«Отъезд в дальние края – замена суицида».
      Это строчка из моего блокнота. Пока единственная. Она обо мне.
      Где-то я слышал или читал, что если изложить то, что тебя мучает, на бумаге, то можно от этого освободиться. Пожалуй, слишком просто, чтобы в это поверить, но… что мне еще остается?…
      Покачиваясь на верхней полке купе, я пытаюсь убедить себя, что мне сказочно повезло – попасть наконец в отряд, направляющийся в древнейшую золоторудную провинцию – в «Русскую Бразилию», как именуют этот богатый золотом и самоцветами Кочкбрский район Урала. Ведь я так давно этого жаждал. Еще мальчишкой, начитавшись Джека Лондона, я грезил о странствиях и золотых самородках… Я заразил своей страстью школьного дружка, и мы с ним всерьез строили планы о том, как «маханем» вдвоем после окончания школы в тайгу, в самую глушь, срубим там избу и всю жизнь будем охотиться, рыбалить и мыть золото. Мы серьезно готовились: ночевали в лесу у костра, купались в проруби, метали в цель нож. Нашим гимном была песня «Стервятник» из кинофильма «Золото Маккены» («Вновь, вновь золото манит нас…»).
      В результате я подался в геологи, а Серега в бандиты…
      Проезжаем небольшую выкошенную луговину. Мужики, обнаженные по пояс, с блестящими от пота плечами и спинами, сгребают сено. А ближе к полотну стоит девушка, худенькая, повязанная белым платком, и, прикрыв ладонью глаза от слепящего солнца, смотрит на проходящий поезд. И кажется, ищет взглядом меня. Я узнаю ее. Это Аня. Да, да, конечно! Это Аня! Еще совсем юная, наивная, из того времени, когда мы с ней только-только познакомились.
      Но она остается, а мы мчимся дальше. И мне до боли хочется туда, назад, на тот луг. Я хочу стоять рядом с ней и, также затенив глаза, смотреть на поезда. Я стоял бы с ней так целую вечность…
      Наверное, это смешно (и отчасти – клинически подозрительно), но я завидовал даже застреленным старателям в приключенческих кинофильмах – так картинно лежал какой-нибудь из них, распластавшись в ручье, в окружении суровой северной природы, с пулевой меткой или индейской стрелой между лопаток – в ручье, где ему едва блеснуло несметное богатство.
      Признаться, я завидую им даже теперь. Хотя нынешняя поездка, казалось бы, и мне дает какой-то шанс – если не быть убитым (шутка), то, по крайней мере, прикоснуться к последним крохам былой романтики.
      Впрочем, не могу гарантировать, что однажды серым пасмурным утром мне не захочется уйти в тайгу – одному, без еды, без компаса и спичек – чтоб уж наверняка оттуда не выбраться.
      Правда, там не тайга, куда мы едем, там лесостепь…
      Золото… Я хорошо помню то золото на Аниной шее – замысловатая витая цепочка с кулоном в форме двух рыбок, слившихся в единое целое. То, что мы с ней еще недавно составляли. Нет, вру. То, что мы могли бысоставить, но так в полной мере и не составили.
      – Откуда это у тебя? – неприятно удивился я, впервые увидев на ней это украшение.
      – Неважно, – довольно резко ответила она (к тому времени трещина в наших отношениях уже зияла, только я все еще упорно не замечал ее). – Подарок.
      За этим подарком последовало колечко с камешком (кажется, аквамарином), золотой браслет в виде оплетшей Анино запястье змейки. Но тогда я уже ни о чем не спрашивал. Я уже и так знал, кто стоит за этими подарками. Кто опутал не только ее запястье, но и ее всю, присосался к ней своими щупальцами.
      Дорогими подношениями женщину можно убедить, что любишь ее, зародить в ней ответные чувства…
      Попади я на эту Кочкарскую площадь хотя бы годом раньше, я, уверен, намыл бы для нее столько золота, сколько ей и не снилось!..
