбатова как рукой сняло. Вот так когда-то давно лопалась пластмасса, рассыпалась в порошок. Неужели и эта начинает стариться?
      - А почему он сам не пришел? - спросил инженер, рассматривая осколок. Специального приглашения ждет?
      - Не знаю. Молчит.
      - С чего бы такая гордость?
      Бабкин тяжело вздохнул, будто не дышал до этого, ощупал стриженую голову.
      - Кому же приятно, когда тебе не верят!
      - В чем?
      - Да так... вообще. Он ведь сказал, как было дело, а вы не поверили.
      Курбатов не слышал ответа, задавал вопросы машинально, и не Багрецов его интересовал, а осколок под лупой. Края потускнели, лишь в одном месте блестел свежий излом. Вполне возможно, что кусок этот лежал на солнце несколько дней. Внутри темнела извилистая трещина, от которой разветвлялись трещинки помельче.
      Лицо инженера сразу посерело, будто покрылось пылью. В руке задрожала лупа, осколок расплылся в мутное пятно. Что же случилось? Или пластмасса начинает стареть, или она лопнула от удара? Но расколоть ее трудно, почти невозможно. Разве только геологическим молотком, зубилом. Если кому понадобился кусок, то, во всяком случае, откалывал он его не сегодня. Под лупой виден был выветрившийся по краям фотослой, грязный, потемневший. Нет, это случилось не сегодня.
      - Можете указать место, где найден осколок? - положив лупу в карман, спросил Курбатов, с шумом отодвигая кресло.
      Бабкин в нерешительности почесал затылок.
      - Я-то не находил. Багрецов покажет. Сбегать за ним?
      - Пожалуйста.
      ...Вадим притворился спящим. Не хотелось ни с кем разговаривать. Какие тут разговоры, когда тебя считают подозрительным элементом!
      Молча, чувствуя себя незаслуженно оскорбленным, Вадим сел в аккумуляторную тележку рядом с Бабкиным. Курбатов включил мотор, и они бесшумно на мягких баллонах покатились по уже высохшему и отполированному зеркалу.
      Конечно, хотелось бы узнать, за какой надобностью построено это странное поле, но Вадиму сейчас не до этого. Уважаемый начальник подумает, что "подозрительному элементу" нужны секретные сведения. Глупо и наивно. Нет, уж лучше помолчать.
      Багрецов сразу нашел восьмой сектор, где вынул осколок из плиты. Опустившись на колени, Курбатов примерил два куска. Они точно пришлись к краю плиты.
      - А где третий? - спросил он у Вадима.
      Быстро присев на корточки, Вадим увидел: не хватало самого большого осколка. Но что тут можно ответить?
      Глава 4
      ЖОРА КУЧИНСКИЙ ОТКРОВЕННИЧАЕТ
      Новый день принес Багрецову лишь одни огорчения. Да и Тимофей чувствовал себя скверно, так как история с пропавшим осколком ложилась черной тенью и на него.
      Начальник четвертой лаборатории Курбатов будто забыл об этом. В самом деле, какое у него право подозревать техников в излишнем любопытстве или в чем-нибудь более серьезном? Но они понимали, что так просто оставить дело нельзя. Найдутся люди, которым положено этим заниматься. Вероятно, начальник уже позвонил в город.
      Утром Курбатов вызвал Багрецова и Бабкина, подробно познакомился с их аппаратами и, поглаживая виски ладонями, неторопливо рассказал, зачем ему нужны новые контрольные аппараты.
      Только со слов Курбатова техникам стало известно назначение зеркального поля. Потом он проводил их к месту установки приборов и детально разобрал устройство фотоэнергетических плит, с тем чтобы техники знали, как к ним присоединять приборы. Во время объяснения он сказал между прочим:
      - Если бы такими плитами замостить пустынные пространства Узбекской и Туркменской республик с Каракумом, то мы бы получили энергии больше, чем сейчас вырабатывается во всем мире.
      Поразительно! Вадим чуть не задохнулся от волнения. Площадь этих двух республик сравнительно невелика. А если сюда прибавить огромные пространства Южного Казахстана, где тоже Каракум и Голодная степь, то энергии будет во много раз больше. Теперь, глядя на это золотое зеркало, окаймленное зеленью, Вадиму подумалось, что это и есть осколок солнца. Он покорен человеку, который заставил его работать. Так почему же не разбросать по стране тысячи таких осколков, чтобы давали они свет и тепло, чтобы их энергия двигала машины, поднимала целину, строила дома? Что мешает этому? Почему не развивается фотоэнергетика? Спросить бы, узнать. Но если Бабкин задавал осторожные вопросы, касающиеся техники контроля и эксплуатации приборов, то Багрецов, напуганный ночной историей, был нем. Больше того, когда Курбатов уже в лаборатории показывал ему и Тимофею метровую шестиугольную плиту, на которой все соединения были нанесены фотографическим путем, Вадим смотрел на нее издали, даже не наклоняясь, хотя схема представляла собой тончайшее переплетение серебряных узоров.
