Клава с Блохиным вышли на перрон. Снег валил пуще прежнего. Небо посерело. Сквозь плотную снежную пелену трудно было различить фигуры людей. Блохин взглянул Клаве в лицо. Из-под белых пушистых снежных бровей смотрели улыбающиеся милые серые глаза, которые будто говорили: "Все будет хорошо. Не волнуйся! Кругом товарищи - видишь, как все помогают. Не пропадем".
      - Поезд будет стоять в Варшаве два дня. Завтра к вечеру я буду у Шулейко, - заговорила Клава. - Адрес я знаю от Вари. Меня отпустят к мужу, - Клава улыбнулась, - который со своей частью стоит неподалеку от Варшавы. Тут все точно сделано, даже если проверят - не придерешься. Теперь, наверное, долго не увидимся, дорогой Филипп Иванович... Желаю вам удачи. Берегите себя от пули и от дурного глаза.
      - И вам, Клавочка, желаю счастья и удачи. Передайте от нас, солдат-большевиков, е м у привет. Пусть тоже бережет себя. Уже скоро. Не за горами тот час, когда все свидимся. На н е г о вся надежда наша.
      Прошло два дня. Блохин провожал поезд один. Звонарев, оставшийся на батарее за командира, не смог выбраться. Грустная, уставшая, с покрасневшими от бессонных ночей глазами Варя передала Блохину письмо и тысячу наказов для своего Сереженьки. Помолчали, думая об одном: как сейчас Клава? Одна, среди опасностей, поджидавших ее на каждом шагу. Маленькая мужественная женщина! Но страха не было. Вспомнилось ее красивое, удивительное лицо, серьезные умные глаза, и почему-то рождалась уверенность, что она пройдет через все преграды, пройдет мимо жандармов, шпиков и сыщиков, стерегущих ее на пути к человеку, имя которому - Ленин.
      39
      Оставшись на батарее за командира, Звонарев привлек себе на помощь солдатпортартуровцев: фельдфебель Родионов следил за общим порядком на батарее, снабжением ведал Блохин, канцелярией - Заяц. Жили одной семьей вместе столовались, сообща решали все дела. Родионову помогали пришедшие с ним на батарею два солдата из донецких шахтеров. Блохину - Лежнев с разведчиками. Близко сошелся последнее время Блохин с ездовым Кондратом Федюниным.
      Офицеры других батарей избегали появляться в первой батарее, не желая встречаться с солдатами, которые непрерывно окружали Звонараева. Зато солдаты из других батарей валом валили в первую. По дивизиону шел слух, что солдаты там обходятся совсем без офицеров и сами следят за всеми распоряжениями в батарее. Офицеры негодовали, считая такие порядки недопустимыми и подрывающими их авторитет.
      Возвратившись однажды из штаба дивизиона, Звонарев застал у себя в батарее прапорщика Зданкевича, недавно окончившего артиллерийское училище. Высокий, щеголеватый, с тонкими, лихо закрученными усиками, прапорщик с особым удовольствием подчеркнул свое польское происхождение.
      - Для меня это не имеет значения, - холодно заметил Звонарев. - Для артиллерийского офицера важны знания и воинский опыт. Поскольку у меня в батарее других офицеров нет, назначаю вас старшим офицером. Примите от Блохина батарейное хозяйство.
      Зданкевич начал с того, что запретил солдатам появляться в помещении офицеров. Звонарев отменил это распоряжение. На следующий день произошла стычка с Зайцем, которого новый офицер обругал и пригрозил поставить под ранец за непочтение к его, Зданкевича, персоне.
      Опять Звонареву пришлось одергивать своего старшего офицера. Прапорщик не стерпел и отправился с жалобой к временно исполняющему обязанности командира дивизиона Плешкову. Узнав, что прапорщик заядлый преферансист, Плешков обрадовался:
      - Соскучитесь, приходите к нам на пульку. Ей-богу, это интереснее, чем возиться с делами звонаревской батареи. Имейте в виду, мадам Звонарева состоит врачем в поезде императрицы и потому часто встречается с ней. Поверьте, если мадам Звонарева захочет, то сумеет всем подложить хорошую свинью. Не трогайте Звонарева и его порядков в батарее, черт с ними со всеми. Давайте лучше перекинемся в картишки. Это истинно благородное дело, достойное офицера. Карты и женщины! Женщин здесь нет - потому да здравствуют карты! Ура, господа!
