Не удивительно поэтому, что приезд Пуанкаре в Россию совпал с самым разгаром рабочих волнений в Питере. Добрая половина столичных заводов и фабрик бастовала, на улицах строились баррикады. Забастовал военный завод, на котором работал Звонарев.
      Утром, прийдя на работу, Звонарев был поражен непривычной картиной. Обычно в рабочее время заводской двор не отличался многолюдием. Изредка пройдет мастер в контору или заглянет бригадир, шмыгнет уборщица или рабочий по своей надобности, и снова пустынно, лишь доносится из рабочих корпусов лязг, скрежет станков, завывание электромоторов.
      А сегодня Звонарев остановился в изумлении. Большой заводской двор был полон людей. Рабочие стояли группками, сидели, прислонясь к пустым бочкам или забору, курили, горячо, но не громко разговаривали, спорили.
      "Забастовка, - пронеслось в голове Звонарева. - Не ко времени. У нас срочный заказ".
      Увидев инженера, рабочие замодчали, настороженно, недружелюбно поглядывая на него. "Хоть ты и не вредный человек, - читал Звонарев в этих взглядах, - не ругатель и мы на тебя не обижаемся, но все-таки ты не наш брат рабочий, а чужак. И настоящей веры тебе нету".
      Заметив знакомого рабочего Фомина, Звонарев остановился и спросил:
      - Бастуете, что ли, Фомин?
      - Бастуем, господин инженер! Вот дожидаемся генерала. Хотим с ним потолковать. Да не только мы бастуем. Почитай, половина Питера сегодня встала.
      В это время в проходной раздался звучный, по-хозяйски власный голос Тихменева. Дверь распахнулась и показалась пятящаяся задом, согбенная в низком поклоне перед генералом фигура Вьюнова.
      Тихменев быстро, не глядя на рабочих, направился к управлению завода. Заметив стоявшего с рабочими Звонарева, генерал остановился. Инженера поразило взволнованное лицо генерала, его напряженные глаза.
      - Бастовать вздумали, голубчики? - обратился он к стоявшему неподалеку Фомину. - Не ко времени. Ничего хорошего из этого сейчас не выйдет. Это вам не девятьсот пятый год.
      Фомин вышел вперед и, спокойно остановившись перед генералом, подал ему сложенную пополам бумагу.
      - Наши требования, ваше превосходительство.
      Голубые умные глаза Фомина спокойно выдержали сердитый взгляд Тихменева, который словно говорил: "Ты у меня еще попляшешь! Расправимся с такими по всей строгости". - "Ты нам не грози, мы не из пугливых, - будто ответили глаза рабочего, - тебя мы не боимся".
      Предложив Звонареву взять бумагу, генерал прошел в управление.
      В кабинете, расстегнув ворот кителя, он принялся читать бумагу. Возмущению его не было границ, когда он бегло ознакомился с требованиями рабочих.
      - Чуют, что в воздухе пахнет войной. Узнали, что приехал Пуанкаре. Соображают... Обратили внимание, - он взглянул на Звонарева, - какие глаза у этого рабочего, что говорил со мной? Умница! Спокойный, выдержаный, за собой чувствует силу.
      Тихменев плюхнулся в кресло и еще раз пробежал глазами бумагу.
      - Вы подумайте только, что они пишут: увеличение расценок в связи с новым заказом, выплата по болезни, ликвидация "черных списков", свобода собраний и сходок, открытие вечерней школы для рабочих... Нет, это уж слишком.
      Второй день Звонарев вместе с Тихменевым вели переговоры с делегациями рабочих по поводу их требований. Вполне сочувствуя рабочим, Сергей Владимирович пытался склонить Тихменева на некоторые уступки. Генерал и слушать не хотел. До хрипоты в голосе он доказывал полнейшую неприемлемость требований рабочих.
      - Зачем нам спорить и толочь воду в ступе? - сказал ему Звонарев на второй день забастовки. - Давайте представим начальству все требования рабочих, что принять и что отклонить.
