– 1 —

В первой половине дня Сенька кое-как еще держал себя в руках, но когда после небольшого перерыва самолеты стали заходить не только со стороны солнца, а сразу со всех четырех сторон, он почувствовал, что больше не может. Тело дрожало мелкой противной дрожью, и, если он чуть-чуть ослаблял челюсти, зубы начинали стучать друг о друга совсем так, как это было, когда он болел малярией. В животе что-то замирало. Во рту было сухо и горько от табачного дыма. Утром у него был еще полный мешочек табаку, сейчас осталась одна пыль – трехдневную норму он искурил за полдня.

«На две штуки осталось, – подумал Сенька, насыпая смешавшуюся с хлебными крошками пыль на бумажку, – а потом…»

Но он так и не успел додумать, что случится потом. Целая куча («Штук сто», – мелькнуло у Сеньки в голове) самолетов с красными лапами стали пикировать прямо на него. Он выронил мешочек, бумажку, засунул голову меж колен, стиснул зубы и, крепко зажмурив глаза, сидел так, пока не прекратились взрывы. Потом осторожно приоткрыл глаза и высунул голову из щели. Сквозь несущийся куда-то влево дым мелькнуло черное крыло самолета с черным крестом. Сенька опять закрыл глаза. Но ничего не случилось. Самолет улетел.

«Господи боже мой… Да что же это такое… Господи боже мой…»

Сенька стал искать бумажку, потом мешочек с табаком, потом скрутил цигарку, но пальцы дрожали, табак рассыпался, и цигарка получилась тоненькая и жалкая.

Мимо прополз Титков – пулеметчик второго взвода. Лицо у него было все мокрое, с прилипшей ко лбу и щекам землей. Правая рука болталась, как тряпка, и волочилась по земле. Он на минутку задержался у Сенькиной щели, затянулся его цигаркой и пополз дальше.

«Отвоевался», – подумал Сенька, и ему сразу представилось, как Шура-санинструкторша перевязывает Титкову руку, как трясется он на подводе в медсанбат, как лежит там на соломе.

Над рощей опять появились самолеты. Проходившие мимо Сенькиной щели какие-то бойцы, увидав самолеты, рассыпались во все стороны. Кто-то тяжелый и горячий вскочил прямо на Сеньку и прижал его к земле.

Бомбы рвались долго, совсем рядом, а когда перестали рваться, Сенька попытался разогнуться. Но тяжелое лежало на нем и не хотело сползать. Сенька выругался, но тяжелое все лежало. Он уперся руками в землю и свалил тяжелое в сторону. Здоровенный боец в расстегнутой, совершенно мокрой от пота гимнастерке лежал рядом и смотрел на Сеньку остановившимися, немигающими глазами.

Сеньке стало страшно.

Вчера, когда они на машинах ехали на передовую, он видел только лошадей – вздутых, с раскоряченными ногами лошадей, валявшихся на дороге. Людей, вероятно, убрали. А вот этот лежал совсем рядом, большой, теплый еще… И рука за голову закинута.

Мимо щели один за другим, обвешанные минами и котелками, согнувшись, волоча за собой пулеметы, перебегали бойцы. Самолеты делали второй заход.

«Опять, сволочи…»

Грохот укатился куда-то в сторону. Густая, удушливая пыль стелилась по земле. Ничего не было видно – ни неба, ни рощи, – ничего, только тускло поблескивал затылок винтовки на бруствере. Сенька со злобой посмотрел на нее.

«Палка», – подумал он и протянул к винтовке руку.

Он не принимал никакого решения, он просто снял винтовку с бруствера, зажал ее меж колен, взвел курок, положил руку на дуло, зажмурил глаза и нажал крючок.

Он не услыхал выстрела. Что-то сильно толкнуло и обожгло ладонь. И сразу все тело охватила слабость. Пальцы беспомощно повисли. Тоненькими ручейками по ним текла кровь и капала на штанину. Большое красное пятно расплывалось по колену.

Кто-то крикнул над самым ухом:

– Какого черта стреляешь, дурья голова!

