Дело не в том, что для Гамлета не верно наличие Р или |Р, а просто в том, что никто не может знать точно, какое именно утверждение верно для него. Например, Джон Вудс обсуждает скорее эпистемическую, чем онтологическую неопределенность, потому что он думает, что всегда возможно утверждать, что для любого повествования должен быть запасен некий "мудрец, который знает, что каждый персонаж является бивалентным созданием и который для всех предикатов знает, каким из них персонаж удовлетворяет, а каким нет" 11. Против подобного предположения могут быть выдвинуты возражения как эстетического, так и философского порядка. Что касается первого, то ни один уважающий себя автор не согласится вводить какого-то мудреца в свое повествование, руководствуясь при этом не требованиями сюжета, а лишь для преодоления каких-то философских сомнений о признании вымышленных лиц онтологически неопределенными. Что до философских возражений, рассмотрим сначала, является ли утверждение об онтологической неопределенности Гамлета достаточно защищенным от того, чтобы сам Шекспир не мог сказать: "Гамлет вовсе не онтологически неопределен. Хотя я мог и не упомянуть все его свойства, я готов сделать это, если потребуется". Это может быть так, только если Шекспир на самом деле думал о всех свойствах Гамлета, или по крайней мере обо всем, что могло бы подразумеваться за каждым пунктом в полном списке свойств Гамлета. Однако такая интерпретация гипотетических требований, предъявляемых к Шекспиру, предотвращается физической невозможностью обладать такой всеобъемлющей мыслью. Это требование может, следовательно, значить только то, что Шекспир всегда может, если потребуется, придумать любое свойство. Однако даже это не помогает, так как до тех пор, пока не будет спрошено, ел ли Гамлет яйца на завтрак, даже Шекспир не знает ответа. Следовательно, и до этого Гамлет все равно был полноценным вымышленным лицом, хотя не обладал и не не обладал свойством есть яйца на завтрак. Так сказать, он был неопределен - хотя Вудс и утверждает, что это не так. Ну хорошо, если неопределенности нельзя избежать путем заверений, касающихся самого автора, можно ли ее избежать путем заверений, касающихся одного из авторских созданий, например, путем введения в повествование некоего мудреца, который знал бы все свойства Гамлета? Если мы делаем такое предположение серьезно, то оно должно означать, что, будучи спрошенным, мудрец (в данном повествовании) оказывался бы способным дать ответ о каждом свойстве, которым Гамлет обладает (или не обладает). Однако этот мудрец мог бы это сделать, только если автор мог бы описать, как он дает такие ответы. Однако, как мы видели выше, автор такого сделать не мог. Следовательно, прием с мудрецом оказывается бессильным при спасении Гамлета от онтологической, а не просто эпистемической, неопределенности. Более того, существуют некоторые вопросы, о которых автор не мог и помыслить, не говоря уже о том, чтобы ответить на них. Например, Шекспир был неспособен даже размышлять о генетической структуре Гамлета. Почему? Потому что у него вообще не было такого понятия. Поэтому даже если бы он хотел избавить своих персонажей от неопределенности, ни они, ни какой-то созданный им "мудрец" не были бы способны наделить их генетической структурой. Все это означает, что все эти персонажи исключительно неопределенны, и действительно онтологически, а не просто эпистемологически. Таким образом, при всем своем остроумии, предложение Вудса терпит крах при попытке объяснить онтологическую неопределенность вымышленных лиц. Такое остроумие во всех случаях неуместно, так как предполагается, что вымышленные лица должны удовлетворять тем же требованиям, что и реальные. Фактически это не так; как уже было отмечено, требования к вымышленным персонажам ограничиваются требованиями к исполнению их назначения в произведении. Следовательно, вопрос, который следует задать об их онтологической неопределенности, заключается в том, мешает ли эта неопределенность выполнять свое назначение (или, хотя бы препятствует ли этому). Нет, не препятствует. Что касается их назначения в пьесе или романе, не имеет никакого значения, носил ли Холмс коричневые носки и ел ли Гамлет яйца на завтрак. Произведения, в которых они фигурируют, не становяться хуже от этого; и, следовательно, нет и причин для того, чтобы стараться избавиться от их неопределенности, даже если это было возможно. Вот еще один факт радикального различия между вымышленным и живущим лицом; и опять-таки, он добавляется к их различию в том, что касается действительности.
