Литература лишь выявляет, креализует те особенности нашей жизни, которые для нас могут оставаться неактуализированными. В каком-то смысле литература богаче жизни, потому что у нее больше возможностей. Вернемся к литературе. Ясно, что на протяжении развития сюжета в литературном произведении (особенно если это произведение достаточно большое) могут актуализироваться разные модальности - последовательно, а когда и одновременно. Рассмотрим в этом плане сюжет шекспировского "Гамлета": вот появляется дух отца (алетический мотив) и сообщает Гамлету, кто был его убийцей (эпистемический мотив), Гамлет медлит с расплатой, желая удостовериться с очевидностью в справедливости слов призрака (деонтический мотив - он не делает того, что должно, - с эпистемической окраской - он не делает этого, потому что не уверен по крайней мере в трех вещах: в том, что призрак действительно являлся; в том, что он сказал правду, и в том (это, пожалуй, главное), имеет ли смысл месть), далее Гамлет притворяется сумасшедшим (эпистемический мотив), он отдаляет Офелию (аксиологический мотив), убивает по ошибке Полония (эпистемический мотив с деонтической окраской), он устраивает "ловушку" для короля и наконец удостоверивается в том, что тот совершил преступление (эпистемический мотив), король отсылает его в Англию, чтобы убить (деонтический мотив), Гамлет перехватывает письмо и спасается (эпистемический мотив с аксиологической окраской), во время поединка (деонтический мотив) королева выпивает яд по ошибке и умирает (эпистемический мотив), Гамлет убивает наконец короля (деонтический мотив). До сих пор наша работа развивалась в русле теоретической поэтики, теперь нам необходимо коснуться некоторых основ исторической поэтики с целью выяснения того, откуда взялись в историко-культурном плане сюжеты, во всяком случае понимаемые так, как это изложено выше. Разграничение выражений, имеющих разные интенсионалы и один экстенсионал, покоится на принципе взаимозаменяемости тождественных [46]. То есть для того, чтобы было в принципе возможно спутать что-либо, в частности, принять два различных интенсионала при одном экстенсионале за два различных экстенсионала, необходимо, чтобы в языке могла в принципе осуществиться конструкция типа: Иокаста = мать Эдипа. В свою очередь возможность подобной конструкции вытекает из наиболее фундаментального закона классической логики - закона рефлексивности, то есть необходимого тождества всякого обьекта самому себе. Но для того, чтобы выразить в языке этот закон, необходимо, чтобы в нем была возможность выразить конструкцию А = А. Здесь мы подходим к сути нашего вопроса. Очевидно, что в архаическом (мифологическом) мышлении была невозможна конструкция А = А, так как язык первобытных людей, как можно предположить, был устроен принципиально по- другому. По реконструкции историков языка и мышления, современному номинативному строю с абстрактным подлежащим в именительном падеже (а именно этот строй в состоянии выразить закон рефлексивности А = А) предшествовало по меньшей мере шесть синтаксически-семантических типов построения высказывания, где в каждом последующем имя все более абстрагировалось от глагола: инкорпорирующий, прономинальный, посессивный, эргативный, аффективный, локативный [13, 20]. В инкорпорирующем строе нет частей речи и членов предложения, имеет место простое нанизывание основ. Следствием этого было неразграничение в первобытном мышлении высказывания о реальности от самой реальности [13]. В таком мире, естественно, нет места художественным произведениям в нашем понимании этого слова. По мере продвижения к более абстрактным конструкциям в предложении вычленяются косвенные падежи. Но косвенный падеж мыслит субьект только в его связи с другими субьектами, и лишь номинатив дает чистый абстрактный субъект, тождественный самому себе и классу таких же субьектов. Соответственно, наррация и сюжет возникают при распаде архаического сознания, где предмет не равен самому себе и сопричастен другим предметам, при переходе от мифа к эпосу [18], от ритуала к комедии и трагедии [34, 35]. Конечно, косвенные падежи продолжают играть роль в художественном произведении - речь идет о другом, о невозможности эпистемического сюжета ошибки, реализующегося в пропозициональной установке, затемненной в плане референции, если в сознании закон рефлексивности не является фундаментальным и синтаксические ресурсы для его выражения отсутствуют. Но