В-а-й-р-е. Тихий уютный рокот колеса прялки, спокойный и умиротворенный, усыпляющий. Нет, это не она — пряха судеб, он — прядильщик. А Вайре видит лишь то, что есть, не то, что может быть. Не будет, а именно может быть. Тысячи тысяч нитей, и он чувствует их все. Велик Эру, если его замысел — в этом, в возможности найти одну, самую чистую и звонкую прядь, что дает голос всей струне. Кто еще слышит эти песни Арды? Слышит ли их Эру? Рад ли он тому узору, что вьется по его канве? Намо тяжело опустил голову. Сам он уже давно замечал, что отнюдь не все ему понятно и не все по нраву в свершениях Валар. Но кто он, чтобы судить? Эру говорит только с Манвэ. Ему, Королю Мира, ведомо все, и песнь хора созвучна лишь тогда, когда ее ведет единая воля. Значит ли это, что все нити все равно сойдутся к одному и выбор песни — лишь призрак? Если так, то что делает здесь он, Намо? Почему же он — Владыка Судеб? Или он должен все сводить воедино, заставляя мир петь так, как установил Эру, а не слушая его песнь? Кто скажет?..

…Это было давно, еще до того, как Люди посмотрели в лицо Солнцу. Намо изначально поражала и восхищала двойственность бытия, в которой заключалась сущность жизни Арды. Он находил ее во всем, даже в самом простом, и ему всегда было радостно отыскивать ее повсюду и видеть каждый раз новые ее стороны. Тогда-то он впервые и подумал о Равновесии и восхитился глубиной Замысла Единого и вечной изменчивостью Равновесия, дающего жизнь Арде. Но постепенно он стал замечать, что Манвэ стремится к застывшему Равновесию. Манвэ — Король Мира, избранник Эру… Значит, такова воля Эру? Значит, он, Намо, не прав? «Нет дурного в моих мыслях. Никто не узнает их, и не будет от них беды», — думал он. Намо верил Единому и наместнику его Манвэ. Поэтому он отверг свои мысли, затаив их в глубине себя. Но не мог отвергнуть Двойственности. Она была перед ним — всюду и везде, и он, сколько ни пытался уйти от нее, не видеть ее, оставался зрячим.

Равновесие… Я уже не впервые встречаю здесь это слово — Равновесие. И Двойственность. Мне ясен смысл этого понятия — действительно, мир, в котором мы живем сейчас, держится как раз на Равновесии всего. И даже на равновесии Добра и Зла, причем это Равновесие постоянно смещается, движется по некоему пути, определяемому Мерой. А вот мера — это уже вопрос расплывчатый. Тут недостаточно быть даже очень мудрым и отрешенным ото всего человеком, эльфом или даже майя. Я опасаюсь, что сейчас и Валар не способны быть судьями, — может, именно потому они и отказались от власти над Ардой. И вправе ли я их судить за это? Но вот что я хотел бы сказать. Когда я учился в Аннуминасе, нам преподавали не только старые прописные истины, но и учили смотреть на мир по-новому, ибо мир меняется, и мы постоянно приближаемся к его пониманию — а стало быть, и к пониманию Замысла Единого. Ибо в развитии мир все полнее открывается нам. И вот тогда я услышал очень любопытную мысль от одного из наших молодых бакалавров. А именно — то, что было изначально, было не Добром или Злом в том виде и в том понятии, которые мы имеем сейчас. Это было нечто иное, непротиворечивое в самом себе. Потом, с падением Мелькора, появилось Зло. И только потом было создано Добро, как противовес Злу. И потому и то и другое не может не бороться друг с другом и не перетекать одно в другое, ибо они друг без друга не существуют. Они двуедины. И ныне я все более склоняюсь к этой мысли…

Есть Свет и Тьма. Может, их не должно было быть в Замысле — но ныне они есть. Только уничтожив и то и другое, мы можем вернуться к началу. Но — сотворенное? Оно уже существует, уже живет. И мы не вправе уничтожать то, что живо. А я? Кем должен был быть я? В том мире, где Тьма и Свет не стали Добром и Злом, где не было смерти такой, какая она сейчас? Кем должен был стать в том мире я? Ныне я не столько Владыка Судеб, сколько Судия Мертвых. Я — не творец. Почему? Что должен был я сотворить, не стань мир таким, каков он ныне? Чего лишился я? И кто виной этому?