      - Что вы, что вы! - ужаснулся Тихменев. - Если мы сделаем это, нас с вами выгонят с завода. Только подумать: восьмичасовой рабочий день и увеличение расценок на пятьдесят процентов! Ведь это требование девятьсот пятого года! А у нас, слава богу, тысяча девятьсот четырнадцатый, и за нашей спиной не Маньчжурия, а третьеиюньская Государственная дума.
      - ...Со столыпинским галстуком и казачьей плеткой, - напомнил Звонарев.
      Тихменев замотал головой.
      - Сергей Владимирович, вы, право, несносный человек!
      - А то, что творится на заводе, сносно? - иронически спросил Звонарев. - Военный завод - и вдруг бастует в момент приезда столь высокого гостя, как французский президент.
      - Да это же не только у нас, черт побери! - воскликнул Тихменев.
      - И тем не менее нам надо без шума и как можно скорее урегулировать все эти вопросы, - настаивал Звонарев.
      После долгих колебаний Тихменев отважился последовать совету Сергея Владимировича и отправился с докладом к начальнику Главного артиллерийского управления. Вернулся он через два часа в приподнятом настроении и, вызвав к себе Звонарева, объявил, что начальство, учитывая визит французского президента в столицу, нашло возможным удовлетворить некоторые требования рабочих военного завода.
      - Верите, у меня будто гора с плеч свалилась, - признался Тихменев. Поручаю вам сообщить рабочим о наших уступках, и пусть сегодня же приступают к работе.
      Звонарев с удовольствием выполнил это поручение. Забастовка на заводе прекратилась. Тихменев окончательно успокоился. Вечером, после обхода оживших цехов, он сказал Звонареву:
      - Ну, слава богу, все обошлось для нас без неприятностей. Теперь можно и развеяться. В Главном артуправлении я получил два пригласительных билета на "Зарю с церемонией", которая состоится завтра вечером в Красносельском лагере по случаю визита Пуанкаре. Не хотите ли составить мне компанию? Моя жена заболела, и один билет свободен.
      - Не до церемоний мне сейчас, Павел Петрович! - вздохнул Звонарев. Жена все еще в тюрьме. Какие уж тут развлечения!
      Тихменев отнесся к его отказу неодобрительно:
      - А я бы на вашем месте обязательно воспользовался возможностью побывать там.
      - Зачем? - Звонарев непонимающе взглянул на генерала.
      - Чудак вы, право, - заметил с улыбкой Тихменев. - Там будет царь с семейством, двор, Пуанкаре и весь влиятельный бомонд. Поверьте, ваше присутствие в таком обществе наверняка бросится в глаза жандармам. Наденьте военную форму со всеми регалиями. Медаль за русско-японскую войну и значок за оборону Порт-Артура. Ну, а рядом с вами буду я, генерал, обвешанный крестами, медалями, с лентой Станислава 1-й степени через плечо. Каково, а?
      "А пожалуй, есть смысл поехать с ним! - подумал Звонарев. - Чем черт не шутит, может быть, и впрямь это поможет..."
      5
      На следующий день в установленный час Сергей Владимирович, облаченный в военный мундир, прибыл на Балтийский вокзал и встретился с Тихменевым, картинно наряженным в генеральскую парадную форму. Все вагоны первого класса были переполнены разодетыми дамами, генералами и придворными. В купе стояла духота, и Тихменев со Звонаревым предпочли остаться в коридоре у открытого окна. Именитые пассажиры говорили преимущественно на французском языке. Французские анектоды, французские салонные шутки, изысканные обращения, манеры, жеманный смех дам и девиц. Ничего русского, все на чужеземный лад.
      - Эх, наша матушка Русь! - с искренней горечью сказал Тихменев. Русского слова здесь не услышишь.
      Звонарев промолчал.