      Хотя вряд ли бы это что-то изменило. Дело не в золоте, а во мне самом. Ни Армен, ни его подарки не при чем. Это все я со своими идиотскими понятиями, со своей самонадеянностью, своей дуростью…
      Долго лежу без движения, прислушиваясь к стуку вагонных колес. Потом переворачиваюсь на живот, сминая простыни, вновь открываю блокнот и записываю ниже первой строки: «Если прислушаться внимательно, нетрудно разобрать, что выстукивают колеса поезда. Они выстукивают совершенно отчетливо: Дурукдурбк-дурукдурбк-дурукдурбк. Это про меня».
      В памяти вдруг с беспощадной четкостью всплывает картина.
      Танцы в чьей-то квартире. Полумрак, блеск бокалов на столе, блеск глаз. Я поочередно танцую со всеми девушками. Со всеми, но только не с Аней. Аня – в уголке на стуле, в самой тени.
      – Ну что ты сидишь, как манекен? – отчитываю ее в перерыве. – Потанцуй с кем-нибудь. Вон сколько парней! Почему обязательно со мной? Мы с тобой и так почти каждый вечер видимся.
      – Скажи: я тебе надоела?
      – О господи! Ну нельзя же все воспринимать так прямолинейно!
      – Я тебе надоела…
      А вот другое: я сижу на краешке кровати, покачиваясь, уронив голову на грудь. За моей спиной раскинулась крупная, ярко накрашенная блондинка, имя которой я при всем старании не могу вспомнить. Оцепенело я размышляю о том, что другие женщины, конечно же, разнообразят мою жизнь, но по-настоящему хорошо мне только с Аней, только с ней я стопроцентный мужчина, только она поймет по одному лишь взгляду, чего я хочу и какое у меня настроение. Но тогда почему я в постели с этой незнакомкой?… Не потому ли, что быть все время рядом с одной женщиной – как-то прозаично, не модно (мода и сюда внедрилась), чуть ли не постыдно для современного уважающего себя мужчины?
      И ведь Аня знала о моих похождениях (по крайней мере, догадывалась). И терпела. До поры до времени…
      Зачем я терзаю себя? Зачем эти корчащиеся воспоминания, конвульсии, судороги чувств?… От них хочется завыть.
      А ведь было же у нас и хорошее? Почему бы ни вспомнить что-нибудь хорошее? Например, наши первые светлые дни. Опьянение друг другом, эйфория (и до похмелья еще далеко)…
       Из светлого
      Вот едем в Петергоф к моим друзьям. И так нам радостно, такой веселый день, то заставляющий жмуриться от солнца, то опрыскивающий мимолетным дождиком!
      И всю дорогу мы хохочем, как придурки. Хохочем на платформе, когда вновь заморосило и я напялил на голову большой полиэтиленовый пакет, просунув руки по самые плечи в ручки-прорези и продрав дырки для глаз и рта. Аня – она в узеньких джинсах, футболке – сгибается от смеха, упираясь руками в колени, потряхивает светлыми локонами.
      Веселимся мы и в электричке, потешаясь над все новыми коробейниками, предлагающими всевозможную китайскую дребедень – «денежную жабу», «ручку-шпиона», «мячик-лизун».
      – Говорящее сердце! – восклицает очередной скоморох, и мы с Аней вновь покатываемся.
      Продавец сжимает в пальцах пухлое красное сердечко, и оно вправду пищит: «Ай лав ю». Покупаем это любвеобильное сердце, чтобы позабавить моих приятелей-студентов.
      В общежитии мы «заводим» всех. Бесконечные шутки, хохот. Толпой готовим закуски, приправляя их музыкой и смехом, выпиваем, танцуем.
      – Слушай, Федька! – толкает меня локтем мой знакомый Макс, когда мы с ним отправляемся в туалет. – Что ты сделал с бедной девочкой? Я с такой фишкой еще не сталкивался! Это что-то! Она же не спускает с тебя глаз, в рот смотрит. Мы все для нее – тени, она видит только тебя!