Мелькор. Тот, кто изменил мир.

Тот, кто лишил его, Намо, Творения. Лишил осознания своего предназначения.

Тот, кто ныне окружен непроницаемой преградой в его чертогах.

Но — он унижался ради спасения других. Это не может быть Злом.

Творящий Зло пытался сотворить Добро — Двойственность вновь была передНамо.

Тяжко быть Судией, когда не понимаешь сам себя. И он удалился в свои чертоги, в пучину своих мыслей и сомнений, своих прозрений и воспоминаний, и новыми образами наполнились бесконечные, вечно изменчивые переходы его чертогов, и мысли и память иных, пока еще немногих обитателей их, наполнились новыми, непонятными для них образами.

…Они возникли, как вспышка молнии. В окровавленных черных одеждах — такими были их тела, брошенные без погребения на поле битвы. Такими они явились перед ним. И он услышал ответ, звучавший внутри него, — ответ на свой невысказанный вопрос.

— Мы Люди.

Он узнал их. И ненависть встала перед ним жгуче-холодной волной — ненависть к Мелькору, что стал виной их гибели. И к остальным, обрекшим их на смерть. И Судия впервые осмелился взвешивать деяния Короля Мира, изначально правого во всем. Но Мелькор был более виновен — ибо он породил Искажение, которое ныне коснулось всех, и Манвэ, и его, Намо.

И потому кругом воли своей окружил он заточенного мятежника. И ничего не видел Мелькор — ни зыбких стен и колонн, ни мерцания теней, ни образов, порожденных чужой мыслью и памятью, — ничего. Лишь тяжелые камни и ржавые оковы. И ничего не слышал он — лишь шелестящее капанье времени.

Все, что произошло, было слишком в разладе с предопределенностью Валинора. Эльфы Тьмы — их не было в Замысле, но они — были. И ничего не могли сделать всемогущие, кроме как казнить их — «дабы восстановить Замысел Эру». Изначально благие.

А он сам? Он ведь поддержал Манвэ… Потому что выступить против значило признать, что Эру — не прав. А этого он признать не смел, ибо такого просто не могло быть.

Но как же мучительно разделяться надвое…

Он верил Эру.

Но он видел, что Мелькор — не зло. По крайней мере, не такое Зло, каким считал его Манвэ.

Двойственность.

Есть два пути — вступиться за него или уничтожить его, чтобы совесть не мучила, вечно напоминая существованием Мелькора о его, Намо, трусости…

Но — почему не свой путь?

Это было откровением.

Почему он должен вставать на чью-то сторону?

«Двойственность? Пусть. Пусть будет во мне. Я пойду по грани, зыбкой грани Равновесия, неся его в руках, как драгоценную чашу с напитком жизни. Свет? Если Свет — это Манвэ, то это не моя дорога. Тьма? Не могу. Грань, где Свет и Тьма подадут друг другу руки, поддерживая Равновесие… Свет познают лишь те, кто знает Тьму… Чья это мысль? Моя? Чужая?»

Он мучительно хотел спросить — прав ли я? Но кого спросить? Кто услышит?

И Владыка Судеб воззвал к Эру. Он знал, чувствовал, что Единый слышит его. Но не было ему ответа…

Никто не ответит ему. Никто не скажет — ты прав или не прав.

Ты сам должен решить.

Выбрать.

Ты знаешь слово Манвэ.

Узнай слово Мелькора.

Но реши — сам.

Эльфы.

Орки.

Они появились в его чертогах.

И снова встала перед ним двойная сущность бытия — неужели орки и есть второе «я» прекрасных Детей Илуватара? Или все же орков создал Мелькор? Так говорил Манвэ, но Намо помнил и Эльфов Тьмы…

В ту пору он еще изредка посещал пиры Валар, но все тяжелее давалось ему веселье. И потому он почти обрадовался, застав у себя после возвращения с пира Ниенну. Ниенны в Валиноре сторонились — не вязалась ее вечная печаль с вечным весельем и радостью.