      - Речь французская, а нищета русская, - усмехнулся генерал. Где-нибудь в Париже или, скажем, в Брюсселе вся придворная знать на собственных автомашинах разъезжает, а наша - в поезде или в допотопных экипажах.
      "Какая все это мерзкая шваль! Ненавижу, ненавижу! - со злостью и отвращением думал Звонарев, глядя на парадных, надушенных генералов, на их затянутых в корсеты жен, обсыпанных бриллиантами. - И этим людям дано право карать и миловать! От них зависит судьба Вари, моя судьба, наше счастье... Почему они здесь, на свободе, живут, веселятся, сплетничают, а Варя находится, страшно подумать, в сырой камере, бог знает с кем - с ворами, проститутками... Где же справедливость?"
      Звонарев прислушался к монотонному перестуку колес, в котором вдруг отчетливо услышал: "Под-ле-цы, под-ле-цы..."
      - Подлецы! - выдавил сквозь зубы Звонарев.
      - Пардон, не расслышал. Это вы мне? - спросил, наклонив голову, Тихменев.
      - Простите, ваше превосходительство. Не вам.
      * * *
      Красносельский военный лагерь располагался вблизи железнодорожной станции. Он был оцеплен солдатами. В местах проезда стояли жандармские офицеры, которые внимательно проверяли документы и пригласительные билеты.
      Тихменев представил Звонарева как своего адъютанта, и они вместе прошли к небольшому помосту, откуда была хорошо видна вся передняя линейка лагеря. На помосте толпились придворные дамы, министры, генералы. Невдалеке, примыкая к передней линейке, возвышался земляной валик, покрытый сочной травой. На нем был разбит шатер для царя и его семейства. Валик охранялся казаками-конвойцами. Перед шатром стояли легкие стулья и кресла.
      Вдоль передней линейки уже были выстроены гвардейские полки. На правом фланге - преображенцы, рядом с ним - семеновцы, далее - первая артиллерийская бригада, измайловцы и егеря. Затем стояли полки второй гвардейской дивизии и гвардейские стрелки. На правом фланге полков развевались старые заслуженные полковые знамена, бывшие под Полтавой и Бородином, тут же располагались полковые оркестры. Яркий блеск медных труб, шелк знамен, и все это на фоне зелени, голубизны небес. Над лагерем плыл несмолкаемый говор многолюдной праздной толпы.
      Звонареву особенно понравились гвардейцы - рослые, загорелые, сильные, чем-то схожие с былинными богатырями. Он поделился своим впечатлением с Тихменевым.
      - Еще бы! - воскликнул тот. - Ведь здесь собран цвет русской нации. По всей России в гвардию отбирают высоких, могучих и красивых людей. В первой роте Преображенского полка нет солдат ростом ниже ста восьмидесяти сантиметров. А первый взвод сплошь выше сажени. Далеко не всякая страна может похвастаться такими молодцами!
      Публика прибывала. Звонарев увидел начальника Главного артиллерийского управления генерала Кузьмина-Караваева, высокого статного старика, бросавшегося в глаза своей незаурядной внешностью и выправкой. Рядом с ним шагал его брат - адвокат, - в белом парадном фраке и блестящем черном цилиндре на голове.
      Вскоре на дороге, ведущей к главному лагерю, показалась группа всадников во главе с великим князем Николаем Николаевичем главнокомандующим войсками гвардии и Петербургского военного округа. Его сопровождали командир гвардейского корпуса генерал Безобразов, несколько адъютантов и ординарцев.
      Над лагерем пронеслась зычная команда командира преображенцев генерала графа Игнатьева:
      - Стано-о-вись!
      Полки замерли в полной неподвижности. Говор утих. Все внимание толпы было сейчас приковано к приближающейся кавалькаде.
      - Слу-у-шай, на кара-ул! - скомандовал Игнатьев.
      Солдаты дружно вскинули винтовки с острыми сверкающими штыками, оркестры заиграли марш. Великий князь, сухопарый, подтянутый, будто слитый с конем, подскакал к правому флангу Преображенского полка и громко поздоровался с солдатами. Те ответили на приветствие единым могучим голосом - четко, строго размеренно. Воздух содрогнулся от их дружных, громких выкриков.