      Мм-да… Только вот постепенно эта ее преданность и восхищение начинают меня тяготить…
      Поезд по-прежнему бежит на восток – все ближе к моему сомнительному убежищу и все дальше от покинутого мною прошлого. За окном еще долго будут мелькать картины русской глубинки: ели вперемешку с березами (первые в конце концов задушат вторых), тёсовые крыши изб, серые дощатые сараи, копны сена, мотоциклы – сразу по нескольку штук во дворах с развернутыми в разные стороны, поблескивающими на солнце рулями, мужики на мотоциклах на переездах, терпеливо провожающие глазами наш состав. Подо мной на нижних полках все так же будут бубнить трое моих соратников. И все так же будут выстукивать свою издевательскую песенку колеса: «Дурукдурбк-дурукдурбк-дурукдурбк».

      Лежа на своей полке, я стараюсь направить мысли по безопасному азимуту: вспоминаю, например, как в институте на практике нас обучали работе с лотком, и шаг за шагом восстанавливаю в голове эту несложную, но требующую сноровки и терпения процедуру. Или пытаюсь вообразить, как триста лет назад ехали в том же направлении, к малоизведанному тогда Каменному поясу – в телегах, с запасом провизии и нехитрым инструментом, с крестьянами-рабочими – первые русские рудознатцы. Ехали за золотом.
      Вообще-то цель нашей экспедиции не золото, а алмазы, но это ничего не меняет.
       Из путеводителя по Юго-Восточному Уралу
      «Открытие кочкарского золота относится к 1799 г., официальная разработка его началась в 1844 г. Однако еще прежде, во времена Екатерины II, здесь, на Юго-Восточном Урале, периодически действовал Санарский рудник, устроенный на месте древних плавильных печей. За полторы сотни лет здесь добыто более 200 т золота. В 1886 г. Кочкарские прииски посетил Д. Н. Мамин-Сибиряк».
      Путеводитель этот везет с собой начальник отряда, и я уже перечитал его от корки до корки, силясь хоть чем-то отвлечь себя от горьких мыслей.
      В разговоре коллег я не участвую, даже не слышу порой их голосов. Но временами словно просыпаюсь и тогда недоуменно прислушиваюсь, точно человек, пришедший наконец в сознание после удара дрыном по голове.
      Вот как сейчас.
      Володя (Владимир Кириллович Колотушин, начальник отряда): Я смотрел последние отчеты по нашему району. Упорно пишут о лампроитах, а по их же собственным химанализам – это не совсем лампроиты, вернее, совсем нелампроиты.
      Виктор Джониевич Сыроватко (ответственный исполнитель темы, или просто шеф): Я вот что вам скажу, коллеги: желание заказчика – закон для исполнителя. Сказано искать лампроиты – будем искать лампроиты.
      Мишка (шлиховщик-сезонник): Я знаю лампрофиры, а лампроиты – впервые слышу.
      Кириллыч: Тебе не обязательно и знать. Твоя задача – мыть пробы.
      Виктор Джониевич Мишке ( авторитетно): Лампроиты – изверженные породы ультраосновного состава.
      Мишка: Исчерпывающий ответ… Мне это ничего не говорит. Вы лучше покажите мне кусок: вот лампроит – и я уже его не спутаю ни с чем.
      Я слушаю, и эти люди кажутся мне существами из параллельного мира. У меня рухнула вся жизнь, я едва удерживаю себя, чтобы не выйти в тамбур и не выброситься с поезда, а они сидят и с глубокомысленным видом рассуждают об этих чертовых лампроитах.
      Как геолог я, само собой, понимаю, что для нашей работы эти породы важны, поскольку они, как и широко всем известные кимберлиты, могут нести в себе алмазы. Но, честно говоря, мне плевать, найдем ли мы эти лампроиты. Даже алмазы для меня сейчас – ничто (если бы они у меня и были). Ненужные, бесполезные стекляшки, которые некому подарить.
      «Было бы лучше, если б я тебя вовсе не знал. Я был бы прежним. Сидел бы сейчас вместе со всеми, пошучивал, болтал о лампроитах… А так… мне словно перебили хребет».
      Пока записываю это обвинение-жалобу, поезд замедляет ход, передергивается, сбрасывая с себя лишнюю скорость; по пыльному стеклу ползут тени зданий – все медленнее, пока не замирают.
      Станция.
      Мишка лихорадочно припадает к окну:
      – Владимир Кириллыч! Станция!
