Он распилил сухую вишню и вынес с огорода. Около пенька Лиза присела. Огород стоял ухоженный, аккуратный. На чистых грядках светло зеленели хвосты морковки, тянулись вверх стрелки молодого лука. Ровными рядами поднималась тщательно подгорнутая картошка. За ней тянулись по земле огурцы. Теперь надо было идти в хату и готовить курицу. Наверное, проснулся уже малой Витька. Надо посмотреть, чтобы он съел все, оставленное на завтрак. Лиза попробовала встать и не смогла. Так она сидела возле пенька от той вишни, что посадил когда-то ее отец, смотрела на свой огород и не могла уйти. "То не зря мне сегодня Илько приходил, - поняла Лиза, - не зря приходил". Она вспомнила, как появился он ночью и постучал в окно их хаты. Лиза жила тогда одна. Отец, как началась война, поехал к Шурке и Илье в Киев. С тех пор прошло два месяца, а от них не было ни писем, ничего.
      - Лизка, - тихо позвал Илья, - ты есть?
      Лиза быстро открыла дверь:
      - Илько? Откуда ты? Один?
      - Один.
      Не зажигая света, Лиза провела его в комнату.
      - Сейчас, - заторопилась она, - у меня картошка есть и сало осталось. - Ты рассказывай, Шурка где с дочкой. Батько?
      - Уехали. Успели в последнюю неделю.
      - Как уехали? - не поняла Лиза. - Куда?
      - Вроде на Урал. Не знаю. Меня призвали раньше. Шура записку моей матери оставила. Путаную. Ничего не понятно, кроме того, что уехали.
      - А ты откуда? - Лиза видела только темный силуэт Ильи против окна. Он сидел, устало свесив голову, и его худые плечи, словно сложенные крылья большой птицы, поднимались над головой.
      - Не знаю.
      - Как не знаешь?
      - Нас под Гречаным высадили из поезда. Сказали окапываться. Немцев под Гречаным ждали. На другой день команда: всем садиться в поезд. Немцы вроде нас давно обошли и ушли на восток. Погрузились, только поехали налет. Мы из вагонов высыпали, прячемся кто куда, вагоны горят, паровоз взорвался. И тут - танки немецкие.
      - Когда ж это было?
      - Не считал. Дней пять, наверное. Тут давно немцы?
      - Неделю.
      - Где-то так и было.
      - Так ты неделю шел сюда?
      - Пока сообразил, куда идти... Ночами шел.
      - Ох, Ильку, - заплакала вдруг Лиза, - ешь скорей. Хорошо, что пришел. Останешься тут.
      - Мне в Киев надо, Лиза. День пересплю, переоденусь и пойду вечером.
      - Как в Киев!? - не поверила Лиза. - Ты уйдешь?
      - Нельзя мне с тобой оставаться. Тут каждый человек на виду. Меня с моей жидовской мордой сразу заметят.
      - А там? Думаешь, там лучше? Люди говорят, немцы в Киеве евреев убивают.
      - Я в городе каждый двор знаю. И друзей много. Помогут.
      - Не ходи в Киев, Ильку! Ильку, - Лиза тронула его за руку. Илья уже спал, так и не доев холодную картошку.
      Он спал почти до вечера, отсыпаясь за всю прошедшую неделю. Лиза нашла для него старую одежду отца, собрала еду в дорогу. Потом вышла на улицу - в деревне было тихо. К немцам люди еще не привыкли, отсиживались по домам. Она вернулась в хату и подошла к кровати, на которую ночью перетащила Илью. Он лежал, подогнув ноги, давно не бритый, длинный и худой. В темной его шевелюре у висков Лиза заметила едва пробивающуюся седину.
      - Ох, Ильку, - Лиза едва сдерживала слезы. Надо же было ей полюбить мужа своей младшей сестры.
      Шурка давно уехала в Киев и там нашла себе Илью. А за кого могла выйти Лиза здесь, в Щурах, после того, как ее отца за новую хату и велосипед записали в куркули? Отняли все, но хоть не сослали. Соседи кривились: "Шурка за жида в Киеве вышла". А Лиза, когда первый раз его увидела, не знала что с собой делать. Высокий, добрый, и глаза смеялись, и сам улыбался. Уже после войны узнала Лиза, что в Киев Илья не пришел. Может, пришел, но до дома не добрался. Шурке дали справку о том, что Гольдинов Илья пропал без вести у села Гречаное. Лиза видела его последней. Даже не его, а только темный силуэт под сумеречным вечерним небом. Ветер, свежий и сильный, налетел, разгоняя тяжкую духоту, зашелестел травой. Илья подошел незаметно и какое-то время молча стоял рядом с ней. Потом погладил рукой сухой вишневый пень:
      - Срубили вишенку.
