Мамаев курган...
      Казалось бы уже столько о нем сказано, написано, вспомянуто, а я вот опять к нему. Да. Но не к тому, изрытому лопатами и бомбами, исползанному на брюхе вдоль и поперек, усеянному скрюченными, замерзшими трупами, и нашими, и вражескими, нет, не к нему, а к сегодняшнему, где не найти уже следов окопов, где всё подметено и подстрижено, где лестницы и бассейны, устрашающие скульптуры голых и полуголых защитников и над всем этим та самая Мать-Родина с мечом в руке - стометровая, самая большая в мире, больше статуи Свободы...
      Я думал, вспоминал о Мамаевом кургане, подъезжая по длинной, вьющейся среди низкорослого сосняка, пустынной аллее, ведущей к Долине Павших.
      Valle de los Caidos - Долина Павших - мемориал в честь павших в гражданскую войну. В шестидесяти километрах от Мадрида, недалеко от Эскуриала, на высокой скале, среди лесов, холмов, озер.
      Режимы, основанные на силе, не могут без грандиозного. Мощь, величие, циклопические размеры, Нюрнбергский стадион, стадион "Олимпико" в Риме, мемориал в Бресте, Мамаев курган, к счастью, неродившийся Дворец Советов с теряющимся в облаках Ленином.
      Памятник, который открылся нам после последнего витка дороги, тоже грандиозен. Скала. На ней крест, видный за десятки километров. 150-метровый. В скале, в самой скале, храм. Перед ним эспланада. Вокруг, насколько хватает глаз, леса, долины, озера, вдали снега Сьерра-Гвадаррамы, над нами небо, жаворонки.
      Впечатление сильное - ничего не скажешь. Особенно, когда, пройдя сквозь бронзовые врата, вступаешь в прохладную, гулкую базилику, теряющуюся далеко где-то вдали. Полумрак, с трудом можешь различить гобелены на стенах. Сцены из Апокалипсиса. XVI век. Предполага-ется, что соткано по эскизам Дюрера. Впереди распятие, сияющее среди сумрака. Ты идешь долго, очень долго. В нишах рельефные изображения Мадонны. Мадонн Кармель и Лоретт - покровительниц вооруженных сил на суше, на море и в воздухе, Мадонны Африки - покрови-тельницы пленных, и четвертой - Пилар. Одна галерея сменяет другую. Крипта... Четыре бронзовых архангела. Михаил - вождь небесной рати, Гавриил - вестник Бога, Рафаил - целитель, и ангел смерти Азраил с поникшей головой. У Гавриила, возвестившего Деве Марии о рождении Христа, в руках почему-то меч, кажется, единственный во всем этом храме жертвам войны. Посередине алтарь полированного гранита. На нем распятие. Из можжевель-ника, полихромное - в Испании во всех церквах деревянная скульптура раскрашена. Над головой, на сорокаметровой высоте, купол. Мозаичный - души возносятся к престолу Христа.
      У подножья алтаря, с одной и другой стороны, две плиты. Франсиско Франко и Хосе-Антонио Примо-де-Ривера. Цветы.
      Идея памятника - идея Франко. Он задумал, при его царствовании и воздвигли. Памятник всем павшим на войне. И тем, и другим. Церковь благословляет всех проливших кровь испанцев. Она не делает различия. Крест на скале осеняет Испанию, всю, всех ее сынов.
      А всех ли? - слышу я голоса. Учтены ли две тысячи испанцев, погибших уже после войны по воле этого маленького властолюбивого генерала, лежащего под плитой у подножия распятого Спасителя? Кто ответит на это? Азраил ангел смерти?
      ...На кладбище это мы натолкнулись совсем случайно. Искали Усть-Камчатский рыбоком-бинат. Нам сказали, что он в конце длинной пыльной улицы, именуемой "Комсомольской", возле кинотеатра "Родина". Мы пошли по длинной пыльной улице и натолкнулись на кладбище. В самом центре площади громадной, бесформенной, песчаной. Возле самого комбината, напротив "Родины".
