Опустил глаза. Долго молчал.

«Понимаешь ли — помнишь ли, что ты сказала мне этими травами, йолэнни-ини?»

Разделю твою боль — пусть не ранит память былого,

Пусть не омрачит сердца скорбь.

Я все вижу и понимаю.

Позволь мне быть твоей ученицей.

Ты один — любовь моя, надежда моя навеки.

Я вижу путь мой, я иду…

— Трава Странников. Трава Дороги… Ахтэнэ, ты совсем не за этим пришла. Ты ведь знаешь все это не хуже меня.

— Трава Дороги… — повторила она и неожиданно для себя самой спросила: — Учитель… а вернуться можно? Если шагнешь за Грань?

— Не знаю, — глухо, словно через силу. — Но… если нужно, если что-то не окончил, не завершил, и больше некому…

Так уже было.

— Когда-нибудь и я…

Неоконченная фраза обожгла ее — стало невыносимо, до немоты страшно. Как от того видения, о котором не могла рассказать даже Учителю. Даже ему. Именно ему.

Ее взгляд упал на его руку с тяжелым браслетом наручника на запястье — он больше не прятал от нее рук.

— Оковы ненависти, — бессмысленно-размеренно, не осознавая смысла слов.

— Что?..

Она смотрела прямо в его растерянное лицо, смотрела невидящими, широко распахнутыми глазами:

— И оковы ненависти не разбить… Ортхэннэр однажды ведь пытался…

Потом — вдруг, порывисто:

— Учитель, откуда я помню это?

Он почти бессознательно отметил: не «знаю» — «помню».

— Ведь это было так давно…

— И танец Хэлгэайни…

— И танец Хэлгэайни… Откуда ты…

Он поднялся, прошелся по комнате, стараясь не хромать — по привычке.

— Ахтэнэ…

«Как тебе объяснить, как рассказать тебе это. Я многое знаю… Многое — но не все. Меня почитают бесстрашным — и вот теперь я боюсь. Боюсь ошибиться. Боюсь разбудить твою память — не знаю, не понимаю почему. Одного слова будет довольно, а я не смею произнести это слово… Скажи, полынный стебелек, видишь ли ты то, что вижу я? И что будет с тобой, если ты вспомнишь? Что станешь делать ты? Что делать мне…»

— Ахтэнэ, я… я не знаю.

Благоразумие — милосердие — трусость… не все ли равно, как называть. Не понимаю себя. Или — это ты, та — ты, и ты вернулась?..

— Учитель…

Голос позади — неожиданно глуховатый. Он, не оборачиваясь, почувствовал, как она склоняет голову, как бессильно опускаются ее плечи.

— Ты, наверно, устал… Я… пойду.

Без надежды на то, что он остановит ее.

— Приду… в другой раз. Потом.

Он не смел обернуться.

— Я пойду, — совсем тихо. И вдруг: — Кори'м о анти-этэ.

Он вздрогнул и обернулся. Она повторила, глядя ему в глаза:

— Кори'м о анти-этэ, Мелькор.

И, мгновение помедлив, подняла руки — открытыми ладонями вверх.

Знак открытого сердца — знак того, что этот разговор останется между ними — просьба об ученичестве, в которой нельзя отказать — или… Или — все это вместе? И — имя вместо привычного — «Учитель»… Он коснулся ее рук — ладонь к ладони:

— Кор-мэ о анти-этэ.

Взял в ладони ее лицо — как доверчиво, как беззащитно смотрит, Тьма, какие глаза, губы почти детские — сердце мое в ладонях твоих, слова древнего языка, и — имя вместо привычного — «Учитель»…

— Я пойду…

Он молча кивнул. Она пошла к двери — легко и странно неуверенно, снова чем-то напомнив еще беспомощного маленького олененка; он закрыл глаза — и услышал тихое, похожее на стон:

— Учитель, Мелькор — кто я?

И — нет ее в комнате. Как сон.

Он подошел к столу, невольно прислушиваясь к затихающим — неверным, словно вслепую, — шагам и поднял сухой стебель серебристой полыни.