Сенька поднял голову. Перед ним сидел командир взвода. Сенька безразлично посмотрел на него, потом на руку, потом опять на него. Лейтенант, кажется, что-то кричал, но Сенька ничего не слышал. Он смотрел на серое от пыли, небритое лицо, видел, как шевелятся губы, блестят злые, колючие глаза, но слов не слышал. Он знал только одно: сейчас он вылезет из этой щели и пойдет туда, назад, к речке, где нет самолетов, нет этого бойца с остановившимися глазами, нет всего этого… И он сидел и слушал и ничего не говорил, а потом, – он даже не помнит, лейтенант ли ему приказал или сам так решил, – напялил скатку, затянул и перекинул через плечо мешок и, опершись о винтовку, вылез из щели. Боли в руке не чувствовал никакой.

Откуда-то появился младший сержант – Сенька забыл его фамилию. Сидел тут же на корточках.

– Отведешь его к командиру роты, а потом в медсанбат…

Младший сержант что-то ответил и ткнул Сеньку в бок прикладом автомата.

– Пошли…

И они пошли – он и младший сержант.

Командира роты не застали, а заместитель по строевой приказал прямо в медсанбат вести – там уж знают, что с такими делать.

– Пристрелил бы на месте, да патрона жалко…

Только когда они отошли шагов на сто, содержание этой фразы дошло до Сенькиного мозга. Он обернулся, но лейтенанта уже не было. Они пошли дальше. Впереди маячили телеграфные столбы с оборванными проводами.

– 2 —

В медсанбате у большой, забросанной ветками палатки толпились бойцы. Лежали, сидели, просто так слонялись. Забегали и выбегали из палатки сестры в грязных пятнистых халатах. Большие крытые машины пятились и урчали вокруг палаток. Двое бойцов без рубашек, ругаясь, выносили и клали на машины носилки с ранеными. Раненые молчали и с тревогой смотрели на небо. Там, над передовой, – отсюда до нее было километров шесть-семь, – опять пикировали самолеты. Самой передовой не было видно – мешал кустарник, но распускавшиеся над ней букеты разрывов были видны отчетливо, и Сенька почувствовал, как поползли мурашки у него по спине. Он отвернулся и стал смотреть на машину, которую грузили.

Младший сержант сидел рядом и молча курил. За всю дорогу он не сказал ни слова. Сеньке хотелось попросить у него закурить, но он не решился.

«Откажет, должно быть», – подумал он и проглотил слюну.

Мимо пробежал маленький черненький человечек в халате и больших круглых очках. Он приостановился на секунду и торопливо, не глядя бросил:

– Леворучник?

– Леворучник, – ответил младший сержант и встал.

– Давай сюда… – И человек в очках забежал в палатку.

В палатке было душно и пахло чем-то резким и неприятным. Вдоль стен сидели раненые бойцы. Посредине стояло два белых стола, покрытых клеенкой. На одном лежал боец с закинутой назад головой. Был виден только шершавый, небритый подбородок. Он тихо, монотонно стонал. Одной ноги у него не было, а вместо нее было что-то красное, с завернутой кожей и куском торчащей кости. Высокий человек, тоже в халате, наклонившись, ковырялся в этом красном чем-то очень блестящим.

«Господи… – подумал Сенька, – что же это такое?..» – и почувствовал, что его начинает тошнить.

– Рубашку скинь… и сюда садись…

Маленький в очках коленом пододвинул табуретку. Сенька с трудом – левая рука стала тяжелая и неповоротливая, хотя и не болела совсем, – снял через голову скатку, потом стал стягивать гимнастерку и нательную рубаху. Рука никак не вытягивалась и путалась в рукаве.

«И зачем это? – подумал Сенька. – Ведь у меня все цело, рука только… А он рубаху заставляет…»

– На табуретку садись. Сколько раз говорить надо?

Сенька сел и положил руку на колено ладонью кверху. Кровь перестала идти, но где, собственно говоря, рана, он так и не мог понять – все залепилось, покрылось грязью.

– Сколько лет? – спросил маленький в очках, должно быть доктор.