Она посмотрела брату в глаза, и внезапно его охватило какое-то странное чувство, очень мучительное и непонятное.

— Тебе не жаль Мелькора, брат? — спросила она тихо и, не дожидаясь ответа, ушла.

И он решился.

Здесь не было звуков. Здесь время тянулось долго и мучительно даже для Бессмертных, и смерть начинала казаться не злом, а избавлением.

Но смерти Бессмертным не дано.

Намо остановился. Стена, которой он окружил узника, не была преградой для него самого. Он видел все, как есть.

Мелькор сидел на каменном полу, опустив голову и застыв, как изваяние.

Для Намо заточенный Вала находился в пустоте. И когда по воле Владыки Судеб наваждение исчезло, Мелькор поднял голову, ощутив чужое присутствие. И увидел себя — в нигде, там, где нет понятия верха или низа, где нет понятия пространства и времени. А перед ним был Владыка Судеб, и красивое лицо его было сурово и непроницаемо.

Молчание. Затем:

— Зачем ты здесь? Что тебе нужно от меня?

— Я хочу задать тебе вопрос. Только один.

— Спрашивай. Вежливый гость не оставит без ответа вопросы хозяина, — с издевкой прозвучал хриплый голос.

— Ты создал орков. Для чего? Ты создал Эльфов Тьмы. Для чего? Зачем ты нарушил Замысел?

— Почему ты считаешь, что орков создал я?

— Так говорит Манвэ.

Мелькор зло рассмеялся.

— Конечно, что благого можно ждать от меня! Ах, бедные Эрухини!

Он резко замолк, и продолжил уже совсем другим голосом, полным тоски и горечи:

— Не я их создатель, хотя доля моей вины здесь есть.

— Кто тогда?

— Страх. Страх и темнота.

— Но разве не ты творец тьмы и страха?

После недолгого молчания:

— Ты боишься Тьмы?

— Нет. Я привык к темноте.

— Не путай темноту и Тьму. Темнота идет из Тьмы, но и Свет рождается во Тьме. Надо лишь уметь видеть… Ты видишь звезды?

— Да.

— Давно?

Намо задумался и вдруг чуть не вскрикнул от изумления — в. этот миг он понял, что видел их всегда, еще до рождения Арды. Словно рухнула завеса между зрением и осознанием. Почему сейчас?

Мелькор понял его молчание.

— Значит, и ты можешь видеть. Но смеешь ли? Сможешь ли понять, что Тьма была до нас, что она не мной создана? Я могу лишь видеть ее и понимать и помогать другим увидеть и познать ее. Тьма не рождает страха в том, у кого есть разум и воля не бежать от нее, но всмотреться и понять. А Дети Единого оказались слабы духом… в большинстве своем. И живут они теперь почти все под опекой Валар, не сами… А орки — они бессмертны, как и эльфы. Они рождены страхом и мстят за свой страх всем прочим. Страх — их сущность. Старшие Дети Эру мудры, красивы, отважны… Но им никогда не понять цену и смысл жизни, ибо не дано им смерти. И никогда им не познать в полной мере цену добра и зла, ибо не будет им наказания. По сути они одно с орками, потому так и ненавидят они с эльфами друг друга. И те, и другие — проклятие Арды.

Вот как? Ежели эльфы таковы, как здесь говорится, то в чем же их мудрость-то? Мне всегда казалось, что уж смысл такого слова, как «терять», эльфы куда как хорошо понимали. И понимали то, чем могут отозваться их деяния в Арде. В этом, на мой взгляд, и есть та самая пресловутая Предопределенность — в ответственности. Ты совершил деяние — последствием его стало определенное событие. Ты поступил по-иному — получилось иное. Вот в чем Предопределенность, а не в отсутствии свободы выбора. И не назову я народ, осознающий последствия своих поступков и отвечающий за них, проклятием Арды.

И разве эльфы не ответили сполна за все свои деяния? Не скажу, чтобы это было наказанием, но свою чашу они испили до дна и честно.

