ГЛАВА 21

Дата — а назгул его знает, какой сегодня день.

Месяц вроде бы хитрон, 35-го дня.

Весна, короче, близится

Я уже несколько ночей не спал, потому как господин Линхир поручил мне совершенно особую работу, и в ней, скажу прямо и честно, я не преуспел. Дело было деликатным и касалось личности господина первого советника. Его не называли по имени, он предпочитал быть — Советником. При дворе он был довольно давно, но выдвинулся где-то с полгода как. Я видел его несколько раз. Человек без возраста — ему могло быть с одинаковым успехом и с полсотни, и под сотню. С пышнейшей белой бородой. Этакий вечный благообразный мудрец. Мнения о нем были самые разные — от нескрываемого восхищения, вплоть до обожания, до резкого неприятия. Но — ни одного среднего мнения. Откуда он взялся при дворе — вот тут ничего ясного сказать было невозможно. Конечно, не с улицы пришел. Но все концы как-то терялись. Кто его представил? Откуда он вообще взялся? Как он сумел так незаметно возникнуть и так смиренно держаться в тени трона, что даже господин Линхир спохватился только сейчас?

Надо сказать, что я сумел выяснить только то, что Советник родом из Арнора, как и я. Или, по крайней мере, явился оттуда. Он точно происходит не из высокого рода — иначе я знал бы, и не из богатой семьи — я тоже знал бы, и не из ученой братии — и это я тоже знал бы. Все ниточки как-то незаметно обрывались — и связать их воедино или проследить до конца пока возможности не было. Так что я отчитался в неудаче, раздал задания своим людям — а их у меня всего-то двое — и снова засел за Книгу. Вопрос о господине Советнике я оставил пока открытым, но это не значит, что я оставил его вообще. Я не привык бросать дело на полпути, тем более если тут есть тайна. Повременим пока. Позже, может, что и откроется.

Чем дальше я читаю, тем сильнее меня занимает вопрос об отношении к Мелькору. Это обожание и постоянная боязнь хоть чем-то его оскорбить. Может, он и вправду излучал некое обаяние, которое заставляло людей и Эллери полностью доверяться ему? Я с трудом могу представить себя на месте его ученика. Я понимаю, что, к примеру, на Востоке отношения ученика и учителя всегда основаны на полном подчинении и полном доверии ученика к учителю. Учитель всегда прав. Может, от Мелькора это и пошло?

Я почитал своих учителей. Но я никогда не относился к ним — так. Обожание — слепо. Оно исключает уважение за настоящее дело. Я мог ненавидеть своего домашнего наставника, который порол меня то и дело за безобразия, но он замечательно умел втолковывать азы. Я насмешничал над своими университетскими учителями — но почитал их за знания и умения их передать. Я первое время хотел придушить нашего десятника, который измывался над нами на плацу и орал на нас: «Ленивые уроды, вы что, хотите жить вечно?» Я — хотел жить, пусть и не вечно, и его наука как раз и спасла мне потом жизнь…

А наука Мелькора не спасла жизни его ученикам. Валар увели эльфов в Валинор, спрятав от тягот мира, как говорил Мелькор, чтобы сделать из них себе красивые живые игрушки. Но разве то же самое не делал Мелькор? Эллери — разве они погибли не потому, что были не способны противостоять этим самым тяготам? Представьте себе — Мелькор сдался, его увели в Валинор судить, Гортхауэр тоже за ним последовал, а они остались одни. И что? Смогли бы они сражаться с орками? Да никогда. То есть без Мелькора и Гортхауэра им пришел бы конец. А вот нолдор, плюнув на Валар, прости, Единый, уходят в Средиземье — одни, без поддержки, без помощи, в неведомые земли, к неведомым опасностям — и в первом же сражении бьют орков так, что дай Эру! Стало быть, чье учение лучше? Кто самостоятельнее?

Эллири — тоже живут в земле, отгороженной от всего мира. Что с ними станет, если преграда вдруг однажды падет? И зачем они — такие? Чтобы у Мелькора был свой милый садик, где он сможет быть добрым учителем. Разве эта земля — не игрушка для него?

Но это все о народах, которые он, почитай, создал. А ведь на его стороне были людские племена и целые народы, уже имевшие за плечами не одну сотню лет самостоятельной жизни. Я примерно могу предположить, чем он привлек их. И вот теперь передо мной повести о них.

Плотные листы шелковистого белого материала, сшитые поначалу, видимо, в отдельную тетрадку и потом уже вшитые в книгу. Перед ними был лист пергамента с рисунком черной тушью, а под ним надпись на ах'энн.