Сенька не понял, о чем его спросили.

– Ну, какого года?

– Я? С двадцать четвертого, – нерешительно ответил Сенька.

– Двадцать четвертого, а как бык здоровый, – сказал доктор и пощупал тугие Сенькины бицепсы. – И не стыдно тебе?

Сенька ничего не ответил.

– Одной рукой двух фрицев задушишь, а ты вместо того… – Доктор не договорил и быстрым движением ущипнул Сеньку за живот, оттянул кожу и всадил в нее большую иглу с чем-то стеклянным посредине. Сенька вздрогнул, но не от боли, а от неожиданности.

Потом доктор мокрой ваткой долго мыл его ладонь, и это уже было больно. Потом кому-то, не оборачиваясь, крикнул: «Сухо…» – и сестра в блестящих щипчиках принесла бинт, и доктор туго обмотал ладонь.

– Все… Одевайся.

Сенька натянул рубаху, гимнастерку и, не зная, можно ли садиться на табуретку, отошел немножко в сторону и стал смотреть, как со стола снимают раненого без ноги.

– Ну, чего тебе еще?

Доктор снизу вверх смотрел на него, и Сеньке стало вдруг неловко.

– Где твой… что привел тебя?

– Там… на дворе.

– Скажи, чтоб в четвертую палатку отвел.

Сенька вышел.

В четвертой палатке оказался только один раненый. Он спал на соломе, раскинув ноги и положив белую, перебинтованную руку на живот. У входа стоял часовой.

Сенька взбил солому, положил в голову скатку и растянулся рядом с раненым. Со двора доносились гудки автомашин. Где-то совсем недалеко все еще громыхало. Сенька лежал и смотрел на зеленое, свисающее над его головой полотно палатки. Потом закрыл глаза и долго лежал с закрытыми глазами…

…Подбежал старый, одноглазый, с облезлым хвостом Цыган. Повилял хвостом, лизнул руку и побежал дальше… Потом появилась большая миска с пельменями. Они были очень горячие, а мать подкладывала еще и еще. Из-за окна доносилась гармошка. Он торопился доесть пельмени, чтоб пойти с ребятами на Енисей, но вспомнил, что отец велел починить крыльцо. Стал искать топор…

Кто-то вошел и вышел из палатки. Сенька открыл глаза, но в палатке уже никого не было. Только пола палатки слабо раскачивалась. Спящий рядом боец что-то бормотал во сне. Сенька опять закрыл глаза.

…Енисей – широкий-широкий. И маленькая лодочка на нем. В ней отец. Здесь таких рек нет. Все маленькие какие-то, закисшие, желтые. И лесов здесь нет. Разве это леса? Дубки, осинки…

И вообще ни черта не поймешь.

Сказали, немца приехали бить… А где немец? Привезли с вечера, велели окопаться. Сказали, что это уже передовая и за той вот сопочкой первый эшелон находится. Но ни эшелона, ни немцев Сенька не увидел. Поужинал сухарями из мешка – кухня где-то застряла сзади, – стал копать себе окопчик. Грунт был мягкий, хороший. Сенька быстро выкопал окопчик на всю длину лопаты, сделал бруствер в ту сторону, где сказали – немцы, замаскировал бурьяном, на дно положил мягкой пахучей травы и лег спать – до утра командир взвода разрешил спать. И Сенька заснул, пристроив винтовку между коленями.

А утром… Как началось… Как началось…

Политрук все говорил, что немец штыка боится. И Сенька так научился работать штыком, что чучело из земли чуть ли не с корнем вырывал. И гранату во всем батальоне дальше всех бросал, дальше командира батальона даже… Но вот бросал, бросал, два месяца бросал – а что толку? Немец вовсе в воздухе оказался – ни штыком, ни гранатой не достанешь.

Лежавший рядом боец зашевелился, перевернулся в сторону Сеньки, почмокал губами и проснулся. Некоторое время он лежа смотрел на Сеньку, потом сел, поджал ноги и спросил:

– Из тридцать седьмого?

– Из тридцать девятого.