      Курбатов заметил нарочитость в поведении Багрецова. Вновь закралось смутное недовольство. "К чему это неумное актерство? - думал он, наблюдая за курчавым техником. - То ли он разыгрывает оскорбленного, то ли старается показать, что его здесь ничто не интересует, а потому зря придираются к случайно подобранному на поле осколку?"
      Это настораживало. А, кроме того, Багрецов казался чересчур высокомерным, что вовсе не нравилось Курбатову. Интересно все же - зачем этому парню образец плиты? Допустим, взял он его из любопытства. Бабкин принес еще один кусок. А где третий? Почему Багрецов пожимает плечами? Не знает? Но кто же тогда знает? Коллектив испытательной станции маленький: семь человек, охрана, шофер. Вот и все. Люди проверенные.
      Если предположить, что кто-нибудь из посторонних перелез через забор и ночью отколол кусок от плиты? Невероятно. Лаборатория находится вдали от селений. Кто же решится бродить по пустыне, где нет ни людей, ни дорог? К тому же зеркальное поле окружено фотоэлектрической блокировкой. Никто не может проникнуть сквозь нее - в караульном помещении замигают лампы, загудят сирены. Летчик, который высадил техников, поднялся в воздух моментально. Кроме того, не мог же он на глазах у посторонних колоть зеркальные плиты!
      Вновь, как и в юности, Курбатов встретился с загадкой, опять, как и тогда, она уводила его далеко от лабораторного стола. Сейчас надо узнать причину трещины на зеркальном поле. Что это? Старение материала? Или дело рук человеческих?
      Когда-то по кусочку прозрачной пластмассы - по пуговице - Курбатов искал создателя новой технологии, а теперь он должен найти человека, заинтересованного в других, далеко не таких благородных делах, или признаться, что строительство медного комбината следует отложить, так как даже одна лопнувшая плита, на каком бы секторе ее ни нашли, - очень серьезный сигнал.
      Шагая из угла в угол по кабинету, Курбатов косился на образцы плит, которые он сегодня показывал техникам, и ждал невольно: вот-вот побегут по ним глубокие извилистые трещины.
      - Нет, чепуха, конечно, - вслух успокаивал он себя. - Виноват человек. Но кто? Где искать его?
      Прежде чем вызвать к себе техников, Павел Иванович исследовал осколок, взятый у Багрецова. Никаких отступлений от норм, принятых для плит "К-8"; химический состав пластмассы тот же, фотоэлектрический слой не изменился. Но положение остается тревожным.
      Курбатов колебался. Нужно ли сейчас ехать в город или постараться все выяснить самому? Неудобно без особых оснований тревожить людей. Лучше выждать. На всякий случай он предупредил техников - пусть не болтают.
      В сегодняшних исследованиях осколка ему встретились некоторые трудности. Пришлось пожалеть о недавно допущенной ошибке. Зря он отказался принять аспирантку Михайличенко. Просматривая журналы, где искал статью о новом методе исследования соединений редких металлов, он убедился, что эта работа принадлежит Л. Н. Михайличенко. Руководить работой аспирантки - дело сложное, да и неподходящее для него. Какой он руководитель без ученой степени, к тому же многое перезабывший.
      - Лучше уж пришлите студента-практиканта, - сказал Курбатов. - Найду для него время. Это полегче.
      На испытательную станцию прислали дипломника Кучинского. У него хорошие рекомендации. Парень простой, веселый и услужливый. Узнал, что некому получить в Ташкенте лабораторное оборудование, вызвался это сделать сам, хотя должен заниматься дипломной практикой.
      Сейчас, как никогда, Михайличенко была бы здесь полезна. У Курбатова возникло сомнение: нет ли связи между химическим составом фотоэлектрического слоя и строением пластмассы? В работе Михайличенко приведены случаи воздействия соединений таллия на органические вещества. Она нашла способ, как быстро это обнаружить, и, конечно, помогла бы Курбатову решить вопрос о причине появления трещин на плите зеркального поля.