      - Из первой батареи тлетворная зараза распространяется по другим батареям, - не согласился с ним Зданкевич. - Солдаты там совершенно перестают слушать офицеров.
      - Это смотря каких! Меня слушают беспрекословно, а вас - еще неизвестно. Ха-ха! Знаете поговорку: курица не птица, прапорщик не офицер. Нечего вам и в амбицию ломиться. Побываете в боях, проявите личную храбрость и умение командовать в бою - поверьте, и у вас появится авторитет.
      Зданкевич приутих, перестал спорить со Звонаревым, но с солдатами обращался грубо, не стесняясь, раздавал зуботычины.
      Вскоре прибыл новый командир дивизиона - подполковник Кирадонжан. Обращала на себя внимание его наружность - лицо с тонкими правильными чертами, большие серо-голубые глаза, аккуратно подстриженная борода. Голос приятного тембра, мягкий, но достаточно четкий.
      Кирадонжан производил впечатление мягкого и приятного человека. Из разговоров выяснилось, что он всю жизнь служил в приморских крепостях и отправился на войну для того, чтобы не отставать по службе. Подполковник поместился в первой батарее, с ним должны были перебраться к Звонареву и адьютант дивизиона, уже немолодой желчный поручик Цылов, и двое чиновников, состоящих при штабе.
      Порядки батареи пришлось менять. Близость с солдатами, к которой так привык Звонарев, нарушилась. Кирадонжан побывал во всех трех батареях и убедился, что больше всего порядка в первой батарее.
      - Потому что в ней меньше всего офицеров, - пояснил Звонарев.
      - По-вашему выходит, что офицеры вносят беспорядок в жизнь части? удивился Кирадонжан.
      - Офицер офицеру рознь, господин подполковник, - ответил Звонарев. Такой, как наш Зданкевич, и даром не нужен батарее.
      Вскоре произошел случай, чуть не стоивший Блохину жизни.
      Тяжелый дивизион получил распоряжение выступить на позицию, в тридцати километрах к северу от Насельска. В этом районе намечался короткий удар по немцам для улучшения невыгодного расположения русских войск.
      Надлежало выбрать надежную и выгодную огневую позицию. Для этого были посланы офицер Зданкевич и Блохин с несколькими опытными содатами-разведчиками.
      Из разведки вернулся один Зданкевич.
      - В чем дело, прапорщик? Потрудитесь подробно доложить, - потребовал Звонарев. - Где данные разведки и наши солдаты?
      Зданкевич подчеркнуто небрежно откозырял:
      - Прошу вас с этим быдлом мне поручений больше не давать. Можете представить себе, пся крев, эта звероподобная морда Блохин грозил убить меня, своего офицера! Я думаю дать ход этому делу. Такого оскорбления я не потерплю - добьюсь, чтобы расстреляли мерзавца.
      Зданкевич побелевшими от злобы глазами смотрел на Звонарева.
      - Потрудитесь все объяснить, господин прапорщик. Из вашего бестолкового лепета ничего не ясно. Я знаю не один год Блохина. Тут что-то не так.
      - Ах, вы солдату верите больше, чем офицеру? По закону как раз наоборот, вы обязаны верить мне! Впрочем, ваше свободомыслие известно в дивизионе.
      Звонарев всерьез обеспокоился. "Что могло произойти? Почему Блохин хотел прихлопнуть этого трусишку? Неужели сорвался, не выдержал характера?.. Дело не шуточное, рядом фронт. Долго ли до беды..."
      - Все-таки я вас прошу объяснить, что произошло, - настаивал Звонарев.