– Это что во втором эшелоне лежит?

Сенька кивнул головой. Боец улыбнулся. У него черные редкие зубы, мелкие морщины на всем лице и маленькие блестящие глазки с короткими, прямыми ресницами. Левая ладонь так же, как и у Сеньки, была перевязана и подвязана к шее.

– Сам? – боец глазами указал на Сенькину руку.

Сенька почувствовал, что уши у него становятся горячими, и ничего не ответил.

– Ты не бойся… Говори.

Сенька переложил руку на другое колено – она стала вдруг ныть – и уставился в кончик своего сапога.

– Да ты что – немой? Или контузило? Звать тебя как?

– Сенькой.

– Семен, значит. А фамилия?

– Коротков фамилия.

– Ну, а меня Ахрамеев – Филипп Филиппович Ахрамеев. Будем знакомы. – И он протянул руку.

Сенька пожал сухую, горячую ладонь.

– Боишься, что ли? – боец криво улыбнулся и похлопал здоровой рукой Сеньку по колену. – Зря… Зря боишься. Сойдет. С месячишко отдохнем, а там… мало-мало заживет и стрекача дадим. До излечения все равно судить не будут. Это уж я знаю, – он потянулся и зевнул. – А может, и отбрешемся еще.

Сенька молчал.

Боец вытащил из-под соломы плоскую железную коробочку, в которой немцы носят ружейные принадлежности, и ловко одной рукой и губами свернул цигарку.

– Тебе, правда, маленько хужей. Мы хоть на передовой все время толклись, а у вас, в тридцать девятом, кроме бомбежки, ни черта… Пулевое ранение. Начнутся вопросы, расспросы… Ты через котелок стрелял?

– Через какой котелок? – не понял Сенька.

– Через котелок, спрашиваю, стрелял или через мокрую тряпку?

– Нет. Просто так… – Сенька опять почувствовал свои уши.

– Эх, голова ты… – вздохнул боец. – Разве делают так? Котелок, тряпка – они ж ожог скрывают. А ожог – что? Первая улика, – и он опять зевнул. – А в общем, ни хрена, драпанем, не тужи… – Он вытянулся на соломе и молча стал курить, сплевывая в сторону крошки махорки.

Сенька взял «сороковку», докурил ее до самых пальцев и вскоре заснул.

– 3 —

Вечером принесли пшенного супа с куском хлеба, а потом пришел полковой химик – старший лейтенант, – вынул лист бумаги и, присев на корточки, стал спрашивать Сеньку, где он родился, сколько ему лет, где учился и еще много вопросов. Сенька на все отвечал, а старший лейтенант записывал. Потом старший лейтенант прочел записанное и велел подписаться на каждом листочке. Сенька подписал. Старший лейтенант аккуратно сложил листочки пополам, всунул в планшетку и, ничего не говоря, ушел.

«За человека не считает», – подумал Сенька и вспомнил, как он когда-то угощал этого самого старшего лейтенанта домашней, крепкой махорочкой и как тот после этого всегда при встрече с Сенькой весело говорил: «Ну как, орел, покурим, что ли, твоей сибирской, крепенькой?»

Сейчас о махорке он даже не заикнулся.

– Дознаватель, – сказал из своего угла Ахрамеев, – ерундовина… Вот когда следователь будет, тогда узнаешь.

– А что, еще и следователь будет? – спросил Сенька.

– А как же! Он-то уж поговорит, будь уверен, – сказал Ахрамеев и встал. – Выйдем-ка посмотрим, что на божьем свете делается.

Они вышли. Сели у входа в палатку.

У перевязочной все так же толклись бойцы – запыленные, в выцветших гимнастерках, черных от грязи бинтах.

Мимо прошел боец, опираясь на палочку.

– Ну, как там; браток? – спросил Ахрамеев.

– Не видишь, что ли… – Боец кивнул головой в сторону передовой и спросил, где регистрируют.

Над передовой один за другим пикировали немецкие самолеты. Какие-то новые, не похожие на утренние – маленькие, двукрылые, точно бабочки. Они долго кружились один за другим, потом камнем, совсем отвесно падали вниз.