      – Ну и что? – лукаво щуря глаза, притворяется тот непонимающим.
      – Надо бы сбегать!
      – Достаточно.
      Мишкино удлиненное лицо еще более удлиняется, изо всех сил выражая недоумение, разочарование, обиду:
      – Смотрите… Потом в вагон-ресторан придется бежать, – он раздосадовано опускается на сиденье, почесывая маленькой коричневой рукой неопрятную русую бороду, слишком внушительную для его щуплой фигуры. Затем извлекает из кармана пачку вырванных из журналов страниц с кроссвордами и демонстративно погружается в их разгадывание.
      Виктор Джониевич возвращается к прерванной теме:
      – У них там на Урале сейчас идет борьба сторонников и противников алмазного направления. Нам надлежит держаться средней линии. И при этом показать свое профессиональное реноме.
      Виктор Джониевич питает пристрастие к вычурным словечкам и нередко говорит загадками, так что уловить его мысль не каждому удается. Вот и сейчас их с Кириллычем диалог напоминает, скорее, театр абсурда.
      Колотушин: Нам надо составить бумагу о разграничении полномочий с местным геологическим предприятием.
      Виктор Джониевич: Не суетись.
      Колотушин: Но без этого нам не переведут вторую часть договорной суммы.
      Сыроватко: Надо сделать так, чтобы самих себя не подставить. Это всё политес.
      Колотушин:?…
      Сыроватко ( путаясь в понятиях): Надо пролонгировать, то есть прозондировать… чтобы потом не упираться лбом и не тыкаться носом. Продумай детали.
      Кириллыч ( после некоторого раздумья): В общем, я напишу, что промывку лотками ведем мы, а шурфы и большеобъемные пробы – на них. Так?
      Виктор Джониевич: – Здесь дело тонкое. У них там сейчас политические маневры. Надо не противопоставить себя ни одному из лагерей. Усёк? Мотай на ус.
      Колотушин: – Ммм… Ясно.
      Сыроватко: – Значит, ты это дело возьми под свой контроль. Короче, держи руку на пульсе.
      С этими людьми мне предстоит вместе жить и работать почти три месяца…
      Сыроватко и Колотушину обоим за сорок, они старшие в отряде. В остальном у них мало общего. Сыроватко – белобрысый, большеголовый, широкий в корпусе, плотный, приближающийся к понятию «толстый». В трезвом состоянии он серьезен до напыщенности, сверх меры бдителен (что заметно уже по последнему диалогу), основателен даже в мелочах (деталь: нитки, иголку и набор пуговиц он возит с собой в специальной жестяной коробочке, перехваченной резинкой и упакованной в полотняный мешочек).
      Колотушин, напротив, сухопарый, подвижный, немного безалаберный, простоватый с виду, но с хитринкой в бледно-голубых, глубоко посаженных глазах, так свойственной вологодским мужичкам, считающим себя наголову умнее других.
      Шлиховщик Мишка – этот и вовсе тщедушный, длиннолицый и длинноносый; со своей запущенной блеклой бородой, в желтовато-сером выгоревшем рабочем костюме, он походил бы на скитника, если бы не дурковатые болотно-зеленые глаза.
      На очередной станции он вновь суматошно вскакивает с места, с усилием оттягивает вниз оконную раму. В купе тотчас же проникает запах пыли, просмоленных шпал, гнилых яблок.
      По перрону прохаживаются тетки с кошелками, показывая из-за отворота кофт горлышки бутылок.
      – Сколько?! – кричит Мишка, просовывая бороду в проем.
      – Шестьдесят, – сразу понимают его.
      – Всего шестьдесят, – оборачивается Мишка к спутникам.
      Никто не реагирует.
      – За шестьдесят не берем, – раздумчиво произносит шлиховщик, – потом за семьдесят будем брать.
      – Кириллыч, – разворачивается вдруг всем корпусом Виктор Джониевич к начальнику и внушительно смотрит на него с полминуты. Тот сникает под этим гипнотическим взором и со вздохом обреченности: «Ужасные люди!» – лезет в сумку, где у него лежат отрядные деньги.