      - Это быдло попыталось меня учит. Когда я указал на намеченные мною огневые позиции, он рассмеялся мне в лицо и сказал, что это чепуха, мол, я еще мало понимаю и что он сам сделает лучше меня. Вы только подумайте, какая наглость! Ну, разумеется, я поучил его малость, просто хлестнул по его дурацкой морде. А он, вообразите, весь затрясся от злобы и схватился за винтовку, еще бы немного - и, матка боска, страшно подумать... Ужас просто, до чего вы распустили эту сволочь!
      Прошло немало времени, пока вернулся Блохин с солдатами. Звонарев, с нетерпением его ожидавший, бросился к нем навстречу. Блохин остановился перед своим командиром и по форме стал докладывать о выполнении задания: огневая позиция выбрана, командный и наблюдательный пункты найдены. Он протянул карту со своими пометками. Звонарев выслушал рапорт, сдерживая поднимавшееся против Зданкевича негодование. Он видел разбитое в кровь, изуродованное лицо солдата.
      - Спасибо за службу, - сказал он, принимая от Блохина карту.
      Отпустив солдат, Звонарев задержал Блохина.
      - Ну и здорово тебя отделал этот мерзавец, - проговорил Звонарев. Как ты его не хлопнул, просто диву даюсь.
      - Сам удивляюсь, - попытался улыбнуться Блохин, но разбитая щека не поддалась, лицо осталось распухшей безобразной маской. - Просто рассудок помутился от злости и обиды. Еле сдержался. А то бять бы ему сейчас самой последней падалью.
      - Да и тебе бы не поздоровилось, Филипп Иванович, - сказал Звонарев, - ведь под расстрел бы подвели. И сейчас будет звону - только держись...
      И в самом деле, "звону" было много. Кирадонжан поручил расследование своему адьютанту, начались допросы, расспросы. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не активное вмешательство Звонарева. Блохин отделался десятью сутками строгого ареста. Зданкевичу был объявлен строгий выговор за рукоприкладство.
      Время шло, и постепенно люди стали забывать эту историю. Батарея заняла новые позиции. Изредка шли столкновения с немцами. Поговаривали то о предстоящем большом наступлении немцев, то о наступлении русских. А между тем по всему фронту наступала зима... Сразу обнаружились недостатки в теплом обмундировании, нехватка сапог. Плохо было с продовольствием. Голодны, плохо одетые и подчас разутые солдаты производили жалкое впечатление. Участились болезни и случаи обмораживания. Среди солдат росло недовольство и озлобление против начальства. Звонарев не мог этого не видеть. Он боялся бунта. Не потому, что страшился за свою жизнь, нет, его отношения с солдатами были хорошие. Он знал, что его уважали за простоту и душевность. Он боялся другого - бунт вызвал бы кровавую расправу, "Зачем? - думал он. - Что можно изменить?" Но и в его душе поднималась дикая злоба, ненависть к "тыловым героям" и снабженцам. "Жулики! Разворовали всю Россию! Наживают миллионы, и на чем! На крови солдат, на их беде!... Бьешся, бьешся - выколотишь две пары сапог на всю батарею. Осчастливишь солдата, а сапоги на другой день развалились: подметки-то картонные!..."
      Зданкевич не забыл истории с Блохиным. Он ненавидел солдат, истощенных, грязных, обовшивевших, жалких в своих отрепьях, жгучей ненавистью никогда не знавшего голода человека. "Скот, свиньи, - с презрением цедил он сквозь зубы. - Я вам еще покажу!"
      И он "показывал" свою власть. Зуботычины, затрещины, избиение солдат стали его любимым занятием. На предупреждения Звонарева он отвечал доносами по начальству на самого Звонарева.
      Однажды Звонарев получил приказ - обстрелять немецкие окопы и блиндажи. Для корректирования огня батареи на передовую он решил отправить Зданкевича. Но, зная, что прапорщик храбр только со своими подчиненными, "для верности" решил послать с ним одного из разведчиков. Но кого? Блохина? Он опытный, знающий, но вместе с этим проходимцем? Выдержит ли на этот раз? Не сорвется ли? Рисковать здесь нельзя. Пусть идет Лежнев.