      Я видел много кладбищ в своей жизни. Разных. Тихие ухоженные рижские, где за оградами на волнообразно причесанном песке лежат как бы невзначай брошенные хризантемы. Заросшие деревенские погосты с черными, покосившимися крестами. Новодевичье с часовенкой над могилой Чехова и двумя холмиками рядом - большим и маленьким - Станиславского и Лилиной. Видел Арлингтонское в Вашингтоне, где похоронен сейчас Кеннеди. Там холмиков нет, только маленькие плитки бесконечными, уходящими вдаль рядами. Средневековое пражское, в самом центре города, где древние каменные плиты с полустертыми надписями подпирают и выталкивают друг друга. Видел по ранжиру построившиеся белые кресты "айзенкрейцтрегеров" - кавалеров Железного креста - у развалин универмага в Сталинграде. И старое, разрушенное еврейское в Киеве, у Бабьего Яра. Видел Трептов-парк в Берлине, Вечной славы в Киеве, одинокие крестики на Мамаевом кургане, поставленные окрестными жителями, Марсово поле в Ленинграде и десятки, сотни маленьких кладбищ на околицах сел и деревень со стандартными фигурами печально склонившихся воинов.
      Кладбище, на которое мы натолкнулись, не имело ни тропинок, ни дорожек. Десятка два воткнутых в землю железных труб, колючая проволока. Внутри с полсотни почти сравнявшихся с землей холмиков, кресты из тех же ржавых труб, полусгнившие деревянные пирамидки. Здесь давно не хоронят. С трудом можно разобрать надписи на табличках. Их почти не видно - ветер, дождь, снег, годы...
      В. С. Пекарский
      р. 1933, ум. 1940
      (Погиб в пургу в своем дворе)
      Семилетний мальчишка вышел, очевидно, по нужде во двор и не вернулся. Пурга. На Камчатке снегом заносит дома иногда по самые трубы...
      Рыжков А. И. р. 1912
      Погиб I/IX-40 от удара лошади
      Кому-то показалось необходимым сообщить нам, отчего умер двадцативосьмилетний Рыжков.
      Вот мрачный, некладбищенский юмор:
      Здесь покоится прах умерщвленного Бахусом
      моряка p.p. "Юпитер" Михайлова С. К. 1902 - 1954
      Написал друг и собутыльник. И крепко выпил, когда заказывал табличку. И очевидно, так же кончил...
      На кресте спасательный круг. Внутри круга табличка, сохранившаяся почему-то лучше других. Может, круг и спас от непогоды. Надпись:
      Погибли в барах 27/1-36
      Туманов, Степаненко
      Спасая товарищей, погибли вместе с ними,
      Спасая Андреева, Сидоркина, Зиновьева,
      Слюняева, Кочергина.
      БарЫ - это подводные наносы песка у устья реки. Это очень опасные места, рыбаки это знают. И всё же гибнут. Вот так же и эти ребята погибли.
      Кто они? Никто не знает. Никто не помнит. Это было так давно, почти тридцать лет назад.
      Еще одну надпись удалось разобрать. Тоже погибли в барАх.
      Моряки к/р "Исследователь"
      Куртин Д. Р. 1912, Воскресенский И. П. 1915 г.
      Тоже тридцать лет назад - 9/Х -1935.
      Об остальных ничего не известно - остались только холмики, заросшие жалкой травой, размытые дождями; на одном из них - пустая поллитровка и недоеденная банка болгарского перца...
      И быльем поросло... Какое меткое, какое грустное, страшное слово.
      Стоит себе кладбище, обнесенное проволокой, в самом центре площади, против кинотеатра "Родина". И никто его не замечает. Стоит, ну и пусть стоит. Привести в порядок? А средства? А кому? Дел и без того хватает. Вот с планом, например. Должны были к 1 июня... И тебе начинают говорить о плане, нехватке оборудования, ремонте цехов, прогнозе погоды. И телефон надрывается, и кто-то что-то требует, кто-то в чем-то отказывает, и опять что-то срывается или может сорваться. А ты о каком-то кладбище...
      Я позволил себе привести этот маленький, давно мною написанный рассказик о далеких камчатских могилах, так как часто вспоминаю о них. И на Мамаевом кургане, попадая туда, и бродя среди поверженных плит разрушенного по чьему-то высочайшему повелению еврейского кладбища в Киеве, и здесь, у ног гигантского распятия на скале. Вспоминаю и в горестные дни, когда хороню друзей.