      - Не ходи в Киев, Ильку, - обернулась к нему Лиза. - Хоть теперь не ходи.
      - Нам с тобой не в Киев, - качнул головой Илья.
      - Так ты за мной вернулся!? - обрадовалась Лиза. - Я сейчас, только малого гляну...
      Когда начался дождь, Витька, кормивший своим завтраком кошку, пошел искать бабу. Лиза сидела у края огорода.
      - Бабо, дождь пошел. Идем в хату, -позвал ее Витька. - Бабо, идем скорей, смотри, какой дождь сильный. Бабо...
      - Бабо! Бабо, агов..! - Федька Дрюк с трудом выкатил свое истекающее потом тело из заляпанного жидкой грязью по самые стекла милицейского "газика" и подошел к калитке. На цепи надрывался яростным лаем Рудой. Бабо, где вы есть!? Заберите своего пса скаженого.
      - А, цыть! Цыть, дурню! - Дрючиха медленно вышла из дому. - Там кто?
      - Та я, Федька.
      - То заходи, раз приехал. Цыть, Рудый.
      Федька осторожно миновал рычащего пса и вошел следом за Дрючихой в хату.
      - Вот дождь, - пожаловался Федька, - третий день без перерыва. А дышать нечем. Африка. Духота.
      - Ничего, - равнодушно отозвалась Дрючиха, - картопля будет доброй.
      - Бабы на селе брешут, - продолжал Федька, вытирая рукавом рубашки мокрое лицо, - как Лизка умерла, так и дождь пошел. Говорят, до девятого дня идти будет.
      - Хватит патякать, - резко оборвала его Дунька, - верзут казна что. А ты, как дурень, повторяешь. Говори, чего приехал.
      В селе считали, что по хорошему человеку, когда он умирает, небо плачет. Только почему-то в Щурах на похороны дождь случался редко.
      - Мать гроши за картоплю передала. - Федька протянул Дуньке туго свернутую и перетянутую резинкой пачку денег.
      - Сколько тут? - Старуха видела плохо и к новым деньгам не привыкла.
      - Десять.
      - Что десять? - Окончательно рассвирепела она. - Говори по-людски.
      - Десять мильонов.
      "Вот бисовы цены, - подумала Дунька. - Ничего уже не понимаю. Десять мильонов за три мешка картопли. Много это, или мало?"
      - Могли бы и больше уторгувать, - проворчала она, пряча деньги. Когда батько доски на забор привезет?
      - Не знаю. Ничего не сказал.
      - Так напомни ему. Тепер вот что... - Дунька помолчала. - За Лизкою хата осталась. Понимаешь меня?
      - Ой, бабо, - Федька снова вытер лицо. Рукава рубашки давно уже были мокрыми, - вы бы видели, сколько приехало к ней. И с Фастова, и с Киева, и все село было. Как на демонстрацию в Фастове когда-то. Даже больше. Лизку на цвынтар везут, вся улица полная. Мимо какой хаты провозят - все выходят, прощаются.
      - Чего б это? - удивилась Дунька. - Она ж одна. Никого не осталось.
      - А кто их знает. Только я еще такого у нас не видел.
      - Ну, то их дело. А ты скажи батьку, что б сделал нам Лизкину хату с огородом.
      - Я слышал, она ту хату Витьке завещала.
      - Какому? Катькиному сыну? А кто он такой? Он в Киеве живет? Вот и пусть себе живет.
      - Не знаю, бабо, - засомневался Федька, - как то оно выйдет.
      - Тебе и знать нечего. Скажешь батьку и край.
      На улице нетерпеливо засигналила машина.
      - Так я побежал, - спешно засобирался Федька, - хлопцы ждут.
      - Про доски для забора не забудь, - напомнила Дрючиха, но было видно, что думает она о другом.
      "Вот клятая баба", - Федька осторожно обошел следившего за ним злыми глазами Рудого, хлопнул калиткой и стал втискиваться в машину. Внук ушел, а Дунька Дрючиха так и осталась сидеть у окна. Неожиданно она вспомнила ярко и отчетливо, так, словно было это не без малого семьдесят лет назад, а недавно, может на прошлой неделе, как сидела она в этой хате у этого же окна, когда жили тут еще Лизка с Шуркой. Сестры ждали отца из Киева. Дуньке тогда было лет десять. Наверное, меньше, не больше восьми, значит и Лизке было восемь, а Шурке - шесть. Дядько Григорий приехал уже под вечер, когда дневная жара начала спадать.
      - А ну, девки, что я привез, смотрите! Они выбежали во двор и увидели прислоненный к стене хлева велосипед. Рама была обернута желтоватой вощеной бумагой, но руль горел огнем, сверкал на солнце, приковывая к себе взгляд. - А? Машина! - гордо ходил около него дядько Григорий. - Кто первый кататься? - Он накачал колеса и вывел велосипед на улицу, - Вы успеете еще, - сказал дочерям, - садись, Дунька.