      "Надо дать телеграмму, - подумал он, чувствуя, что это вызовет ироническую усмешку директора института. - Действительно, странная непоследовательность. Но что поделаешь? Такую работу Кучинскому не поручишь, хотя он скоро станет инженером-технологом по фотоэлементам. Сам выбрал специальность, говорит, что любит ее, а работает без души. Нет, не сумеет он разобраться в методе Михайличенко".
      Конечно, Курбатов мог бы сам заняться этими исследованиями, но тогда нужно все забросить, а ведь столько еще нерешенных вопросов! Кроме того, к приезду государственной комиссии должен быть готов подробный отчет о годичной эксплуатации фотоэнергетического поля.
      Опять и опять мысли инженера возвращались к трещине на плите. Он перебирал всех своих сотрудников, вспоминал людей, которые посещали опытное поле за последние дни. Здесь он хорошо знал всех кроме Кучинского и техников, вчера прилетевших из Москвы. Остальные сотрудники работали у Курбатова целый год. У них было сколько угодно возможностей еще раньше отколоть кусок плиты. Но поле оставалось целым, без единой трещинки. Кучинского здесь не было целую неделю. Он должен приехать только сегодня. А трещина в плите могла появиться лишь за последние четыре дня, потому что до этого Курбатов подробно осматривал восьмой сектор. Значит, не Кучинский. А кто же? Большинство улик против Багрецова. Возможно, и друг его не безгрешен.
      "Нет, надо вызвать Михайличенко", - решил наконец Курбатов. И в ту же минуту невольно подумал; пусть бы она лучше доказала старение плит, чем вину человека. Перед глазами встало бледное, растерянное лицо Багрецова и взгляд его, полный горечи и обиды.
      На Димку сильно подействовала ночная история. После того как вместе с Бабкиным он получил задание и проверил аппараты, он вдруг почувствовал себя скверно и слег. Поднялась температура, кружилась голова, ничего не хотелось есть. Вообще, с Димкой творилось что-то непонятное. Бабкин объяснял его болезнь ночной простудой. К тому же солнце нажгло голову, ведь Димка все утро ходил без шляпы. А солнце в этих краях серьезное, с ним надо вести себя умеючи.
      Техникам отвели маленькую комнатенку, где стояли три кровати, - одна из них была уже занята практикантом, - стол, стулья. Собственно говоря, больше ничего и не требовалось.
      Бабкин уложил друга в постель, достал градусник и приказал каждые два часа измерять температуру. Кто его знает, может, у Димки какая-нибудь тропическая малярия. Хотел было Тимофей доложить "по начальству", что тут один больной объявился, но Димка категорически запротестовал:
      - Ты что? С ума сошел? Курбатов подумает - притворяюсь, разжалобить его хочу.
      Пришлось согласиться. "Эх, Стеши здесь нет! - с сожалением подумал Тимофей. - Она бы живо его на ноги поставила". Тимофей, как многие влюбленные, верил в необыкновенные возможности своей подруги, - никаких врачей не надо.
      Хотя Димка ему и ровесник, но с осени прошлого года Тимофей почувствовал, что стал несравненно старше своего беспечного друга.
      У семейного человека куда больше забот и ответственности перед обществом. Правда, семья у Бабкина небольшая: он да Стеша, знатный полевод из Девичьей Поляны, и живут они пока врозь, но это временно, из-за неповоротливости строительной организации, которая обязалась построить здание филиала института погоды неподалеку от Девичьей Поляны. Во время отпуска Бабкин приезжал к Стеше. Чуть ли не каждый день он ходил на строительство, помогал чем мог, подавал кирпичи, убирал строительный мусор. Но дело подвигалось медленно. Впрочем, так казалось Бабкину. Дом института погоды строители обещали сдать в срок, а Тимофею хотелось сократить этот срок раза в два.
      Димка жалел друга. В самом деле, из-за какого-то пустяка отодвигалось большое человеческое счастье. Стеша ни за что в жизни не уедет из родного колхоза, а Бабкину не хотелось менять любимую специальность. Ведь он специалист по радиометеоприборам. Что ему делать в колхозе? Но вышло великолепно. После ряда исследований, в которых принимали участие Багрецов и Бабкин, видные специалисты предложили построить филиал института погоды в районе Девичьей Поляны. С ними согласились. Бабкин терпеливо ждал, когда он сможет туда поехать, но Стеше это надоело; в один из приездов в Москву вышла за Тимку замуж и на время отпуска увезла его с собой.