означает ли это, что для того, чтобы убить своего отца и жениться на своей матери, Эдип нуждался как минимум в подлежащем, стоящем в именительном падеже? В каком-то смысле так оно и есть. Во всяком случае, это было необходимо для того, чтобы Эдип стал предметом трагедии Софокла. Конечно, и у Софокла встречаются косвенно-падежные конструкции, но если бы Софокл писал свою трагедию на инкорпорирующем языке, то вместо предложения "Эдип убил своего отца и женился на своей матери" схемой сюжета было бы нечто вроде "эдипо-отце- матере-убива-женение", где, во-первых, не ясно, кто кого убивает и кто на ком женится, и, во-вторых, совершенно невозможна подстановка эпистемического оператора типа "думает", "полагает", "знает", "сомневается". Другой вопрос, как воспринимают подобного рода тексты носители современных инкорпорирующих языков, то есть каким образом "Эдип" Софокла переводится на гиляцкий или нивхский языки. Тут, вероятно, возможны два варианта. Либо носители этих языков будут воспринимать эти тексты через менталитетпосредник, либо поймут их как-то совершенно по-своему. Как? Ответ на этот вопрос надо искать в исследованиях по этнологии и фольклору. Так, например, в свете известных исследований по реконструкции первобытного мышления и психологии осознание преступности убийства отца и женитьбы на матери продукт очень позднего - неархаического восприятия действительности. Убийство отца и тем более отца- царя - вещь закономерная в архаическом обществе, как показал еще Фрэзер в "Золотой ветви". В. Я. Пропп непосредственно связывает сюжет Эдипа и сходные сюжеты с ритуальным убийством царя [24], а также с волшебной сказкой, восходящей к обряду инициации. Смерть в архаическом обществе, по- видимому, не воспринималась как нечто невосполнимое и поэтому ужасное, а личность не воспринималась как нечто неповторимое и отдельное от других личностей. Молодой царь убивал старого, как мы обламываем отсохшие ветви дерева. Характерно, что на Сардинии при ритуальном убийстве стариков было принято громко смеяться отсюда выражение "сардонический смех" [24]. То же самое в отношении убийства сына отцом. Книга Бытия описывает жертву Авраама постархаически, и в этом смысле сюжетно. Но жертва первого сына, по определению принадлежащего богу, была делом закономерным и позитивным [32]. Вообще жертва всегда связана с насилием, которое оценивается позитивно [32]. Примерно то же самое можно сказать и о связи Эдипа с матерью. Запрет на инцест также достаточно позднее явление. В архаическом космогоническом мышлении инцест вообще был необходимой предпосылкой для понимания вопроса о возникновении человечества, ибо первые люди естественным образом вступали друг с другом в инцестуальную связь, ведь кроме них на Земле вообще никого не было. Кроме того, как показал Аверинцев в специальном исследовании об Эдипе, кровосмешение героя с матерью в архаическом мышлении истолковывалось позитивно как овладение матерью-родиной, то есть как субституция царской власти, реликты чего мы и наблюдаем в трагедии Софокла. По свидетельству Светония, Юлию Цезарю накануне нереализованного переворота приснилось, как он насилует свою мать, что было истолковано в качестве доброго предзнаменования [1]. Т.о., фундаментальная противоположность нарративно- художественного мышления ритуально-мифологическому состоит в том, что в последнем "модальный оператор" не только не меняется на противоположный, но наоборот утверждается до последней степени: делается только то, что должно, отдается предпочтение только тому, что является благом. Архаическое сознание ориентировано на норму и на позитивность; то, что анонимно и негативно, стирается из коллективной памяти. В нарративном мышлении, напротив, имеет место направленность на аномалию, на эксцесс [17, 18]. То, что нормально, позитивно, должно, известно - и так все знают, об этом нечего и рассказывать. В соответствии с этим сюжетное мышление, черпая материал из мифа и ритуала, переориентирует его, меняя плюс на минус. Если в волшебной сказке герой, уходя из дома в лес, нарушает запрет [22], то в соответствующем моменте обряда инициации то же действие: уход из дома в священный лес - является, напротив, выполнением предписания, диктуемого обрядом [25]. Если в "Махабхарате" изгнание Пандавов является результатом невезения (проигрыша в кости), то в соответствующем ритуале оно является фактом инициального испытания, которое должен пройти царь для