– Хозяева… Хозяева в воздухе… Ты только посмотри. – Ахрамеев в сердцах сплюнул. – Что хотят, то и делают.

Сенька ничего не ответил. Он посмотрел на желтоватое облако, плывущее над передовой, и у него опять мурашки по спине пошли.

– Пойди вот потягайся с ними. Сегодня утром один наш «ястребок» в бой вступил. Так они его, бедняжку, так гоняли, так гоняли… А потом сбили. Туда куда-то, за лес упал. – Ахрамеев протяжно вздохнул. – Не война, а убийство сплошное.

Сенька, скосившись, посмотрел на Ахрамеева. Тот сидел, поджав к подбородку колени, и тоже смотрел туда, где бомбят. Потом взглянул на Сеньку:

– Вот я на тебя смотрю. Парень здоровый – кровь с молоком. Тебе жить надо. Жить. А тебя под бомбы, как скотину, гонят. Я вот старик, а и то жить хочу. Кому, умирать охота! Да по-бестолковому еще… Мясорубка – вот что это, а не война.

– Нельзя так говорить, – сказал Сенька, не поворачиваясь.

Ахрамеев даже рассмеялся мелким, сухим смешком.

– Нельзя, говоришь? А руку зачем продырявил? Чтоб немца сдержать, что ли? Ты уж хвостом не верти. Сделал так сделал. И правильно сделал. Голова, значит, еще работает у тебя. А посидел бы еще на передовой, совсем бы ее лишился, или вот так, как этого, на носилках приволокли бы. – И он подбородком указал на раненого на носилках.

Это был тот самый без ноги, которого Сенька видел в перевязочной. Лицо у него было совсем белое и еще гуще обросло бородой. Он держался руками за края носилок и при каждом шаге носильщиков морщился.

«Что теперь парень делать будет? – подумал Сенька. – Ни пахать, ни плотничать… Сиди весь век и на других смотри…» Или без руки… Сенька видел одного – обе руки оторвало. По локти. По малой нужде и то сам ходить не мог – просил, чтоб помогли.

Сенька сжал кулак. Посмотрел на него. Хороший кулак. И рука хорошая. Крепкая. Сеньке вдруг ужасно захотелось поработать топором. Отец говорил, хороший плотник из него получится – и сила есть, и точность, и глаз хороший. Руки – это все. Нельзя без рук жить… И Сенька опять сжал кулак и посмотрел на него.

Ахрамеев что-то говорил. Сенька поймал только конец фразы:

– …За месяц чего только не случится. Время, время надо протянуть. Вот что надо. А там…

Сенька посмотрел на Ахрамеева. Тот по-прежнему сидел, поджав ноги к подбородку. И Сенька вдруг почувствовал, что еще минута, и он ударит кулаком по этому желтому, морщинистому лицу. Он даже не знал, почему и за что, Ахрамеев ничего ему не сделал. Он так же, как и Сенька, выстрелил себе в ладонь, чтобы…

Сенька встал и пошел в палатку. Стоявший у входа часовой пристально посмотрел на него.

«Чего он смотрит? Людей, что ли, не видел. Его бы туда, к бомбам поближе…»

Когда Ахрамеев зашел в палатку, Сенька сделал вид, что спит.

– 4 —

Весь следующий день Сенька просидел у входа в палатку и смотрел туда, где рвутся бомбы.

С передовой шли раненые, и он искал среди них знакомых. Прошло несколько человек из пятой и шестой роты. Он хотел их остановить, но почему-то не сделал этого. Они прошли в перевязочную, а Сенька продолжал сидеть и смотреть туда, за кустарник, где клубилось и громыхало небо, где остались Тимошка и Синцов, и командир взвода, и еще человек двадцать ребят, с которыми он вместе жил, и из одного котелка ел, и впятером один бычок курили.