Бедная девочка. Она таки вернулась к нему. Велика же та любовь, что позволяет вернуться из-за порога смерти… Наверняка он все понял. И снова он будет бояться чужого чувства, опять спрячется. Опять будет беречь себя и лелеять свои страдания. Или все же осмелится открыть свое сердце? Или хотя бы сказать — «я не люблю тебя»? Честнее все же, чем так мучить бедняжку…

Больше она не приходила. Не спрашивала ни о чем. Когда они все же встречались — нетрудно затеряться среди полутора тысяч людей, — приветствовала его легким поклоном, прижав ладонь к сердцу, и проскальзывала мимо — легкая, тоненькая, кажущаяся невероятно юной в своей мужской одежде.

…Льалль поет тихо — словно стебли трав под ветром.

Как мучалась она, подбирая — те, единственные, хрустальные слова — в одиночестве, в тишине, где терн и можжевельник, — ну почему обязательно терн и можжевельник, ведь было — другое: высокое небо и весенний непокой ветра с горьким чистым юным запахом трав… когда пришло — это: лицо твое — полет сокола, и больше я не знаю слов — им-мэи кэнни дэнъе.

И слов больше не стало. Да и все равно не смогла бы она сказать их — никогда.

Режущие струны — стальные; собственный, со стороны слышащийся ломкий какой-то голос — ей всегда не хватало дыхания, но сейчас это неважно — никто ведь не слышит:

Файи-мэи таа айантэ -

Къантэй-мэи тайаа эрто…

Отпустите меня в небо,

Отведите меня к дому -

Там осока поет ветру,

Под луной — голубые травы;

Там в ладони мне лягут звезды

Серебром бубенцов горьким -

Файи-мэи таа айантэ -

Къантэй-мэи тайаа эрто…

Ушли слова с детства знакомого языка; стали — иные, и показалось — всегда было только так, и травы вставали по грудь — аи эрно-эме, мельдо…

Там вишневых цветов жемчуг -

Лепестки в серебряной чаше,

Там сплетаются стебли судеб -

Травы встреч и светлой печали -

Файи-мэи таа айантэ -

Къантэй-мэи тайаа эрто…

Во сне она летала — высоко в прозрачном небе, таком праздничном, родниково-чистом, что не было для него иного имени, кроме — айантэ.

Там цветы колдовской ночи

Станут птицами на рассвете,

Будут пить из моих ладоней

Капли звезд и вино тумана -

Файи-мэи таа айантэ -

Къантэй-мэи тайаа эрто…

…каплей росы, говорил он, стань пером птицы в ладонях ветра — пусть он летит сквозь тебя, пусть поднимет тебя над землей, над холмами в лиловой вересковой дымке — все вверх, вверх — распахни крылья — лети…

Во сне она знала, как это — летать.

…Там надежда — солнцем рассветным,

Там сердца распахнуты ветру,

Сокол кружит в высоком небе,

На равнине звенит вереск…

Файэ-мэи таа айантэ -

Къантэ-мэи тайаа эрто…

Льалль поет тихо — словно стебли трав под ветром…

…Она вошла — нерешительно, словно силой заставляя себя идти. В этот час обычно редки были гости — люди все-таки опят по ночам. В такие минуты он принадлежал только себе. Он мог быть самим собой. И были это страшные часы, потому что это были часы откровенности. Днем — он еще мог надеяться на лучшее, на то, что все будет хорошо, а в тишине ночи беспощадное осознание надвигающейся беды, неотвратимой и жестокой, все сильнее сжимало его сердце. Он совсем не казался величественным сейчас — усталый седой человек. Он сидел, ссутулившись, за низким столом, обхватив голову руками, и не мигая смотрел на белый огонек — маленькую звездочку в хрустальном кубке. Крохотный магический светильник. Тоскливое развлечение. А ночь тянется, тянется без конца… Много ли еще осталось таких ночей… Уже скрылся в тумане нездешних морей горький свет похищенного Сильмарилла. Скоро взойдет он кровавой звездой — знаком войны и мести Врагу…

Тихий-тихий голос сзади:

— Учитель… Можно?

Он вздрогнул, неожиданно выхваченный из бесконечной круговерти своих мыслей:

— А? Кто здесь? Ты? Зачем ты здесь, дитя мое?

Отчаянные, горькие глаза, покрасневшие от слез:

— Ты сейчас так сидел, Учитель… И рукава сползли… Так тяжело стало…

Он внутренне выругал себя. Неужели даже наедине с собой нельзя быть самим собой… Но что с ней такое? На себя непохожа… Всегда такая спокойная, уверенная, а тут… И голос…

— Так с чем ты пришла? — спросил, как мог, мягко.