      Теперь, конечно, не жизнь, а мучение. Видятся редко. Зимой Стеше посвободнее, она бывает в Москве, недавно приезжала на сельскохозяйственную выставку - и опять домой. А у Тимки нет дома, живет у дальних родственников.
      Багрецов считал, что в двадцать два года рановато обзаводиться семьей, но Тимке можно, он ведь совершенно самостоятельный, к тому же любовь трехлетняя, терпеливая - разве это шутка?
      Втайне Вадим завидовал другу. Стеша, конечно, хорошая девушка, но там же, в Девичьей Поляне, Вадиму нравилась другая - Ольга. Потом она вышла замуж, не поняла, не почувствовала робкой его любви. Да и не любовь это была, а юношеское влечение к чистому, прекрасному, жажда девичьей дружбы. Прошлым летом вновь заныло сердце, будто вошло с него необычное, незнакомое. Может, это и называется любовью? Встречи каждый день, часы и минуты считал до свиданий... И вдруг все как ножом отрезало: понял, что не стоит красивая Надя ни любви, ни дружбы. Ей нравились немое обожание, рыцарская услужливость, горячие слова, над которыми она смеялась, и льстивый шепот друзей. Всех она стремилась поставить на колени, всех покорить. Слишком поздно распознал ее Вадим, хлебнул горя, помучился...
      С тех пор, а особенно после своей женитьбы, Бабкин установил над Димкой суровую опеку: критически оценивал каждую девушку, которую видел с ним рядом. Бабкин не ошибется, он человек семейный, один раз выбрал - теперь на всю жизнь. В этом он был твердо уверен (разве лучше Стеши бывают жены на свете?). Он не допустит, чтобы страдал его лучший друг, за ним глаз да глаз нужен. Хорошо, что Надю раскусил вовремя, а то бы совсем пропал малый.
      Тимофей неловко поправил у Димки простыню и, пробормотав несколько ободряющих слов, ушел. Необходимо было срочно оборудовать монтажный стол, который техникам выделили в общей измерительной лаборатории.
      Оставшись один, Багрецов сбросил простыню, открыл окно. Сразу же пахнуло жаром, будто из печного отдушника. До этого в комнате было прохладно работала холодильная установка. Электроэнергии много, на все хватит.
      Вадим снова лег на кровать, стараясь ни о чем не думать, и даже задремал.
      - Привет болящему соседу! - послышался веселый голос за окном.
      - Кто там? - спросил Вадим, вынимая градусник.
      - Бледнолицый брат твой.
      - Кучинский?
      - А кто же? Собственной персоной. Лежи, лежи, старик. - Кучинский предупредил его движение, заметив, что Вадим хочет приподняться. - Приду сейчас. Потреплемся. Как там в Москве? - И, не дожидаясь ответа, исчез.
      Откровенно говоря, Багрецова не радовала эта встреча. Он знал, что в комнате живет какой-то практикант, но фамилии его не называли. И вдруг - Жора Кучинский! Его-то Вадим знал хорошо. Жили в одном доме, квартиры - через площадку.
      - Будь здоров, старик! - открывая дверь, воскликнул Жора, бросил чемодан на кровать и направился к Вадиму, раскрыв объятья. - Рад, старик, тебя видеть.
      Багрецов увернулся.
      - Не тронь меня. Грипп.
      - Эк тебя не вовремя угораздило! Слыхал, слыхал о твоих подвигах. Костюмчик-то здорово пострадал? - озабоченно спросил Жора, присаживаясь.
      - Как будто бы, - нехотя ответил Вадим. - В Москве отдам в чистку.
      - Зачем в Москве? Ведь я только что из Ташкента. Павел Иванович просил получить кое-какое оборудование. Семь ящиков привез. Скоро опять погулять отпрошусь. Могу, старик, и костюмчик твой захватить. Да не беспокойся, мне это раз плюнуть. В химчистке знакомая девочка.
      - Ей сколько лет? Пять?
      Кучинский рассмеялся, показав золотой зуб.
      - Шутишь, старик. Двадцать с хвостиком.
      - Значит, девушка, а не девочка. И потом - какой я старик? Не люблю я... твоего жаргона.
      Язвительно хмыкнув, Кучинский обиделся:
      - Куда уж нам! Не то воспитание.