А может, их уже и в живых нет. А те, что живые, увидят его, Сеньку, и…

На третий день в перевязочной он увидел старшину своей роты. В Татьяновке, под Купянском, они жили с ним в одной хате. Сенька даже ремень ему свой подарил – хороший, желтый, совсем новый. Неплохой был старшина. Бойцы всегда были сыты. А что еще бойцу от старшины надо? Чтоб кормил хорошо и белье чаще менял. А что ругается, так это уж им, старшинам, так положено. А Пушков хоть и много ругался, но о бойцах заботился крепко.

После перевязки Сенька подошел к Пушкову. Он стоял у стола и ждал, пока фельдшер напишет ему какую-то бумажку.

– Здравствуйте, товарищ старшина, – негромко сказал Сенька и поднес руку к пилотке.

Старшина оглянулся и посмотрел на него, потом на его руку.

– Тоже ранило? – спросил Сенька и стал глазами искать, куда же старшину ранило.

– Нет, – коротко ответил тот и отвернулся.

Сенька переступил с ноги на ногу, посмотрел на такую знакомую, широкую спину, на свой постаревший ремень и опять спросил:

– Ну, как там?.. На передовой…

Старшина ничего не ответил, стоял и смотрел, как фельдшер пишет бумажку: тот быстро-быстро водил пером по ней.

«Не расслышал», – подумал Сенька и опять собрался задать тот же вопрос: уж очень ему хотелось знать, живы ли Тимошка и Синцов. Но тут старшина круто повернулся и с разгона налетел на него.

«Сейчас облает», – подумал Сенька. Но тот не облаял, даже слова не сказал, а, засовывая бумажку в боковой карман, пошел к выходу. Сенька постоял, потом тоже вышел.

Старшина стоял у подводы и, насвистывая, взбивал сено.

«Подойти к нему, попроситься – возьмет, может…»

Старшина снимал с лошадей мешки с овсом и вставлял мундштуки.

«Так прямо и скажу. Что угодно пускай делают. Гранаты могу бросать. Патроны подносить…»

Он вытер выступивший вдруг на лбу пот и подошел к повозке. Старшина уже сидел в ней, умащиваясь.

– Товарищ старшина…

Пушков повернулся.

Лицо у него было усталое и какое-то старое. Он здорово похудел за последние дни.

– Чего тебе?

– Возьмите меня, товарищ старшина…

Больше он ничего не смог сказать.

– Тебя?

Сенька мотнул головой. Во рту пересохло, и язык вдруг стал большой и неповоротливый. Старшина поправил шинель под собой.

– Пошел, Сирко… – и дернул вожжи.

Подвода затряслась по ухабам, подымая тучи пыли, потом скрылась за поворотом. Сенька проводил ее глазами, вошел в палатку и до обеда лежал, уткнувшись лицом в солому.

Больше он ни к кому уже не подходил.

– 5 —

На передовой что-то изменилось. Стрельба приблизилась. В рощицу и вокруг нее сначала редко, а потом все чаще и чаще начали падать снаряды. Раненых стало так много, что ими заполнили не только их с Ахрамеевым палатку, но раскладывали их прямо на земле в кустах. Доктора и сестры сбивались с ног. Операционная работала круглые сутки без всякого перерыва. Возле нее вырастали горы бинтов и ваты, и над ними тучами роились зеленые жирные мухи, и два раза в день эти горы куда-то выносили, а через час-два они опять вырастали.

– Плохо дело, – говорили бойцы. – Авиация одолевает, дохнуть не дает…

Бойцы были из разных полков, из разных дивизий, но все говорили одно – жмут немцы, спасу нет.

Рядом с Сенькой положили худенького с наголо выбритой круглой головой сержанта-разведчика. У него были большие, черные, вероятно когда-то очень веселые глаза. Ранен он был в обе ноги. Четырьмя осколками. Пятый сидел где-то в ключице. Лежал он все время на спине, но не стонал и не жаловался, только воды все просил – у него был жар.

– Где это тебя так разделало? – насколько мог, участливо спросил Сенька, – ему очень жалко было худенького сержанта.