АСТ АХЭ — ТВЕРДЫНЯ ТЬМЫ

Ангбанд, Железная Тюрьма, оплот Зла. Удушливый дым, вызывающий в воспаленном мозгу кошмарные, лишающие разума видения, вьется над Тангородрим — над горами, чьи обломанные ядовитые клыки впиваются в истерзанное небо. Кто вернется назад из тех, за кем с лязгом сомкнулись железные челюсти Врат Ангбанда? Страшны мрачные подземелья, подобные лабиринтам, где лишь звон тяжелых мечей и хриплый лай команд да горестные стоны узников. Здесь обитель порождений бездны, орков; здесь измысливают чудовищные мучения для пленных, пытки, ломающие тело, калечащие душу, сводящие с ума. Здесь царство ужаса и ненависти. Здесь оплот того, кому неведомо милосердие, для кого честь — лишь пустой звук: Черного Врага Мира, Моргота.

Аст Ахэ, Твердыня Тьмы, замок скорбной мудрости. Ночью густой туман окутывает бесснежные Горы Ночи, Гортар Орэ, навевая печальные, странные видения. Стройные гордые башни, словно высеченные из мориона и обсидиана, вырастают из скал, устремленных в небо. Кто вступит во врата Аст Ахэ — что увидит он, что изведает он? Бесконечны анфилады сумрачно-прекрасных высоких залов, высеченных в камне, где невольно тише начинают звучать голоса и редко звенит серебро струн. Здесь не поют веселых песен менестрели: горькая память и высокая скорбь в их балладах, светлая печаль по ушедшим навсегда. Здесь не место бессмысленной жестокости, здесь властвует суровый закон чести. Здесь оплот того, кто стал учителем и защитником людей: Черного Валы Мелькора.

Воин Тьмы посмеется над нелепыми страшными сказками об Ангбанде. Верный сочтет безумцем говорящего об Аст Ахэ. Где правда, где ложь? Кто сможет пройти по грани между Светом и Тьмой, кто посмеет увидеть истину?

…Стать воином Аст Ахэ — великая честь, которой удостаиваются лишь лучшие. И каждый мальчишка в землях Властелина Тьмы мечтает, что в восемнадцать лет вступит в Черную крепость как воин Аст Ахэ. Каждый верит, что его тут же пошлют в бой, каждый готов отдать жизнь за Властелина. Но лишь на пятый год можно стать одним из Черного Воинства — многое должен постичь юноша, прежде чем сможет он сказать о себе: «Я — воин Аст Ахэ».

Воины Аст Ахэ не носят блистающих доспехов и ярких плащей. Одежды их черны, как скорбь, и нет гербов на их черных щитах. В бою каждый из них стоит десятерых, но жестокость чужда им. Никто из Черных Воинов не откажет в милости раненому врагу, никогда кровь женщины, ребенка и старика не обагрит меч воина Аст Ахэ.

Воины Аст Ахэ — ученики Властелина. Честь для них дороже жизни; они мудры, и вожди прислушиваются к совету Черных Воинов.

Ты можешь быть простолюдином или сыном вождя: для Аст Ахэ равны все, и сын вождя может остаться простым воином, а простолюдин — стать предводителем войска. Аст Ахэ нужна твоя сила, твой ум, твой талант, твое сердце: иных заслуг нет, иной меркой не меряют здесь людей. Воин Аст Ахэ — справедливость и мужество, мудрость и твердость. Воинство Аст Ахэ — щит Властелина для тех людей, которых называют «низшими»; меч Властелина, разящий врагов.

Пройдет десять лет, и ты сможешь покинуть Аст Ахэ: другой займет твое место. Ты можешь остаться, но в Аст Ахэ нет стариков. Тот, кто чувствует приближение старости, — уходит. И до конца жизни его будут почитать люди, а вожди и старейшины — прислушиваться к его советам.

Ибо на всю жизнь для людей он — воин Аст Ахэ.

Дальше — хотя и было видно, что писалось той же рукой, — почерк менялся. Насколько я понял, здесь было использовано начертание, применявшееся при писании самого сокровенного — дневников, 'писем другу, стихотворений.

Что связывало нас? Братство. Слово это говорит все — и ничего. Все воины Твердыни были братьями. Я не скажу, что узы, связующие таэро-ири, крепче кровных уз: они — иные. У Твердыни одна душа, одно сердце. И все мы — одно.

Мы не были — да и не могли быть — одинаковыми. Похожи были лишь тогда, когда впервые приходили в Аст Ахэ: мальчишки, жаждавшие подвигов и великих свершений. Во всех юных жажда эта неистребима. Но, хоть меньше трети становится воинами Меча, мало тех, кто покидает Твердыню в разочаровании. Он учит нас ценить дар, живущий в каждом из нас.

Я сказал — «он учит»? Но учимся мы у Таэро-ири — искусству честного ремесла. Он же просто — есть. И потому мыслю я, что никогда в грядущие века не будет ничего подобного Твердыне, ибо душа ее и сердце ее — Тано.