      Зданкевич и Лежнев отправились на передний край ранним утром и вернуться могли лишь поздним вечером, когда на землю вместе с сумерками опускалась тишина. На батарею вернулся Лежнев один. Зданкевич не вернулся, не пришел он и утром. На расспросы Звонарева Лежнев рассказал, что прапорщик, сам оставшись в безопасном месте, в воронке, на передовую послал одного Лежнева, где он один сидел весь день в пехотных окопах.
      - Я ничего не знаю, ваше благородие, - испуганно твердил разведчик. Хоть у пехтуры спросите. Они скажут... Что не сказать - ведь это же правда.
      Зданкевича нашли к полудню. Он лежал, уткнувшись лицом в землю. Когда перевернули скорчившийся и давно уже остывший труп, все отшатнулись: вместо лица прапорщика дрожала кровавая студенистая каша - разрывная пуля попала ему в затылок.
      Началось следствие. Но как ни докапывались, как ни старались виновных найти не смогли. Дело постарались замять, но за первой батареей прочно утвердилось прозвище "красной".
      40
      Санпоезд шел в свой очередной рейс. Варя постепенно привыкла и полюбила трудную и напряженную жизнь врача-хирурга и революционера-подпольщика. Она, как никогда прежде, вдруг поняла, что делает трудное дело, маленькую частицу того большого дела, которому лучшие люди отдают свою жизнь. "Быть конспиратором - это искусство", - сказала ей в тот памятный рейс в Варшаву Клава Страхова. И она сама видела, как Клава, красивая, умная, тонкая Клава Стахова, владеющая несколькими языками, вдруг перевоплотилась в простую женщину, в робкую, застенчивую, испуганно-исполнительную и немного неуклюжую. Она вызывала сочувствие, в не подозрительность. И только Варя знала, ценой какого чудовищного напряжения всех душевных сил давались Клаве эта выдержка. Стоило немного оступиться, не так посмотреть, не так сказать, и случилось бы непоправимое несчастье...
      Та дорога в Варшаву стала для Вари поворотным моментом в ее жизни. Она вдруг поняла - не так, как раньше, умом, рассудком, а сердцем - свою полезность, почувствовала, что найдет в себе силы, умение сделать многое. Она теперь "не лезла на рожон", не "задиралась", как любил говорить Краснушкин, с "чиновными" людьми, а держалась осмотрительно, с мягким женским тактом.
      Последние рейсы они перевозили много литературы из Петрограда в Варшаву, в скромный домик Анели Шулейко. На этот раз они везли типографский шрифт. В поезде стало легче работать после того, как убрали Кека. Его место занял полковник Семеновского полка Лялин, челдовек степенный. В санпоезд привели его связи при дворе и отдаленное родство с царской фамилией. Для Вари и Краснушкина он был хорош тем, что не вмешивался в дела поезда и ненавидел всех "фараонов" - жандармов и шпиков.
      Заметив, что полковник старательно следит за всоей внешностью и с интересом посматривает на женщин, Варя несколько раз, будто мимоходом, похвалила его бравый вид, чем окончательно завоевала его благосклонность.
      В день отправления поезда Варю и Краснушкина на вокзале встретил сияющий, подтянутый и благоухающий духами Лялин.
      - Варвара Васильевна, - проговорил он, грассируя, - позвольте вашу ручку. Соскучился и, как видите, исстрадался.
      - Поэтому у вас такой праздничный вид? - улыбаясь, спросила Варя.
      - Видеть вас - для меня всегда праздник. - Полковник звякнул шпорами. - И праздник вдвойне, если их императорское величество высказали намерение побывать у нас. Надеюсь, вы рады?
      - Ну, еще бы, такая честь, - вставил свое слово Краснушкин.
      Императрица появилась в сопровождении своих четырех дочерей, нескольких флигель-адьютантов и придворных дам. Александра Федоровна поздоровалась с персоналом на ломаном русском языке и обошла вдоль фронта сотрудников. Когда императрица поравнялась с ВАрей, Ольга Николаевна что-то сказала матери по-английски, и та, протянув Варе руку, пробормотала что-то похожее на "благодарю".
      - Мама благодарит вас за службу и работу в Порт-Артуре и здесь, перевела Ольга Николаевна слова матери.
      Варя не знала, что ей отвечать, и ограничилась поклоном.