– На мине подорвался, в разведке, – сказал сержант и, тяжело дыша и поминутно кашляя, стал рассказывать, как он с тремя разведчиками, – командира взвода убило, и он его заменил, – пошел за «языком», как они достали этого «языка», а на обратном пути сбились, попали в минное поле, и вот только он один и остался жив – всех четверых, с фрицем вместе, на клочки разорвало.

Сенька молча слушал и сочувственно смотрел на сержанта.

«Какой он худенький, совсем пацан», – думал он и сравнивал свою мускулистую жилистую руку с тоненькой, совсем как у девочки, рукой сержанта, выглядывавшей из рваного рукава.

– Повезло тебе, – сказал Сенька.

– Повезло, – улыбнулся сержант.

– А ты давно воюешь?

– Я? Дай бог. С первого дня. От самой границы. Третий раз вот уже ранен.

– Третий раз? – удивился Сенька.

– Третий. Под Смоленском, под Ржевом и вот здесь теперь.

– И все живой остаешься?

– Как видишь, – сержант медленно, с натугой улыбнулся, ему, по-видимому, трудно было улыбаться. – Водички нету?

– Я сейчас принесу, – сказал Сенька и побежал на кухню.

Когда он вернулся, сержант лежал и тяжело дышал. Лицо его стало совсем красным.

– Жар, должно быть, – сказал Сенька и поднес кружку к сухим, потрескавшимся губам сержанта. Тот с трудом сделал несколько глотков, откинулся назад и слабо выругался.

– Обидно, черт возьми! – он опять выругался. – Не увижу больше ребят. Перебьют всех, пока выздоровею.

– Может, и не всех, – сказал Сенька.

– Да и в полк другой пошлют. Все равно не увижу.

– Тебе что – кости перебило?

– Кости. На обеих ногах кости.

Сенька смотрел на его ноги – обмотанные во всю длину, толстые и какие-то квадратные, только кончики пальцев выглядывали.

– Да, долго тебе лежать.

– Долго, – вздохнул сержант и опять попросил пить. – С полгода проваляюсь. Как колода. А ребята воевать будут…

Больше он ничего не сказал. Закрыл глаза и долго лежал с закрытыми глазами и тяжело дышал.

«Как бы не помер», – подумал Сенька, и ему еще более жалко стало худенького сержанта. Он осторожно приподнял бритую голову его, – она была горяча, как огонь, – и подложил свою скатку.

Ночью сержант стал бредить – вспоминать Полтаву, Клашу, ругать какого-то старшину, – и Сенька всю ночь менял ему холодную, мокрую тряпку на лбу. К утру бред прошел, жар отпустил, и часа два сержант спал спокойно. Сенька тоже вздремнул.

Только утром заметил Сенька, что у сержанта на груди Красная Звезда. На одном уголке эмаль облупилась. «Такой молоденький – и уже орден», – подумал Сенька и побежал за завтраком.

– За что это ты орден получил? – спросил потом Сенька, кормя сержанта с ложечки.

– За что дают, за то и получил, – уклончиво ответил Николай, – сержанта звали Николаем, – и облизал ложку.

– И давно получил?

– Давно.

«Смелый, должно быть, – подумал Сенька. – По морде видать, что смелый. А ведь такой худенький, хлипкий».

После завтрака Николаю захотелось оправиться, и Сенька бегал за судном, – оно было одно на весь санбат, и на него была очередь, – и помогал Николаю с ним сладить.

– Ты мировая няня, – сказал Николай, и Сеньке это было ужасно приятно.

Когда Николая унесли на перевязку, Сенька нарвал свежей травы и подложил под плащ-палатку, на которой Николай лежал. А на обед выклянчил у повара лишний кусок мяса, но у Николая не было аппетита, и пришлось ему самому съесть.

– Аппетитец у тебя – дай бог, – улыбнулся Николай.

Сенька смутился и отставил котелок.

– А мне вот не лезет ничего. Тошнит чего-то.

– Это от жару.

– А вот пить… Ведро бы зараз выпил.

– Дать? – спросил Сенька и потянулся за кружкой.

– Дай.