последующего получения трона [21]. Если смерть Христа две тысячи лет оплакивается христианской культурой как трагедия и поэтому история страстей Христовых в этом смысле является сюжетом, то соответствующий ритуал умирающего и воскресающего бога видел в смерти только залог будущего воскресения. Эддический Один сам подвешивает себя на дерево Иггдрасиль, и это не оценивается как трагедия. В этом плане ситуация Одина в гораздо меньшей степени является сюжетной и в гораздо большей мере сохраняет ритуально-мифологический взгляд на вещи. Если в трагедии Софокла ослепление Эдипа оценивалось как наказание за совершенное преступление, то ритуальное толкование этого мотива опять-таки является позитивным: разочаровавшись в оче-видном знании [1], Эдип выкалывает себе глаза, чтобы погрузиться во внутреннее зрение подобно старцу Тересию, знавшему истину несмотря на свою слепоту. Ср. легенду о Демокрите, который ослепил себя, чтобы лучше видеть [1]. Толкуя миф об Эдипе, Леви-Строс обращает внимание на этимологию имен Эдип (толстоногий) и Лай (левша): в обоих случаях имеет место затрудненность владения конечностями. Леви-Строс связывает это с проблемой автохтонности рождения человека. Рождаясь из земли, он повреждает одну из конечностей. Это, с одной стороны, парадоксальным образом преломляет мотив кровосмешенья: выходит, никакого кровосмешенья и не могло быть, так как для архаического человека идея рождения от двух людей была чужда [24]. С другой стороны, это по-иному оценивает алетический мотив чудесного рождения. Непорочное зачатие Иисуса оценивается в рамках нарративного мышления как чудо. Между тем, в ритуально-мифологическом мире бог или герой с необходимостью должен был родиться не от двух людей, а каким-либо иным образом: Кухулин - от воды с червяком, Афина - из головы Зевса, Чингис-хан - от наговора [24]. То, что мы воспринимаем как систему модальностей - различных типов отношения высказывания к действительности, - в архаическом сознании скорее всего представляло собой одну супер-модальность. Эпистемическое, аксиологическое, деонтическое и временное начала сливались в одно: то, что известно, то и хорошо, то и должно, и необходимо, и все это находится в прошлом, откуда черпается предание; то, что неведомо, то и дурно, запретно, невозможно и поэтому не существует вовсе, как не существует будущего. Возникновение сюжета связано, в частности, и с распадом этого модального синкретизма, что стало возможным вместе с появлением абстрактного предложения, разграничением субъекта и объекта, знака и денотата, текста и реальности. Но при этом чрезвычайно важно, что, как мы уже пытались показать ранее [30], в определенном смысле художественное высказывание вообще ничего не говорит о мире денотатов, реальных вещей и реальных положений дел: предметом его изображения является человеческий язык во всех его проявлениях. Художественный мир является разновидностью интенсионального возможного мира. В этом плане встает проблема его конструктивного отграничения от других интенсиональных миров (см. [43, 47, 51, 54,]). Мы будем исходить, тем не менее, из того, что художественный мир и реальный мир не резко отграничены друг от друга, но что скорее первый включен во второй. Наша обыденная речевая деятельность как совокупность витгенштейновских языковых игр представляет собой множество, состоящее из подмножеств пересекающихся своими предметными областями возможных миров (модальных контекстов, мнений, оценок, речевых актов в узком смысле, цитат и т.д). И, что, пожалуй, самое важное, существование какого-либо индивида или его несуществование является детерминированным модально как в художественном мире, так и в бытовом. Быть в логическом смысле всегда означает быть объектом чьих-то пропозициональных установок (то есть существовать в одном или нескольких соотносимых возможных мирах). Когда человек говорит про своего бывшего друга: "Он для меня умер", - это означает, что у говорящего с упомянутым человеком более не существует никаких связей, которые существуют между живыми людьми. В этом смысле вымышленные персонажи имеют гораздо более устойчивое "существование". Сказать "Шерлок Холмс для меня умер" не означает, как в первом случае, метафорически перечеркнуть его существование; это означает, что я не намерен больше читать новеллы о Шерлоке Холмсе или нечто в этом роде. "Быть означает быть значением связанной переменной" [46]. Мне кажется, что знаменитый онтологический