      Мы хоронили Сашу Галича. Неожиданная, нелепая смерть, в которую как-то и поверить было трудно. Он лежал на полу, большой, грузный, а над ним его убийца - сияющий никелем "Грундиг" - именно о таком он мечтал, большом, ультра-стерео, с бархатным звуком. Он любил музыку... Потом пришли полицейские. Тихо, беззвучно, точно боясь причинить ему боль, уложили в гроб. Сняли и отдали мне крестик. И ушли. Унесли, тихо прикрыв за собой дверь.
      Потом мы его хоронили.
      Хоронили на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. И в этом было тоже что-то непонятное, несуразное. Не в Москве, где его знали, любили, слушали собравшись у друзей, не в России, поющей его песни везде - в глухой тайге, на Курилах, в знатных домах, в общежитиях, в тюрьмах и лагерях, - а здесь, в Париже, на тихом кладбище Сент-Женевьев-де-Буа...
      Какое красивое, задумчивое, какое нефранцузское кладбище. Там камень, мрамор, гранит, плиты, склепы, мавзолеи. Здесь березы. Много, много берез. И под ними кресты... Бунин... Ремизов... Зиновий Пешков, французский генерал, приемный сын Горького... Вика Оболенская - героиня Сопротивления... Теперь и Саша Галич.
      Здесь похоронена эмиграция. Здесь "свалка истории". Та самая, где и мы, грешные, окажем-ся. И лежать нам рядом с Буниным, Ремизовым, Сашей Галичем... И рядом с дроздовцами, корниловцами, хорунжими Войска Донского, атаманом Улагаем.
      Всё смешалось в доме... Нашем доме. Разметало живых и мертвых по всему свету. Живые, и тут и там, тянут (одни пешком, другие на машинах) свою неодинаковой тяжести лямку. Ушедшие, кто на Новодевичьем, кто в Сент-Женевьев-де-Буа, кто в Бабьем Яру, кто просто в яме с биркой на ноге.
      Хозяева России... Одного пристрелили, сожгли со всеми близкими, развеяли по ветру. Другой покоится еще в хрустальном гробу, и миллионы, миллионы выстраиваются в очередь, чтоб посмотреть на мумию (кто-то пророчески сказал - пока будет существовать эта очередь, будет существовать и советская власть). Третий - царь царей - какое-то время пролежал рядышком, потом выдворили - тайно, ночью, без свидетелей, - и на могиле его у кремлевской стены три, включенные в какую-нибудь ЦКовскую ведомость, цветочка, как у какой-нибудь Крупской (у Гагарина до сих пор горы цветов, без всяких ведомостей). Ближайшему другу и соратнику царя пустили пулю в лоб или в затылок другие его соратники. В кремлевскую стену запихивают каких-то Кулаковых, а основные кандидаты туда доживают свой век, копаясь в огородах и гадая, куда их бренные останки денут. Куда, например, девать "Вячека-Каменную Задницу", тов. Молотова В. М. когда он отдаст, наконец, душу Богу или дьяволу? На Новодеви-чьем, рядом с Никитой? Или можно все-таки на центральную аллею - в деятельности Никиты Сергеевича, как-никак, "проявился волюнтаризм и субъективизм" (БСЭ, том 28), а у Вячеслав Михайловича ничего не проявилось - "с 1962 года на пенсии" (БСЭ, том 16) - грехов не было. Ни крови на руках, ни отклонений от линии. (Тов. Тов. Кагановича и Маленкова в БСЭ и вовсе не найдешь - не было таких, и точка.)
      Смешалось, смешалось, всё смешалось...
      Хожу по аллеям тихого, зеленого кладбища. Почти как киевское, Байково, где за одной решеткой покоятся мама, бабушка, тетя Соня. Передо мной на столе фотография - скромный памятник, крест. У ограды пожилая, седая дама. Я с ней никогда не встречался, она эту фотографию, снятую в Киеве два года тому назад, прислала из далекой Австралии. И несколько засушенных цветочков с могилы. Вера Павловна Тоцкая... Авось, мы когда-нибудь встретимся, и я смогу сказать ей всё, что в данных случаях хочется сказать.