      Багрецов смотрел на этого самодовольного розовощекого парня, который ездил по делам в длиннополом зеленом пиджаке, в брюках сиреневого цвета, в узорчатых туфлях, сплетенных из тонких ремешков, видел весь его подчеркнуто "светский лоск", который он умело скрывал от товарищей по институту (зачем гусей дразнить, "стиляг" у нас не любят), смотрел на гладкую его прическу с пышным чубом, который тщательно зализывался, едва Жора переступал порог института, и в душе Вадима поднималось еле сдерживаемое раздражение.
      - Скоро опять поедешь? - спросил Вадим, силясь подавить это неприязненное чувство.
      - Спрашиваешь! Через пару недель. Все отдыхают. А я что, рыжий? Тоже надо проветриться.
      - Устал?
      Кучинский аккуратно подтянул узенькие брюки, выставив напоказ пестрые носки.
      - Нечего подкалывать, старик. Право на отдых. Не придерешься. Ты, конечно, презираешь общество, а я...
      - Погоди. О каком обществе ты говоришь? - перебил его Вадим.
      - Наше, институтское. Помнишь, я тебя знакомил? Ты же знаешь Мишу Вольского, Майю, Элю, Витюшу...
      - Ах, вот ты о ком. Тогда продолжай.
      - Что ты хочешь этим сказать?
      - Ничего особенного. Просто ни ты и ни Эля, даже ни Витюша для меня не пример, - равнодушно ответил Вадим и перевел разговор на другую тему: - Тебе нравится Ташкент?
      - Не совсем. Но я хочу досконально узнать, как там люди живут.
      - Из любознательности?
      Усмешка искривила пухлые губы Кучинского.
      - Тебе хорошо говорить. В Москве зацепился. А я нарочно с дипломом затянул, чтобы в дураках не остаться. Ушлют к черту на рога, ну и будь здоров!
      - Не вижу разницы, где работать.
      - Это для кого как, - раздраженно воскликнул Кучинский. - Тебе и, скажем, твоим друзьям вроде Бабкина все равно, где пыхтеть. Разве вы что-нибудь понимаете в жизни! А у меня другие потребности. Помню, я одну книжку прочел...
      - Скажите пожалуйста! - Вадим уже начал задираться. - Кучинский интересуется книгами! Чудеса. Это какой же том в твоей жизни? Второй или третий?
      - Брось, Вадимище. Поговорим как мужчина с мужчиной, - вкрадчиво сказал Кучинский, дотрагиваясь до его плеча. - Я для тебя, старик, многое могу устроить.
      - Не нуждаюсь. - Багрецов нетерпеливо дернул плечом и еще плотнее придвинулся к стене.
      - Напрасно. Так вот, я начал про книжку... - Кучинский высоко закинул ногу на ногу и приготовился к обстоятельному рассказу. - Ты, конечно, ее читал, увлекательный такой роман, про Гулливера. Автора не помню... - Он выжидательно помолчал, надеясь, что Вадим подскажет фамилию, но тот решил не поддерживать разговора. - Ну да ладно! Всех писателей не упомнишь. Память скверная. Номера телефонов даже забываю...
      Кучинский присел к столу и, рассматривая себя в увеличительном зеркале, продолжал:
      - Не помню, старик, почему, но Гулливер оказался выброшенным на берег. Проснулся и увидел, что каждый его волосок прикручен к колышку. Веселенькое дело! Он даже головы не мог приподнять... Вот так и я, старик, привязан к своей жизни в Москве. Каждый колышек... как бы это сказать, ну... - полезный родственник, знакомый, какой-нибудь приятный дом, где я часто бываю, водная станция, Дом кино, скамейка в "Эрмитаже". Ну конечно, наша квартира, свои ребята, девочки... - говорил он, как бы выцеживая слова. - Вот и посуди, старик: могу ли я уехать из Москвы? Приподниму голову - больно, да и волосы можно оборвать, то есть, я хочу сказать, все самые необходимые связи. Понял теперь, в чем дело?
      - Тут и понимать нечего - быть тебе лысым. Будут развеваться на колышках волосики Кучинского.
      - Думаешь, пошлют?
      - Так же, как и всех. - Вадим передернул плечами. - Даже папа не поможет.
      Это верно. Еще в прошлом году Жора предпринял кое-какие меры, чтоб устроиться в Институт электроники и телевидения, но безуспешно. Теперь будет еще труднее. В пустыне скоро начнут строить медный комбинат, о котором рассказывал Курбатов, раскинутся повсюду зеркальные поля, потребуются десятки инженеров-"фотоэнергетиков". Это редкая специальность. Хорошо, если удастся устроиться в Ташкенте в какой-нибудь "фотоэнергетический трест". А если нет? Придется работать сменным инженером солнечной электростанции. Удовольствие среднее. Нет, Жора, это не для тебя.