      Потом княжна подошла к Краснушкину и, мило улыбаясь, проговорила:
      - Я прибыла в ваше полное распоряжение, господин доктор!
      Краснушкин слегка пожал протянутую ему руку и, в свою очередь, справился, где бы хотела работать княжна.
      - Где вы укажете! Может быть лучше всего под руководством госпожи Звонаревой? Я слышала о ней хорошие отзывы. При условии, конечно, если сама Варвара Васильевна против этого не будет возражать, - обернулась к Звонаревой великая княжна.
      Варя также ответила княжне улыбкой и поклонилась. А сама подумала:"Нелегкая тебя принесла на нашу голову! Будет теперь морока!"
      - Быть может Варвара Васильевна разрешит мне поместиться с ней? Я буду за это очень признательна и благодарна, - сказала княжна.
      - С огромным удовольствием, - не задумываясь, ответила Варя.
      Перед самым отправлением императрица вручила дочери небольшой сверток с нательными крестами и иконками - личное благословение "святого старца" Григория Распутина.
      Поездка была трудной. На каждой большой станции княжну встречали "отцы городов" - депутации с изъявлением вероподданнических чувств. Поезд приходилось задерживать. Краснушкин нервничал, клял в душе всю императорскую фамилию, но изменить ничего не мог. С большим опоздание прибыли в Варшаву. И снова на вокзале стояла в почтительном поклоне целая свита варшавских городских властей. Среди вельмож княжна увидела бравого гвардейского офицера со стеком в руках - своего дядюшку великого князя Дмитрия Павловича. По тому, как порозовело ее лицо,шея, даже мочки ушей, как вспыхнули радостью глаза, нетрудно было догадаться, что встречи этой она ждала всю дорогу, что может быть, из-за нее была затеяна и вся эта поездка.
      Княжна сразу забыла о поезде, о своих обязанностях сестры, о раненых, о "святых дарах" "святого старца" и, поддерживаемая под руку великим князем, в сопровождении пышной свиты удалилась в город.
      - Даже не изволила доложить, куда поехала и когда осчастливит своим возвращением, - кипела негодованием Варя. - И это монархи, печалящиеся о своих страдающих подданных! Да плевать они на всех хотели. Здесь,может быть, раненые умирают, а им что - увеселительные прогулки, рауты.
      - Тише, Варя, тише, - взмолился Краснушкин. - Интересно, разве можно было другого ожидать?
      - Ничего я не ожидала, просто я извелась за эту дорогу. Всякие княжны рядом, а тут у них под носом везем пять тюков прокламаций и типографский шрифт. С ума сойти можно!
      - Наоборот, - засмеялся Краснушкин. - Ни один шпик не осмелится носа показать.
      Варя и Краснушкин переодевались, мыли руки, готовясь к приему раненых.
      В окно вагона Варя увидела улыбающиеся лица Блохина и Анели.
      Получив распоряжение доктора Дистерло осмотреть двух тяжелораненых офицеров на месте, Варя поспешила на эвакопункт. Небольшой, на скорую руку организованный госпиталь был забит ранеными, пострадавшими от морозов, и просто больными солдатами. Худые, с провалившимися, лихорадочно блестевшими глазами, они стонали, звали сестер, врачей, просили, требовали и просто молили оказать помощь. Мест не хватало. Раненые лежали в коридорах, на полу, на тоненьких подстилках или просто на шинелях, метались в бреду, запекшимися от палящего жара губами просили пить.
      У Вари упало сердце. Она привыкла к виду крови на операционном столе, не боялась стонов больных, которых оперировала, потому что знала: им будет лучше благодаря ее заботе. А здесь она содрогнулась: сотни людей нуждались в помощи, и им не могли помочь. Они стонали, и крики их были страшны. Санпоезд забирал только офицеров, и то небольшую часть, а остальные оставались на произвол судьбы...