      Вымышленные лица не являются лицами в недвусмысленном значении этого слова
      Что следует из утверждений о взаимоисключающих свойствах и онтологической неопределенности, так это то, что вымышленные лица не могут быть рассмотрены как последовательно способные к бытию в качестве реальных лиц: что рассмотренный таким образом Сомс Форсайт никогда не может "ожить". И это не только потому, что его действия ограничены областью вымышленного, но потому, что созданный таким образом, Сомс Форсайт способен как к обладанию пары взаимоисключающих свойств, так и к онтологической неопределенности, тогда как какое-либо реальное лицо просто не способно ни к тому, ни к другому 12. Следовательно, утверждение о том, что Сомс Форсайт мог бы быть реальным человеком, оказывается противоречивым, так как мы наделили бы его способностью обладать взаимоисключающими свойствами и одновременно неспособностью обладать взаимоисключающими свойствами, и, наделяя его способностью быть онтологически неопределенным, мы одновременно наделили бы его неспособностью быть онтологически неопределенным. Более того, тот факт, что вымышленные лица могут обладать парой взаимоисключающих свойств и быть онтологически неопределенными, указывает на более глубокое различие между ними и реальными лицами. Эта разница заключается в отношении между свойствами и реальными людьми, с одной стороны, и свойствами и вымышленными персонажами, с другой: в первом случае эта связь относится к атрибуции, а в последнем к членству. И хотя существуют определенные причины, по которым свойства В и |В не могут быть атрибутированы чему-то, вовсе не существует причин, почему они не могут быть членами объединения свойств (например, A & B & |B & C) 13. Аналогично, хотя онтологическая неопределенность иметь |(B + |B) не может быть атрибутирована к какому-либо реальному лицу, нет таких условий, которые бы помешали |(B + |B) быть членом любого объединения свойств (например, A & B & |B & С). При таком подходе предполагается, что вымышленное лицо - не субъект, которому атрибутируются те или иные свойства, но, напротив, некое собрание свойств. Я не говорю "множество" свойств, так как тождественность множества полностью определяется его составом, так что ни один член не может быть ни прибавлен, ни убавлен, ни заменен каким-либо способом. Если бы персонаж трактовался нами как множество свойств, то не только все эти свойства должны были бы быть определены на момент его появления, но они должны были бы оставаться неизменными на протяжении всего повествования. Хотя все это могло бы быть выполнено, но цена в таком случае оказалась бы непомерной. Так, проблема могла бы быть решена за счет предпочтения временно-зависящих свойств, причем при первом появлении каждого персонажа они были бы определены так, что описывали бы все изменения, претерпеваемые персонажем на протяжении всего последующего повествования. Вследствие этого, с первого момента мы знали бы все, что припасено для персонажа дальнейшим ходом событий. Это, очевидно, было бы слишком дорогой ценой для того, чтобы считать вымышленное лицо обладающим множеством свойств. Подобных проблем не возникает, однако, с собранием свойств; для собрания, организованного как свалка или куча, способная увеличиваться, уменьшаться и заменять отдельные свои элементы без нарушения своей тождественности. Куча кирпичей не становится другой кучей, если некоторые кирпичи удалены, или добавлены или заменены: она остается той же кучей при всех этих изменениях. Так же гора песка, собрание картин или (пестрое) собрание людей. Так же обстоит дело с собранием свойств: оно тоже может подвергаться такому изменению свойств, которого потребует развитие повествования, и при этом оставаться тождественным собранием всех отношений. Два преимущества представления вымышленных лиц в качестве собрания свойств были отмечены выше. Одно было то, что обладание свойствами (B & |B) |(B & |B) становится полностью не вызывающим возражений; и, следовательно, отпадает нужда в том, чтобы пытаться "объяснять" или "оправдывать" их. Второе заключается в том, что это собрание может подвергаться некоему изменению состава без утери тождественности. Такая точка зрения имеет еще и то достоинство, что полностью совместима с точкой зрения на вымышленные имена как на не имеющие референтом какого бы то ни было лица 14, как местоимение "он" в пропорциях "Некий человек пересек дорогу в