      Князь медленно двинулся вдоль фронта замерших полков, придирчиво вглядываясь в безукоризненный строй солдат со вскинутыми на караул винтовками. Когда он миновал последнюю роту первой пехотной дивизии, ее полки по установленному правилу опустили винтовки к ноге. Остальные части продолжали равнение на командующего, и волны ответных приветствий катились ему на встречу.
      - Здорово! Правда ведь? - восторженно обратился Тихменев к Звонареву.
      Объехав весь лагерь, великий князь вернулся к Преображенскому полку. Начинался главный акт этого грандиозного, строго распланированного спектакля.
      На лагерной дороге показался царь Николай II верхом на белом аргамаке в сопровождении конвойных казаков в алых и синих черкесках. Дальше следовали открытые ландо, на которых восседали царица, президент Франции Раймон Пуанкаре, члены царской семьи и приближенные из свиты.
      Снова над лагерем воцарилась полнейшая тишина. Все, казалось, затаили дыхание. Снова к небу рванулась команда:
      - Слушай, на караул!
      Гулким эхом отдалась она по всему лагерю. Великий князь поскакал навстречу Николаю II. Отсалютовав обнаженной шашкой, он отдал царю строевой рапорт.
      Едва царь поравнялся с правым флангом преображенцев, знаменщик опустил до земли полковое знамя и тотчас вскинул его вверх. Царь отдал честь знамени и направился вдоль парадной линейки. Грянуло "ура".
      Царь улыбался, приветственно раскланивался. За ним, придерживая гарцующего коня, скакал великий князь. В нескольких шагах от них следовало ландо с императрицей Александрой Федоровной и Пуанкаре. Президент - в черном фраке, белой жилетке, с муаровой лентой Андрея Первозванного, накануне пожалованной ему царем. Он помахивал цилиндром в высоко поднятой руке, что-то говорил царице и любезными поклонами отвечал на приветствия вошедшей в верноподданический раж публики. Вся в белом, в пышной шляпке из белых страусовых перьев, подрумяненная и напудренная, императрица выглядела моложе своих лет и казалась красивой. Остальные ландо остановились возле валика. К шатру поднялись четыре царевны, казак с больным наследником на руках, фрейлины и царедворцы. Великие княжны были одеты одинаково: белые гладкие платья, белые чулки, белые туфельки и простые соломенные шляпки. Точь-в-точь провинциальные барышни среднего достатка. Десятилетний наследник был в форме Преображенского полка.
      Проезжая по фронту гвардейских полков, Пуанкаре внимательно, чисто по-хозяйски всматривался в статные фигуры русских чудо-богатырей, рослых, крепких, мускулистых. Для президента все это было пушечное мясо, по дешевке купленное им на золотые займы царскому правительству для подавления революции. Пуанкаре невольно сравнивал солдат русской гвардии с полками сенегальских стрелков, тоже рослых и сильных, которые, как и русские, должны были защищать прекрасную Францию в случае войны. Пуанкаре, как хозяин, остался доволен видом русских наемников, о чем и поспешил сообщить Александре Федоровне.
      Пока царь и президент объезжали фронт гвардейцев, полковые оркестры по задней линейке пробирались к Преображенскому полку, образуя огромный сводный оркестр всех гвардейских частей.
      Закончив объезд частей, царь, а за ним и ландо с Пуанкаре и императрицей вернулись к валику. Царь спешился и, подождав Пуанкаре, вместе с ним и императрицей поднялся к шатру. Невдалеке от них остановился и великий князь Николай Николаевич, как бы ожидая дальнейших царских приказаний.
      С того места, где обосновались Тихменев и Звонарев, было прекрасно видно все, что происходило около шатра. Тихменев вполголоса называл имена князей, министров и иностранных послов, толпившихся позади царской семьи и французского президента.