критерий Куайна означает не больше того, что X можно считать существующим, если пропозиция, где X связан квантором существования, является истинной. Дело в том, что верифицировать истинность или ложность огромного числа пропозиций нельзя, и поэтому, как показал, в частности, М. Даммит, невозможно на понятии истинности строить теорию значения [7]. Невозможно, строго говоря, проверить, действительно ли жил Пушкин, так как можно поставить под сомнение каждое из свидетельств о его жизни. Поэтому мы можем рассматривать биографию Пушкина как интенсиональный возможный мир, имеющий довольно много сходного с художественным миром (не меньше, чем, например, жизнеописания Иисуса Христа). Именно поэтому биографию Пушкина можно интерпретировать по-разному, вплоть до кажущегося парадоксальным, а для русского человека даже кощунственным допущения, что Пушкин вообще не существовал. Факт жизни Пушкина (существовал ли он на самом деле или нет) является актуально истинным для большинства людей, живущих на Земле, но вполне можно себе представить совсем другое существо, которое было бы трудно убедить в факте давно прошедшего существования Пушкина. Т.о., определить специфику интенсионального художественного мира можно лишь условно-прагматически. То, что является эстетическим фактом, то есть существует как эстетический факт для одного человека, эпохи или культуры, не является таковым, то есть в определенном смысле не существует - для других. В качестве рабочего правила для определения специфики художественного мира можно предложить такое, согласно которому художественный мир - это мир, все высказывания о котором сохраняют истинностное значение и являются осмысленными лишь в пределах ограниченного количества всех его высказываний. Другими словами, художественный мир, - это такой мир, количество канонических высказываний о котором ограничено волей автора. (Высказывания о художественном мире типа "Онегин жил в начале XIX века" не принадлежат художественному миру и подчиняются законам и правилам обычных высказываний [55].) Предположим, мы обнаружили некую неизвестную рукопись, относительно которой трудно решить сразу, является ли она художественным текстом или, например, историческим сочинением. Если мы, прочтя ее, решим, что перед нами историческая хроника, то в этом случае мы можем искать следы ее героев в других исторических свидетельствах или попытаться реконструировать их как-нибудь по-другому, но так или иначе выходя за пределы данного текста. Если же мы решили рассматривать этот памятник как художественное произведение, то все наши суждения о нем должны опираться на данный текст и только на него. Именно в нарушение этого правила наивное читательское сознание спорит о возможной дальнейшей судьбе героев (впрочем, не того же ли это рода рассуждения, как "Что бы написал Пушкин (или Лермонтов), проживи он дольше?"). Последнее как раз служит подтверждением нашего тезиса о большей "живучести" художественных персонажей, так как писатели и режиссеры очень часто пишут и ставят продолжения своих произведений под влиянием читательских пожеланий. Идея оживить Пушкина (как Шерлока Холмса) могла бы прийти в голову только Федорову. И тем не менее художественный мир очень сильно вовлечен во внеэстетическую речевую деятельность, так как и в нашем актуальном мире светская беседа, бытовой рассказ, шутка, анекдот и розыгрыш соседствуют друг с другом и переходят одно в другое. Возможность двусмысленности в быту и науке делает одних людей функционально эквивалентными героям романов, а других, наблюдающих за ними, - похожими на читателей этих романов. Сам феномен речи сродни ошибке и двусмысленности. Говорят только тогда, когда что-то нуждается в прояснении. Знающий истину молчит, так как по- настоящему истина невыразима (ср. знаменитое молчание Будды в ответ на обращенные к нему вопросы, а также афоризмы 6.52 - 6.521 "Логико-философского трактата"). В "Герое нашего времени" Печорин и доктор Вернер настолько хорошо понимают друг друга, что им остается либо молчать, либо говорить о заведомых пустяках [16], либо разыгрывать живой спектакль, становясь одновременно и режиссерами и участниками действия. II. Логика пространства и философия сюжета В чем состоит логический смысл смены одного пространства на другое? Очевидно, в том факте, что то, что является истинным в одном пространстве, может являться ложным в другом. Наиболее яркий пример - "Путешествия Гулливера" Дж. Свифта: в стране лиллипутов Гулливер является великаном, в стране великанов - лиллипутом. Последняя закономерность имеет архаические корни. В архаическом сознании то, что истинно (возможно, должно, ценно) в одном пространстве, ложно (невозможно, запрещено, дурно) в другом. Так, например, неотъемлемой частью обряда инициации служит удаление испытуемого из привычной обстановки и помещение его в лесной мужской дом, где он живет по особым законам вплоть до окончания обряда, т. е. до достижения зрелости. Реликты этого содержатся не только в волшебной сказке, но также в любом романе воспитания. Например, в "Волшебной горе" Т. Манна герой из нормальной жизни на равнине попадает в горный санаторий, где живет семь лет, проходя различные испытания интеллектуального и эмоционального плана, и затем, преображенный, возвращается вниз для повышенно активной деятельности (участия в мировой войне) зрелым мужчиной. Заостренное выражение отсутствия тождества человека самому себе в зависимости от того, в каком прагматическом пространстве он находится, дано в известных строках М. Цветаевой (из стихотворения "Напрасно глазом, как гвоздем..."): Где - ты? Где - он? Где - сам? Где - весь? Там - слишком там! Здесь слишком здесь! Примером другой логико-пространственной закономерности является ситуация (типичная для английского детективного романа), когда ограниченное число персонажей собирается в одном месте, откуда вследствие природных явлений оказывается невозможным выбраться и куда больше никто не может попасть, и в этом месте совершается преступление. Здесь используется следующая логико-пространственная аксиома: поскольку истинно, что, если персонаж А. находится здесь, то невозможно, чтобы он находился в другом месте, и поскольку преступление совершено здесь, то, следовательно, один из нас, находящихся здесь, преступник. Невозможность выбраться из замкнутого пространства (как правило, острова) является также сюжетной основой робинзонады. Ниже мы даем свой вариант логики пространства (поскольку аналогичные построения нам неизвестны), ориентируясь на деонтическую логику Г. фон Вригта [5], временную логику А. Н. Прайора [48, 49], аксиологическую логику А. А. Ивина [8] и эпистемическую логику Я. Хинтикки [45]. В качестве модальных операторов будут использоваться понятия "здесь", "там", "нигде" и "везде". Определение первых двух понятий представляет трудности. На первый взгляд кажется, что "здесь" естественно определить как "в месте, находящемся в непосредственной близости от говорящего", а "там" как "в месте, удаленном от говорящего". Однако наличие таких вполне обычных употреблений, как, с одной стороны, "Он здесь, в Европе", и, с другой стороны, "Он там, за углом", противоречит подобной интерпретации. Вероятно, бесспорным можно считать, что "здесь" - это "там же, где и говорящий". Тогда пропозиции "Он здесь в комнате", "Он здесь в Москве", "Он здесь в Европе" применительно к одному человеку не будут противоречивы в том случае, когда он одновременно находится и "здесь в комнате", и "здесь в Москве", и "здесь в Европе". В этом случае понятие "там" будет определяться как "не-здесь", то есть "не там же, где и говорящий", в другой комнате, в другом городе, в другой стране. Последнее, однако, не объясняет до конца того, почему "там" может быть достаточно близко, а "здесь" - достаточно далеко. Нам кажется, что употребления "Он там, за углом" и "Он там, в Америке" одинаково включают в себя семантический компонент "за пределами сенсорного восприятия". Можно з н а т ь, что некто находится "там за углом" или "там в Америке", но в и д е т ь и с л ы ш а т ь этого нельзя. Когда у Пушкина в романе Онегин спрашивает: Кто там в малиновом берете С послом испанским говорит? то имеется в виду, что Онегин не узнает Татьяну не только потому, что она изменилась, но и потому, что она стоит достаточно далеко, где-то на пороге сенсорного восприятия, то есть он видит, что это дама в малиновом берете, но определить, кто именно, не может. Знание о том, что происходит "там" , это знание на эпистемической основе; знание о том, что находится "здесь", является знанием на сенсорной основе. Здесь - это "в", а "там" - "за" : там, за горизонтом; там, за углом; там, за облаками; "там, за далью непогоды". Будем считать, что объект находится "здесь" в том случае, когда он находится в пределах сенсорной достижимости, и находится "там", когда он находится за пределами или на границе