четыре часа. Остановившись купить бумагу, он последовал дальше" или переменная "х" в "(существует такое х), что (х обладает свойством F & x обладает свойством G)". С этой точки зрения, которая, как я думаю, является по существу правильной, использование имен в беллетристике является только неким подходящим приемом для преодоления сложностей при решении того, как употребление местоимения типа "он" соотносится с предыдущим употреблением того же местоимения. Действительно, "можно вообразить некое произведение, построенное таким образом, что оно обходится без употребления собственных имен, соответствующих местоимению "он" 15. В начале настоящей работы я упоминал предположение, гласящее, что "единственное различие между реально существующими людьми и вымышленными лицами заключается в том, что первые существуют в действительности, тогда как последние просто могут быть актуализованы". Теперь очевидно, что такая точка зрения неприемлема. Различаясь, с другой стороны, в том, что одни лица являются не существующими в действительности, тогда как другие являются существующими, вымышленные и реальные лица различаются и в том, что первые могут обладать взаимоисключающими свойствами и быть онтологически неопределенными, тогда как вторые нет. По этим причинам вымышленные лица не могут быть лицами в каком бы то ни было смысле слова, кроме как в недвусмысленном. Прилагательное "вымышленный" функционирует здесь как то, что в средневековье очень метко называли alienans (отчуждающим) прилагательным. Другими словами, вымышленные лица не более лица, чем подсадная утка - утка, испанский сапог - сапог, а русская рулетка - рулетка 16. Понятие об отчуждающих прилагательных, по-видимому, было тем самым, которое Райл нащупывал в своих "Воображаемых объектах" 17. Я считаю, надо отметить, однако, что разница между "воображаемым" и "английским", которую Райл описывает ниже, касается не обязательно таких предикатов, как "воображаемый", но может быть применена и к предикатам совершенно другого типа, таким, как "хороший" или "маленький". Следовательно, пренебрегая лингвистическими явлениями, "Мистер Пиквик воображаемое существо" формально отличается от "Мистер Болдуин - английский государственный деятель" тем, что последнее действительно означает то, что имеется в виду, когда говорят "Кто-то, кто зовется ?мистер Болдуин?, англичанин и государственный деятель", тогда как первое на самом деле не означает того, что имеется в виду, когда говорят, что "Кто-то, кто зовется ?мистер Пиквик?, воображаем и человек". Хотя эти замечания, вне сомнения, верны, они верны не полностью. То, что сказано о "Мистер Пиквик - воображаемый человек", может быть сказано о "Мистер Пиквик - хороший человек"; последнее тоже не означает, что "Некто, кто зовется мистер Пиквик, хорош и человек". Я, разумеется, не ожидаю, что кто-то свалит такие прилагательные, как "хороший", в одну кучу с такими прилагательными, как "воображаемый" или "вымышленный". Что отличает "А есть вымышленное F" от "А есть хорошее F", так это то, что из первого следует, что А не есть F, тогда как из второго - что А есть F. "Воображаемый" и "вымышленный" это отчуждающие прилагательные, тогда как "хороший" и "маленький" - нет: они просто атрибутивные (в отличие от предикативных) прилагательные. Раз, судя по всему, "вымышленные" являются отчуждающими прилагательными, отсюда следует, что термины типа "не существующий в действительности", применяемые к вымышленным лицам, даже более точны, чем можно было подумать сначала; то, что было определено как не существующее в действительности просто в смысле "никогда не существовавшее в действительности", как было показано, означает также гораздо более сильное утверждение: "не могущее существовать в действительности когда бы то ни было". Другими словами, насколько бы "правдоподобными" и "жизненными" ни выглядели персонажи, подобные Сомсу Форсайту, они не могут существовать в действительности или воплотиться в реальную жизнь. Примечания