С какой-то жестокой горечью говорил Мелькор эти слова, и, когда он замолчал, Намо спросил его:

— Расскажи мне об Эльфах Тьмы. Ты дал им смерть. Зачем?

Мелькор ответил не сразу, и голос его был холоден.

— Я не стану говорить с тобой о них. Ты пришел узнать об орках — ты узнал. Теперь уходи.

— Я вернусь и буду еще говорить с тобой. И ты будешь говорить со мной, ибо ты этого хочешь, — сказал Владыка Судеб и ушел прочь.

И снова непроницаемая стена окружила заточенного Валу. Кто знает, может, теперь он мог бы рассеять наваждение — ибо знал, что это наваждение, и не было бы вокруг него больше сырых каменных стен и ржавых цепей, может, и цепь, что держала его, исчезла бы — но он не стал ничего делать.

«Манвэ верно выбрал наказание для брата. Нет ничего тяжелее для творца, чем лишиться способности творить. Что бы ни выходило из его рук — разве наказанием исправить душу? А теперь он ожесточен, и сделали его таким мы. Боюсь, что ныне сила его обратится только к злу» — так думал Владыка Судеб.

Что-то произошло с ним после той краткой беседы с Мелькором. Он вышел из врат своих чертогов — редко он покидал их. И чуть не ослеп. Свет. С неба бил в глаза Свет — он понял, что именно это — Свет, а не то, что источали Деревья Валинора! Намо замер, охваченный восхищением. Свершилось великое! Эру дал им новый Дар, как не раз уже открывал им новое в Замысле своем. Но никто не понял Намо. Никто ничего не видел. Они смотрели — но не видели…

Мятежный Вала сидел прислонившись к стене. Волосы его были белы, морщины наметились в уголках рта и на лбу. Руки в тяжелых кандалах бессильно лежали на коленях. Призрачная стена исчезла. Они снова были среди пустоты.

— Что тяготит тебя, Владыка Судеб, Повелитель Мертвых? Голос Мелькора был ровен и спокоен, не как в прошлый раз.

Намо показалось — Мелькор ждал его. Все же ждал.

— Я видел Свет. Но другие — не видели. Ты — видишь. Почему?

— Просто не боюсь видеть. Я всегда пытался увидеть больше, чем было дозволено. Я — не боялся. Вот и все. Вот и расплата…

— Но почему только я? Я и ты?

— Не ты один. Но ты — видишь и смеешь видеть, другие же намеренно закрывают глаза. Ибо Эру не велел. — Злая насмешка звучала в его голосе. — Ничего. Не Валар, так майяр увидят. Как Гортхауэр, — резко закончил он.

— И кто из Валар видит, кроме тебя?

— Ты. Думаю, твои брат и сестра. Может, Эстэ. Наверное, видят, но еще не осознают. И Варда.

Голос его стал сухим и жестким, когда он произнес последнее имя.

— Варда?

— Она видит, но в ее воле закрывать глаза другим. Такова воля Эру.

— Откуда ты знаешь волю Эру? И почему он боится тебя? Почему он хотел закрыть глаза другим?

— А откуда ты знаешь, что Эру боится меня?

— Откуда? Не знаю откуда… Просто — знаю.

— Но так и должно быть. Мы часть разума и замыслов Эру. И любой из нас, обретя себя и осознав себя, способен сравняться с Эру и превзойти его. Только не все на это осмелятся. Если бы ты посмел, ты бы смог… Так перестань же бояться себя, поверь себе! Никто в Валиноре не сравнится по силе с тобой…

Теперь разговоры с Мелькором сделались для Намо необходимостью, как и для его узника. И после каждой беседы Намо замечал, что его видение мира меняется. Не из-за Мелькора — Намо начинал познавать бытие сам. Ему казалось, что он идет по узкой тропинке и по обе стороны — пропасть. Он ступает медленно и осторожно, но — продвигается… Он научился принимать Великую Двойственность в целом и не отвергать ни одной из ее сторон, и, главное, он осознал суть Великого Равновесия Миров и видел его вечное движение и изменчивость — то, что давно превратилось в неизменность в Валиноре. Здесь Равновесие было принесено в жертву Великой Предопределенности. Он по-иному смотрел ныне на Валар и их деяния. Все яснее в душе его разгорался великий дар предвидения, и знал он теперь, что воистину он — Владыка Судеб и что слово его может стать — свершением. Он понимал теперь, что замыслил Эру и что пытался сделать Мелькор, и с болью смотрел на его скованные руки.

