Но кто бы пожелал оказаться в положении Багрецова? Все против. Он одинок. Можно ли ему не посочувствовать?
      Жора, упоенный своей победой, остановился возле стола, где сидел задумчивый Багрецов, и, посасывая зубочистку, процедил:
      - Печальный демон, дух изгнанья...
      Наклонившись над тарелкой, Вадим делал вид, что занят едой, а внутри все. кипело. Он боялся вспылить, наговорить дерзостей.
      А Кучинскому хотелось нащупать Димкино больное место. Что же в конце концов произошло? Вчера поздно вечером Димка и аспирантка мило беседовали на дальней скамейке, а сегодня избегают друг друга. Маруся тоже на него зверем смотрит. Сложные взаимоотношения! Кто в них разберется? А вдруг Лидия Николаевна приревновала Димку к Марусе? Забавная история!
      Больше ничего не мог придумать Кучинский, воображения недоставало. Да это и понятно. На привычных ему вечеринках с танцами под радиолу все ссоры объяснялись просто: неудачный флирт, мелкая ревность, грязная сплетня. Других поводов и не было. Мелкие дела, мелкие интересы, не люди, а инфузории. Багрецов однажды назвал Жорку "говорящей амебой". Этой "амебы" Кучинский ему до смерти не простит.
      - Плохо твое дело, старик, - сказал он комически унылым голосом и по привычке уперся в стол животом. - Никакого аппетита. Вот и Лидия Николаевна не пришла, тоже аппетит пропал. От жары, что ли?
      Вадим бросил ложку.
      - Чего ты от меня хочешь?
      - Ничего. Кактус ты, а не ребенок. Весь в колючках, дотронуться нельзя.
      - Вот и не трогай.
      - Ладно, старик, поостерегусь. А что я сказал? Лидию Николаевну вспомнил. Марусенька тоже ее вспоминает. Правда?
      Сидевшая за соседним столиком Маша вздрогнула и потупилась. "Неужели Лидия Николаевна рассказала не только Багрецову, но и этому болтуну? Вот уж не ожидала". А Кучинский, не зная истинной причины ее волнения, приписал это своей проницательности, Значит, он прав: Марусенька приревновала.
      Лениво покачиваясь, он сказал, обращаясь к Багрецову:
      - Жалко мне тебя, старик. За двумя зайцами погонишься...
      - Пошляк! - в ярости вскрикнул Вадим, вскочил и неосторожно опрокинул тарелку. - Амеба! Да я не знаю, что с тобой сделаю!
      Он подступил к Жорке, сжимая кулаки, а тот, втягивая голову в плечи, пятился назад и бормотал:
      - Ну, ты не очень... не очень. Пошутить нельзя...
      Стоя в дверях, Курбатов и Лида молча наблюдали эту сцену. Жорка их заметил первым, что придало ему бодрости, и он приосанился.
      - Выпей воды, старик. Надоели мне твои фокусы.
      Курбатов подозвал к себе Багрецова.
      - Придется вас откомандировать. Не вижу другого выхода.
      Опустив голову, стоял перед ним Вадим и бездумно смотрел, как из-под стола выползал мутный ручеек пролитого супа.
      - Павел Иванович, простите его. - Бабкин разводил руками, искал слова и не находил их. - Не понимаю, что с ним такое... Жара, климат... Не знаю.
      - Тем более, - сухо прервал его Курбатов. - Один справитесь.
      Лиде было до слез жаль Багрецова, но, вспомнив вчерашнюю историю и ее последствия (сейчас только она получила выговор от Курбатова за небрежное хранение лабораторных записей), не могла найти в себе силы вступиться.
      - Мне очень неудобно, Павел Иванович. - Жора смущенно прикрыл глаза длинными ресницами. - Но я тоже за него прошу. Шуток человек не понимает. Вот и получается: бухнешь иной раз, не подумавши, а он - на дыбы. Вы меня простите, пожалуйста...
      Роль благородного друга Кучинскому удалась в совершенстве. Лида ему улыбалась, Бабкин просветлел лицом, Маша взглянула на него восторженно, и даже у Павла Ивановича на губах показалась добродушная усмешка. Но Жора переборщил и все испортил.