Мы не думали об этом. Когда впервые видишь сосну на горной вершине, открытой ветрам, сжимается сердце от неясной тревоги. Но проходит день, другой — люди привыкают, тревога оставляет их. Мы не боялись за него. Для нас он был всегда; в нас не рождалось мысли, что его может не быть. И сейчас мне странно говорить — он беззащитен…

Дар же свой мы не выбирали; редким был он ведом прежде, чем мы приходили в Твердыню. Не знаю, как умел он раскрывать этот дар. Должно быть, странно будет узнать потомкам моим, что предок их был не воителем, но Мастером Флейты, что рукоять меча не столь привычна была рукам моим, сколь поющее дерево и сталь резца. Однако же всех нас учили владеть мечом — а потому на рассвете я отправлюсь в путь, из которого, ведомо мне, не вернусь, как не вернется и никто из нас.

Тот, кто будет читать эти строки, — да узнает он: не было Зова и не было приказа. Но и помыслить не могу о том, чтобы остаться. Тяжело объяснить, что ведет нас в бой, из которого не выйти живым. Быть может, в грядущие времена скажут, что узы таэро-ири стали проклятием нашим, цепью, увлекшей нас к краю пропасти и дальше — в бездну. И мне не разубедить их: никому из таэро-ири не суждено надолго пережить падение Твердыни.

Мы оставались — таэро-ири а т'айро-ири — до последнего часа своего. Мы не знали одиночества ни в жизни, ни в последние мгновения перед шагом за Грань. Но не сможет жить тот, кто лишился души, из чьей груди вырвали сердце. Когда оборвутся нити, связующие нас, мы — не сможем быть. Ни к чему оттягивать час смерти.

Пусть покажется это странным — мы идем на смерть, потому что не хотим умирать. Не хотим умирать в пустоте одиночества. Узы родства не заменят уз т'айро-ири.

Нарекут ли нас безумцами или героями — об этом не хочу думать. Никому не дано понять, что ведет нас, — я бессилен объяснить и нет слов, чтобы рассказать. Поймет лишь испытавший.

Так записал я, Хоннар эр'Лхор, в год от Прихода в Земли Севера 716-й, в последний год Твердыни, сего дня пятнадцатого знака Таили.

Я отодвинул Книгу. Вот. Взгляд с другой стороны. Взгляд наших противников. Взгляд побежденных.

Великие Валар, как же это мне напоминает… муравейник. Неспособность существовать самостоятельно… Неужели он и людей сумел лишить воли к самостоятельному существованию, подчинив их себе полностью? Когда погиб Нуменор, наши предки нашли в себе волю жить даже после такой потери. Жить и хранить память. И ныне я говорю — я нуменорец. Хотя Нуменора уже давно не существует…

Тут много будет крови и жестокостей. И, конечно, в этом будут виноваты эльфы, неспособные понять величия замыслов Учителя, и наши предки. Эдайн. Ну что ж, я читывал харадские хроники и повести. А уж если почитать то, что осталось от последних лет Нуменора, — так там и похлеще будет.

Я невольно посмотрел на пухлые, тщательно пронумерованные и надписанные тома документов из Умбара и Гондора времен государей-отступников. Я в свое время весьма пристально их изучал — надо сказать, сухое изложение событий иногда куда сильнее действует, чем самое кровавое, самое жестокое описание.

Как ни страшно это звучит, я привык к жестокости. И к бесстрастной жестокости отчетов, и к жестокости полной чувства повести.

Но я, пусть это звучит самонадеянно, достаточно… м-м… неглуп, чтобы из-под кровавого слоя чувств извлечь зерно истины. Их, истин, много бывает даже в одной фразе. Но здесь главная истина в том, что мы — похожи. Стало быть, я сумею их понять.

Я хочу понять.

Я — смогу.

АХА — НАЧАЛО

…На этот раз Волк забрался далеко на юг, к озерам. Недаром забрался, довольно думал он про себя: зверье здесь непуганое, а в озере рыбины водятся — загляденье: одну он добыл — руками поймал, подцепив под жабры, — прямо у берега в мелкой, по колено, воде — здоровенная, и чешуя отливает полированной медью. Рыбину он спек на углях, скупо посыпал горячее розоватое мясо крупными серыми крупинками соли и съел. Всю. Кости только остались да пригоршни три крупной медной чешуи — хоть монисто делай. Вечерело, торопиться было некуда, а потому Волк, которого от сытости тянуло в сон, пристроился у костра, завернулся в меховой плащ — осень есть осень, по ночам подмораживает иногда — и заснул.