      Вмиг все приходит в движение: Мишка пулей летит из вагона, Виктор Джониевич твердой рукой расставляет на столе стопки, Кириллыч извлекает из пакета недоеденные пахучие куски отварной курицы, облепленные хлебными крошками, и сам хлеб ломтями, изрядно помятый, вперемешку с огурцами.
      Один я остаюсь безучастным к этим энергичным приготовлениям. От выпивки я отказываюсь: она помогает лишь на время, а потом становится еще хуже (это я уже проходил). Коллеги поглядывают на меня непонимающе, с неодобрением, однако я давно преодолел в себе боязнь не вписаться в компанию. В последнее же время для меня мнение обо мне окружающих – все равно что километровые столбики, мелькающие сейчас за окном.
      Лишь однажды, свесив голову вниз, я окликаю маленького, размякшего от водки промывальщика:
      – Мишка! А золото ты когда-нибудь мыл?
      – Я?! – расплывается тот в улыбке – почти что от уха до уха. – Я бериллы намывал! И турмалины! А это посложнее, чем золото. У меня еще не было сезона, чтобы я чего-нибудь такого не намыл. Помню, на сопке Белой…
      – Какое золото! – вмешивается Володька-начальник, проглотив от возмущения недожеванный огурец. – Вы это бросьте, господа, забудьте о золоте. У нас другие задачи. И мыть мы будем не до черного шлиха, а до серого. Фёдор, не разлагай кадры, нехороший ты человек.
      – Какие-то несерьезные настроения в коллективе, – сурово замечает Виктор Джониевич и направляет на меня укоризненный взгляд. Несерьезность для него – самый страшный порок.
      В другой раз я бы на подобное замечание либо огрызнулся, либо смолчал и потом досадовал бы оттого, что смолчал. Сейчас же я равнодушно отворачиваюсь к стенке.
      Лежу без всяких мыслей. Затем перед глазами ясно всплывает мой отъезд в экспедицию прошлым летом.
      …Я захожу в вагон, а Аня остается на перроне – грустная-грустная. Без слез (что уже немалое достижение), но такая вся потухшая, такая одинокая, покинутая, что хоть спрыгивай с набирающего ход поезда – рискуя переломать себе ребра – и беги к ней. Не спрыгнул. А может, спрыгни я тогда – и все бы у нас пошло по-другому…

      Впервые еду в экспедицию в таком развинченном, чумном состоянии. Обычно отъезд в «поле» и сам сезон проходят на подъеме. Голова работает четко, чувства обостряются, ты готов действовать, преодолевать любые невзгоды и при необходимости – бороться. Не знаю, что так мобилизует – экстремальные условия, близость дикой природы или психологический настрой. Но при таком настрое даже безвыходные, казалось бы, ситуации лишь удесятеряют силы.
      Взять хотя бы позапрошлый сезон – когда, сплавляясь по реке Менкюлй на Верхоянье, мы рухнули с водопада. Стоит вспомнить.
      Как мы рухнули с водопада
      Сплавлялись мы на большущей резиновой лодке, именуемой понтоном. Такой понтон спокойно берет на борт тонну груза. Но чтобы резиновое дно между баллонами не провисало под этой тяжестью, делается дополнительное дно из жердей, которое подвешивается на поперечные толстые ошкуренные палки, опирающиеся на борта. На такое подвесное дно наваливается гора вещей – ящики с камнями, палатки, печки, вьючники с посудой и с канцелярией и тому подобное. Сверху вся эта куча укрывается прорезиненным брезентом и обвязывается прочным фалом. А уж «экипажу» остается лепиться либо сверху на куче, либо на краях туго надутых баллонов.
      Так мы и прилепились: я и студент Ваня с короткими гребными веслами – ближе к носу, наш начальник с длинным рулевым веслом – на корме.
      Поплыли.
      Речка Менкюле – бурная и извилистая, то бьющая со всего разгону в скалу (и тут уж надо отгребаться изо всех сил), то прыгающая по пенистым порогам (и чтобы не наскочить на камень, надо рулить и тоже отгребаться в сторону). Опасаясь соскользнуть с мокрого и гладкого резинового бока лодки в холодную осеннюю воду, мы с Ваней привязались капроновым шнуром к обвязке груза.
