Ну вот, в глазах снова посветлело - все прошло. Я смотрю в свой блокнот, но там нет даже лица. То, что задумывалось мной как усы, неожиданно вытянулось в длинные, ровные ряды аккуратных грядок. Глаза потеряли округлость и превратились в окна с отразившимися в них облаками и солнцем, а морщинки вокруг них - вне большие, скромные ставни. Брови и морщины лба стали крепким, но чуть-чуть грубым скатом крыши, потемневшим от ветров и дождей. А волосы неожиданно пегим клочком ковыльной степи - каких уж наверное, нет давно - разнеслись вдаль, где на круглом горизонте показалась речка.
      В целом - славная картина, достойная реалиста-деревенщика. Того и гляди, из домика выйдет морщинистая старушка в темном платочке или мордатый голиаф-механизатор. Вот только непонятно, к чему вдруг я нарисовал все это, ведь не видал такого сроду, да и придумать не мог. Вырос я в городе, летом отдыхать ездил только на море - что такое деревня, знаю исключительно по кинофильмам. Странно...
      Дядя Гриша внимательно смотрит на лист. Что-то неуловимое меняется в его лице, мелькают искры мгновенных воспоминаний.
      - Ой, да это же Светлановка! Ну, точь-в-точь... Такой я ее и запомнил. А ты разве бывал там? Эх-хе-хей, а сколько лет я там не был... Как ты ее только нарисовал? И дом мой... бывший...
      - А хотите, я вам подарю, - я вырываю лист из блокнота, протягиваю.
      - Спасибо тебе. Родина все же...
      Я рисую Зинаиду Петровну. Тетю Зину.
      Она сидит на лавочке, у подъезда, и разговаривает с соседками. Их пятеро - кто-то следит за гуляющим внуком, кто-то вяжет шерстяной носок, кто-то просто отдыхает после трудового дня и рад возможности расслабить взгляд и не смотреть никуда.
      Они беседуют. Я затрудняюсь сказать, о чем. Даже если бы мне было слышно. Потому что их разговор ни о чем. Вроде бы обо всем - о детях, о зятьях, о молодежи, о пенсии, о цене на картошку, о телевидении, о том, что все плохо, но кое-что все-таки хорошо, иногда даже о летающих тарелках - а в общем, ни о чем. Вечером, на лавочке, с соседями каждому человеку - независимо от пола и возраста - хочется поговорить ни о чем. Это для отдыха. После трудового дня.
      Я рисую тетю Зину, потому что она ближе всего, и ее никто не заслоняет. Она сидит ко мне полупрофилем и на меня не обращает никакого внимания. Это хорошо.
      Я прижимаю блокнот к пыльному, шершавому стволу дерева, скрывающего меня, и начинаю рисовать.
      В лабиринте грязной коры бегают муравьи. Сверху на меня сыплется мелкий птичий шум, иногда разрезаемый гордым и резким криком грача. На другом конце двора слышится лай и детский смех. Эхо теннисным мячиком скачет между домами в прохладном вечернем воздухе.
      Тетя Зина - полная, дородная женщина предпенсионного возраста. У нее толстые, красные щеки и три подбородка, маленький, чуть конопатый нос, выцветшие, когда-то давно голубые, глаза, а под ними - отечные мешки и морщины. Крашеные, каштановые волосы собраны в пучок.
      Легко касаясь листа карандашом, я рисую округлые формы. Так, как будто леплю снеговика...
      Сумерки решительно уплотняются - и вот я уже почти ничего не вижу. Я выхожу из-за дерева и приближаюсь к скамейке, но все равно ничего не разобрать. У меня перед глазами только белые пятна и черные тени, и весь объем двора будто засыпан серым.
      Но вот кто-то зажигает лампочку над дверью подъезда, и тетя Зина меня замечает.
      - Летаев, ты что там чертишь? Меня что ль рисуешь? Ну-ка, покажи сюда. А-а-а... Это что - шкаф, да? Понятно... Во! Как раз такую стенку я хочу. Помните, я вам говорила, - это она уже соседкам, - Точно-точно. Правда красивая? По-моему, очень изящная...