      - Мы с ним давнишние друзья, - сказал он, обнимая Вадима. - И отныне будем жить в мире.
      Багрецов с отвращением сбросил его руку.
      - Никогда. Ты мне чужой... И не только мне, а всем честным людям. Жаль, что не все понимают это.
      - Оставьте его, - приказал Курбатов, когда Бабкин бросился к Вадиму. - Он сам ничего не понимает.
      Эта сцена возмутила Павла Ивановича. В своем упрямстве мальчишка далеко зашел. Все ему нипочем. Но гневный искренний его порыв заставил Павла Ивановича задуматься. Так ли уж он прав, когда упрекал Багрецова в клевете? Вряд ли он мог так искусно играть в принципиальность. Если бы старался скрыть свои нечестные поступки, то вел бы себя иначе, а не лез на рожон. Подлые дела обычно прячутся в темноте, а Багрецов либо чересчур наивен, либо ни на что подобное не способен.
      В столовой остались Курбатов и Лида. За другим столом - Кучинский с обиженной миной. Он обратился с каким-то вопросом к Павлу Ивановичу, но тот ответил односложно, из чего Жора понял, что начальник не оценил как следует его благородный порыв в защиту Багрецова. Это вызывало тревогу. А вдруг Нюрка призналась во всем или ее застала Михайличенко, когда та выписывала формулы? Во рту сразу пересохло.
      Кучинский наскоро выпил чай и пошел в аккумуляторную. Надо все узнать. Дождавшись, когда Маша понесла аккумуляторы в лабораторию, он приоткрыл дверь. Нюра сидела за столом и что-то отмечала в журнале. Услышав шаги, она подняла испуганные глаза, в которых Жора прочел самое страшное, чего так опасался. Пряча волнение, он стал расспрашивать. Убедившись, что Нюра его не выдала, посоветовал: если вновь зайдет разговор о тетради, ссылаться на ревность, на любовь и ни в коем случае не открывать истинную причину.
      - Не могу. Совестно, - низко наклоняясь над столом, говорила Нюра. - Разве бы я когда позволила...
      - Вы, Нюрочка, эти шуточки позабудьте. Ничего не выйдет. - Жора взял с окна зубило, которым она раскалывала куски едкого калия, подбросил его на руке. - Кто вас, девочки, знает, на что вы способны? Некоторые пользуются вот этим инструментом не по назначению.
      - Вы же сами просили. - Нюра растерянно заморгала.
      - Не отказываюсь. Я человек благородный. Но что я просил? Крупиночку, Жора показал кончик мизинца. - Ничтожную. Кто же мог подумать, что вы разворотите целую плиту? Государству убыток, да и вообще дело не очень красивое. - Жора положил перед ней зубило. - Вот вам для памяти. Адью, детка, и не глупите.
      Насвистывая, он ушел. Нюра резко сбросила зубило на пол, уронила голову на стол. Глаза были сухими. Злоба на Кучинского, жалость к самой себе туманили сознание. Все спуталось. Вчера распускала вязаную кофточку. Лопнула нитка, глубок выпал из рук, покатился под стол. Она бросилась за ним, нитка зацепилась за пуговицу, потом где-то запуталась, появились узелки, которые не развяжешь. Спутавшиеся нитки надо было выбросить, связать концы и начать работу сызнова.
      Если бы и сейчас так сделать. Жизнь тянулась ровно, как нить. Вдруг появился узелок. Хотела развязать его быстро и наделала ошибок, запуталась. Если бы выбросить, вырезать из жизни все эти дни, полные запутанных ошибок, связать концы и начать жизнь сначала!
      Нюра услышала, как вошел кто-то. Наверное, Маша. Не скажи она, все получилось бы иначе. Предательница!
      Но это был Багрецов. Пришел выбрать маленькие аккумуляторы для контрольных аппаратов. Принесенные Машей не годились, оказались велики.
      - Простите меня, - сказал Вадим, выбирая аккумуляторы, расставленные на стеллажах. - В последний раз надоедаю. Наверное, завтра уеду.