— Я? Я… так. Учитель, знаешь… — Она попыталась улыбнуться, но губы ее жалко задергались. Она расплакалась — так дети плачут от горькой обиды, нелепо вытирая руками глаза. Он быстро встал и, взяв ее за плечи, слегка подталкивая, подвел к столу.

— Садись. Успокойся, пожалуйста. Вот, выпей. Так что случилось?

— Да нет, я уйду… Как глупо…

Попыталась усмехнуться сквозь слезы.

— Никуда ты не уйдешь. Говори, что случилось? Разве я могу отпустить тебя с твоей бедой — одну?

Ему показалось — она немного успокоилась. Он медленно ходил взад-вперед, глядя куда-то мимо нее. А через мгновение она дрожащим комочком прижалась к его ногам и зашептала, смеясь и плача:

— Учитель, я люблю тебя. Люблю. Вот я и сказала…

Наверное, ничего глупее нельзя было ответить:

— Что же теперь делать…

Таким беспомощным он себя еще никогда не чувствовал. Он поднял ее — осторожно, дрожащими руками.

— Дитя мое… бедная девочка… Что же мне делать с тобой…

Она стояла, закрыв глаза; потом вдруг гордо, почти с вызовом, вскинула голову, губы искривились в горькой улыбке:

— Знаю, ты — для всех, ты не можешь быть — для одного. Но я люблю тебя, и перед всеми готова сказать это. Что мне до того, что ты никогда не сможешь полюбить меня? Я живу во имя твое и за тебя умру, когда придет час. Я знаю, что будет, и прошу тебя лишь об одном: позволь остаться здесь, не отнимай у меня хотя бы этого последнего счастья — умереть за тебя. Ведь большего ты не можешь мне дать. Знаю все, что будешь говорить, все, что подумаешь, — все равно. Я прошу тебя.

И после такого признания он — спрячется? Снова примет этот дар и беспомощно будет стоять, как последний трус?! Ну почему? Может, он тогда бы переменился, может, эта любовь заставила бы его сделать первый шаг навстречу своим братьям… Я не верю в ТАКИХ Валар, как в этой Книге. Они знали, что такое любить. Они поняли бы его и простили — хотя бы ради этой девочки.

Или он — боится измениться?

Почему?!

Она же любит его!

Ей хватило смелости открыться — а что он?

А ему не хватило отваги откровенно объясниться с ней. Неужели так трудно сказать — «я люблю» или «я не люблю», тем более когда она так распахивает перед ним свою душу…

«Нет. Нет! Никто больше не умрет за меня — так. Никогда я не смел заставлять. Теперь так будет… Ты не умрешь. Ты не будешь меня любить. Великая Тьма, у тебя такие же глаза… как же я раньше не понял… ведь просто не позволял себе понять, поверить… Ты — та же? Другая? Не надо, не надо, зачем тебе, это страшная кара…»

— Но почему же — я…

— Потому, что тебе плохо. Тебе больно за всех. Неужели никому не дано взять хоть часть твоей боли? И еще одно… Да, женщины любят за страдания. Но разве ты не знаешь, что ты прекрасен? Прекраснее всех в Арте? А я только женщина…

— Прекрасен… — Он криво усмехнулся. — Посмотри на меня получше.

Она выдержала его взгляд:

— Да. Ты прекрасен.

— Девочка. Уж кому-кому, а мне известно, кто красив, а кто нет. Гортхауэр — во всем лучше меня. Я сам дал ему этот образ. Я знаю. Почему не он?

Она тихо и грустно улыбнулась:

— Я люблю тебя, Мелькор… — И повторила на древнем языке: — Мэллъе-тэ, мэл кори.

…Как сказка. Печальная и прекрасная сказка. Красавица спит в пещере у темного озера среди елей; спит волшебным сном — пока не придет тот, кому суждено будет разбудить ее… Он приходил сюда, подолгу стоял у ее ложа, вглядываясь в лицо спящей, не смея понять, почему оно кажется ему таким мучительно-знакомым, не смея назвать ее по имени…

…Этот человек был предводителем одной из многочисленных шаек изгоев, изверившихся во всех — и в эльфах, и в их западных покровителях; враги всем, кроме самих себя. И все же Враг был первым врагом. Тем более — златокудрому дому Хадора. Наверное, он изрядно насолил оркам — видавшие виды воины Аст Ахэ не помнили, чтобы отбитый у орков человек был искалечен до такой степени. Хуже всего, что орки влили человеку в горло какое-то зелье, не позволявшее впасть в забытье. Первой мыслью было — прикончить его, чтобы не мучился. Но потом решили все-таки попробовать спасти ему жизнь. Сначала везли осторожно, потому что он кричал от боли при малейшем сотрясении. Затем пустились во весь опор, уже не обращая внимания ни на что — иначе не довезли бы.