      Мой рисунок ходит по рукам.
      - Дай-ка его мне, - просит тетя Зина, - я мужу покажу. Может, купит где-нибудь. А ты себе еще нарисуешь.
      - Пожалуйста...
      И только когда листок уже готов скрыться в кармане халата тети Зины, я замечаю на нем нарисованный шкаф, тумбочку, столик - в общем, какой-то мебельный гарнитур, видимо импортный. Линии прямые, вытянутые...
      Я рисую друга. Мы знакомы уже много лет. Пожалуй, тут уж трудно в чем-нибудь ошибиться. Я знаю каждую черту не только лица его, но, кажется, даже души. Мы знакомы с восьмого класса... Хотя, нет - в восьмом мы уже стали лучшими друзьями. А познакомились намного раньше - в пятом, кажется...
      Он сидит на кушетке, скрестив ноги, как тибетский монах в позе лотоса; его босые ступни торчат в разные стороны, и сам он улыбается. Сколько знаю его, всегда он такой - светящийся изнутри; в сероватых глазах - блеск, на губах - улыбка.
      Он сидит посреди своей странной, на первый взгляд неудобной комнаты, похожей скорее на маленький провинциальный музей. Так кажется не только потому, что на стенах ее тесно висят плакаты и фотографии, а весь объем заполнен необычными предметами и композициями: череп в темных очках и американской кепке, над ним - собака-марионетка с галстуком и медалью, вместо люстры - корабль... Эта комната похожа на музей еще и тем, что мой друг почти не живет в ней - он учится в Москве, а сюда приезжает только летом. И когда его нет, эта комната - будто он сам, будто музей ему, будто его душа. Мой друг, как и его комната, никогда не скрывает своего внутреннего содержимого - своих чувств. Но это совсем не значит, что в них легко разобраться - сам он даже не пытается. Он говорит:
      - Нет ничего хуже выясненных отношений. У них нет возможности для развития. Я люблю двусмысленность ситуаций, дымку, легкий туман, тонкие намеки, едва заметные ощущения... Однако терпеть не могу лжи и скрытности - это совсем другое дело.
      Я не знаю, насколько он прав.
      Я только пытаюсь нарисовать его лицо, как оно есть - старательно переношу на лист знакомые черты. Вот нос, глаза, длинные волосы... Но все какое-то другое, не его. Нос короче, губы тоньше, глаза большие, выпуклые и явно карие - это заметно даже на карандашном рисунке. Длинные ресницы, совсем другой овал лица, темные волосы чуть вьются... Это девушка, я ее знаю. Друг знакомил нас как-то в Москве...
      Друг, как будто заметив мое удивление, слез с кушетки и заглянул ко мне в блокнот. Кажется, он ошарашен больше, чем я. Он долго смотрит на лист, потом нерешительно просит:
      - Слушай, подари ее мне, а. Раз уж ты догадался... Тебе зачем, а мне... Ты ведь понимаешь. Подари, пожалуйста...
      - Возьми, конечно, - я отдаю лист другу и начинаю действительно что-то понимать.
      Я рисую тебя. Ты сидишь у окна, и теплый солнечный свет бабьего лета падает на твои волосы. Он путается в их густом лабиринте и, уже отчаявшись выбраться, вдруг отскакивает на стены, радуясь свободе. И радость последнего света передается нам. Еще секунду назад ты смотрела на меня, улыбаясь, и вдруг задумалась. Твои глаза - похожие на два только что срезанных стебелька травы, блестящих от выступившей изнутри влаги - стали такими глубокими, что непременно хочется в них заглянуть и увидеть свое отражение. Именно свое. Хотя, смею ли я мечтать об этом. Откуда мне знать, кто со дна этих колодцев смотрит на звезды...
      Я вдруг понимаю, что совсем не знаю тебя, может быть, даже впервые вижу. Кто ты мне? И что вдруг я делаю в твоем доме?
      Кажется, я все-таки видел тебя когда-то раньше - в одной из прошлых жизней. И вдруг встретил сегодня на улице и поздоровался. Ты удивилась, но тоже кивнула - видимо вспомнила. И мы заговорили. Потом мы гуляли по улицам, мостам и скверам - по тем же самым местам, где я когда-то бродил один, бессмысленно и непринужденно.