      Какое дело Нюре, когда он уедет. Пусть хоть сегодня, скатертью дорога. Кляуз будет меньше. Этого она не сказала - пусть сам догадывается. Злость тлела в ней, но не могла разгореться, ведь Нюра понимала, что уезжает он не по своему желанию и что в этом повинны она и Кучинский.
      Вадим выбрал два аккумулятора. Заметив на полу зубило, поднял его, положил на стол.
      - Теперь уже не понадобится.
      Что он сказал такого? Почему Нюра залилась краской, нервно засмеялась и, отвернувшись, стала перелистывать журнал?
      Этим зубилом она разрубала куски едкого калия для электролита, которым заливались маленькие аккумуляторы переносных измерительных приборов. Считая, что его обязательно откомандируют, а Бабкин обойдется уже готовыми аккумуляторами, Багрецов упомянул о зубиле, которое, дескать, больше не потребуется.
      Будь Вадим похитрее, он бы заметил смущение Нюры и постарался выведать у нее причину смущения. Но он понимал лишь одно - что Нюра жертва подлости Кучинского. Только это владело его мыслями, и он по какому-то наитию спросил напрямик:
      - Кусок плиты с восьмого сектора был нужен Кубинскому?
      Нюра тяжело задышала, отвернулась и не ответила. Багрецов подождал с минуту.
      - Тетрадь была нужна Кучинскому?
      Трудно рассказать, что творилось в душе Нюры. Где-то глубоко пряталось мелкое, гаденькое чувство: не сознаваться, молчать. Но он спросил не случайно. Нет уж, лучше пусть ее уволят, а кривить душой она больше не будет. Не может. Измучилась. Хватит.
      А Павел Иванович? О нем Нюра думала уже по привычке, и любовь казалась далекой. Все это было когда-то давно-давно, а сейчас она испытывала чувство глубокого стыда, будто завязла в грязи и на нее все показывают пальцами...
      Кто стоит перед ней? Чужой человек. Может быть, завтра его уже не будет здесь. Но, кажется, он хороший, честный. Нюра искала в вопросах Вадима корысть и не находила. Он не скрывал от людей своих привязанностей и ненависти. Не любил Кучинского и говорил об этом ему в лицо. Он не мог скрыть ее дурного поступка, как бы хорошо ни относился к ней. А Кучинский? О нем она думала с отвращением и не могла понять, какими льстивыми речами заставил ее верить больше ему, чем другим. Почему он связал ее тайной?
      И Нюра поняла, что этого никогда бы не позволил Вадим и никто другой из тех, кого она здесь знала. Никто из честных людей. Вот почему она должна ответить на прямой вопрос Багрецова.
      Выслушав Нюрино сбивчивое признание, Вадим схватил ее за руку и потащил в кабинет Павла Ивановича.
      - Не могу. Не пойду. Сами скажите, - неожиданно для Багрецова заупрямилась Нюра.
      Вадим остановился в нерешительности. Совершенно ясно, что Курбатов захочет сам поговорить с Нюрой. И без всяких посредников. Багрецову Павел Иванович ни за что не поверит. В то же время не хотелось подвергать унижению Нюру. Ведь если она пойдет сейчас к Павлу Ивановичу признаваться 6 своей ошибке, то должна будет сказать, во имя чего эту ошибку совершила. Но разве при таких обстоятельствах объясняются в любви?
      Вадим не оправдывал Нюру - поступила она нечестно, - но любовь надо щадить.
      - Павел Иванович сейчас у себя. - Вадим посмотрел на часы. - Придете к нему через десять минут. Ручаюсь, что разговор будет только по существу. Ни о чем другом он расспрашивать не станет.
      Выходя из аккумуляторной, Вадим нос к носу столкнулся с Кучинским. Жорка смерил его насмешливым взглядом. Но в этом взгляде Багрецов заметил тревогу.
      У Павла Ивановича сидела Лида. Переступив порог, Багрецов спросил:
      - Вы заняты, Павел Иванович? - Ему не хотелось разговаривать в присутствии Лиды.
      Курбатов сидел у стола спиной к двери и ответил не оборачиваясь:
      - Садитесь. Вопрос о Кучинском, так я понимаю?