      Брожу по дорожкам среди берез и плакучих ив, ослепительно ярких, пушистых елей... Иван Шмелев. Константин Сомов. Мережковский и Зинаида Гиппиус. Художница Серебрякова. Я с ней когда-то переписывался - послал ей фотографию с портрета ее няни. Забытый ею, висевший у меня на стенке. Борис Зайцев...
      И рядом много-много действительных статских советников, членов Государственного совета, корнетов лейб-гвардии кирасирского Его Величества полка, прапорщиков, поручиков, капитанов. Гофмейстерина Высочайшего Двора Е. А. Нарышкина, урожденная княжна Куракина. Маркиз А. А. Андро де Ланжерон... Монумент памяти генерала Деникина, барона Врангеля, адмирала Колчака, всех тех, с бородками и в папахах, теряя оружие, на костылях, в панике бегущих от красного штыка в мозолистых руках, какими мы знали их по карикатурам Бориса Ефимова, Дени, Кукрыниксов...
      Вот мои будущие соседи...
      И среди них один только Саша Галич - близкий, свой, так рано и нелепо ушедший.
      Кружу по аллеям. Кресты, кресты, кресты. Мраморные, гранитные, металлические, простенькие деревянные.
      Умер, скончался, мир праху твоему... Памяти 15 тысяч убитых в боях дроздовцев... Памяти Вики Оболенской, кавалера ордена Почетного легиона, расстрелянной немцами под Берлином 4 августа 1944 года.
      В. С. Пекарский - погиб в пургу в своем дворе... Погибли в барАх, спасая товарищей - Туманов, Степаненко - погибли вместе с ними.
      И стоит себе кладбище, обнесенное проволокой, в самом центре площади, против кинотеатра "Родина". И никто его не замечает. Стоит, ну и пусть стоит...
      Немцы... Не те, "айзенкрейцтрегеры" у сталинградского универмага, которые в нас стреляли, а другие, у берлинской Стены. Вдоль всей Стены кресты. На них венки, у подножья цветы. Преступники, изменники! Хотели убежать из тюрьмы. При попытке к бегству. Пулю в спину...
      12
      Бог ты мой, как далеко увела меня могила чужого, маленького (а кто из них был выше? Кажется, один под стать другому) генералиссимуса?
      Вернемся ж с печальных кладбищ Камчатки и Франции на раскаленный, плавящий сорокаградусной июльской жарой мозги, Иберийский полуостров. Поговорим о чем-нибудь менее грустном, о красивом, о старине. Всего этого хватает в нынешнем королевстве Бурбонов.
      Удивительное все-таки королевство - не привык я к этому в нашей федерации свободных республик - единственный портрет короля Испании (кроме марок) мы увидели за день до нашего отъезда, в маленьком городишке Фигерос, в... музее Сальвадора Дали. Прославленный художник, подаривший родному городу этот музей, отъявленный монархист и друг нынешнего короля Хуана-Карлоса - портрет его, во весь рост, вполне официальный фотопортрет, в адмиральском, если не ошибаюсь, мундире, на самом почетном месте. И без всяких штучек-мучек и выкрутас, столь любимых мастером. Нет - тут пиетет более чем неожиданный.
      Но это было в конце путешествия, до него еще пять тысяч с лишним километров, начнем же с начала, как в старое доброе время.
      Выехали мы из дому в субботу, восьмого июля, в семь часов утра. Не на "Симке" или "Рено", а на терракотового цвета "Ауди", купленной Витей за 13 тысяч франков (одни считают, что дорого, другие, что дьявольски повезло) и проехавшей у прежнего своего владельца за четыре года 58 тысяч километров. Ехало нас трое - мы с Витей спереди, перетянувшись предохранительными ремнями, Мила, его жена, сзади, где иной раз можно и всхрапнуть, устроившись вдоль сиденья. Тогда на какое-то время прекращались указания насчет светофоров или уменьшения скорости до 90 км/ч, выше которой начинающему водителю (наш, Витя, получил права два месяца тому назад) развивать нельзя.
      Маршрут - через Андорру до Барселоны, дальше, по побережью, до Альмерии - это самая южная точка - затем на север - Гранада, Севилья, Кордова, Толедо, Мадрид - и, предполага-лось, через Бильбао - Сан-Себастьян назад, домой. Длительность поездки - три недели.