      В небольшой комнатке-кладовушке у Анели навстречу Варе поднялась молодая женщина в темном полупальто с меховым пушистым воротником и в такой же теплой шапочке. Круглое белое лицо, светлые заплаканные глаза лицо очень знакомого человека. Женщина всхлипывала, с трудом выговаривая слова:
      - Варвара Васильевна, родная, помогите! Видно, судьба посылает вас, когда очень трудно. Помните Красноярск? Пурга, ночь, молодой человек с простреленной ногой - Павел, мой жених, и я, Зоя Свинцова. Как мы выхаживали его вместе, помните?
      - Господи, - прошептала Варя. - Вот встреча... Но что случилось, почему вы здесь, где Павел? Вы же уехали тогда за границу?
      - Мы уже давно в России. Жили в Москве. Павла мобилизовали. А сейчас он умирает... - Зоя залилась слезами.
      С трудом расспрашивая то Анелю, то Зою, Варе удалось узнать, что Павел Сидорин, один из членов Московского комитета большевиков, по заданию партии вел на фронте большую пропагандисткую работу. Его обнаружили. Он сумел бы уйти, скрыться, если бы не несчастный случай. Рядом с ним разорвался снаряд. Павел был ранен осколками в ногу и руку. Его подобрали хорошо знавшие Павла солдаты. Они-то и дали знать Анеле. А она - Зое, работавшей здесь, в Союзе городов. Павла пока еще не опознали.
      - А если опознают?.. - Остановившимися от ужаса глазами Зоя смотрела на Варю. - Его же расстреляют! Они звери, они даже не подумают его лечить...
      Варя присела на кучу грязного белья. Ноги не держали ее. От всего пережитого, от усталости и волнений последних дней тяжкая дурнота подступала к горлу, не хватало воздуха, хотелось просто по-бабьи, навзрыд плакать. Но плакать она не имела права. От нее ждали помощи, и она должна была помочь.
      - Анеля, оформите документы на Павла как на офицера, сделайте это любыми средствами. Лишь бы пронести в поезд, а там я все беру на себя. Мы его сохраним. Не плачь, Зоя.
      Варя поднялась, глубоко вздохнула. Зоя кинулась к ней на грудь, плача уже от радости, от надежды на спасение.
      К девяти часам вечера все раненые были приняты. Врачи, сестры, санитары валились с ног от усталости, а впереди ждала масса работы: осмотр больных, оказание им квалифицированной помощи - снова бинты, йод, лекарства...
      В отдельном купе поместили троих тяжелых - поручика 54-го Сибирского полка Павла Сидорина с перебитыми осколками снаряда рукой и ногой. Документов при нем не оказалось - было только составлено в эвакопункте медицинское заключение. Поручик был без памяти. В жару метался и второй больной - молодой черноволосый и черноглазый офицер. Разрывная пуля раздробила ему бедро, начиналось нагноение, грозившее перейти в общее заражение крови. Требовалась немедленная операция, немедленное хирургическое вмешательство, клинический квалифицированный уход. Не в лучшем состоянии был пожилой капитан со слипшимися от испарины жидкими волосами. Восковой бледностью лицо, запавшие виски и заострившийся нос пугали Варю. Больной тяжело дышал, хрипел и кашлял кровью - сквозное ранение в грудь, пуля прошла, задев легкое.
      "Что же мы стоим, пора давно отправляться, - тревожно думала Варя, в то время как ее руки спокойно, независимо от нее делали свое дело. Сделав инъекцию камфары капитану и посадив около него сестру Абросимову, Варя вышла в коридор на поиски Краснушкина. Она застала его в перевязочной вместе с Дистрело.
      - Что делать - ума не приложу, - растерянно говорил Дистерло. Уехать без княжны невозможно.
      - А ждать, ждать возможно? - горячо вступила в разговор Варя. - Вы же врач и сами знаете, что мы рискуем жизнью троих людей.
      - Вы оба правы, господа, - сказал Краснушкин. - Поэтому я предлагаю съездить за княжной. Сейчас же. Во всяком случае, мы предупредим ее, что уезжаем. Попросим полковника Лялина и вас, Варвара Василиевна, больше некому. Я узнал: княжна на бале у генерала Рузского...