      Звонарев перевел свой взгляд на великого князя Николая Николаевича. Он видел его и раньше, но теперь обратил внимание на его высокую фигуру. Бросались в глаза непомерно длинные ноги, над которыми возвышалось короткое туловище и совсем маленькая для его роста и уже сильно седая голова. Лицо великого князя было красивое, с тонкими чертами и волевым ртом.
      - Ругатель отменный, - тихо комментировал Тихменев, глазами указывая на великого князя. - Перед стороем кроет площадной бранью даже офицеров.
      - Как же это терпят?
      - А вы знаете правило: на проституток да на великих князей не обижаются. Ха-ха-ха! - довольный своей остротой, Тихменев тихо засмеялся. - Но вместе с тем должен вам заметить, что это, пожалуй, единственный человек, кто по-серьезному думает о нашей гвардии. По его настоянию командирами гвардейских дивизий и полков назначались армейские офицеры и генералы, отличившиеся в Маньчжурии. Он перевел из армии много армейских офицеров, Георгиевских кавалеров. Князь не смотрел на то, были они знатны или бедны. Армейские офицеры получали специальные добавки к жалованию "на представительство", что давало им возможность служить в дорогих по своему образу жизни гвардейских полках. Это вызвало неудовольствие некоторых знатных и титулованных гвардейцев. Ну что ж, им же хуже. Князь перевел их в захудалые полки. Служите, мол, во славу царя и отечества...
      Князь, стремившийся "обрусить" высший командный состав армии, пользовался расположением большинства офицеров, как ярый противник немцев. При дворе он считался главою русской партии. Его жена, черногорская принцесса, открыто выражала свою ненависть к "немке", как при дворе называли Александру Федоровну, так и не научившуюся понимать русскую речь и тем более говорить по-русски.
      Зато к французам великий князь явно благоволил и даже раболепствовал перед ними, будучи одним из акционеров крупнейшего военного концерна Франции - компании Шнейдера-Крезо. Акции приносили ему хорошие доходы. Французы прекрасно это знали и не стеснялись диктовать нужные им распоряжения, каасющиеся русской армии.
      Обо всем этом вспомнил Звонарев, наблюдая, как почтительно склонился перед царем и Пуанкаре великий князь в ожидании их распоряжений.
      До слуха Звонарева то и дело долетали пересуды публики по поводу приезда Пуанкаре и событий последних дней. Рассказывали, что Пуанкаре првез в подарок Александре Федоровне гобелен с портретом Марии-Антуанетты, казненной во времена французской революции 1793 года. Этот подарок произвел на суеверную Александру Федоровну тяжелое впечатление. Она увидела в этом знамение - уготованную ей свыше участь французской королевы.
      - Пуанкаре допустил бестактность. У нас только и говорят о покушении на царствующую фамилию. Революция является пугалом для двора, и вдруг такое напоминание о французской революции и казни королевы! В доме повешенного не принято говорить о веревке, - рассказывал шепотом Тихменев Звонареву.
      Кто-то заговорил о возможности внезапного начала войны между Россией и Германией.
      - Чепуха! - раздалось протестующе. - Россия и Германия связаны более чем вековой дружбой. Со времен Наполеона мы всегда были рядом. Личный представитель кайзера при Николае граф Шлобитен утверждает, что о войне не может быть и речи.
      Шлобитен стоял в свите царя и, как обычно, был весел и остроумен. Он высокомерно и насмешливо поглядывал на французских офицеров, группировавшихся вокруг французского посла Палеолога и военного атташе маркиза де ля Гиш. Французы были сдержаны, немногословны, что истолковывалось любопытными наблюдателями как плохой признак.
      Около юных царевен грудились молодые князья и свитские офицеры. Они о чем-то оживленно разговаривали. Царевны прыскали от смеха и зажимали рты кружевными платочками. Рядом с сестрами на стульчике сидел бледный и худой наследник. За его спиной стоял широкоплечий казак Деревянко, исполнявший обязанности няньки. Он строго следил, чтобы царевич не вставал со стула. Невдалеке от наследника в кругу генералов оживленно жестикулировал великий князь Сергей Михайлович - августейший генерал-инспектор артиллерии.