      Я, помню, читал стихи.
      Помню, мы пили вино из одного бокала.
      И вот я пытаюсь нарисовать тебя. Приглядываюсь, изучаю, стараюсь понять. Я чувствую белую энергию, исходящую от тебя, и не могу оторвать взгляд, а рука сама собой что-то выводит на белом листе.
      Когда же я смотрю в блокнот, мое удивление льется через край, как молоко, переполнившее сосуд, в последнем фильме Тарковского. Но теперь я уже все понимаю...
      На моем рисунке - я сам.
      Я отодвигаю лист в сторону. Ты удивленно смотришь. Я хочу сказать тебе все, как есть. Только я не люблю сказанных слов, ведь далеко не все можно ими сказать - это как раз нельзя.
      И я говорю только:
      - Попробуй нарисовать меня... И ты все поймешь.
      Мы рисуем друг друга. И все становится на свои места.
      Мы рисуем друг друга. И вот для нас уже нет тайн. Нет загадок и недосказанности.
      Вселенная раскрывается перед нами, как книга. И мы читаемее каждый день. Мы смотрим сквозь пространство и время.
      И мы, кажется, что-то видим...
      С. Вист
      СОН О ЛЮБВИ
      Mne prisnilsya son vo vseh podrobnostyah i oschtschuschtscheniyah. Moj
      vozljublennyj trahaet menja v zadnitsu, a ya pri etom sosu ego
      konchik.
      Александра писала: "Мое время обгоняет время объекта. Мне всегда не хватает сигареты, докуренной до половины". Возможно, только люди, которым не хватает удовольствия, еще даже не достигнутого физиологически, могут поверить в бессмертие души. Выпить бутылку красного вина, запить пивом, закурить косяком, поедать мясо и зелень, хлеб и молоко, трахаться, посматривая при этом в экран Феллини, потом - кофе с коньяком и сигариллой. Превратить свою жизнь в придаток переплетения текстов, цитат из архитектуры, живописи, музыки, кино и кулинарии, когда без "помнишь, как это у..." как без поваренной соли ничего никуда не засунешь. Разве это не поиски обещанного рая? И что требовать от индивидуума, сполна насладившегося здесь и теперь настоящим мгновением - только атеистического отчаянья.
      Война мужского и женского зиждется только на одном: бабам просто очень редко дают кончать. Не то что бы нас это не устраивало... Увы... А дальше начинается. Ненависть рождается от неудовлетворения, а когда оно наступает - хуже и быть не может, потому что это значит, что другой остался обделенным. Получая удовольствие от хорошего бифштекса, не следует помнить, что корове при этом пришлось не сладко - какое же это будет удовольствие, хотя может быть... А впрочем, как сладко, когда тебя трахают во все дырки, немало не заботясь о твоем удовлетворении. И это понятно - пристальное выжидание твоей реакции вынуждает к ее имитации. И тогда рождается неприязнь - первая степень ненависти - из подспудного обоюдного знания, что совершенное не так уж совершенно с точки зрения другой стороны. Подозрение на скепсис. Но ненависть слишком чистая страсть, чтобы быть способной реализоваться вполне. Когда Господь задумал сделать с одной стороны дырку, а с другой отросток (кажется, последовательность была обратной, но не суть), Он наверняка знал, что семена ненависти не замедлят пролиться, но не дадут полноценных плодов. Иначе он предусмотрел бы конкретную физиологическую возможность совершенного и абсолютного соединения - заделывания пустоты. Вот тогда и претензии к нереализации подобной возможности были бы абсолютны. А так человек рождается от неприязненного желания заткнуть дырку пробкой, поскольку именно зияние, а не наоборот, ненавистно. Отсутствие ненавистно - привет дядюшке Фрейду! Да, именно, и той и другой стороне ненавистно отсутствие. С этим ничего не поделаешь. Даже когда сосешь член - это затыкание отверстия, и когда сосут тебя - это опять затыкание отверстия. Даже когда тебя трахают в задницу - затычка, и сколько бы ты не засовывала пальцев ему в задницу - ситуация та же. В поцелуе вы равны - но и язык - затычка. Есть вход, но нет выхода. Ненависть к отсутствию неизбежна, но попытка его заполнить рождает лишь неприязнь, поскольку хотя и обречена на провал, но провал временный. Разумеется, он может прикасаться хуем к чему угодно - всегда - в любой момент. А я могу только пытаться затащить что-нибудь что попало к себе в пизду. Однако, не знаю в результате, кому от этого лучше...