      С погодой не повезло: сыпал дождь, подгоняемый ветром, а то и снежок временами срывался, фамильярно облепляя лицо. Струйки воды стекали по нашим спинам прямо в штаны, и без того мокрые. Если бы не работа веслами, мы бы давно окоченели.
      Километрах в семидесяти ниже по течению нас должен был через сутки подобрать вездеход, поэтому пережидать непогоду не было возможности.
      Мы уже здорово устали, задубели от холода и сырости и туго соображали. Поэтому не сразу отреагировали на то, что в какой-то момент нас понесло быстрее обычного, а спереди донесся ровный, как будто из глубин земли идущий гул.
      На всей скорости, едва успевая маневрировать между вспучивающими, рассекающими поток валунами, мы обогнули скальный уступ и внезапно увидели, что метрах в десяти от нас речка кончается. Вернее, она продолжалась, но уже где-то внизу, точно срезанная гигантским ножом. Не сговариваясь, мы с Ваней одинаково глупо принялись грести в обратную сторону. Однако лодка даже не сбавила ход, и через две-три секунды вся эта махина с горой груза, с нами, кое-как прилепившимися на ней, ухнула носом вниз – в клокочущий, кипящий котлован.
      Высота водопада была в общем-то небольшая, где-то метра полтора, но при таком весе для нас ее было достаточно.
      В следующий миг я обнаружил, что нахожусь под водой – в пенящейся, клубящейся пузырьками холоднющей глубине. И при этом какая-то неумолимая сила продолжала увлекать меня все глубже: ведь я был словно пришпилен к борту нашего «Титаника».
      Между тем погружение достигло, очевидно, максимальной отметки, и наш понтон, превратившийся наполовину в подводную лодку, стал медленно (очень, очень медленно, как казалось мне) вздыматься вверх. Наконец, сбрасывая с себя потоки воды, он восстал из пучины. А я смог вздохнуть спасительного воздуха и порадоваться, что я еще не утопленник.
      Однако не успели мы с Ваней переглянуться залитыми водой обалделыми глазами (судя по Ваниным), как услышали сзади: «Греби, мать вашу!» Тут мы узрели, что нас развернуло и теперь боком несет на отвесную каменную стену. Удивительно, что при погружении мы с Ваней не выпустили из рук свои весла (а кормчий вообще избежал купания). Теперь мы бешено работали ими, но понтон неудержимо продолжал двигаться на скалу.
      Как оказалось позднее, подвешенные жерди при ударе всей этой туши о воду прошили нижнее резиновое дно и пространство между камерами заполнила вода (залив также и нижнюю часть груза) – лодка стала гораздо тяжелее и инертнее. Точно потерявшее рассудок громадное доисторическое животное, она неуклюже ударилась со стороны Вани о скальный обрыв. Раздался хруст весла (хорошо еще, что Ваня успел подобрать ноги), затем – хлопок (пробило один из отсеков), и нас быстро начало кренить.
      – К берегу! Живо! – проорал старший, и совместными усилиями мы, надрывая пупы, дотянули до галечной косы противоположного берега.
      Итак: сырая голая коса, наш искалеченный понтон и мы сами, мокрые до нитки и продрогшие до костей. И вокруг на сотни километров – сопки, тайга, буреломы… Ни домишки, ни сухого местечка…
      Когда я выволок из перекошенной лодки баул с нашими ватниками (подозрительно тяжелый) и опрокинул его набок, из его горловины хлынул поток. Все остальные вещи, включая спальные мешки, также оказались насквозь пропитанными водой.
      К этому времени стало смеркаться и уже густо пошел снег. Даже собачья конура показалась бы мне в эти минуты роскошью. Хотелось упасть и свернуться в комочек. Но жажда жизни взяла верх. Переборов отчаяние, мы разом бросились разгружать понтон. Нашли ЗИП. Обе дыры сперва грубо зашили специальной кривой иглой, сделанной из гвоздя, а затем, прогрев швы бензиновым примусом, наклеили тройные латки. Все загрузили обратно, схватили весла (Ване досталось запасное) и отчалили. И гребли, гребли без передыху, пока от нас не повалил пар.