      - Вы не ошиблись, - спокойно сказал Багрецов. - Именно о Кубинском. Но я уже не буду о нем говорить. Пусть скажут другие.
      Курбатов и Лида переглянулись. Торопливо, чтобы успеть до прихода Нюры, Вадим стал доказывать, что нельзя затрагивать чувства девушки и требовать от нее полной откровенности.
      Волнуясь, Багрецов говорил сбивчиво, путано, и Курбатов не понимал, чего от него хотят. Минуту, назад Лидия Николаевна умоляла пожалеть Мингалеву и намекала - нельзя, мол, оскорблять ее чувства, а теперь этот мямлит о каких-то щекотливых обстоятельствах. Сговорились они, что ли?..
      Разговор с Мингалевой происходил без свидетелей. Она плакала, и это не удивляло Павла Ивановича - у многих девушек глаза на мокром месте. Он утешал ее как мог, а она рыдала, вытирая платком красные, вспухшие веки.
      Павел Иванович растерянно наливал воду в стакан, успокаивал девушку, наконец, отчаявшись, выбежал в коридор.
      - Лидия Николаевна, где вы? Помогите.
      Нюра заплакала пуще прежнего.
      - Не зовите... Я сама.
      Ну что с ней делать? Не легко быть начальником!
      Немного успокоившись, Нюра рассказала о Кучинском, об осколке с восьмого сектора, о тетради и тридцать второй странице. Павел Иванович нисколько не сомневался в ее искренности. Актерства здесь не было. Но почему же, рассказывая о том, как ее упрашивал Кучинский, и, видимо, понимая, что особого преступления она не совершила, Мингалева плакала навзрыд, будто ее сейчас отправят в тюрьму.
      Что Павел Иванович понимал в женском сердце? Видно, потому и не удалась его личная жизнь, потому и остался он одиноким. Кто знает, почувствуй он сейчас наивную девичью любовь, открой истинную причину слез, все бы получилось иначе. Может, не сразу, не скоро, но оценил бы и слезы и чистые помыслы, простил бы ошибку Нюры Мингалевой. Нет, ничего не понимал Павел Иванович и, утешая ее, говорил обыкновенные, пустые слова: "Все выяснится, все будет хорошо". А она не верила. Нет, хорошего никогда не будет. Наверное, он догадался и презирает ее за глупую любовь. Несчастный она человек! Бежать, бежать отсюда!
      После рабочего дня Курбатов вызвал Кучинского, который обо всем уже догадывался, но бежать не собирался. Больше того, надеялся, что все обойдется благополучно, даже если он сохранит тайну, откуда получил задание. Нельзя подводить полезных друзей. На кого же тогда опираться?
      Все было продумано. На каждый вопрос заготовлен ответ. Вот почему Кучинский, входя в кабинет начальника, чувствовал себя более уверенно, чем на экзамене по самому простому предмету.
      Курбатов не хотел терять времени на дипломатическую подготовку. Он не верил, что мальчишка может быть завербован иностранной разведкой. Кроме того, кусок плиты и лабораторные записи Михайличенко вряд ли должны интересовать матерых разведчиков. Мелкая цель, не стоящая риска.
      - Скажите, Кучинский, - обратился к нему Павел Иванович, когда тот независимо развалился в кресле. - Вам разве не хватает материала для лабораторных исследований? Зачем вам понадобился образец с восьмого сектора?
      Жора пригладил волосы на затылке.
      - Видите ли, Павел Иванович, я уже вам докладывал, что соединительные проводники, напечатанные на пластмассе, можно сделать тоньше. Сократится расход серебра. Но потом я усомнился. А вдруг в результате окисления серебра они от времени будут становиться, все тоньше и тоньше? Решил проверить и попросил Нюру Мингалеву, когда она будет осматривать соединительные коробки, достать мне малюсенький осколочек. Девочка, конечно, перестаралась, Кучинский выразил на лице виноватую улыбку, - кусок принесла порядочный. Нельзя было ей поручать. Но, простите, об этом я не подумал.
      - К чему же привели ваши исследования?