      Время для туризма выбрано было не лучшее - нас стращали сверхчеловеческой жарой (была-таки) и тридцатью семью миллионами туристов, которыми пугал зачем-то других туристов испанский министр туризма и информации (не так оказалось и страшно - страшно на Коста-Браво, на модных пляжах севернее Барселоны). Пугали нас и отсутствием гостиниц, вернее, забитостью их всё теми же тридцатью семью миллионами. И мы взяли палатку.
      Ах, палатка, милая ты наша палатка... Три минуты, и она разбита. Где-нибудь среди агав и камышей, у самого синего моря. Надуваются матрацы. Разжигается примус, вернее, голубая газовая плитка-горелка. Готовится ужин. Потом, насытившись и развалившись в складных наших креслицах (купили по дороге вместе со столиком, захотелось комфорта), покуриваем, любуясь закатом и первой на чистом-чистом небе звездочкой. Подводим итоги дня...
      Буду откровенен - упомянув выше об агавах и камышах, я картину несколько приукрасил. Они украшали наш быт только однажды, под Таррагоной, в основном же, окружавшее нас напоминало скорей свалку. Мы выбирали места попустыннее, подичее, но отдыхающий испанец или иностранный турист до нас уже тоже здесь побывал. И не так уж старательно за собой убирал. Но рядом было море, теплое, прозрачное, приветливое, и мы наслаждались им и вечерней звездой, плюя на банки и скомканные газеты.
      Ребята жили в палатке, жалуясь иногда на то, что что-то капает сверху, я в машине, откинув спинку. Утром болела шея, но после купания всё проходило. Ели комары. Победили и их, купив какое-то средство. Короче - я окунулся в нечто давнее и прекрасное.
      В том давнем и прекрасном не было палаток, ночевали в каких-то пещерах или у сердобольных горцев, в душных их саклях. И никаких машин, всё пешком. За спиной жалкие наши рюкзаки (куда до теперешних, с какими-то металлическими рамами), в рюкзаках хлеб, концентраты, пластинки (четыре коробки - уже вес!), громоздкий, с гармошкой фотоаппарат "Фойхтлендер" перезаряжай ночью, в штанах, укрывшись одеялом. И протопали мы так все Военно-Сухумские, Военно-Осетинские, Ингурскую тропу, всю Сванетию, забрались даже на Эльбрус... Прекрасные, далекие, златые дни моей весны.
      Но и эти, глубоко осенние, немногим уступали тем. К стыду своему, должен признаться, что вечера эти и утра, еще прохладные, пустынные, вдали небоскребы какого-нибудь Аликанте или Бенидорма (на карте генеральной крохотная точечка, а в натуре небоскреб на небоскребе и прочий курортный шик), мусорники наши и свалки, и даже двое полицейских (никак не могли понять, что мы собираемся здесь не пять дней просуществовать, а пять часов, до утра), разговор с которыми кончился дружеским похлопыванием по спинам, именно это - окунание в далекое и прекрасное - вспоминается сейчас с особым умилением. А Мурильо (лучший - в Севилье), Веласкез, Эль-Греко, Гойя, Зурбаран? А Альгамбры, Альказары, Прадо, львиные дворики в Гранаде, мечеть в Кордове? О да, конечно, что вы, - мы ходили из дворика в дворик, из катедрали в катедраль (я уже как дядя Коля - вакансы, авион, синема...), из зала в зал, от Гойи к Греко, от Греко к Гойе, взбирались на стометровую колокольню в Севилье ("подъем легкий, без лестниц", там пандус), спускались в Эскуриале в гробницу испанских королей (кто-то из советских почитаемых поэтов, то ли Ошанин, то ли Островой, неплохо сострил - "лежат один над другим, как чемоданы в камере хранения", - действительно, похоже), побывали в Мадриде на корриде (Мила, как все женщины, осудила - жалко быка), а в Кордове даже в Музее тавромахии (портреты, мулеты, эстокос - шпаги знаменитых тореро), скупали охапками открытки, виды, буклеты, проспекты, альбомы всех городов и музеев, снимались на фоне гениальных творений Антонио Гауди (и всех остальных альказаров, памятников, фонтанов, пальм и авенид) и только на канатной дороге над Барселоной не проехались - Мила сказала, что через ее труп. Короче - чести туриста не уронили. И всё же...