      К рассвету, когда по сторонам отчетливо проявились неузнаваемо белые сопки, а край неба сделался лимонно-желтым, мы прибыли к нужному месту – на четыре часа раньше намеченного срока.
      Приключение? Экстрим? Скорее, обычные геологические будни. Без этого не обходится практически ни одно «поле». И именно это мобилизует.
      Так что, может, и на сей раз, уже на месте, оказавшись в напряженной ситуации, я воспряну-таки духом и соберу в кулак свои растрепанные чувства? Хотя «поле», конечно, предстоит далеко не столь суровое, как на Верхоянье. И вообще… нынче все по-другому. И сам я другой. «Поломанный»…

      В купе жарко, от хмельных разговоров коллег – хочется тоже напиться и надолго потерять сознание. Спускаюсь с полки, выхожу в коридорчик.
      У приоткрытого окна одиноко стоит женщина, высокая, молодая, чуть полноватая, но полнота эта лишь усиливает ее мягкий шарм. Ветер развевает каштановые с медным отливом волосы. Осанка гордая. Но при этом улавливается какая-то напряженность во всей фигуре. Как будто у нее украли только что чемодан с вещами, а она упорно не показывает виду.
      Встаю у соседнего окна, оттягиваю вниз раму, глотаю тугую, приправленную тепловозным чадом струю. Снова взглядываю на незнакомку: округлая щека, удлиненный светлый глаз… И тут опять накатывает…
       Мы с Аней едем вдвоем в Прибалтику.Она вот так же стоит у окна, но более тонкая, более легкая и окрыленная. То и дело поворачивается ко мне и улыбается, но как-то робко, словно боясь нарушить хрупкую атмосферу минутного счастья. Не выдерживает – утыкается щекой мне в плечо:
      – Ты не жалеешь, что взял меня с собой?
      – А куда от тебя денешься? – усмехаюсь безжалостно.
      Она перестает улыбаться, долго, не оборачиваясь, глядит на пробегающие мимо столбы и деревья. А во мне удушливым комом нарастает жалость и, чтобы не выдать себя, я насуплено ухожу в купе пить в одиночестве чай…
      Зачем я это вспомнил, черт возьми?! Только все испортил. Думал подойти познакомиться с женщиной, но после этого непрошенного воспоминания настроение пропало. Захотелось опять забраться на свою полку и закопаться носом в подушку.
      А впрочем, надо вопреки всему взять и подойти. Сделать вид, будто все у меня в полном ажуре – я беззаботен, доволен собой, всегда рад новому знакомству. Как прежде. Ведь говорят же психологи, что если в самом дурном состоянии начать через силу улыбаться, то можно обмануться и почувствовать себя лучше.
      Что ж, приосаниваюсь и бесшумно приближаюсь к загадочной пассажирке.
      – Вас выгнали из вашего купе? – интересуюсь участливо и слегка иронично.
      Она поворачивается ко мне, смотрит отстраненно – округлое лицо, лучистые, как у кошки, глаза.
      – Вы клеитесь ко мне или просто от скуки ищите собеседника? – отпускает колко.
      – А что было бы для вас предпочтительнее? – не отступаю я.
      – Ни то ни другое. Я не хочу ни знакомиться, ни беседовать.
      – Тогда я просто молча постою рядом. В качестве фона.
      Смеряет меня взглядом.
      – Настырный экземпляр… Впрочем, для мужчины не такое уж вредное качество. Сигареты нет?
      Вообще-то я не курю, но это не препятствие: возвращаюсь в купе и изымаю у Мишки несколько сигарет и зажигалку.
      Знакомство продолжается в тамбуре среди металлического лязга и кисловатого запаха железа.
      Она, минуту назад не желавшая беседовать, курит, смотрит в мутноватое стекло и говорит, говорит.
      Она развелась с мужем, с которым не прожила и двух лет, комнатенку экс-супруга разделить оказалось невозможно, и теперь она с дочкой уезжает из Питера к матери в провинциальный городок. Дочка в эти минуты спит в купе.
      (Крушение личной жизни, как видно, не такое уж редкое явление.)