      Когда Варя и Лялин подъезжалина извозчике к резиденции Рузского, дворец сиял огнями. У подъезда было много карет, изящных модных пролеток. Слышалась музыка, смех, царила атмосфера праздничной суеты. Дежурный офицер, взглянув на полковничьи погоны Лялина и его форму Семеновского полка, с поклоном отворил дверь, и Варя очутилась в роскошном, залитом светом вистибюле. Причудливые тропические растения обвивали белые мраморные колонны, огромные пальмы лениво дремали, раскинув свои темно-зеленые резные ветви, алый, с серебристым, как иней, ворсом ковер застилал широкую мраморную лестницу, ведущую в зал, откуда доносилась музыка. Слышался смех и праздничный говор нарядной толпы.
      Варя смело поднялась по лестнице, и то, что увидела она, первое мгновение ошеломило ее. Люстры, сверкание огней и хрусталя, роскошные дамские туалеты, обнаженные напудренные плечи, бриллианты, жемчуга, дорогие живые цветы, блеск эполетов, орденов, мундиров, и всюду обворожительные улыбки, смех и сладостная мелодия вальса...
      После стонов раненых, запаха крови, смешанного с запахом пота и гноя, после тех страданий и предсмертных мук обреченных людей, что прошли за этот бесконечно длинный и трудный день перед Варей, вид этой чудовищной роскоши и беззаботного веселья как ножом резанул Варю по сердцу. Будто чья-то сильная рука сдавила горло, на глазах выступили слезы.
      В центре большого круга на зеркале паркета медленно и красиво двигалась одна пара: молодая тоненькая девушка в простом белом платье грациозно склонила голову с копной рыжеватых волос к плечу своего кавалера в блестящей парадной форме.
      - Полюбуйтесь, Варвара Васильевна, не правда ли, грациозно танцует княжна, - услышала над ухом Варя сдержаный шепот Лялина.
      "Боже, мой, так это же княжна! - подумала Варя. - Она танцует, а там умирают люди. Может быть, уже умер Павел или тот, другой, с раздробленным бедром... А она грациозно танцует... и долго собирается танцевать?.."
      Варя рванулась в круг. Но сильная рука полковника удержала ее на месте.
      - Сейчас нельзя. Остановить княжну во время танца - это скандал. Вон там сидит Рузский, подойдемте поближе. Княжна, видимо сядет рядом с хозяином дома.
      Варю била нервная дрожь. Она побледнела, глаза сделались большими и темными от волнения и клокотавшей в груди злобы.
      Лялин, умело лавируя между праздными, оживленно беседующими людьми, вел Варю в противоположный угол зала.
      Музыка смолкла. Оживленная, с сияющими от счастья глазами, чуть сдерживая дыхание, подходила к Рузскому великая княжна. Варя, стоявшая неподалеку, сделала шаг вперед.
      - Ольга Николаевна, - громко и отчетливо сказала она, - поезд ждет вас. Там умирают люди. Надо немедля возвращаться, или... оставайтесь здесь.
      Княжна остановилась. Варя увидела, как краска оживления покинула хорошенькое лицо княжны, как светлые глаза постепенно налились холодом, тонкие брови надменно изогнулись.
      - Хорошо, идите, - ледяным тоном проговорила княжна. - Я сейчас спущусь за вами.
      Спускающихся по лестнице Варю и Лялина обогнали два адьютанта. Через некоторое время около подъезда стояла машина Рузского. В сопровождении всей знати вышла закутанная в шубку княжна.
      Варя молчала всю дорогу, боясь сказать лишнее. Долго ли вызвать высочайший гнев, и тогда прости-прощай! Иван Герасимович не скажет ей спасибо. Нет, надо молчать, а то она сказала бы этой красотке, что она о ней думает. Ишь, сидит, губы поджала, брови дадменно вскинула. Но Варя не скажет ей ничего, наоборот, она даже улыбнется ей, похвалит ее за танец. Лишь бы удалось довезти Павла до Петрограда!..
      Варя и сестра Абросимовна всю ночь не отходили от тяжелобольных. У Павла Сидорин то пропадал пульс, и у Вари замирало сердце, то вновь бился, будто успокаивал: "Ничего, я еще буду жить". Варя делала инъекции камфары, давала проглотить воды, и Павел успокаивался. Вдруг часа в три Павел открыл глаза, ласково посмотрел на Варю, на сестру и вновь закрыл глаза, не сказав ни слова. Он крепко уснул. Павел был спасен.