      1. Henry of Ghent. Quodlibet. 1,9. 2. Suares, F., Disputationes Metaphysicae. XXXI, 2, 7- 11. 3. Quine, W. V., Methods of Logic (London: Routledge and Kegan Paul, 3d ed., 1974), 214. 4. Ср.: Plantinga, A., De Essentia // Grazer Philosophische Studien, 7/8(1979); On Existentialism // Philosophical Studies, 44 (1983), 1-20. На мой взгляд, однако, позиция Плантинги несколько непонятна: невозможно, чтобы существовала индивидуальная сущность, которая никогда не была существовавшей в действительности. Сравни с моими работами: De Essentia Individua // Grazer Philosophische Studien, 21 (1984), 99-114; R. M. Adams, Actualism and Thiness // Synthese, 49 (1981), 3-43. 5. Plantinga, A., The Nature of Necessity (Oxford: 1974), 153. Это утверждение было сделано перед предложенным им разделением на существующие и существующие в действительности. Будь это сделано позднее, фраза не существуют фактически должна была бы быть заменена на фактически не существуют в действительности. Могу добавить, что, хотя Плантинга считает, что Гамлет и Лир могли бы существовать в действительности и что их индивидуальные сущности существуют и поныне, я не думаю, что он утверждает, что Гамлет и Лир существуют сейчас. Я утверждаю, однако, что он противоречит себе, подтверждая первое и отрицая второе. 6. Parsons, T., Critical notice of John Woods. The Logic of Fiction // Synthese, 39 (1978), 155-64. 7. Lewis, D., Truth in Fiction // American Philosophical Quarterly, 15 (1978), 37-46. 8. С реально существующими лицами не все описания являются верными: некоторые из них могут быть противоречивыми и, тем самым, неверными. Подобного не происходит с вымышленными лицами; они в точности таковы, какими автор описал их. Перефразируя высказывания Беркли, можно точно сказать, что для них esse est discribi. 9. Vision, G., Fictional Objects // Grazer Philosophische Studien, 11 (1980), 46-59, где он ссылается в качестве примера на персонажа В поисках утраченного времени Пруста, названного дядей мадам Камбремер в одном томе и в дальнейшем называемого ее отцом. 10. Неопределенность, описанная мной, является, в терминах Хоуэлла, нерадикальной (Howell, R., Fictional Objects: How They Are and How They Aren't // Poetics, 8 (1979), 129-177) Это отличает ее от радикальной неопределенности, которой обладал бы Гамлет, если бы имел свойство ни-есть-яйца-на-завтрак-ни-не-есть-яйца-на-завтрак. Большинство вымышленных персонажей нерадикально противоречивы, хотя в фантастических произведениях может встречаться радикальная неопределенность. 11. Woods, J., The Logic of Fiction. The Hague, 1974, 59. 12. Ранее я писал: Мог ли Сомс Форсайт быть воплощен в реальной жизни, если бы Голсуорси позволил нам игнорировать некоторые из его свойств? Уже того, что Сомс мог быть онтологически неопределен (даже если фактически он не был), достаточно для того, чтобы ответ был однозначным нет. 13. Я не утверждаю, что объединение свойств может как включать, так и не включать В, а только то, что оно может включать В и не-В. 14. Я сказал так, потому что я отклоняю теорию пучков для реальных лиц. 15. Devine, Philip E., The Logic of Fiction // Philosophical Studies, 26 (1974), 389. На той же странице он приводит в качестве примера первую фразу из Скарамуша: Он был рожден с даром смеха и чувством, что мир безумен. Недавно Н. Уолтерсторф высказал близкую мысль: Так же как для имен (вымышленных) персонажей, так и для их функций должно быть очевидно, что они ограничены переменными и общими термами. (Исключая те случаи, когда персонаж, являясь составной частью какого-либо мира, созданного в том или ином произведении, обладает существенной внутри них способностью использовать свое имя для отсылки к некоему функциональному единству. Worlds and Works of Art (Oxford, 1980), 155. 16. Здесь не утверждается, что вымышленные лица, такие как Сомс Форсайт не являются постижимыми; они таковыми вполне являются. Утверждается, однако, что то, что понятный таким образом Сомс Форсайт радикально отличается от любого действительного лица, существовавшего, существующего или будущего когда-нибудь существовать. 17. Proc. Aristotelian Society Supp., vol. 12 (1933), 18-43. 18. Этот вывод противоречит ранее цитировавшемуся высказыванию Плантинги: Гамлет и Лир фактически не существовали; но ясно, что могли бы. Он, однако, совпадает с утверждением Марголиса: ...воображаемые или вымышленные создания не существуют в том разреженном мире, который отличен и от реального мира, и от любой его ограниченной части. Они необходимо не существуют; столь же необходимо то, что вымышленные существа не существовали и некогда не могут существовать (Margolis., J., Art and Philosophy. London: Harvercter, 1980, 154. Курсив мой. Barry Miller. Could any fictional character ever be actual? // The Southern Journal of Philosophy, V. 23, N 3 (1985). Перевод с английского С. А. Кузнецова