      – Я достала сегодня свои свадебные фотографии… зачем только тащу их с собой?… Хорошо, что в купе, кроме меня и Юли, никого не было… Я так хохотала! Я ржала! Со мной чуть истерика не случилась. Я говорила себе: «Маринка, и это ты? Ты же не совсем дурочка, как же ты не видела, насколько это смешно – ты и он?» – она выразительно потрясает в воздухе сигаретой. – Как-то я собралась и зашла к нему с дочкой – мы с ней жили временно у подруги. Надо было видеть его физиономию. Он так растерялся!.. Он просто обалдел. Он ну никак не ожидал! Мне стало его даже жалко, и я говорю: «Я вижу, ты не готов к такой встрече. Давай мы с Юлей зайдем к тебе через неделю». А через неделю обалдела уже я. В тот первый наш приход в комнате был бардак, а у самого – вот такая щетина, – Марина приставляет к подбородку палец. – Теперь он был в костюме. Новая люстра с какими-то цепями, на стене какие-то поганки – украшение, новенький палас на полу, еще магазином пахнет. Аппаратуру свою дебильную продал, купил телевизор. Ему ж надо показать, чего он достиг в жизни. А достаток – для него и есть вершина. Показал сберкнижку – раскрытую, фамилии не видно – с двадцатью тысячами. «Это, – говорит, – я положил на Юлю». Дачу купил – тоже, мол, запишу на Юлю. Но я-то знаю, что ничего этого Юля не увидит, и книжка наверняка не на нее, надо знать его сущность. Но ему не понять, что нам всего этого и не надо, что он меня этим не купит. Он привык судить о людях по себе.
      Она умолкает на время, как будто давая мне возможность посочувствовать бедному мужику: так старался произвести впечатление, а может, и вернуть ее надеялся, но за два года не просёк свою жену – что ей надо. В общем, такой же пень, как и я.
      Марина невесело вздыхает:
      – Но я тогда поступила неправильно. Он говорит: «Хочешь сухенького?» Я отказалась. Сослалась, что устала и голова болит. Я и вправду устала, и голова вправду болела. Но это была ошибка. Не надо было его обижать, хотя бы ради дочки. Все же у ребенка должен быть отец, пусть и на стороне. Уже когда отказалась, увидела на подоконнике два великолепных хрустальных фужера. Два! Новеньких! Рядышком стоят. Массивные. А «сухенькое», наверное, за занавеской… Занавески тоже, кстати, сменил… А когда я отказалась, он губы поджал, понял, что я человек конченый. «А ты, – говорит, – постарела. И вообще, у меня, – говорит, – столько девок! А у тебя, наверное, свои мужики?» Я молчу. Какие у меня мужики? Юлька, работа, стирки, глажки… Спрашиваю: «А дочку ты больше не хочешь видеть?» – «А зачем? – отвечает. – Я ее уже увидел. Ничего в ней моего нет, твоя порода. И вообще она, может, не от меня».
      Марина просит еще сигарету и какое-то время молча курит. Потом взглядывает искоса:
      – Знаешь, что я тебе скажу… Ты только, пожалуйста, не обижайся. Я сейчас на мужиков смотреть даже не могу. Их просто нет. Ты первый, с кем захотелось поговорить. Ты располагаешь к себе. А может, меня просто достало это одиночество, – и она смотрит на меня как-то по-особенному, точно обнаружив в облике собеседника новые черты (о, как мне знаком этот взгляд!..).
      Я понимающе, проникновенно поглаживаю ее плечо. Она не отстраняется, не убирает мою руку, она даже подается немножко мне навстречу. Тогда, стоя сбоку, я одной рукой приобнимаю ее за талию и, когда она опять ко мне поворачивается, целую в сочные губы.
      – Федя… Какой ты… Ну все, отойди, оставь меня одну. Мы с тобой совсем незнакомы.
      Она вся зябко ежится и подрагивает.
      – Учти, я заводная. Потом сам рад не будешь. Давай будем хорошими… Там Юля… Я не хочу быть плохой.
      Она говорит это, стискивая зубы, и зубы ее, кажется, вот-вот начнут выбивать дробь.