      - Главнейший и, к несчастью, несокрушимый враг русской артиллерии, отрекомендовал его Тихменев Звонареву. - В артиллерии он ничего не смыслит, и почти все его распоряжения - прямое свидетельство скудоумия и самодурства. Диву даешься, как наш Кузьмин-Караваев уживается с ним и умеет обезвредить глупые, а то и просто вредные приказы. Беда еще и в том, что "августейший инспектор" идет на поводу у французской фирмы Шнейдера-Крезо. Французы хотели навязать нам перевооружение всей легкой артиллерии своими пушками, которые куда хуже наших. Хорошо, министр финансов запротестовал: нет денег, и все! Только благодаря этому перевооружение не состоялось. И все же эти бестии французы не разрешили нам закупить пушки у Круппа, который предлагал нам тысячу отличнейших гаубиц и тяжелых орудий с полным боевым комплектом.
      - В данном случае можно было бы и не согласиться с французами, заметил Звонарев.
      Тихменев усмехнулся:
      - Попробуйте не согласиться, если они дали взятку августейшему идиоту Сергею Михайловичу и он забраковал крупповские пушки после испытаний.
      В ожидании, пока объединенный оркестр всех гвардейских полков перестроится, царь и Пуанкаре тихо беседовали. Невысокого роста, невзрачного вида, царь, в лихо сбитой набекрень фуражке, слушал президента, чуть наклонив голову в его сторону. Кряжистый, начинающий полнеть Пуанкаре, с грубоватым, загоревшим крестьянским лицом и вздыбившейся бородкой, держался с почтительностью гостя, который задался целью во что бы то ни стало расположить к себе сердце гостеприимного хозяина. Оба улыбались, поддакивая друг другу, и, видимо, были довольны беседой.
      Наконец оркестр перестроился. На дирижерский пульт поднялся седовласый невысокого роста мужчина - главный дирижер императорского Мариинского оперного театра. Окинув взглядом свое музыкальное воинство, он церемонно поклонился монарху.
      Началась вечерняя перекличка в полках. По иерархической лестнице рапорты поднимались все выше и выше. Командиры полков рапортовали командиру гвардейского корпуса, тот, в свою очередь, отдал рапорт великому князю, а князь на безукоризненном французском языке доложил о результатах переклички Пуанкаре.
      Долгая, довольно скучная процедура. Когда она в конце концов завершилась, раздалась долгожданная команда:
      - На молитву, шапки долой!
      Солдаты, офицеры и публика обнажили головы. Обычно после этого солдаты пели хором молитвы "Отче наш" и "Спаси, господи, люди твоя", но сегодня, вопреки установленному ритуалу, сводный оркестр заиграл тягучий и нудный хорал "Коль славен господь во Сионе". Все стояли навытяжку, молчаливые, с постными лицами, изредка крестясь. Прошло добрых десять минут, прежде чем оркестр кончил хорал, и все вздохнули свободнее, зашевелились. Затем артист Александринского императорского театра, одетый в солдатскую форму Преображенского полка, по-актерски выразительно и набожно прочитал молитвы "Отче наш" и "Спаси, господи, люди твоя".
      И вот наконец великий князь скомандовал:
      - Накройсь! Слушай на караул!
      Сводный оркестр заиграл "Марсельезу". Огненная мелодия французского гимна будто встряхнула всех. В ней было что-то от свежего порывистого ветра, грозовое, могучее, зовущее. Звонареву невольно вспомнилось, как несколько дней назад большая толпа бастующих рабочих дружно и воодушевленно пела "Рабочую марсельезу", а полиция и казаки безуспешно пытались прекратить это поднимающее на борьбу пение. Смолкая в одном месте, песня вдруг, как пламя пожара, подхваченное вихрем, снова взвивалась над толпой в другом, еще настойчивее и упорнее.