сенсорной достижимости. Будем считать объект сенсорно достижимым, если он может быть воспринят как минимум двумя органами чувств: например, зрением и осязанием ("Я его вижу и могу дотронуться до него рукой"), или зрением и слухом ("Я его вижу и слышу, что он говорит"), или слухом и осязанием ("Я его не вижу, но слышу его голос и чувствую рукой"). Будем считать границей сенсорной достижимости такую ситуацию, когда объект может быть воспринят только одним органом чувств, например, его можно видеть, но не слышать ("Я вижу его через окно, но что он говорит, я не слышу - он находится там, за окном") или, наоборот, слышать, но не видеть ("Я слышу его голос там, за стеной, но самого его я не могу видеть"). Мы будем в дальнейшем разграничивать понятия "здесь" и "там" с маленькой буквы и "Здесь" и "Там" с большой буквы. Если мы говорим, что объект находится "здесь" (h - here), это означает, что он находится в пределах сенсорной достижимости со стороны говорящего (лежит здесь на столе, сидит рядом на стуле и т. д.). Если мы говорим, что объект находится "там" (th there), это означает, что он находится на границе или за границей сенсорной достижимости (он стоит там, за шкафом, там в углу и т. д.). Если мы говорим, что объект находится "Здесь" (H - Here), это означает, что он находится в одном актуальном пространстве с говорящим: в одной комнате, в одном доме, на одной улице, в одном городе и т. д. Ясно, что, если А находится "Здесь", то А находится "здесь" или "там" (Если А в городе, то он либо здесь в комнате, либо там за углом, на соседней улице, в кино и т. д.) Если мы говорим, что объект находится Там (Th - There), это означает, что "не верно, что он находится Здесь", то есть он находится за пределами одного актуального пространства с говорящим. Будем также разграничивать понятия "нигде" и "Нигде". Если мы говорим, что "его нигде нет", то это означает, что его нет "нигде Здесь", то есть ни "здесь в комнате", ни "там за углом". Если мы говорим, что объекта нет Нигде (N - Nowere), это означает, что его нет ни "Здесь", ни "Там", что равносильно тому, что объект вообще не существует, уничтожен, умер. При этом анализируемые нами понятия означают не какие-то конкретные пространства, но совокупность пространств: "здесь" может означать и "здесь на столе", и "здесь на стуле", и "здесь на тумбочке", то есть в любой точке пространства, куда видит глаз говорящего, простирается его слух и может быть протянута его рука. Поэтому мы будем говорить о множестве возможных миров "здесь" М(h), и в том случае, когда А находится здесь, будем говорить, что А принадлежит множеству возможных миров "здесь" - А+М(h). Теперь мы можем сформулировать основные аксиомы для логики пространства применительно к сингулярным термам. Знак "&" означает конъюнкцию, "+" дизъюнкцию, "+" - импликацию, "|" - отрицание, "+" - принадлежность. 1. Если А принадлежит множеству возможных миров "здесь", то А принадлежит множеству возможных миров "Здесь" и не принадлежит множеству возможных миров "там": А+М(h)+(А+М(H)&|(А+М(th))) Пример. Если А находится здесь (сидит рядом на стуле, на кровати, за столом и т. д.), то А находится Здесь в комнате, в доме, в городе, и не находится там под кроватью, за углом, в подворотне. 2. Если А принадлежит множеству возможных миров "там", то А принадлежит множеству возможных миров "Здесь" и не принадлежит множеству возможных миров "здесь": А+М(th)+(А+М(H)&|(А+М(h))) Пример. Если А находится там под кроватью, или в шкафу, или под диваном, то А находится Здесь в комнате, Здесь в доме, Здесь в городе, и не находится здесь на столе, на кровати, на тумбочке. 3. Если А принадлежит множеству возможных миров "Здесь", то А принадлежит множеству возможных миров "здесь" или множеству возможных миров "там": А+M(H)+(А+М(h)+А+М(th)) Пример. Если А находится Здесь в комнате, Здесь в Москве, то А находится здесь в доме, здесь в комнате или там под кроватью, там на Арбате. Примечание. Использование в одной пропозиции выражений "Здесь в комнате" и "здесь в комнате" может показаться противоречивым. Но это не так. В антецеденте выражение "Здесь в комнате" означает принадлежность к множеству возможных миров "Здесь", в консеквенте выражение "здесь в комнате" означает принадлежность к множеству возможных миров "Здесь в Москве". 4. Если А принадлежит множеству возможных миров "Там", то А не принадлежит множеству возможных миров "Здесь": A+M(Th)+|(A+M(H)) Пример. Если А находится Там в Ленинграде, то А не находится Здесь в Москве. 