      Вадим Руднев Модальность и сюжет
      I. Природа эпистемического сюжета Одним из универсальных свойств естественного языка является возможность называть один объект реальности разными именами и дескрипциями. Например, имя Иокаста может быть заменено выражениями мать Эдипа или жена Лая. Все три десигнатора будут иметь одно инвариантное значение: денотат, по терминологии Фреге [33], или экстенсионал, по терминологии Р. Карнапа [9]. В то же время в каждом из этих выражений есть нечто особенное, а именно то, посредством чего значение реализуется в языке: смысл, по Фреге, или интенсионал, по Карнапу. Разграничение между смыслом и денотатом сохраняется и для семантики высказывания. Здесь экстенсионалом является истинностное значение пропозиции, а интенсионалом - выраженное в ней суждение (последнее справедливо только для индикативов; ирреальные модальности не могут быть истинными или ложными). Рассмотрим следующие два предложения: (1) Эдип знает, что он женился на Иокасте. (2) Эдип знает, что он женился на своей матери (ср. подобные примеры в работах [2, 4]). Первое предложение характеризует положение дел до развязки трагедии, и его смысл не несет в себе ничего трагического. Второе предложение характеризует положение дел после развязки и в свернутом виде содержит зерно трагедии. Выражения Иокаста и мать Эдипа имеют один экстенсионал, но разные интенсионалы. Соответственно высказывания (1) и (2) выражают одно истинностное значение и как будто описывают одно и то же положение вещей. Но не для самого Эдипа. Схематически сюжет трагедии Эдипа можно описать при помощи объективно противоречивой конъюкции: (3) Эдип знает, что он женился на Иокасте, и Эдип не знает, что он женился на своей матери. То есть не все семантические вхождения имени Иокаста (и прежде всего, тот факт, что она является его матерью) были известны Эдипу. С логической точки зрения последнее происходит оттого, что выражения Иокаста и мать Эдипа употреблены в косвенном контексте эпистемической пропозициональной установки [50], который, по Куайну, является референтно-непрозрачным [46]. Другими словами, справедливо, что (4) Эдип не знает, что Иокаста и его мать одно лицо или (5) Эдип полагает, что Иокаста и мать Эдипа разные лица. В соответствии с этим можно утверждать, что возникновение сюжета с логико-семантической точки зрения имеет место вследствие возможности в референтно-непрозрачных контекстах пропозициональных установок приписывать одному и тому же суждению противоположные значения истинности или напротив - возможность одно и то же значение истинности приписывать разным суждениям (ср. [10]). Так, для софокловского Эдипа до развязки трагедии суждения: (6) Иокаста является женой Эдипа и (7) Иокаста является матерью Эдипа обладают противоположными значениями истинности, то есть на вопрос "Является ли Иокаста женой Эдипа?" он должен отвечать утвердительно, а на вопрос "Является ли Иокаста матерью Эдипа?" - отрицательно. Обнаружение Эдипом истинности суждения (7) путем установления тождества между именем Иокаста и дескрипцией мать Эдипа на уровне экстенсионала и составляет пружину сюжета трагедии. Сама возможность возникновения в языке референтно- непрозрачных контекстов (здесь мы переходим с логико- семантического уровня описания на лингвистический) обусловлена наличием в нем не только главных предложений, но и придаточных (как показал уже Фреге [33]), то есть наличием развитой прагматики, возможности моделировать говорящим свою языковую, или речевую, позицию, а также наличием синтаксических ресурсов для моделирования этой позиции [31]. Говоря метафорически, возможность моделирования ошибки должна быть представлена сюжету самим языком. В терминах модальной логики можно сказать, что различие между экстенсионалом и интенсионалом предложения становится существенным только тогда, когда язык приобретает возможность выражать мнения, оценки, нормы, истинность или ложность которых опосредована прагматически, то есть таких, которые истинны при одном положении дел или направлении событий и ложны при других [37]. Рассмотренные особенности семантики естественного языка обычно осознаются как препятствия на пути построения языка науки. Истина ограничена строгим числом фактов, в то время как область вранья безгранична. Куайн писал по этому поводу следующее: Трущобы возможных объектов - благодатная почва для элементов, склонных