Сладко спалось на сытый желудок, и проснулся Волк, только когда солнце уже стояло высоко над горизонтом. Полежал немного — на осенний холодок из-под теплого меха, говоря по чести, не хотелось совсем, — потом решительно поднялся, потянулся блаженно…

И тут увидел.

Черные, нет, очень темные, как дымчато-просвечивающие кристаллы, в которые шаманы смотрят, чтобы видеть духов ушедших, прямо из тела горы вырастали башни — в зубчатых венцах, с тонкими иглами шпилей. Кое-где меж башнями были переброшены легкие кружевные мосты, арки, вились высокие лестницы… И все это казалось — живым.

Что-то я не понимаю — Гортхауэр ведь вырастил достаточно страшный замок, да и описания времен Белериандских Войн говорят отнюдь не об ажурном легком сооружении… Или, может, он подошел с севера, а там фасад был совсем иной? Угрожающий — для врагов, манящий — для тех, кого надо было привлечь?

Волк долго разглядывал это, неведомое, невиданное, пытаясь понять. Что ж это творится-то? Вечор еще не было ничего такого, и вот — нате вам… Он сдвинул брови, теребя тонкий ремешок оберега, задумался тяжело.

И тут вдруг его осенило: это бог. Потому что больше никому не под силу выстроить за ночь вот такое. Бог поселился у Трехглавой Горы, Небесный Вождь, Ннар'йанто.

Волк, не отводя глаз от невероятного чертога, подхватил копье и двинулся на север, то и дело оглядываясь через плечо — не исчезло ли чудо. Надо было спешить. Надо было рассказать людям — он вернулся, Небесный Отец ирайни-Лхор…

…И, разумеется, никто ему не поверил. Старейшины, и вождь, и колдун — все они выслушали его рассказ. Внимательно. Не перебивая. И — не поверили. Потому что никто с незапамятных времен не видел богов, ходящих среди людей.

И конечно, не поверили молодые охотники, которым за чарой медового хмельного напитка уже заплетающимся языком Волк поведал о горной обители. И тогда, ударив кулаком по дубовой щербатой столешнице, Волк побился об заклад на копье, охотничий нож и голову в придачу, что не врет.

Копье было доброе, нож — прадедовский еще, из странного светлого железа, которое не брала ржа.

Ойе! Да чему же было Мелькору тогда их учить, ежели у них ТАКОЕ железо было? Это они еще до него выплавляли железо, подобное тому, что делали эльфы да гномы времен расцвета Эрегиона!

И еще — «Небесный Отец вернулся»… Значит, они его и прежде знали? Значит, знали… И те, кто поклонялся ему и принимал его дары, и те, кто бежал от его Тени…

Голова немедленно была признана наименее ценным и как заклад отвергнута с негодованием.

— А ты отведи туда — поглядим! — веселился Дарайна, второй сын вождя.

— И отведу! Хоть поутру! Хоть прям счас!

— И отведи!

— Отведу! — рявкнул Волк и еще раз с размаху шарахнул кулаком по столу. Для убедительности, надо полагать.

Вызвались чуть не все — «непременно поутру», как заявил Дарайна. На трезвую голову, однако ж, поостыли: с Волком идти решили человек пять, да и те поход отложили на пару дней.

— Чертоги там, не чертоги, — рассудительно басил Борг-Медведь, — а коли охота хорошая — что ж, можно и сходить… только, того… собрать надо кой-чего в дорогу — путь-то неблизкий…

…Всю дорогу Волка не оставляла мысль, что чудо невиданное как явилось, так и пропасть может — поди докажи потом, что не примерещилось… он уже и сам не был в этом уверен: Дарайна зря времени не терял и неустанно веселил компанию рассказами о разных героях, которые, мухоморчиков нажравшись, беседовали с богами, летали по небу и прекраснейших дев из небесных чертогов… того… ну, ясно, в общем. И никто, представляете, ну совершенно никто почему-то им не верил! С чего бы это?..

А он был молодым Волком. И Волчонком его перестали называть всего полтора года назад. И жгуче благодарен он был иро-Бъоргу за его: «Ладно, парень, дойдем — поглядим, чего там за чертог такой…»

И поглядели. Волк в душе возблагодарил Ннар'йанто — подумать страшно, что было бы, если бы это чудо пропало! Да Дарайна его б после этого со свету сжил своими насмешками — и так солоно пришлось… Чувство облегчения было столь велико, что он почти не ощутил того благоговейного восторга и изумления, которое испытал в первый раз. Зато остальные!.. Волка так распирало от гордости, будто он сам, собственноручно построил горный замок.

Дарайна, пришедший в себя первым, предложил посмотреть на это вблизи; подумав, остальные согласились с ним — не без затаенной робости, надо признать. Однако издавна известно, что молодые парни готовы полезть хоть в ледяную преисподнюю, хоть Великому Змею в пасть, только бы их не сочли трусами.