      - Может, мне здоровье не позволяет? - пробормотал он неуверенно. - Пустыня не для всех.
      - Святая наивность, старик!
      Последнее слово Вадим сказал с подчеркнутой насмешкой. Кучинский озадаченно посмотрел на него и склонил голову набок, будто к чему-то прислушиваясь.
      - А я уже медицинские связи налаживал. Был один врач на примете.
      - Скажи: за каким чертом ты посвящаешь меня в свои грязные дела? рассердился Багрецов. - Удивительный цинизм.
      - Я ведь не на собрании выступаю, - примирительно сказал Кучинский и поморщился. - Обыкновенный дружеский разговор. Может, я за советом пришел? Ты передовой комсомолец? Передовой. Обязан ты заниматься воспитательной работой среди рядовых комсомольцев вроде Кучинского? Обязан. Вот я непонимающий товарищ, серый. Разъясни ошибки, перевоспитай меня.
      - Видно, этим делом займутся твои товарищи по институту.
      - Подумаешь, пригрозил! - процедил Кучинский. - Я откровенный человек и святого из себя не строю. У меня вполне естественное желание - остаться в том городе, где живу. Могу я этого добиваться или нет?
      - Но какими средствами?
      - Не важно, старик. Все так делают.
      - Кто все? Миша, Майя, Эля?
      - Не только. Я тебе говорю - все!
      - Не клевещи! - Вадим вскочил с кровати. - Я знаю всех наших ребят. Какой ты комсомолец! Карьерист грязный!
      - Тоже мне чистенький! - Глаза Кучинского сердито выкатились. - Учить порядочных людей захотел, а сам... Знаю, на кого ты заглядываешься... Конечно, красивая девуля, но известно ли тебе...
      - Еще одно слово, и я... я тебя убью!
      Багрецов проговорил это совсем тихо, со сжатыми кулаками подходя к Кучинскому. Никто и никогда не видел Вадима в таком состоянии. Он готов был броситься на Жорку и выкинуть его в окно.
      Отодвинув зеркало, Кучинский на всякий случай поднялся.
      - Что ты глаза вытаращил? Все говорят. Ее видели...
      - Уйди! - Багрецов схватил Кучинского за плечи и, распахнув дверь, вытолкнул в коридор.
      Стараясь успокоиться, Вадим вышагивал по комнате восемь шагов от окна до двери. Он был глубоко оскорблен. Всем существом ненавидел он Жорку.
      Но вот тот опять показался в окне.
      - Брось дуться, старик. Откуда я знал, что у тебя с ней по-серьезному!
      Багрецов молча задвинул решетчатые жалюзи.
      "Опять этот негодяй ничего не понял", - возмущался Вадим, зная, что поступил бы так же, защищая честь любой девушки - знакомой или незнакомой.
      Как-то однажды в притихшей палате подмосковного дома отдыха, когда перед сном люди делятся впечатлениями прошедшего дня, один нагловатый студент из старшекурсников начал хвастаться своими успехами у девушек, причем говорил о них грубо, пренебрежительно, не щадя самолюбия товарищей. Да, именно самолюбия! Вадим вздрагивал при каждом слове пошляка, как от удара хлыста.
      Произошла неприятная сцена. Вадим встал и, натыкаясь на стулья с одеждой, повернул выключатель. "Смотрите, товарищи, на эту свинью! - указал он на хвастуна. - Может, покраснеет".
      Жмурясь от яркого света, парень вскочил с кровати и, развернув могучие плечи, угрожающе направился к Багрецову. Но в позе Вадима было столько уверенности и правоты, что противник невольно попятился. Худощавый малый спокойно глядел на него, подтягивая трусики.
      За Вадима вступились товарищи по комнате. Им было немного совестно за себя. Но что поделаешь, не каждый решится на ссору с соседом, и, главное, по такому поводу. Ведь дело же не касается тебя непосредственно!
      Прислушиваясь к торопливому биению сердца. Багрецов никак не мог успокоиться. "Бывает же так, - думал он, - поздороваешься с человеком, а потом два дня руку моешь, кажется она грязной, липкой. Ну и тип этот Кучинский!" Он старался быть объективным, хотел уяснить - откуда у комсомольца Багрецова появилось столь неприязненное отношение к своему сверстнику?