      Совушка
      История без названия
      История без начала и окончания. История без содержания. Просто история.
      1. Флэтование по-испански
      Это когда что-то не закончено, но время идет. Приходится убегать, сбивая костяшки, или догонять, истерично визжа. Ежедневно приключается множество вещей, никто ничего не понимает, все захлебываются, в горле першит и ком, и хочется сплюнуть, но сухо во рту и все. Все быстрее. Почему? Я не знаю... Просто я затянут (или втянут?) в паутину (причин и следствий? Фу-у, какой мерзкий трюизм...), в паутину... (людей и событий? Блядей и соитий?) - в какую-то паутину. И все. Все.
      Нет, слишком сумбурно. Если научиться кроить жизнь на кусочки, можно рассмотреть любой кусочек ее... Ретроспективно, что называется... Если напасешься смелости.
      Ну, вот, меня несет. Я несу, меня несет, их несут, они несут. Я иду по ковру, ты идешь пока врешь. ЧЧЧерт! Надо остановиться - но как? Вот так проблема. Может ли человек себя контролировать на сознательном уровне? О'кей, а не человек? Надо как-то что-то...
      2. А был ли Паровозов?
      В старую дверь на полуживых петлях. Удивительно крутая лестница.
      "Ты думаешь - это просто приход, - говорил тем временем Осс, - накидываешь на морду тряпку... Отваливаешься. Ждешь, что приходнет... И ждешь, ждешь... Замечаешь, что тут что-то не так, потому что все вроде не так, как обычно, но, с другой стороны, ничего не меняется. А это очень обидно, согласись. Да-а... очень обидно. Ну, давай, давай, заходи уже".
      И я зашел. Конечно же, я зашел, а что мне оставалось делать? Ведь я и пришел затем, чтобы зайти. А внутри как всегда, и уже наполовину угарно, и все уже наполовину. Я опять опоздал, пришел к середине, и теперь отставать... какие-то новые люди, но очень накурено, не разглядеть. "А зачем тебе это?" - спросил кто-то, не знаю, у меня ли, или просто брошенная вверх реплика, на кого бог пошлет? Два-три грязных матраса, музыка и засохшие куски хлеба на журнальном столике, среди баянов.
      - Опять ширяетесь? - спросил я. - Дохнуть будете, как и все живое?
      - Ой, не говори, не говори, - откликнулся Осс. - Перемрем, как мухи.
      Он передал мне косяк, я втянул полную грудь сладковатого дыма и затем еще раз, и еще... еще... еще раз, пока, наконец, комната не затянулась сумрачным туманом. "Физкультурник..." - пробормотали женским голосом из угла, безо всякой интонации. Я заулыбался и вгляделся в сидящих здесь и сейчас. Раз, и два, и три, и лицо за лицом, как дорога сквозь задние стекла, несется, мелькая белыми полосами, делящими Их и Нас, едущих Туда и Оттуда, нас и их. Я с нами.
      "Сделай мне паровоз", - попросил вдруг кто-то. Я открыл глаза и обнаружил косяк в руке. Странно, я же передавал, или второй круг? Или даже третий? Но я сделаю тебе паровоз, я сделаю тебе паровоз, глупо повторял я, сползая понемногу вниз и становясь на коленки, и нагибаясь над лежащей, и приближая свое лицо к ее лицу... И вдувая ей в глотку столб, нет, столбик сладкого дыма. Я заглянул в глаза - и то, что там было, мне совсем не понравилось, но очень понравилось, потому что там была зелень, темная и манящая, особенно сейчас, вот сейчас, потому что вот сейчас я принимаю все так, как есть. А она?