      - Пока еще не закончил. Понимаете, Павел Иванович, серебро прочно связано с материалом плиты, и я не мог до него по-настоящему добраться. Долбил, пилил, откалывал по кусочку... Кстати, Павел Иванович, нельзя ли мне, с вашего разрешения, получить еще один осколок с поля? Хотелось бы продолжить работу.
      Курбатов молча кивнул, объяснения показались ему вполне правдоподобными. Кучинский даже предугадал вопрос - куда делся осколок, над которым он трудился? Он мог бы принести из лаборатории остатки - опилки, стружки. Но разве по ним узнаешь, откуда они получены? Михайличенко не нашла признаков старения пластмассы и фотоэлектрического слоя, поэтому плиты все одинаковы как на поле, так и в лаборатории, недавно присланные с завода.
      Дым папиросы расползался по комнате, искал выхода. Павел Иванович следил, как тянется он синеватой струйкой под дверь, и думал: кто же все-таки виноват?
      Кучинскому не нравилось молчание Курбатова. Надо предупредить вопрос о дневнике. В том, что этот вопрос будет задан, Жора не сомневался. Чуть покачивая ногой и рассматривая полоски на пестрых носках, он заявил с неподдельной горечью:
      - А все-таки у вас, Павел Иванович, трудно работать. Народ какой-то странный подобрался. Человек я пока еще неопытный, теоретически и практически не подкованный, - говорил он, втайне надеясь, что это признание ему на пользу. Курбатов не возьмет его в новую лабораторию и не оставит здесь. - Нужен совет, помощь. Нельзя же вас беспокоить по каждому пустяку. А спросишь Лидию Николаевну, не обрадуешься. Усмешечки. Ну как же, она аспирантка! Техники тоже смеются - паяльником не умею пользоваться. Нужны мне были кое-какие данные. Спросил Лидию Николаевну, а она шуточками отделывается. Жаловаться я не люблю. Хотел взять тетрадку, а она ее в комнату унесла. Попросил помочь Нюру Мингалеву. Не знаю, что из этого выйдет...
      - Так уж и не знаете?
      - Павел Иванович, я честно говорю. Мне надоели насмешки Лидии Николаевны. Она считает, что я ничего не добьюсь, Вот и хотел ей доказать. Кроме того, пусть не таскает технические дневники по комнатам. Неудобно.
      - А что, собственно говоря, вас там интересует?
      - Окисление серебра.
      Павел Иванович на всякий случай перелистал дневник Михайличенко и еще раз убедился, что в нем ничего подобного не было. Его поразила наивность дипломника. Вероятно, он спутал окисление фотоэлектрического слоя, о котором было записано на тридцать второй странице, с окислением соединительных проводников. Это насторожило Курбатова, но Кучинский постарался развеять его подозрения, жалуясь на Лидию Николаевну, будто она нарочно вводит его в заблуждение, боясь, что он использует ее работу для своего диплома.
      - Зачем мне это нужно? - уныло говорил Жора. - Химик я никакой, почти все перезабыл, спрашивать неудобно, самолюбие не позволяет...
      - Неудобно спрашивать? А рыться в чужих дневниках удобно?
      - Я этого не делал, Павел Иванович. - В голосе Кучинского слышалась укоризна. - Но когда документы растаскивают по домам, то можно и проучить. Откровенно говоря, с этой выпиской я хотел прийти к вам.
      - Мелкая месть, товарищ Кучинский. Я о вас был лучшего мнения.
      - Как хотите, Павел Иванович. Может, это и глупо, но я считал своим долгом предупредить...
      Оставшись один, Курбатов старался проанализировать события последних дней и уже склонялся к мысли, что всю эту историю можно позабыть, так как в ней не было ни разглашения тайны, ни другого преступления. Правда, выявились некоторые неприятные свойства характера Кучинского, ошибка Лидии Николаевны, наивное упрямство Багрецова, детская доверчивость Мингалевой. Определились характеры, теперь легче здесь будет работать.