5. Если не верно, что А принадлежит множеству возможных миров "здесь", то А принадлежит множеству возможных миров "там" и множеству возможных миров "Здесь" или А принадлежит множеству возможных миров "Там": |(A+M(h))+(A+M(th)&А+M(H)+А+M(Th)) Пример. Если А не находится здесь на столе (на стуле, совсем рядом, в комнате), то А находится там за углом, за стеной, в соседней комнате и Здесь в комнате, в Москве, в доме, или А находится Там в Ленинграде, в Америке и т. д. Примечание. Аналогично тому, как в примере к правилу 3, выражение "здесь в комнате" в консеквенте означает принадлежность к пространству "здесь", а выражение "Здесь в комнате" в антецеденте означает принадлежность к пространству Здесь. 6. Если А не принадлежит множеству возможных миров "там", то А принадлежит множеству возможных миров "здесь" и множеству возможных миров "Здесь" или А принадлежит множеству возможных миров "Там": |(A+M(th)+(A+M(h)&А+M(H)+А+M(Th)) Пример. Если А не находится там за стеной (за углом, в другом доме), то А находится здесь на столе, на кушетке, в двух шагах от меня, и находится в комнате, в доме, в Москве, или А находится Там, в другом доме, в Ленинграде, в Америке. 7. Если А не принадлежит множеству возможных миров "Здесь", то А принадлежит множеству возможных миров "Там" или не находится Нигде: |(A+M(H))+A+M(Th)+A(N) Пример. Если А не находится Здесь, в комнате, в доме, в Москве, то А находится там, в другой комнате, в соседнем доме, в Москве, или не находится Нигде. 8. Если А не принадлежит множеству возможных миров "Там", то А принадлежит множеству возможных миров "Здесь" или не находится Нигде: |(A+M(Th))+A+M(h)+A(N) Пример. Если А не находится Там, в другой комнате, в соседнем доме, Ленинграде, то А находится в этой комнате, в этом доме, в Москве или не находится Нигде. 9. Если А не находится Нигде, то А не находится Здесь и не находится Там: A(N)+|(A+M(H)&А+M(Th)) Пример. Если его нет Нигде, то его нет ни Здесь в комнате, в доме, в Москве, ни Там, в другой комнате, в соседнем доме, в Ленинграде. 10. Если не верно, что А не находится Нигде, то А находится Здесь или Там: |(A(N))+(A+M(H)+А+M(Th)) Пример. Если он не умер, то он Здесь в Москве или Там в Ленинграде. Для универсальных термов построение логики пространства усложняется по двум причинам. Первая заключается в том, что для пропозиций с универсалиями не являются истинными аксиомы 1-10. Если дождь идет здесь, это не значит, что он не идет там, и если он идет здесь, то он может идти и там. Вторая особенность, производная от первой, заключается в необходимости введения нового понятия "Везде" как конъюнкции понятий Здесь и "Там". 11. Если А принадлежит множеству возможных миров "Везде" (E - Everywere), то А принадлежит множеству возможных миров "Здесь" и множеству возможных миров "Там": A+M(E)+(A+M(H)&А+M(Th)) Этими замечаниями мы ограничимся, так как в сюжете универсалии не играют большой роли, там мы имеем дело прежде всего с сингулярными термами: персонажами и действиями, предпринимаемыми ими. Так же, как и при анализе других модальностей, играющих важную роль в сюжете, можно обнаружить, что пространственный сюжет начинается тогда, когда понятия меняются местами: "здесь" становится на место "Нигде", "Нигде" на место "там" и так далее. Например, А полагает, что Б находится "Здесь", в то время как Б находится "Там", или наоборот А полагает, что Б находится "Там", в то время как Б находится "там" (за стеной или за перегородкой) и подслушивает то, что о нем говорит А. Более сильный вариант: А полагает, что Б Нигде не находится, в то время как Б находится Там или Здесь. Данный тип сюжета представляет собой комбинацию из пространственной и эпистемической модальностей. Наиболее архетипический протосюжет такого типа - муж на свадьбе у своей жены. Ср. также сцену убийства Гамлетом Полония. Многочисленные ситуации, когда герой, незамеченный, подслушивает, подглядывает, приобретая ценную информацию, движущую сюжет, также основываются на пространственно- эпистемической модальности. Интересной разновидностью такого сюжета является ситуация, когда герой притворяется глухим, немым или слепым, создавая искусственную сенсорную перегородку между собой и другими персонажами, что позволяет ему пространственно-прагматически находиться "там", в то время как он находится "здесь", и использовать это также для получения информации.