      Давно и всем известно, что в музеях больше двух-трех залов за раз осматривать нельзя ("пойду-ка освежу в памяти Кранаха, Босха..."), в Париже я одно время пытался делать такое с Лувром, но, став волей или неволей туристом, ведешь себя, как турист - всё Прадо снизу доверху, справа налево. Потом уже не чувствуешь ног под собой, валишься вечером, как подкошенный, в своей "резиденции" (так именуются в Испании самые дешевые отели, по-старому "меблирашки", в которых мы и находили приют), и в голове сумбур, каша - где ж мы это видели - в Гранаде, в Толедо, в Кордове? А и там, и там, и там мы видели столько прекрасного, истинного, неповторимого, что, переваривая (или не переваривая) потом всё это на своей коечке в резиденции, невольно задаешь себе вопрос - да почему ж всё это? Почему всё вылилось в то, во что вылилось: железо, заклепки, болты, саженные, забрызганные краской полотна, иногда висящее, иногда качающееся, крутящееся, звенящее, пищащее? Понимаешь, что за веком не угонишься, что реформаторы в искусстве всегда были непоняты, что над Клодом Моне и Сезанном в свое время издевались мазня! - и ругаешь себя за консерватизм, отсталость - и всё же - почему? Не буду называть фамилий, чтоб не прослыть дремучим реакционером, но почему на этих, неназванных, я смотрю, потому что нельзя не посмотреть, неприлично, а перед каким-нибудь "Caballero desconcido" - "Неизвестным кавалером" Греко в музее Прадо или перед "Христом, поддерживаемым ангелом" Антонелло де Мессина, впервые увиденным мною в том же Прадо, долго стоишь, и разглядываешь, и что-то стараешься понять, а одним словом - наслаждаешься.
      На старости лет я как-то растерялся. Не могу определить, что и почему я люблю. "Кто ваш любимый художник?". Не знаю. Левитан? Пожалуй. А Клод Моне? Тоже. А Серов, Врубель? Да, да, да... Сурикова, вот, меньше. А Микельанджело, Рафаэля, Леонардо да Винчи? Шагала, Пикассо? Отстаньте, не хочу отвечать... "Мир искусства" люблю - Добужинского, Остроумову -Лебедеву, Сомова, книжную иллюстрацию, само оформление книги - на какую же высоту они его подняли. И это моя высота - старый Петербург, каналы, мосты, дворы со штабелями дров, Версальские аллеи Бенуа. Но, когда попав в библиотеку Эскуриала, я увидел рукописные книги XV-XVI века (инкунабулы, что ли?) с изумительной филигранности картинками про королей и принцев, про их охоты и сражения, я понял, что есть высоты в чем-то недосягаемые. В Испании таких высот - что ни город, то высота, горные цепи, кряжи. И взбираясь, карабкаясь по ним, задыхаясь, вдруг останавливаешься перед каким-то пиком и немеешь.
      Так было со мной во Флоренции, в Уффици, когда я открыл для себя Паоло Учелло, художника, не так уж много после себя оставившего. С радостью обнаруживал я его потом в Лувре, в Оксфорде.
      Впервые увидел я в Лондоне и великого Тёрнера. Знал о нем, но никогда не видел - его картин в Европе почти нет, в Эрмитаже, кажется, только одна. Знал ли (конечно, знал!), любил ли его Клод Моне?
      Впервые в Лондоне же узнал я о существовании Джона Мартина. Немыслимых размеров полотна его (я видел только те, что в "Тэт-галлери") изображают всё самое страшное в жизни нашей планеты (тут это модное нынче слово как нигде уместно) - всемирный потоп, конец света, Страшный суд. Вы хорошо помните брюлловский "Последний день Помпеи" - так это детская идиллия, элегия Масснэ в сравнении с грохотом рушащихся скал, раскатами грома и бешеными молниями, сверкающими в клубящихся тучах над гибнущими, тонущими в кипящих океанах мирами. Стоишь оглушенный всем этим ревом и гулом (ты слышишь его!) и трепещешь в ожидании неизбежного конца... Мне эти живописные катаклизмы противопоказаны, но я стоял, и смотрел, и купил потом альбом, и любуюсь сейчас портретом Джона Мартина работы, очевидно, его брата - удивительно красивое, тонкое, утопающее в бакенбардах лицо англий-ского аристократа. И что особенно поражает, это спокойствие лица как будто ничто в мире человека не беспокоит, мысли его отдыхают среди изумрудных лугов любимой Англии.