      Кое-какие подозрения все же оставались. Из рассказа Мингалевой Павел Иванович выяснил, что она откалывала кусок плиты, пользуясь зубилом. Вот почему в осколках Лидия Николаевна нашла повышенное содержание щелочи. В стружке и опилках, которые предъявил Кучинский, оставшихся от исследований плиты с восьмого сектора, щелочь не обнаружена...
      Несмотря на все превратности судьбы, Кучинский верил, что ему удастся выполнить задание Чибисова. Может быть, официальным путем, через Курбатова, ему будут предоставлены материалы Михайличенко.
      Все как будто бы успокоились. Еще вчера над зеркальным полем висела черная туча. Люди ходили с сумрачными лицами и лишь по привычке улыбались, стараясь скрыть тревогу и раздражение.
      А сегодня туча рассеялась, выглянуло солнце, и только легкий туман какой-то недоговоренности, неясности окутывал лабораторию. Толком никто ничего не знал, хотя каждому из сотрудников были известны отдельные факты, некоторые малопонятные поступки, но сочетать их вместе и сделать выводы никто не решался.
      Багрецова оставили в лаборатории. Вместе с Бабкиным он заканчивал установку датчиков в разных концах зеркального поля. Сам начальник по-прежнему возился с исследованиями ячеек под действием самого яркого света. Результаты оставались неутешительными. Правда, пока еще ни одна из испытанных ячеек не отказала, однако именно это и тревожило инженера. Значит, нет материала для анализа, значит, нужна массовая проверка ячеек непосредственно на поле. Михайличенко было разрешено испытать несколько плит, но она почему-то медлит. Так, ничего не выяснив, с тяжким камнем на сердце Павел Иванович и уехал в Ташкент.
      Вот тут-то и началась настоящая работа. Ссора ссорой, а к приезду Курбатова проверка должна быть закончена. Поднимались тяжелые плиты, в нужных местах высверливались дырки, растворителем снимался тонкий слой пластмассы над серебряной полоской, потом (Димка все же продвинул свое предложение) приваривался проводничок, другой, третий, а когда плита становилась от них лохматой, надевались бирки на каждый вывод и плита осторожно опускалась в свое гнездо. Из картона были склеены длинные и узкие коробки, в них оставлялись лампочки, к которым припаивались провода от ячеек. Коробки ставились боком, так, чтобы лампочки, защищенные от солнца, - иначе не заметишь, если какая-нибудь погаснет, - были видны издалека.
      Курбатов, ученый с большим опытом, изобретатель и экспериментатор, не додумался до такого простого решения потому, что привык к совершеннейшим приборам, к хорошо оборудованной лаборатории. А Багрецов и Бабкин совсем недавно были моделистами. Лаборатория не притупила в них вкуса к простым моделям, молодые специалисты еще не разучились пробовать батарейку на язык, вырезать угольники, шайбы и колесики из консервной банки.
      И если Курбатов думал о тысячах самописцев, которые бы следовало поставить на зеркальное поле, чтобы возможно полнее выявить работу ячеек, то техники обошлись простыми лампочками. У Курбатова иное направление мысли. Его мучили сложные вопросы технологии: где искать ошибку, что произойдет при взаимодействии разных слоев, при повышении температуры, при изменении спектральной характеристики? Он смотрел вглубь, а ребята стремились лишь определить, какая ячейка испортилась. Этому были подчинены все их мысли, все желания. Отсюда и успех.
      Науку не делают одни академики. И настоящий ученый не будет пренебрегать опытом и знаниями своих помощников.
      Нюра работала в аккумуляторной. Она знала, что это нужно, к своим обязанностям относилась добросовестно, но никогда не испытывала радости в труде. Она не верила, что малообразованные девушки, вроде нее, могут что-то придумать у себя на заводе. Конечно, пишут в газетах, но ведь это о девушках особенных, редких.
      Сейчас ею владело единственное желание - искупить вину, загладить ошибку. Как? Чем? Только трудом, чтобы руки не знали роздыху, чтобы глаза слипались и тяжелели веки. Пусть издевается Кучинский, ее это нисколько не трогает.