Он часто говорил с Мелькором об Арде, об Эндорэ. И улыбка появлялась на губах Мелькора, когда он вспоминал о Смертных Землях. Казалось, он видит то, о чем говорит.

— Там время идет. Там — жизнь. И каждый день — новый, не похожий на другой. Там даже звезды светят по-иному. Нет, не эльфам там жить — они не знают цены жизни, они не понимают сладостную боль летящего времени… Те, кто будет там жить, — Люди. Они увидят Солнце, и никто не сумеет закрыть им глаза. Они будут жить, а не существовать. И будет им дано право выбирать и решать, судить и вершить…

— Ты дашь им это? — спросил Намо.

Мелькор замолчал. Резко поднял скованные руки и до предела натянул цепь. Лицо его стало непроницаемо-холодным.

— Со скованными руками? В этом Эру сильнее меня. Велико искусство Ауле — не вырваться, — тихо и обреченно добавил он, опуская голову.

Теперь оба они были нужны друг другу. Мелькор мог ответить на многие его вопросы, но и он знал не все.

— Ты творил свое — и ты наказан. Ты лишен ныне свободы творить. Но было ли твое Творение к добру?

— Творение всегда опасно, особенно когда творишь в первый раз. А Ауле… — Он посмотрел на цепь и продолжил горько и тяжело: — Это — последнее его творение. Когда творец начинает ковать цепи, он перестает быть творцом. А в твоих руках — я это вижу — лежит великая способность создавать…

— Я не творец. Может, я был бы творцом, если бы мир был иным. Прежним. Я не знаю, кем бы я мог быть. Если бы ты не изменил мир. Теперь я — Мандос. Тюремщик.

— Для меня ты — Намо, а не Мандос. И ты творец. Загляни в себя. Поверь себе. Найди себя. Творец всегда будет творцом.

Намо покачал головой. Он не верил.

— Я не знаю, зачем я здесь.

— Ты здесь потому, что полюбил этот мир, как и мы все.

— И что? Я ведь не сделал здесь ничего. Ничто здесь не создано мной. Зачем я здесь?

— Но разве ты ничего не замыслил в ту пору, когда мы творили Музыку? Разве у тебя не было своей нити в общей ткани?

— Я не понимаю ее. Ведь тогда мы ничего не знали ни об эльфах, ни о Людях. А ведь теперь их судьба — в моей руке, я — Владыка Мертвых. В чем же моя доля? Я не был нужен при Творении Арды. Или я — забыл?

— Я не могу тебе помочь. Просто не знаю — чем. Это правда. Я всегда думал — почему ты, твои брат и сестра пришли в этот мир сразу, когда в нем не было, да и не могло быть, боли, смерти, страданий? Что было оплакивать Ниенне? Над чем властвовать тебе? Или все же ты что-то предвидел?

— Я не знаю. Я забыл. Я, все помнящий Владыка Судеб, — забыл. Не могу вспомнить… Иногда мне кажется, что меня нарочно низвергли сюда, чтобы быть твоим тюремщиком.

Оба молчали. Наконец Мелькор покачал головой.

— Я не знаю, что ты увидел, что ты создал тогда — в изначальную пору, чем ты так испугал Единого, что тебя заставили забыть, что тебя лишили права создавать. И воля твоя подчинена… И все же тебя боятся… Не знаю. Я не могу знать все, Намо. Я же не Единый, — усмехнулся. — Да и Единый, боюсь, не скажет, хотя он-то наверняка знает.

А ведь и правда — зачем в изначально беспечальной Арде Плакальщица, Целительница и Владыка Мертвых? Или изначально они были чем-то другим? И то, чем они стали, — это все из-за Несозвучия? Как бы то ни было, случилось то, что случилось. И исправит Несозвучие лишь Единый. Или все Валар? Но — вместе? А?