к беспорядку. Возьмем, к примеру, возможного толстого человека, стоящего у той двери, или же возможного лысого человека, стоящего у той же двери. Являются ли они одним возможным человеком или это два возможных человека? Как нам решить? Сколько же возможных человек находится у двери? И не больше ли там худых возможных людей, чем толстых? И сколько из них похожи друг на друга? И не делает ли их это сходство одним человеком? Разве нет двух возможных абсолютно одинаковых вещей? И не то же ли это самое, что сказать, что для двух вещей невозможно быть одинаковыми? Или, наконец, дело в том, что понятие тождества неприменимо к недействительным возможным объектам? Но какой тогда смысл говорить о сущностях, если о них нельзя сказать, тождественны ли они или отличаются друг от друга? [46 : 4] То, что является препятствием в логике, становится необходимым литературе. Возможность называть одно и то же по-разному необходимая предпосылка для возникновения стиля. Возможность принимать одно за разное - необходимая предпосылка сюжета. Любая развитая интрига строится на столкновении мнений (см. ключевую в этом плане статью О. М. Фрейденберг [35]). Эдип убивает своего отца, не зная, что это его отец, и женится на своей матери, полагая, что это не его мать. Гоголевскому Хлестакову оказывают почести, ошибочно полагая, что он является ревизором, и так далее. На ситуации ошибки или ложного мнения строятся практически все жанры, предполагающие развитую интригу: комедия ошибок, где похожие персонажи становятся объектами неадекватных дескрипций, движущих сюжет; детектив, где всех персонажей по очереди принимают за преступника; сюжеты о двойниках, оборотнях, подкидышах и т.п. На ситуации ложного мнения и неадекватной дескрипции строятся такие произведения, как "Золотой осел" Апулея, "Жизнь есть сон" Кальдерона, практически все пьесы Шекспира, Гоцци, Мольера, "Дон Кихот" Сервантеса, "Голый король" Андерсена, "Пиковая дама" и другие новеллы Пушкина, Клейста, Гофмана, романы Диккенса и Бальзака, "Портрет Дориана Грея" Уайлда, "Алиса" Кэррола и многие другие. Но существуют периоды в истории литературы, когда художественные жанры приближаются к бытовым, научным, философским или историческим жанрам. Тогда ситуация неадекватной дескрипции присутствует в них в свернутом виде и сюжет в строгом смысле редуцируется. В русской литературе таким периодом были 1840-е годы, расцвет натуральной школы. В дальнейшем сюжет в русской литературе развивался, минуя позитивистские установки и во многом подготавливая почву для возникновения неомифологической литературы начала XX века. У Пушкина наличие эпистемического сюжета очень важно: в "Дубровском" герой действует под чужим именем, в "Метели" подменяют жениха, в "Барышне-крестьянке" разыгрывается классический сюжет ошибок. В "Пиковой даме" Германн притворяется влюбленным, чтобы проникнуть в дом графини. В "Капитанской дочке" Гринев помогает неузнанному Пугачеву, а неузнанная императрица помогает Маше. Однако уже в "Евгении Онегине" эпистемического сюжета в строгом смысле слова нет. При этом ситуация ошибки, заблуждения играет здесь большую роль, переходя из сферы чистого сюжета в область сюжетной идеологии. Как показал еще Г. А. Гуковский [6], коллизия Онегина - это коллизия ошибки, но ошибки литературной: Татьяна воспитывается на французской предромантической прозе и английском сентиментализме, поэтому она ориентирована на добродетельность и счастливые концы. Онегин воспитан на байронизме и соответственно ориентирован на порок и трагическое завершение чего бы то ни было. Развитие русской прозы шло по намеченному Пушкиным пути перенесения неадекватных дескрипций из сферы сюжета в сферу идеологии. В "Герое нашего времени" Печорин весь замешан на неадекватных дескрипциях: "Все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было, но их предполагали и они родились, я был скромен - меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен [...]