Николай, морщась от боли, но с аппетитом выпил поллитровую кружку, откинулся на скатку и стал смотреть на голубой ослепительный кусок неба, видневшийся в отверстие палатки.

Часам к трем, когда солнце стало особенно припекать, Николай попросил, чтобы его вынесли на двор, – палатка накалилась, и у него заболела голова. Сенька выпросил у лейтенанта, лежавшего в углу, плащ-палатку и растянул ее так между кустами, что солнце совсем не мешало Николаю. Сам он пристроился рядом, отгонял лопухом от Николая мух, скручивал ему папиросы, – он довольно ловко научился это делать рукой и коленом, – и бегал на кухню прикуривать.

Над головой время от времени пролетали самолеты и бомбили большой кудрявый лес километрах в пяти отсюда – там стояла артиллерия и какая-то кавалерийская часть.

Так они лежали – Сенька на животе, Николай на спине – и говорили о «юнкерсах», об артиллерии, о кавалерии, о том, как плохо приходится ей в эту войну. Николай здорово разбирался во всех видах самолетов, учил Сеньку, как отличать «юнкерс» от «хейнкеля» и «Мессершмитта-110», как надо стрелять в самолет, когда он низко летит. Потом им надоело разговаривать, и они просто лежали и смотрели на небо, следя за косяками летящих бомбардировщиков.

Подъехали две машины с ранеными. Их быстро разгрузили под деревьями, а машины загнали в кусты. Опять стало пусто, только часовой у палатки ходил взад и вперед, перекладывая винтовку из руки в руку.

– И чего это он все ходит и ходит? – спросил вдруг Николай, смотря на часового. – На передовой людей не хватает, а он здесь торчит.

– Положено так, должно быть, – уклончиво ответил Сенька и стал возиться с плащ-палаткой. – Перетянуть, что ли, а то солнце заходит.

– Может, дезертиры тут с нами лежат? А? Как ты думаешь?

Сенька ничего не ответил. Стоя на коленях, он натягивал плащ-палатку.

– А ты знаешь, – помолчав, сказал Николай, – по-моему, тот, что рядом с тобой лежит, самострельщик. Вид у него какой-то такой…

– Может быть, – неопределенно ответил Сенька. – Тебе воды не принести? – Сенька встал. – Там, на кухне, свежей, кажется, привезли.

– Не стоит, не хочется. А я вот с ними бы не цацкался. Лечат чего-то их, возятся. Кому это надо? Люди там, – он кивнул головой в сторону, где день и ночь громыхало, – из кожи вон лезут, держат, а эти сволочи о шкуре своей только думают… Пострелял бы их всех к чертовой матери. Дай-ка я докурю.

Сенька протянул окурок.

– И, знаешь, – Николай с трудом повернул голову, чтоб увидеть Сеньку, – их сразу отличить можно. Морды воротят, в глаза не смотрят. Чувствуют вину свою, гады, – он вдруг засмеялся. – Вот у тебя тоже левая ладонь – совсем самострельщик. Тебя чем это? Пулей или осколком?

– Пулей, – чуть слышно ответил Сенька и побежал с котелком на кухню.

– 6 —

Вечером пришел приказ переходить на другое место. Вся ночь ушла на переезд. Сенька сам устроил Николая в машине и ехал все время рядом, поддерживая его. Николай лежал у самой кабины, там меньше трясло. На ухабах он крепко хватал Сенькину руку, но ни разу не пикнул. Дорога была отвратительная.

На новом месте Николая с Сенькой чуть не разлучили. Сенька долго бегал за старшим врачом, командиром батальона, но те даже и слушать не хотели, отмахивались – дел и так по горло: машина с инструментами застряла в дороге, а новые раненые стали уже поступать. Только под самое утро Сенька договорился с каким-то фельдшером, и Николая положили в Сенькину палатку, хотя в ней, кроме него и Ахрамеева, были только «черепники».

Весь следующий день они спали.

Вечером пришел старший врач, грузный, с сонными маленькими глазами армянин, посмотрел на Сенькину руку, сказал, что недельки через две выписывать уже можно, а Николая велел записать в список для эвакуации.