А вообще, все это я назвал бы «Повестью о Намо». И все же — почему они так почитают именно Феантури? Почему?

Он покидал место заточения Мелькора, слишком погруженный в свои размышления, окруженный ими, и не сразу ощутил чужое присутствие. Тот, иной, пытался скрыться от всепроницающей мысли Намо, но был слишком слаб. Он уловил чужой страх, стремление, смятение. Очертания этих чувств и мыслей были знакомы ему. Намо сорвал жалкий покров наваждения, под которым пытался укрыться пришелец. Илталиндо, его майя.

Он смотрел на Намо с отчаянным страхом и одновременно с вызовом.

— Ступай за мной, — спокойно приказал Намо. Майя послушно пошел впереди.

Наверху, в тронном своем зале, Намо повернулся к ученику.

— Ты следил за мной? Зачем? Отвечай!

Майя смотрел на него умоляющими глазами.

— Владыка, я… я лишь слушал…Я не осмеливался просить позволения говорить с ним…Я хотел понять… узнать… Учитель! — внезапно крикнул он, схватив руку Намо и прижав ее к груди. — Умоляю, позволь мне уйти с ним! Когда его отпустят на свободу… Учитель!

Да чего же все ученики все время трясутся в присутствии учителей своих! Прямо как школяр, когда магистр его застукал в кабаке за игрой в кости и бутылкой вина!

Намо с любопытством смотрел на него.

— Ты пока еще мой майя, — неторопливо сказал он.

— Даже если не отпустишь — уйду сам. Как Артано, — упрямо сказал майя.

Намо нахмурился.

— А ты не думаешь, — сурово сказал он, — что я могу сейчас отправить тебя в мои чертоги и ты никогда не сумеешь найти оттуда выхода?

Майя резко отступил назад. Глухо, сквозь зубы, бросил:

— Все равно уйду.

Намо невесело рассмеялся.

— Хорошо. Я отпущу тебя. Но все-таки ты вернешься ко мне, — тихо добавил он, сам не понимая почему.

«Мой майя, — думал он, — воплощение моих мыслей и разума… Он избрал путь Мелькора… Неужели это — вторая сторона моей сущности?»

И представил я себе — а вдруг случилось бы, что Намо открыто встал на сторону Мелькора? И пошла бы война между Могуществами, как в Предначальные времена, только уже в населенной Арде…

Люди. Намо трудно было понять их. Зачастую грубые, жестокие и дикие, они все же понимали то, чего не было дано понять ни эльфам, ни Валар, ибо им была ведома смерть. Как бы ни было порой трудно распознавать добро и зло, Люди были способны не только в этом разбираться, но и исправлять зло. И при этом их век был так недолог!

Эльфы, сколько бы времени ни прошло, всегда были одни и те же. Их мудрость словно застыла навеки. Люди же, проходившие перед Намо, раз от разу становились все мудрее, и он с удивлением видел, что многие из них разумом выше не только эльфов, но и Валар, и, говоря со многими, он иногда слышал от них те же слова, что и от Мелькора… А потом они уходили неведомо куда… Он мучительно захотел узнать путь Людей, тем более что по обычаю Возлюбивших Арду он добровольно взял на себя все тяготы и страдания этого мира, дабы лучше понимать Детей Илуватара. Он еще не знал, что большинство из Валар втайне давно отказались от этого бремени, сочтя его слишком тяжелым и унизительным для Могуществ Арды. Намо жаждал ответа. Он не пошел к Манвэ — он вновь воззвал к Эру. Но тот не ответил ему. Не ответил ему и Мелькор — только сказал с затаенной печалью: «Я ведь не человек…»

Я не стану повторять еще раз, что мы не считаем эльфов неизменными — они сами не раз об этом говорят, и если они меняются медленнее, чем Арда, и все сильнее расходятся с ней — то это не потому, что Илуватар их такими создал, а потому, что Мелькор внес Несозвучие и обрек их на разлуку с Ардой. Так что и в этом виноват, по сути дела, тоже он. Так считаем МЫ — но не Борондир и его соратники. И, увы, я не смогу ему доказать своей точки зрения, как и он мне — своей. Но я согласен с ним в том, что сейчас первенство в свершениях в Арде принадлежит людям — не потому, что они лучше эльфов, а потому, что так повернулись события. Возможно, ранее людям была отведена иная роль… Как и Феантури.