      Романтизм... Здесь, в Париже, на выставке "Романтизм и символизм" познакомился я с Каспаром Давидом Фридрихом, немецким романтиком, с его затянутыми утренним туманом домиками и горными вершинами, заброшенными кладбищами, руинами замков, серпами полумесяцев над всей этой задумчивой грустью, восходами и закатами, несущимися куда-то тучами, распятиями на диких скалах (почти "Долина павших"...), с его, как выяснилось, знаменитым "Путником, созерцающим облака"...
      Густава Моро я знал с детства по одной только его "Саломее", копию с которой делала одна наша знакомая. Теперь же, оказалось, я живу в двух шагах от его музея, в который, хоть он и рядом, попал только после многократных "Как, вы еще не были в музее Моро?". Попал и понял, что он как живописец мне чужд (хотя его и считают родоначальником сюрреализма), а нравятся мне только его тонкие, карандашные рисунки и пейзажи.
      Я много слыхал о знаменитом норвежце Вигеланде, о его скульптурном парке "Жизни человека" в Осло (потом и увидел, и понял, что это тоже одна из вершин), но я никогда не слыхал о шведе К. Миллесе, а ведь Millesgarden, Сад скульптуры, - одна из главных достопри-мечательностей Стокгольма. Миллес своими летящими, парящими, куда-то всегда устремлен-ными фигурами знаменит не только в Швеции - во всем мире, а я услыхал о нем, увидел его на шестьдесят пятом году своей жизни.
      Ах, до чего же приятно открывать для себя что-то новое... Я не открыл для себя Эль-Греко, но открыл его "Евангелистов". В Толедо, в Casa del Greco. Парад складок - так можно было бы назвать эти портреты, где всё как будто построено на одеянии, не пышном, веласкезовском, а простом, ниспадающем и окутывающем, но так хорошо оттеняющем или выделяющем лица самих Евангелистов. И я выбрал себе Иоанна Богослова, молодого, кудрявого, задумчивого, и портрет его стоит сейчас у меня на полочке. Стоит еще и потому, что совсем недавно, в прошлом году, мы были соседями. В Греции, на острове Патмос. Келья, в которой писался "Апокалипсис", была в двух автобусных остановках от меня. У монастыря веселый, черногла-зый шофер выкрикивал: "Апокалипси!", и тучи туристов вываливались наружу...
      В Прадо открыл я для себя совсем незнакомого Боттичелли. "Historia de Nostagio" - называются три картины, составляющие одно целое. Некий всадник на белом коне, в развевающемся красном плаще, гонится за прелестной обнаженной девушкой, настигает ее, и она, затравленная собаками, падает у длинного пиршественного стола, насмерть перепугав сотрапезников. Содержание картины мне не ясно - кто? что? почему? - но я впервые столкнулся с таким динамичным, действенным, сюжетно-драматичным Боттичелли.
      Новое, новое, всё время что-то новое, впервые виденное, неожиданное...*
      В Испании это на каждом шагу.
      * Под большим секретом (потому и в сноске) - стоять перед впитавшимся в тебя с детства поленовским "Московским двориком" или Саврасовым в парижском Гран Палэ - не меньшая радость, но это уже не только область искусства.