      Сейчас, вслушиваясь в звуки чудесного гимна, Сергей Владимирович начал тихонько подпевать оркестру. Тихменев предостерегающе толкнул его под локоть:
      - Не забывайтесь!
      Звонарев умолк.
      Когда замерли последние звуки "Марсельезы", зазвучал царский гимн "Боже, царя храни". Это был разительный контраст мелодий. Казалось, после освежающего ветра революционного гимна весь лагерь наполнился затхлым и душным воздухом.
      "Заря с церемонией" закончилась криками "ура". Утомленные затянувшимся церемониалом солдаты кричали без всякого воодушевления. В их "ура" не чувствовалось ни душевного подъема, ни патриотического восторга. Кричали потому, что было приказано кричать.
      Царь распорядился отпустить полки, а сам с Пуанкаре и царицей на одном из придворных автомобилей отбыл в Красносельский дворец. Следом двинулись автомобили со свитой. Громоздкие и неуклюжие машины, изготовленные на русско-балтийском заводе, нещадно дымили и рядом с элегантными заграничными выглядели топорными и безобразными.
      Начался общий разъезд. Публика хлынула к железнодорожной станции, куда уже было подано несколько пассажирских составов.
      На вокзале к Тихменеву и Звонареву подошел адвокат Кузьмин-Караваев, брат начальника артиллерийского управления.
      - Рад вас видеть здесь, Сергей Владимирович, - сказал он после того, как Тихменев представил ему Звонарева. - Мне брат говорил о вашем несчастье. Ваше присутствие на церемонии не ускользнуло от внимания некоторых влиятельных лиц. Завтра я расскажу фон Валю, что встретился здесь с вами. Он лопнет от зависти. Ему-то сюда никогда не попасть. Видели вас и охранники из министерства внутренних дел, и кое-кто еще. Я не преминул представить им вас заочно, так сказать, на расстоянии. Поверьте мне, все это окажет существенное влияние на дальнейший ход дела вашей супруги.
      Прощаясь со Звонаревым, Кузьмин-Караваев выразил надежду увидеть его на следующий день на царском смотре красносельского лагерного сбора.
      6
      Утро выдалось солнечное, теплое. Еще задалго до начала торжественного смотра лагерного сбора в Красное Село наехало множество знати. Казалось, все великосветское общество столицы провело прошедшую ночь без сна, с тем чтобы пораньше выбраться из города и разместиться поближе к царскому валику, на котором возвышался шатер царского семейства с полоскавшимся на ветру оранжевым штандартом с черным двуглавым орлом.
      Тихменев и Звонарев устроились на склоне высокого холма, откуда хорошо были видны все огромное поле и царский валик - насыпь высотой до четырех метров и длиной около сорока метров, поросшая густой травой. Против шатра, на краю вала, придворные лакеи заканчивали натягивать широкий тент, в тени которого расставлялись кресла и стулья. Солнце, улыбки, веселый гомон толпы создавали ту праздничную атмосферу, когда совсем не ощущается томительность ожидания и медленный бег времени.
      Под звуки духовых оркестров со стороны главного лагеря к месту парада двинулись войска. Первым шел Преображенский полк, четким, сомкнутым стороем, чуть колыхаясь штыками в такт бодрого, звонкого полкового марша. Вслушиваясь в эту музыку, Звонарев мысленно повторял слова, запомнившиеся со школьной скамьи:
      Многие лета, многие лета,
      Православный русский царь!..
      Полки приближались. Гром оркестра нарастал, и теперь Звонареву уже слышались иные слова, те, которые на мотив марша распевали в Питере:
      Знают чукчи, самоеды,
      Знает нильский крокодил:
      На попойки, на обеды
      К нам всегда сам царь ходил.
      И дарован нам мильон,
      Чтоб забыли про особый батальон.