А потом окончился срок заточения Мелькора, и Король Мира вновь собрал Валар, дабы решить, освобождать ли мятежника. И Ниенна умолила вернуть ему свободу. И Намо последний раз пришел к заточенному, чтобы выпустить его из непреодолимого круга, созданного его волей.

— Ты свободен, — сказал он. — Ты свободен, — сказал он, и цепь Ангайнор распалась от его прикосновения.

Странно, но Черный Вала не обрадовался.

— Вот как, — негромко промолвил он, вставая. — Свободен? И что же сделают со мной теперь? Будут держать на поводке, как собак Оромэ? Или приставят надсмотрщика, чтобы дерзкий бунтовщик не подумал, что ему вновь дозволено быть самим собой? — Он говорил ядовито и жестко. — Валар милостивы, — с расстановкой, с брезгливой гримасой на лице произнес Мелькор — и осекся… — Прости, — после недолгого молчания глухо произнес он. — Прости меня, брат мой.

Намо не сразу ответил.

— Мне дано судить, но сдается мне, что суд мой был неправым. И моя обида ничто в сравнении с той болью, что ты претерпел, когда погибли твои ученики. Так что не проси прощения — мне не за что тебя прощать. Ты свободен — так пользуйся же свободой.

«Покуда снова не охватит цепь твои руки».

Этого он не сказал.

Он это видел — но не желал верить.

И ушел Владыка Судеб.

…Мелькор стоял перед Королем Мира не склоняя головы — только полуприкрыл не привыкшие к яркому мертвому свету глаза. Никто из Валар не решался первым сказать слово — только Варда, склонившись к супругу, шепнула почти беззвучно то, что чувствовали сейчас все:

— Он не покорился.

Тогда заговорила Валиэ Ниенна; она просила о свободе для Мелькора, и в голосе ее была скрытая сила, которой не мог не уступить даже Король Мира. Он спросил только:

— Кто еще скажет слово за него?

— Я, — негромко откликнулся Ирмо. Эстэ кивнула, Намо, не говоря ни слова, смотрел на Короля Мира. Ауле словно бы хотел что-то сказать, но промолчал, низко склонив голову.

И Манвэ изрек, что в великом милосердии своем и снисходя к просьбе Скорбящей Валиэ Валар даруют свободу Мелькору.

— Но, — сказал он, — ныне повелеваем Мы тебе, Мелькор, не покидать пределов Валинора, доколе деяниями своими не заслужишь ты прощение Великих.

— Благодарю тебя, брат мой, — коротко усмехнулся Мелькор. И, повернувшись к Ниенне, совсем другим, мягким и печальным голосом: — Благодарю тебя, сестра.

Ниенна не ответила — кивнула и опустила голову, впервые пряча слезы.

Я говорил с Борондиром — все же не удержался, набросился на него с расспросами прежде, чем одолел Книгу. Более всего мне было любопытно, почему именно Феантури удостоились такого почтения у поклоняющихся Тьме?

Борондир с охотой растолковал мне.

— Понимаете ли, мы привыкли доверять своим видениям, тем более если они повторяются не только у одного человека, а у многих, причем совпадают во многих подробностях, которые трудно было бы выдумать. Вы наверняка уже прочли о так называемых Видящих. Читали уже, да? Так вот, искусство Видения мы ставим одним из первых.

— Простите, но доверяться — видениям?

— А почему нет? Вы ведь нуменорец — не просто гондорец, а нуменорец чистой крови, так разве вы не верите видению Великой Волны?

— Да, но это другое дело. Ведь это действительно БЫЛО!

— А если вы не знаете иных событий, но видите их — так их, значит, не было? Вы ведь сами не видели Волну. Так и я не видел сам того, что описано в Книге, но видения событий, в ней описанных, слова и имена были мне знакомы прежде, чем я прочел первые ее страницы. Разве это не подтверждение? Именно потому мы и почитаем тех, кто посылает видения — Феантури. Ирмо — за то, что посылает видения, Эстэ — за то, что целит душу, Намо — за Память, Ниенну — за жалость.