      И всё же, если вы спросите меня, что же мне в этой стране - в общем-то не поражающей красотами природы, без лесов, с сухими, желто-красными, поросшими оливами равнинами, с агавами на юге, с пальмами, с горами, но не ахти какими, с нищеватыми деревушками - если спросите, я отвечу - именно она, с этими сухими равнинами, не ахти какими горами, но зато городами... И не музеи, с собранными в них сокровищами, о которых я только что перед этим говорил (они прекрасны, но всё же есть еще и Лувр, и Эрмитаж, и Британский музей, и Мюнхен, и Ватикан, и... и... и), а эти тесные, запутанные, вьющиеся в гору улочки Толедо, решетки на севильских окнах, ослепительная белизна южных домов с синими тенями, прохладные галереи вдоль улиц, барселонские фонари (на Пласа-Реаль самого Гауди), бронзовые воины на конях и штатские господа с бородками или с мольбертами в руках - Веласкез, Мурильо, Гойя (в Союзе одному только Репину памятник, и спроси москвича, где он стоит, - не ответит), кокетливое изящество и бравада тореадоров, и доброжелательность шоферов грузовиков - одно удоволь-ствие их обгонять, всегда махнет рукой, когда можно - и лимонад не со льдом, а со снегом, который долго не можешь высосать через соломинку - одним словом, Испания! Каталония, Андалузия, Кастилия... Только с кухней она нас не порадовала уж больно соленая, - да и ресторанчики мы выбирали подешевле, и меню всегда было загадкой.
      Ну, а трудящиеся? Трудолюбивый, героический, талантливый испанский народ? Испанцы, испанки? Если одним словом ответить - понравились. Даже полицейские - столкнувшись, разошлись по-доброму. А вообще-то Иберийский полуостров, как мы знаем, отнюдь не един. Все жаждут автономии, а то и полной независимости. Это модно. Каталонцы даже на машинах буквы, обозначающие страну (К вместо SP - Испания), поместили на желто-красном вертикально-полосатом фоне. И таблички с названием улиц заменили на каталонские. А в районе Аликанте (это уже не Каталония, это Левант) на всех дорожных знаках кем-то размаши-сто зачеркнута буква "е" в конце "Аликанте" и "и" заменено "а" - Алакант. Тоже чего-то хотят. В Страну Басков - мы собирались возвращаться через Бильбао и Сан-Себастьян - нам попросту настойчиво рекомендовали не заезжать. Увидят французский номер на машине, побьют стекла. Совсем недавно там были беспорядки, даже границу с Францией пришлось закрыть.
      Испания демократизируется. И довольно быстро. Спортсменского вида, широкогрудый король оказался прогрессивным. Даже слишком, как считают некоторые. Сидящий внутри его антифранкизм (генералиссимус не очень-то его жаловал) потянул его вдруг в Китай, говорят, и в Советский Союз собирается. Но так или иначе, Испания купается (а, может, скорее барахтается) в своей заново приобретенной свободе, которой, как всегда, не хватает. Разрешили партии, автономию, упразднили цензуру, а вот с терроризмом не знают, что делать. Но разве только Испания?
      Я задаю себе (да и не только себе) вопрос - а что было бы, если б победили не франкисты, а республиканцы? В ответ пожимают плечами. Вряд ли было бы лучше. Кто кого больше расстре-ливал в ту войну, трудно сказать, но известно, что Франко открыл границу всем бежавшим из Германии евреям ("тс-с... А вы знаете, что сам Франко еврей? Да, да, это точно, уверяю вас...") и вообще обманул самого Гитлера - тому не удалось по-настоящему втянуть Испанию в войну, как Италию, например ("Голубая дивизия" была скорее символом, чем реальной силой). И на поклон к нему не ездил встретились, как равноправные, где-то на границе Испании и Франции.
      Нет, победи республиканцы - те самые, в рядах которых было столько прекрасных, честных, искренних людей, - другие, не прекрасные и не честные, превратили бы Испанию в то, во что они умеют превращать любую страну. В Испании нет, увы, своей Воркуты и Колымы, но была Сахара со своим климатом. А кандидаты нашлись бы. И в немалом количестве. И не было бы шумной, веселой, разноязычной Пласа-Маойр в Мадриде, и всех этих укромных, милых таверн, и запретили бы бой быков, и монастырские земли превратили бы в совхозы (а монахов - в Сахару), и секретарь компартии Гранадской волости требовал бы от колхозников выполне-ния плана, и все вместе без конца благодарили бы партию и правительство за счастливую жизнь. И на всё это взирал бы гигантский, с рукой вперед, Ленин на месте никому не нужного Дон-Кихота со своим Санчо Пансой на площади Испании, переименованной в площадь Ленина, или Сталина, или Долорес Ибаррури.