      Проходили дни, и Нюра стала замечать, что работает она вовсе не затем, чтобы загладить вину. Она попросту не может без этого. Ей нравится, как все горит в руках. Заметила она и другое. Все спорят, ищут, как лучше, быстрее подготовить плиты к испытаниям. Поначалу казалось, что спорят по пустякам: какой длины должны быть выводные концы, как удобнее расположить лампочки - в два или три ряда, какой глубины должна быть коробочка и так далее. Потом она поняла, что из всего этого складываются большие дела, и сама стала втягиваться в споры и доступные ей технические поиски. Незаметно для себя Нюра приобщилась к творческому мышлению.
      Раньше, когда училась на курсах, она механически заучивала правила, решала задачки, оставаясь к ним равнодушной, - ни ума, ни сердца они не затрагивали. И вдруг точно прорвалась мутная пленка, и Нюра стала зрячей. Простая перестановка коробок на зеркальном поле, подпайка проводничков, последовательные и параллельные соединения - ничего особенного, примитивная техника, но все это было познано Нюрой не по учебнику с картинками, а на опыте.
      Утром, приходя на дежурство в аккумуляторную, где на щите поблескивали приборы с буквами "V" и "А", она видела перед собой ожившие портреты Вольта и Ампера. Они улыбались ей, приветствовали как новую знакомую.
      На восьмом секторе выстроились рядами длинные коробки с лампочками. Надо было следить, не погаснет ли какая-нибудь из них. Дежурили по очереди Нюра и Маша после работы в аккумуляторной. Им это было удобно, так как они работали в разные смены.
      После нескольких дежурств Нюра попросила, чтобы коробки поставили полукругом, - так удобнее для обзора, не нужно бегать вдоль поля. Просьбу ее удовлетворили с радостью, и теперь, сидя на одном месте, она могла следить за сотнями лампочек. Нюра страшно боялась, что именно в ее дежурство погаснут десятки лампочек, замрут у нуля стрелки вольтметров, и это будет началом гибели всех будущих зеркальных полей.
      Иногда приходил Кучинский.
      - Рыбку ловите, Нюрочка? - ехидно спрашивал он. Нюра не отвечала. Но ей казалось, что и впрямь сидит она на берегу озера и ждет, не вздрогнет ли стрелочка-поплавок.
      Пока все обходилось благополучно. За первые два дня испытаний из нескольких сотен проверяемых ячеек погибли только шесть, которые сразу же забрала Лидия Николаевна для анализа.
      Во время обеденного перерыва Багрецов всегда заменял Нюру. Несмотря на то, что он работал в пятерке, вместе со всеми, чувство одиночества его не покидало. Правда, Тимофей сменил гнев на милость, но Лида почти не разговаривает, Маша тоже дуется, Нюра от стыда глаз не поднимает.
      А Кучинскому хоть бы что. Он не чувствует за собой вины, усмехается, подтрунивает над покрасневшими, как он говорит, "кроличьими глазками" милой Нюрочки и предлагает от ее имени написать признание Павлу Ивановичу.
      - Вы же не умеете, детка, - цедит он сквозь зубы. - Берите карандашик, продиктую.
      Вадим это слышал, бледнел от гнева, готов был задушить его, но вездесущий Бабкин оттаскивал друга в сторону и благодушно увещевал:
      - Не связывайся. Сам помрет.
      Бабкин тоже возмущался, да что толку!
      Иной раз Бабкин представлял себя на месте секретаря институтской комсомольской организации. Приходит к нему Багрецов жалуется - Жорка такой-сякой, немазаный. Надо поставить о нем вопрос на бюро.
      "Предположим, - соглашается Бабкин. - Однако - нужны факты".
      Димка рассказывает о несчастной любви Нюры Мингалевой и о том, как Жорка ее злобно вышучивает.
      "Ай, как нехорошо, - скажет Бабкин. - Ну, продолжай, продолжай".
      Тут Димка вспомнит о желании Жорки остаться в Москве, промямлит еще что-нибудь - и все. Наконец, скрепя сердце, Бабкин вызывает Жорку на бюро и говорит: неудобно смеяться над девушкой, раз у нее такое несчастье.
      "Верно, - согласится Жорка. - Характер у меня веселый. Я с открытой душой, а люди обижаются. Спасибо, товарищи, спасибо. Учту на будущее".