      - Павел Петрович, вам неизвестна судьба особого батальона Преображенского полка? - спросил Звонарев у Тихменева.
      - Что это вам вспомнились бунтовщики? - удивился тот.
      - Просто интересно, где он сейчас?
      - Там же, куда его отправили в девятьсот шестом году, - ответил Тихменев. - Вздумалось солдатикам, чтобы их лучше кормили, вежливо с ними обращались. Отказались приветствовать офицеров и выходить на перекличку. Вот и допрыгались. Прямо с учения царь походным порядком отправил их в село Медведь Новгородской губернии. Офицеры служат там без выслуги лет и не производятся в следующие чины, а солдаты не увольняются в запас. Вот уже восемь лет нет никаких изменений в судьбе этого батальона.
      - Неужели царь не смилостивился?
      Тихменев оглянулся по сторонам, боясь, как бы их разговор не стал достоянием чужих ушей. Но никто не обращал на них никакого внимания. Слева щеголеватый полковник рассказывал дамам какой-то салонный анекдот, и они, жеманясь, смеялись. Справа группа думских депутатов спорила о каких-то ограничениях на ввоз американских товаров. Бесконечная болтовня, шумные приветствия и ко всему - звуки марша. И все же Тихменев не отважился говорить в полный голос.
      - Видимо, наш монарх придерживается того правила, что лучше перегнуть, чем недогнуть, - сказал он приглушенно. - В прошлом году во время празднования трехсотлетия дома Романовых, царь был в гостях у преображенцев. Там находились и офицеры особого батальона. Их пригласили в надежде, что царь по случаю праздника простит наконец штрафной батальон. Ничего подобного. Увидев опальных офицеров, Николай страшно обозлился и уехал из полка, ни с кем не простившись. Говорят, что затем он перетрусил не на шутку: ведь казармы преображенцев расположены рядом с Зимним дворцом, ну и, кроме того, преображенцы несут внутренние караулы в самом дворце. Вдруг возьмут да и придушат, как Павла Первого. Чтобы несколько ублажить полк, царь подарил ему миллион рублей золотом - "на улучшение быта господ офицеров". Вот так.
      Звонарев впервые слышал эту историю и выразил удивление, что о ней ни словом не обмолвилась ни одна газета, даже "Русский инвалид".
      - Чего захотели! - насмешливо воскликнул Тихменев. - О таких вещах не пишут. Но, как говорится, шила в мешке не утаишь. - Он вздохнул. - Да только ли это! А водосвятие помните?
      Еще в японском плену Звонарев слышал об эпизоде, о котором упомянул разоткровенничавшийся Тихменев. Но то были слухи, теперь же представилась возможность узнать подлинное событие.
      - Сделайте одолжение, Павел Петрович, расскажите! - попросил Звонарев. - Это, должно быть, тоже нечто очень любопытное.
      - Извольте, - охотно согласился Тихменев. - Это произошло шестого января пятого года. Как вам известно, эта церемония сопровождается орудийным салютом с валов Петропавловской крепости. В тот год салютовать должна была одна из батарей гвардейской конной артиллерии. - Тихменев снова покосился на ближайших соседей. - Когда митрополит погружал крест в воду, то есть в самый торжественный момент крещенской службы, батарея пальнула картечью прямо в сторону места водосвятия. Произошло это из-за чьей-то халатности. Накануне шло учение при орудиях, и в стволе одной из пушек осталась картечь. Перед салютом никто не удосужился осмотреть пушки. Получился не салют, а обстрел. Хорошо хоть, расстояние выручило: от крепости до места водосвятия больше версты, так что картечь туда попала уже на излете. И все же одного в толпе убило, двоих ранило. Несколько картечин упало рядом с царской семьей. Представляете, какой поднялся переполох! Царь не медля умчался в Зимний. Он усмотрел в злосчастном выстреле преднамеренное покушение на свое семейство. Вот почему расстрел на Дворцовой площади девятого января , спустя всего три дня, был особенно жестоким.