      "А ты как, - спросил я, - также? Или для тебя тут просто оттяг, без всяких метафизических заморочек?". Она ничего не ответила, просто прищурилась, и обняла меня за шею, и через расплывшееся время мы оказались в постели, что тоже было странно и страшно, ибо ни о каком понимании происходящего речь не шла, просто ЧТО-ТО происходило, помимо нашего желания, сквозь нас и с нами, и это невозможно было отменить или остановить, как произошедший взрыв. Что-то толкало нас... И дело не в физике соития и не в метафизике желания, нет, вот тут проявился фатум. Короче, я плохо помню, что, как, но и того достаточно. Уходя, она поцеловала меня в плечо и сказала: "Ты заходи ко мне "на паровоз". Тебе это неплохо удается. Будешь моим Паровозовым". Она ушла, даже не улыбнувшись, словно все так и есть, словно это не шутка, словно это деловое предложение и я волен принять его или не принимать. Да так оно и было, хотя тогда я этого не понимал. Не понимаю и сейчас. И никогда.
      3. Резина
      Потом дни шли, бежали и тянулись, все зависит ото всего. Я даже не помню, что и где было вчера, а что месяц назад. Но иногда настырные дни и мгновенья прочно закрепляются в голове и прожигают дыру в прошлое, и это неприятно, потому как все начинает рушиться туда, назад, то есть вниз, то есть во вчерашние страдания опрокидываются сегодняшние слова и фразы. И нужно делать что-нибудь, затем что ничего не делать нельзя, как нельзя оставить во рту вырванный зуб. Я так и сказал ей при следующей встрече. "Ты пробила у меня в голове дырку, - сказал я, - и я не знаю, что мне с этим делать. Что мне с этим делать?". Тогда мы нашли, что делать, мы просто отправились к ней, на шестой этаж этой гнусной гостиницы, пройдя через крики, шум и ругань, через кошачье дерьмо и разлитую воду с заморившеюся уборщицей над ней, и неторопливо улеглись в постель, потому что все уже было оплачено наперед, потому что все предрешено, и не нами, и не за нас. И на другое утро, уходя, я поцеловал ее в плечо, и она не улыбнулась. Оттого что ничего смешного в этом не было. В моей голове была новая дырка. И оба мы догадывались об этом.
      4.
      "Ты пробила у меня в голове дырку, - сказал я ей при встрече, - и я не знаю, что мне с этим делать. Что мне с этим делать?". Она просто молчала и смотрела на меня. Да и что тут было сказать? Это не вечерняя прогулка под Луной, и не место для романтических объяснений.
      ...Шел из дома в дом, и было довольно пусто и прохладно, и голова кружилась, как две кошки в марте. И сигареты уползли глубоко в узкий карман, я доставал их, мыча и извиваясь, а достав, понял, что огня нет, и это был удар ниже пояса, прямо по яйцам, но тогда я этого не понял, просто хотел курить - и баста. Шел, вертя сигарету в руках, как жетончик из гардеробной, шарил взглядом вдоль улицы, отыскивал красную точку, плывущую так или иначе над землей, и - выискал. Пошел на огонь, вытягивая руку как оправдание, и так вот, с протянутой рукой, приблизился к ней. И остановился.
      Мы смотрели друг на друга довольно долго. У нее оказались красивые и стройные ноги, как у куколки, одна подпирала стену, и мой взгляд невольно пополз вверх, сначала под юбку, не скрывавшую ничего, а потом и в вырез на груди. Я так и не знал, как ее зовут.
      "Ты пробила дырку у меня в голове, - сказал я тогда, - и я не знаю, что мне с этим делать. Что мне с этим делать?". Она не ответила, просто молча смотрела, долго и безучастно. А потом вытащила из сумочки спички и подала мне. Я прикурил, но уже понял, что это ни к чему не приведет. Еще я понял, что дня два-три мне придется прожить без травы, и вытащил деньги из кармана. "Тут только сто, - сказала она, - ты меня дешево ценишь". Я добавил еще сотню, она взяла меня под руку и повела в ту мерзкую гостиницу, на шестой этаж, сквозь крики и шум, и запах кошачьего дерьма, и лужи на полу - к себе в комнату. Все было оплачено, и не только деньгами. Но только на этот раз. А потом... бог его знает, что потом?