      Хуже было с капитаном. Он задыхался. Восковое лицо наливалось синевой. Усилился кашель, горлом пошла кровь. Дистерло решил немедленно делать операцию. Остановили поезд. Спешно стали готовить инструменты. Но спасти жизнь больному не удалось. Когда пришли за ним санитары, чтобы нести в операционную, капитан только слабо махнул рукой. говорить он не мог. К утру он скончался.
      Нервы Варины не выдержали. Прислонившись головой к плечу Краснушкина, она заплакала, по-детски всхлипывая и не вытирая слез.
      41
      Почти всю зиму жила Маня одна в квартире Звонаревых. После Вариного отъезда с санпоездом детей забрала Катя. Маня понимала почему. И не обижалась. Конечно, ей было больно, но винить людей за то, что они помнили ее прошлое, она не могла. Откуда им знать, что она стала другой? Для этого нужно было иметь душу Варвары Васильевны или Ольги Семеновны Борейко. Они видели сердцем, а не глазами. Они верили ей и заставили ее, Маню, поверить в людей. Она в жизни своей видела много грязи, много обид и очень мало света, а гоавное - очень мало настоящих людей. И привыкла к тому, что от них добра ждать нечего...
      Но вот в последнее время в ее жизни вдруг все переменилось. Она узнала людей, которых никогда не знала прежде, - очень чистых, очень добрых и очень смелых. Как-то Варвара Васильевна послала ее Ольге Борейко. После работы она сразу же пошла к ней. Маня много знала об Ольге по рассказам, но увидела ее впервые. Маленькая, худенькая, с умными уставшими глазами, Ольга сразу понравилась ей. Маня хорошо выполнила ее просьбу. Да и просьба была пустяковая - подумаешь, сходить на Выборгскую сторону по адресу и передать упакованные свертки Захару Петровичу. А Выборгскую она знала вдоль и поперек, все дома, все проходные дворы, как свои пять пальцев. Правда, идти туда, где тебя звали только Манькой, где каждый мальчишка мог вслед бросить грязное слово, идти туда было страшновато и противно. А вышло все хорошо. Захар Петрович, она знала его еще прежде, он работал токарем, встретил ее с удивлением, а получив свертки, с уважением пожал ей руку. Серьезно расспрашивал ее о жизни и просто по-дружески проводил, звал бывать почаще. После этого случая Маня стала заходить к Ольге. Ей было приятно и интересно сидеть в тихой комнате, слушать рассказы маленькой женщины. И Ольга постепенно на многое раскрыла ей глаза. Она теперь знала, что за свертки носит на заводы, в железнодорожное депо, увидела новых для себя людей, которые называли ее "товарищем". Когда она впервые услышала это слово, у нее что-то растопилось в груди, такое горячее, радостное, что она вдруг заплакала от счастья, от бильшойй благодарности к этим людям, принявшим ее в свою семью.
      - Маня, - сказала ей как-то Ольга, - ты умная, способная и молодая. У тебя вся жизнь впереди - учись!
      И Маня стала учиться. Было трудно, конечно, но только первое рвемя, а потом стало интересно. Она вдруг почувствовала себя, будто вышла в поле, широкое, зеленое, залитое ярким весенним солнцем. Ветер, полный терпкого запаха луговых трав, бьет ей в лицо, в грудь, развевает тяжелые косы. И легко дышать, и хочется жить... Перед ней раскрылся мир непривычных для нее мыслей, но очень понятных и волнующих. И Маня старалась. Даже Ольга удивлялась ее успехам. Маня старалась еще по одной причине, но даже себе она боялась признаться в этом.
      В ее жизни появилось новое, необыкновенное, радостное до восторга чувство. Оно наполняло ее грудь, смывая усталость с лица, когда она думала о Васе.
      Что и говорить, в ее горькой жизни было много мужчин, но Вася был совсем другой, и все было другим. Вася любил... Она это видела, чувствовала сердцем.