…Эти большие серые глаза были так похожи на глаза Гортхауэра в тот день, когда он умирал у него на руках… Сразу понял — один он ничего не сможет. Пятеро лучших учеников помогали ему. Это тянулось так долго — бесконечно долго, вечно… Когда наконец закончили, оказалось, что прошло двое суток. Человек спал. Теперь он будет жить…

Долгие дни прошли. Пережитый ужас остался позади — страшным сном; только в золото волос подмешалось изрядно серебра. Он не знал, куда попал, но, поскольку его лечили и обращались с ним хорошо, думал, что это эльфийское поселение, а седой величественный владыка — наверное, какой-нибудь эльфийский правитель. Говорили с ним на его родном языке — неожиданно, но приятно. А черные одежды… Что ж, видно, много горя пережил, потерял близких…

Говорить с ним было хорошо, хотя и странно — кто в такие времена говорит о красоте и мире? Печальный мудрец, жаль его. Такие гибнут в нынешние времена. Смерть забирает самых беззащитных, а они-то, как правило, и есть лучшие. Как странно дрогнуло его лицо, когда человек назвал свое имя — Хурин. Славное имя, и не во всяком знатном роду человеку осмелятся дать его. Может, этот, печальный, знал сына Галдора? Ведь эльфы, говорят, бессмертны…

А чуть позже Хурин мельком увидел руки собеседника. И впервые подозрение проникло в его душу. Вскоре он осмелился спросить у одного из своих лекарей, как имя того, кого здесь называют Учителем…

Удар был страшным. Словно предательство лучшего друга. Он так привязался к этому эльфу… Враг… нет, невозможно. Враг, которого он знал по рассказам, совершенно не походил на того, кого он видел перед собой. И то был не обман, Хурин чувствовал это. Но как же понять все, что о нем говорили? Эта раздвоенность так измучила его, что он начал придумывать самые невероятные объяснения. Пережитой ужас вновь неотвратимо заполнял его душу. Ночь он провел без сна, почти на грани безумия; мысли его путались, и жуткие видения клубились во тьме. Утром его вынули из петли — еще живого, по счастью!..

Наверное, сильно изменились люди с тех пор. Или этого человека орки уж слишком жестоко пытали. Я бы постарался выжить и бежать, чтобы продолжать сражаться. Но ведь столько тысячелетий прошло… И я не могу сказать, что бы сделал я, если бы меня так пытали, да и потом, я очутился бы у Врага, да еще в такую пору, когда поражение эльфов и Эдайн казалось почти полным…

Как бы мне сейчас тоже хотелось вот так, запросто пообщаться с кем-нибудь с ТОЙ стороны… Но ведь не осталось никого. И я не смогу ничего, ничегошеньки проверить, убедиться или разочароваться…

…Вала стоял рядом с человеком и сурово смотрел ему в глаза:

— И зачем же ты сделал это, Хурин? Неужели я дал тебе повод?

Человек отвел взгляд и, смежив веки, откинулся на подушки. Говорить было тяжело и мучительно стыдно.

— Прости. Но сомнения истерзали меня. Я не знаю, чему верить. Не так легко забыть все, чему учили с детства. Я хочу верить тебе — и не могу. Послушай, я говорил с тобой, я не верю, что ты так чудовищно жесток. Я не знаю, зачем ты велел меня лечить. Если для новых мучений, то лучше убей меня. Верю, ты знаешь жалость. Может, я обманываюсь и ваш обычай велит убивать пленных мучительной смертью, но хотя бы ради своего прошлого сжалься надо мной! Ведь ты пришел в Арду из любви к ней, так вспомни же свое прежнее имя! Ведь не всегда ты был таким!

— Верно, — тяжело сказал Вала. — Верно, Хурин. Не всегда. Когда-то я даже умел летать, смеяться и петь. Пока брат мой не сломал моих крыльев, не отнял мою радость, не лишил меня песни. Но имя свое я помнил всегда. Я никогда не менял его и не изменял ему. Странно, что и ты помнишь его смысл. Почему? Почему не Восставший в Мощи Своей?