      5. Жертвы
      Вовсе не трудно прожить без травы. Сложнее сделать это сознательно. Я тратил на нее деньги, раз за разом, получая молчаливое согласие. Она ничего не просила, но неизменно две сотни перекочевывали из кармана на тумбочку, и мы знали, что иначе нельзя. "Иначе это будет просто любовь, - сказала она раз, - а кому это нужно?". Она права.
      И так оно тянулось с год. Потом, как-то раз, я пришел к ней поздно ночью. Она открыла дверь, и стояла на пороге с запредельностью в лице. Я заглянул ей в глаза, и осознание ошибки ударило по вискам. Это не она, мгновенно понял я. Я ошибся. Воистину, роковая ошибка... и что мне делать с этим теперь? Я жил с НЕЙ - но это не она, черт, черт и еще раз черт!
      Потом-то я часто размышлял об этом... Может быть, это злая шутка знак времени, оставляющего на людях невидимые отметины? И мне довелось увидеть вперед это превращение?
      Не понимаю. Я многое не понимаю, и знаю об этом. Мы не хозяева мира и не рабы времени. Мы - жертвы. Имя нам - легион.
      Я просто ушел. Даже не обида, а разочарование овладело мной. Я курил в тот месяц так много, что не могу теперь вспомнить ничего из происходившего. Просто стерто из памяти. Просто.
      6. Эпилог, а уместнее - эпиграф
      Естественно, мертва. Что такое сентиментальная история без банального конца? Она умерла где-то далеко отсюда, я даже и не знаю как. Дошли слухи, что ее убили. Может, оно и так, но что это меняет? Предающий для предаваемого мертв заочно, без апелляций или смягчающих обстоятельств.
      Я так и не узнал ее имени. Я не спросил, она не сказала. Странно? Странно.
      7. Просто эпилог
      Я прихожу к Оссу довольно часто. Он все торчит, и вокруг те же люди, и она тоже заходит. Мы иногда разговариваем о всяких пустяках, но никогда не смотрим друг другу в глаза. Я узнал, как ее зовут, но что от этого изменится? Она мертва. Мертва, как все живое. Мертва, как седой волос, первый седой волос, знак перелома и, естественно, символ. Символ? Символ чего? Да откуда мне знать.
      8. Эпилог
      Вскоре я вернулся к ней. Все это было срывом, и не более. Слишком много травы, слишком много жизни. Как-то само собой и исподволь все улеглось. Я снова приходил и приходил, с деньгами и шоколадом, покупая любовь и любовь. "На что тебе это, - частенько спрашивала она, - ничего не изменится..." Мы знали это. "Это же просто любовь, - говорила она, просто любовь. Надо с этим кончать. Это плохо кончится, это всегда плохо кончается". Я знал и понимал. Иногда мне приходило в голову, что было бы куда лучше, если бы, скажем, она умерла, где-то далеко от меня, а я бы не знал даже точно, просто дошли бы слушки... Или, например, мы бы расстались, остались бы старыми знакомыми, или - как знать! - даже друзьями, встречались изредка на всяких тусовках, разговаривая мило о пустяках но никогда не глядя друг другу в глаза.
      Но все равно, чем это кончится. Мы неуклонно стареем, и по утрам контуры грядущих горьких морщин недалекой старости придают нашим лицам вид усталый и недовольный.
      И не уйти далеко. И ничего не найти... И ничего не отдать и не взять. И не простить. И не догнать. И не любить.