      Потом его спросят, почему он так жаждет, устроиться в Москве, когда людей его специальности не хватает на периферии. Тут Жорка нагло усмехнется и скажет: "А кто же не хочет жить и работать в столице нашей родины? Найдите мне такого чудака!"
      Все эти соображения Бабкин не скрыл от друга. Димка сжал голову руками.
      - Ничего не пойму. Как во сне, - говорил он, раскачиваясь, будто стараясь заглушить острую боль. - Значит, я дурак. У меня отвратительный характер. Я клеветник, склочник, а Жора паинька, умница. Он не полезет на рожон, и ручки у него чистенькие, потому что грязные дела делают за него другие. Дипломат, черт бы его побрал! Таким и жить легко.
      - А тебе трудно?
      Димка поднял голову. В глазах его заметались холодные искры.
      - Очень трудно, Я никогда не скрываю - своего отношения к людям. Ни хорошего, ни плохого.
      - Не всем это нравится. Люди обидчивы.
      - Значит, я перед Жоркой лебезить должен? В глаза ему заглядывать? Он попросту негодяй, и в этом виноват ты... Да, да, ты! Но не один, а многие похожие на тебя... Жорка обидел Нюру, а ты меня за рукав держишь: не связывайся, мол, сам помрет. А он не помрет, а будет жить и развиваться, как микроб в мясном бульоне. Тепленькая нейтральная среда.
      - Чего ты от него хочешь? Просто не понимает человек, что шуточки его не всегда уместны.
      - А ты ему подскажи. Скверно, мол, девушек обижать, мерзко, - не без ехидства посоветовал Вадим. - Попробуй.
      - Ну и попробую. Будь уверен.
      - Так он тебя и послушает!
      - Спорим. - Бабкин протянул руку.
      Вадим отмахнулся, не веря в силу Тимкиного убеждения. Уж если коллектив Жорку не переделал, то о других мерах воспитания и говорить нечего.
      Глава 13
      ПО ТУ СТОРОНУ ЗЕРКАЛА
      В семье Жоры Кучинского всегда царили мир и взаимопонимание. Отец был, по-видимому, счастлив, мать - тоже, если не считать мелких огорчений, которые доставлял ей беспечный сынок. Но что с него спросить - молодо-зелено, пусть повеселится, пока можно, пока родители живы, слава богу, есть кому о нем позаботиться.
      Петру Даниловичу Кучинскому, отцу Жоры, некогда пользоваться теми благами жизни, которые он заслужил многолетним трудом. На даче он бывает редко, вместо отдыха на курорте приходится серьезно лечиться, глотать резиновую кишку, сидеть на строгой диете и пить вонючую горько-соленую воду. Удовольствие маленькое.
      Заботясь о здоровье главы семьи, жена, Ирина Григорьевна, отобрала у него персональную машину - тебе, мол, полезно ходить пешком, а мне она нужна. С тех пор Петр Данилович никогда не видел своей "Победы" и лишь случайно узнал, что за последний год у нее сменились три шофера. Никто из них не мог вынести причуд Ирины Григорьевны.
      Утром она ехала с домработницей на рынок, днем - в комиссионные магазины, потом к приятельницам, на дачу, в театр, в гости. Но это еще не все. Шоферу надо было отвезти сына начальника в институт, оттуда - на теннисный корт, на водную станцию, покатать с девицами, потом каждую доставить домой. Но и это пустяк. У Ирины Григорьевны есть сестра с мужем, а у того - племянница, у племянницы - подруга, у подруги - брат. Все они пользовались добротой Ирины Григорьевны, которая прекрасно справлялась с обязанностями диспетчера. Машина не простаивала ни минуты.
      Начальнику гаража все это было известно, но он не хотел ссориться с Ириной Григорьевной - женщина она властная, что пожелает, то и сделает. А Петр Данилович оставался в блаженном неведении. Он что-то слыхал о лимитах на горючее, но Ирина Григорьевна знала об этом лучше его и с помощью трусливого начальника гаража, желающего ей угодить, все устраивала как нельзя лучше.