. Я говорил правду - мне не верили: я начал обманывать". В знаменитой парадигме произведений о лишних и новых людях имеют место своеобразные супердескрипции, определяющие или испытывающие персонажа на принадлежность к одному из противоположных лагерей: к Гамлетам или Дон Кихотам, по терминологии И. С. Тургенева. Любопытно, что роман Чернышевского "Что делать?", по своей сути направленный против пушкинской традиции, окаймляет сюжет нарочито классической эпистемической интригой: ложное самоубийство Лопухова в начале и возвращение под чужим именем в конце. Традиционный сюжет самоопределения персонажа в принадлежности к одному из классов социально-литературной суперпарадигмы во многом движет сюжетом "Войны и мира". Во всяком случае, именно так строятся "мировые линии" его главных героев - Болконского (обреченного заранее на смерть русского Гамлета) и Безухова (вечно устремленного в будущее к новым ошибкам русского Дон Кихота). У Достоевского, ориентированного на интригу повышенной остроты, обычный эпистемический сюжет ошибки и тайны играет огромную роль. Но не менее важную функцию выполняют транстекстуальные двойники-дескрипции героев, существующих в пространстве романов Достоевского как своеобразные пучки дифференциальных признаков. Ставрогин: Чацкий - Гамлет - Антихрист; кн. Мышкин: "рыцарь бедный" - Дон Кихот - Христос [3]. Дальнейшее течение по этому руслу дало "Мелкого беса" Сологуба, "Петербург" Белого, "Козлиную песнь" Вагинова, "Мастера и Маргариту" Булгакова, "Школу для дураков" Соколова. Закономерен вопрос: почему именно эпистемический сюжет мы считаем наиболее фундаментальным в литературе? Вероятно, потому, что зерном сюжета является событие и рассказ о нем, то есть в основе его лежит знание или мнение о чем-либо, что, по всей видимости, в каком-то смысле составляет самую суть наррации. Однако, оставаясь в рамках модальной трактовки сюжета, можно выделить и ряд других его типов, помимо эпистемического. Л. Долежел [44] говорит еще о деонтическом и аксиологическом типах сюжета. Но прежде чем подробно остановиться на них, посмотрим, что же все-таки создает, если можно так сказать, модальную работу по построению сюжета эпистемических пропозициональных установок. Здесь имеет место некий модальный трехчлен: знание - мнение - неведение. Эффект обычного сюжета достигается тем, что один крайний член заменяется на противоположный (или соседний): там, где исходным является знание, появляется загадка, а когда исходным является неведение, появляется знание или мнение (иногда ложное). Рассмотрим теперь остальные модальности. Структура аристотелевского алетического трехчлена во многом изоморфна структуре трехчлена эпистемического: на положительном полюсе находится оператор необходимости, на отрицательном - невозможности, на нейтральном - возможности. Алетический сюжет строится на том, что невозможное становиться возможным или даже необходимым, и наоборот. Алетическим является, например, исследованный Р. О. Якобсоном миф об оживающей статуе у Пушкина [42], а также любая история, где определяющую роль играет нечто чудесное. Структура деонтических модальностей [5] изоморфна предыдущим: на позитивном полюсе - обязательность, на отрицательном - запрещенность, на нейтральном разрешенность. Деонтический сюжет возникает, когда запрет нарушается или наоборот не делается то, что должно. Деонтический мотив нарушения запрета является обычным началом волшебной сказки [22]. Аксиологические модальности [8] также представлены тремя категориями: добро (ценность) на положительном полюсе, зло (антиценность) на негативном, и безразличное на нейтральном. Добавим к типологии Долежела временные модальности Прайора [48, 49]. Они также строятся изоморфно предыдущим. Прошлое на положительном полюсе, будущее на отрицательном, настоящее на нейтральном. Темпоральный сюжет характерен для литературы XX века путешествие по времени, где будущее становится прошлым и наоборот. В целом система нарративных модальностей может быть представлена в таблице:
      Таблица I модальности + 0 эпистемические знание мнение неведение аксиологические ценное безразличное неценное деонтические обязательное разрешенное запрещенно алетические необходимое возможное невозможно темпоральные прошлое настоящее будущее Данные типы модальностей являются актуальными не только для литературы, но и для повседневной жизни. Мы встречаемся с ними поминутно: опаздываем на работу (деонтический мотив), влюбляемся (аксиологический мотив), наблюдаем НЛО и общаемся с инопланетянами (алетический мотив), спим и во сне возвращаемся в прошлое (темпоральный мотив). Каждый день, к сожалению, мы живем в мире недомолвок, интриг, ложных мнений, недостоверных сведений, идеологических иллюзий, самообмана, сплетен и откровенного вранья, то есть всего того, что составляет необходимую основу эпистемического сюжета, самого фундаментального из всех.