      1997-05-07
      Сергей Вахнин
      Про Это
      Много сказано лживых слов о любви, нижайщей из людских слабостей. Настало время сорвать сверкающие тайные покровы и показать ее темную сущность. Этот порок заставляет лгать даже самые чистые сердца, дрожать самые сильные руки и глупеть самые светлые головы. Нет той подлости и преступления, которые не совершались, прикрываясь словами любви. Разное называют этим словом. Один преврашается в собаку, его бьют и унижают, а он называет это несчастной любовью. Другой тщеславие зовет любовью. Любовью называют потирание потных тел друг о друга. Привычка, боязнь потери насиженного места, страх наказания и другие черные стороны души человеческой тоже хотят называться любовью. Любая слабость может извернуться и назваться этим словом. Все они тянут в свою сторону рваное одеяло слов любви. Казалось бы, можно заметить через прорехи ложь и обман, но магия любви завораживает и заставляет молчать голос разума. Отрекитесь от слова любовь, оно истрепано, вывернуто наизнанку и давно уже означает ложь. Когда звучит "Я люблю тебя", это означает "Я тебе лгу". И на одного заблуждающегося в осознании своей "любви" приходиться сотня произносящих это слово из жалости, лести, привычки или желания обладать. Не произносите слово "любовь" и не принуждайте произносить, похороните его. А если вам повезет и вы встретите чуство, которое не сможете назвать лживой слабостью, оставте его невысказанным, не будите демонов лжи.
      Монах
      Вы когда нибудь курили Vogue? Нет? Это такие тонкие, как спагетти сигареты, да к тому же те, что у меня еще и с ментолом. Ну и гадость должен вам сказать. Все равно что засунуть в рот макаронину, типа той, что употребляют на флоте для приготовления известного блюда, да еще и набить ее второсортным сеном. Хотя какое может быть второсортное сено. Оно наверное как и осетрина бвает только первой свежести. Тем не менее я курю эту гадость одну за одной, и никак не могу накурится. Во рту уже зубы свело от ментолового холода. Сигареты она оставила уходя, она просто забыла их у меня. Глупо конечно надеяться, что она вернется ради пачки сигарет. Когда уходят так, за сигаретами не возвращаются. Но я все равно стараюсь курить поменьше, и смотрю на дверь, ожидая, что войдет она и скажет:
      - Привет, извини, я забыла сигареты... - Да, конечно, вот они. - Но, дело, собственно, не в них.
      И тогда я встану с кресла подойду к ней, а она прильнет к моей груди и скажет:
      - Я соскучилась по тебе.
      Мы пойдем на кухню - варить кофе, потому что ночь уже начинает превращаться в плавное утро, а потом я буду смотреть, как она, стараясь не обжечься, пьет маленькими глотками кофе из чашечки китайского рисового фарфора. Я помню первый раз когда она пришла ко мне в гости, мы так же сидели на кухне, она так же пила кофе, а я что-то рассказывал. Что - не помню, помню только, что она смеялась, наверное я рассказывал что-то смешное. А может быть просто она смеялась надо мной, над моей неисправимой неприспособленностью к жизни, кто знает...Первый раз мы были с нею близки тоже на кухне и тоже после кофе. Странно, кто бы мог подумать, что кухонная плита вполне подходит для... Но впрочем, это не важно. Кто и с кем был когда-то близок. Это скорее тема для бабушек сидящих на скамеечке у подъезда, всегда громко обсуждающих всех моих знакомых, ничуть не стесняясь моего открытого на кухне окна. Деревья за окном превратились в палитру художника, рисующего подземелье Гобсека. Я не люблю осень, может быть потому что я родился весной, и мне противно видеть, как все умирает и съеживается в предверии наступления холодов. Мне почему-то кажется что и я умру осенью, причем не в солнечное теплое воскресение бабьего лета, а в промозглый сырой понедельник.
      Как-то еще в самом начале нашего знакомства, весной, на мой день рождения, мы с ней поехали за город, за березовым соком. Мы набирали его в бутылки из под молока, такие, с широким горлышком, и тогда мне казалось, что березы почему-то плачут глядя на нас, но я не придал этому значения. Так, мимолетное ощущение. Сок получился той весной слаще обычного, а может это просто любовь сделала его таким сладким. Мы пили его вместо вина, справляя мой день рождения за столом, скатертью на котором была пожухшая прошлогодняя трава. Потом мы валялись на холодной весенней земле и целовались. У нее были сладкие губы. Сегодня уже наступил понедельник, а я все еще сижу в кресле, и курю Vogue вместо того, чтоб ложиться спать. Она не вернется. Пачку сигарет можно купить в любом ночном магазине. Я опять тянусь за сигаретой, но все таки хотелось бы, чтоб в пачке хоть что-нибудь осталось. Может быть она еще вернется, а я выкурю все ее сигареты...