— Но я же знаю язык эльфов…

— Другие тоже знают, но почему-то не понимают… Благодарю и за это. За то, что поверил в мое милосердие. За то, что поверил мне. Жаль, что твой тезка не был столь понятлив… Когда встанешь на ноги, я отпущу тебя. А пока, — Вала коротко усмехнулся, — ты мой пленник.

Он не сразу покинул Твердыню. Здесь его уже никто не считал врагом, и свободы его никто не стеснял. Странно, но мысль о побеге никогда не приходила ему в голову. А иногда он покидал черный замок в горах и подолгу бродил по лесам. И, должно быть, сама судьба вывела его — сюда…

…Как сказка. Печальная и прекрасная сказка. Красавица спит в пещере у темного озера среди елей; спит волшебным сном — пока не придет тот, кому суждено будет разбудить ее… Он долго смотрел в юное печальное лицо спящей, а потом, не удержавшись, наклонился и поцеловал ее. И это тоже было — сказкой, потому что она открыла глаза и улыбнулась ему. Он не сразу решился задать вопрос:

— Кто ты?..

Шорох-шепот:

— Ахтэнэ…

И все же он не принял ее любви. Испугался. Нет, скорее всего он просто ее не любил. Не умел он любить. И что же сделал с ней? Лишил памяти? Ладно, пусть я не прав — он хотел спасти ее. Но — честно ли это было по отношению к Хурину? Ведь она его не любила. Все это неестественно…

Я вспомнил не столь давнюю историю — о любви Эовин к Арагорну. Но там, по крайней мере, все было честно сказано, да и любила она его, как любит простой ратник великого военачальника. А здесь было другое…

Неисповедимы путь любви…

«…Неужели судьба всегда будет так жестока? Неужели и эти — погибнут? Как же прекрасны они своим счастьем…»

— Долго ты был моим гостем, Хурин. Теперь, когда ты совсем здоров, ты можешь уйти.

— Куда же мне идти теперь? Разве я смогу уйти один? Разве ты позволишь взять с собой это сокровище?

Лицо Валы стало очень серьезным и печальным:

— Напротив. Я хочу, чтобы вы ушли. Вот что. Я отпускаю тебя, но с одним условием. Ты уведешь своих людей отсюда на Восток. И никогда вы не поднимете меча против моих воинов. И — береги ее.

— Я все исполню. Но почему — на Восток?

— Не спрашивай. Так я велю. А завтра пусть у нас будет радость — пир и веселая свадьба. Нечасто здесь такое бывает…

Красивая сказка. И, наверное, не на пустом месте возникла. Все сказки не просто так рождаются. Мой университетский учитель, помню, пытался выискать в них отражение неких природных явлений или древних обычаев. Довольно любопытно, а иногда и убедительно. Но мне больше запомнилась та сказка, которую мне в детстве рассказывала мать. Сказка о Берене и Лютиэн. Потом, уже став старше, я прочел эту повесть так, как она была записана в старину. И поразился разнице. В сказке Лютиэн — дочь короля Зачарованного королевства, имени короля даже не упоминается. Просто король. Она заточена в башне, откуда ее длинные волосы струятся до земли. Сидит она там потому, что отцу ее предсказали, что она выйдет замуж за простого смертного. Ну, Берен-разбойник ее находит, идет к ее отцу, тот дает ему три задания, которые он с помощью ее мудрых советов и волшебных слуг и выполняет. Добывает корону Моргота, убивает Великого Волка и ловит чудовищного черного кота Тевилдо. Потом — счастливая свадьба, на которой Берену дают напиток бессмертия, после чего он не может покидать границ Зачарованного королевства. Я слышал эту сказку несколько раз, и у нее было два конца — в первом случае Берен так и остался в Зачарованном королевстве, а во втором он покинул его пределы и пошел проведать родные места. Оказалось, там уже прошло много столетий и о Берене лишь сказки рассказывают. И тут чары спадают, и Берен рассыпается горсткой праха…

Может, и одна из многочисленных сказок о красавицах, спящих в развалинах дворцов зачарованным сном, тоже пошла от настоящей истории?

Не знаю.

Но мне нравится эта повесть. Тут мало о Свете и Тьме — зато много о простом, о том, чем мы привыкли жить. И это выше самых высоких материй…