Я некоторое время сидел, не зная, что и сказать. Сумасшедший он, что ли, в самом деле? Поверять истину — видениями? Видения истиной — это другое дело.

А он продолжал:

— На юге и востоке существует особое искусство воспринимать и понимать эти видения…

Я не слушал. Искусство видений — как же. Одурманивать себя дымом ли, соком ли особых растений, доводить до экстаза и полубезумия голоданием и одиночеством в темноте — ради откровения… Но, может, просто это недоступно моему пониманию? Нет, будь он сумасшедшим, все было бы куда проще. Но вся беда в том, что он не сумасшедший. Он — верит. У него такой взгляд на мир, и ничего я с этим не поделаю.

Я продолжил разговор.

— Но откуда вы знаете, что эти видения не ложны?

— То есть?

Я понял, что сейчас скажу, по его мнению, глупость и бестактность, но, тем не менее, сказал:

— Ну, положим, что видения нарочно посылает Враг — то есть Мелькор, посылает лживые видения, дабы смутить вашу душу? Вы об этом не подумали?

Он рассмеялся.

— А как он может это сделать? Он изгнан. У него здесь не осталось ни достаточно сильных учеников, ни союзников, которым было бы под силу такое. Так кто еще, как не Феантури?

«Только вот Тень его в Арде навеки, до скончания времен», — подумал я, но промолчал. А насчет Феантури — у меня не было ответа.

Вечером я снова засел за Книгу. Сейчас начиналось самое для меня любопытное — если прежде речь шла о событиях слишком древних, чтобы в летописях могли сохраниться о них достаточно достоверные сведения, то теперь это была уже вполне известная история. А о деяниях людей и эльфов мы можем спорить — мы их понимаем куда как лучше, чем деяния Валар. Именно тут и будет поверка истины…

…Илталиндо был в Круге Судей, когда решалась судьба Отступника. Не решился подойти сразу или встать рядом: просто смотрел. Только потом, когда Отступник покинул Круг, — шагнул к нему, почти в тот же миг опустив глаза. Взгляд упал на тяжелые, темные, в синеву отливающие браслеты на запястьях тонких рук Валы. Сотворенный судорожно сглотнул, спросил неловко:

— Это… ты?

— Я.

— Я хотел, — все еще не поднимая головы, проговорил майя, — уйти с тобой. Туда, за Море. Я слышал, о чем вы говорили с моим учителем. Хочу увидеть сам. И еще… хочу быть рядом с тобой. Позволишь?

— Как имя твое? — спросил Вала глуховато.

— Илталиндо, — вскинул голову майя.

У него было узкое лицо, но черты не столь тонкие, как у Ортхэннэра, и угадывалось в нем сходство с Владыкой Судеб. Тяжелые блестящие черные волосы с сине-фиолетовым, как вороново перо, отливом. Высокие скулы и темные, ночные глаза, в которых плясали звездные искорки. И широкие брови, близко сходившиеся к переносице. И казалось бы это лицо почти мрачным, если бы…

Вала покачал головой.

— Ллиннайно йлтэлли-суула, — проговорил почти беззвучно. Нерешительно и очарованно майя улыбнулся, и ни следа кажущейся мрачности не стало в его лице:

— Что это?

— Душа серебряных звезд, поющая ветер, — медленно перевел Вала; видно было, что ему тяжело перекладывать в слова Валинора певучие звуки чужого языка. — Суула — это свирель ветра, ее делают из сухих стеблей тростника…

Замолчал, задумавшись о чем-то.

— Суула, — тихо повторил майя. — Почему?

— Ты похож…

Образ стремительно сплелся где-то внутри майя: серебряные травы и серебряный льдисто-звонкий диск в черноте неба, и прохладный горьковатый ветер, не тревожащий — непокойный, юный, мчащий рваные клочья опаловой пены облаков… и приглушенный долгий певучий звук — словно поют сами травы. И все это, нигде никогда не виденное, было им самим — чем-то, чего прежде майя не знал в себе.