      Она тихонько открыла дверь в квартиру:
      - Извини, забыла у тебя свои сигареты...
      Он лежал в ванне, вода по цвету напоминала ее любимую губную помаду, а на столике рядом лежала пачка Vogue с единственной сигаретой внутри...
      Catz
      Неделя
      1. Понедельник
      From: И To: М
      Здравствуй, радость моя! Я страшно заморочен, поэтому может быть слишком груб. Прости, я люблю тебя! И мне тебя очень нехватает ! Объясняю, как настроить ICQ , т.е. как добавить меня. Все очень просто - 1. в меню есть пункт - add to contact list 2. поставить галочку на последнюю секцию, где UIN 3. Ввести туда мой номер 4 Появится строка с моими данными, нажать на кнопочку Next и я появлюсь в окошечке!
      Ура! Далее по инструкции, полученной в центре! И.
      From : М To: И
      Здравствуй, радость моя! Оказалось, что писать тебе - это какое-то странное действие. Но я попробую... Ценные советы из твоего письма не пришлось использовать, потому как все само собой получилось, и ты сам ко мне присоединился. Правда, к тому времени, когда я открыла ICQ, ты уже давным-давно видел сны. Хотя о чем это я? после такого дня никаких снов уже быть не может. Валера с Ларкой заезжали, принтер забрали, еще забрали наши видео кассеты. Звали нас к себе на шашлыки и вообще на пару дней отдохнуть сразу, как ты приедешь. Я скормила им наши щавелевые щи, чему они были несказанно рады, потому как сами первое ленятся варить. Ну я, как ты сам понимаешь, тоже не расстроилась. Я скучаю по тебе, и наша квартира без тебя такая пустая и тихая, никто не хлопает дверью, не будит меня утром, и я начинаю понимать, что твое хлопанье дверью, на самом деле, мне в радость, и мне его просто даже не хватает. Но все равно, хоть мне здесь очень одиноко без тебя и к тому же мама дуется , что я к ним не еду, я еще хотя бы две ночки побуду здесь, потому что надо когда-то перестать бояться и научиться ночевать одной в квартире, хотя честно говоря пока мне это слабо удается, но как говорится "дело мастера боится". Завтра до 14.00 буду дома, ждать электриков с сантехниками, так что может быть, если у тебя будет свободное времечко, нам удастся поболтать, но это если я там опять чего-нибудь не напортачила. Мне очень грустно ложиться одной в нашу постель, без тебя она такая холодная, и не слышно твоего любимого храпа, и нет твоих нежных рук, которые обнимут и согреют, придется обниматься с подушкой и греться об одеяло. Я люблю тебя! Люблю, когда ты улыбаешься, люблю, когда ты меня ругаешь, люблю заниматься с тобой любовью и твои стоны, от которых у меня перехватывает дыхание. Люблю! Быстрей бы эта неделя прошла. Целую! Жду! М.
      2. Вторник
      From: И To: М
      Привет! Что-то писем нет от тебя совсем! Я скучаю, пиши. Здесь все по прежнему. Непонимание, нежелание что-либо менять, и т.д. Разговоры даются с большим трудом, не знаю удастся ли проникнуть сквозь эту стену , если удастся то может что-нибудь сдвинется, если нет - то... Вот такие невеселые дела. И.
      From: М To: И
      Привет, любимый!!! Поболтать с тобой не получается, ты в offline, поэтому пишу тебе письмо. Хозяйственные дела разрешились, правда пока только наполовину: плиту сделали, духовка работает, кран на кухне поменяли, теперь он не стреляется. А в ванной ничего сделать не смогли, потому что там винт заржавел от длительной утечки воды и его надо только высверливать, сантехник это делать отказался, поэтому придется делать как-то самим. Соседка обещала попросить у кого-то дрель, ну и посодействовать с помощью мужа, хотя уточнила, что у него руки не оттуда растут.