      Дунька с опаской села на багажник, обхватив дядька Григория руками. Она чувствовала запах его пота, паровозного дыма, который считала запахом города. Было страшно и радостно. Дунька визжала, велосипед гремел по неровной сельской дороге, шуршали шины...
      - Господи, прости меня грешную, - выдохнула Дунька и перекрестилась на образа.
      Она вышла на двор и под непрекращающимся дождем подошла к забору, отделявшему ее огород от огорода Лизы. Около старой хаты суетились незнакомые люди.
      - Набежали, - зло сощурилась старуха. - Ничего. Эту халупу мы сломаем. Дом поставим. Детям будет.
      Она постояла еще минуту и незамеченная никем, медленно пошла в дом. Закрывая ей дорогу, низко свисали мокрые ветви слив и грецких орехов. Над ними тянулись утомленные своей тяжестью, истекающие водой, облака. Казалось, они навсегда повисли над старым лесом, уходящим на север, над речкой, что отделяет лес от села и над самим селом, его огородами, безлюдными улицами, небольшими домами, под крышами которых укрылись от дождя люди.
      Овчинников Олег
      Мир без любви
      Жизнь, подчиненная строгой целесообразности - что может быть естественнее, логичнее? Когда каждый твой поступок является логическим следствием предыдущих. Когда детерминированная система правил, зафиксированная в мозге, позволяет тебе однозначно, а главное - правильно осуществить выбор в любой ситуации, которая только может возникнуть. Когда тебе с момента рождения известен "алгоритм" всей твоей жизни и ее конечная цель. Когда ты просто не можешь совершить необдуманного поступка, а вероятность совершения ошибочного действия стремиться к нулю. Причем снизу.
      Что может быть логичнее?
      А чувства... Разве мало нам тех семи чувств, которые дает нам природа? Неужели нам не хватает зрения, слуха, вкуса, обоняния, осязания, эманирования и астризма? Зачем придумывать что-то еще? Чувство, не подкрепленное ощущением, не имеет смысла. Это аксиома.
      Так думала она. Так жила она. Так жила вся ее цивилизация.
      Но однажды она увидела книгу.
      Это случилось в Галактическом Музее. Книга являлась одним из экспонатов в большой экспозиции под названием "Земля".
      Она уделила книге ровно столько внимания, сколько требовалось. Отсканировала содержание книги и спроецировала его в мозг. Поместила туда же ключ-код для восприятия земного текста.
      Когда наступил благоприятный момент, информация, содержащаяся в книге, была осознана. И информация оказалась совершенно нелогичной.
      Она вошла в совершенно новое для себя состояние, которое спустя некоторое время будет классифицировано ею как "удивление".
      Если то, что говорилось в книге, было правдой... А она не могла предположить, что может быть иначе. В самом деле, зачем кому бы то ни было может понадобиться писать книгу, необъективно отражающую реальность?! Так вот, если книга говорила правду, то жизнь людей, населяющих планету Земля, подчинялась законам, начисто отрицающим логику. В выборе своих действий земляне руководствовались не столько голосом разума, сколько чувствами. Причем множество чувств не было ограниченным. Земляне могли испытывать "радость", "страх", "волнение", "удовольствие", "боль", существовало даже совершенно непонятное чувство - "интуиция".
      Но главным чувством, которое было целью, смыслом и причиной жизни на Земле, была "любовь".
      Это было настолько необычно, что у нее впервые в жизни возникли сомнения в адекватности восприятия информации. Она вернулась в Музей. Она не стала даже астрацировать книгу, вместо этого она прочла ее, воспользовавшись органами зрения. Крайне неэффективный способ, но она хотела быть уверенной. И она обрела уверенность.
      Земля действительно жила чувствами, каким бы нелогичным это ни казалось.
      И она захотела испытать все эти чувства. Найти свою "любовь". Сделать это можно было единственным способом.
      Она узнала координаты планеты под названием Земля, сфокусировала себя в луч и направила этот луч по касательной к поверхности планеты.
      Хотя максимальная вероятность встретить людей достигалась на территории города, она предпочла расфокусироваться посреди широкого поля, невдалеке от городской окраины. У нее не возникало проблемы, в каком виде она должна предстать перед землянами. Форма определялась целью визита. Чтобы найти "любовь" проще всего стать символом "любви". Вся необходимая информация содержалась в книге.
      Тело ее стало цветком, а все девятнадцать конечностей - белоснежными лепестками.
      Ожидание не было долгим.
      Один из представителей земной цивилизации показался из-за невысокого холма и продолжал движение в ее направлении. Судя по тем иллюстрациям, что были в книге, землянин был мужчиной. И это было хорошо: ведь она была женщиной!
      "Все-таки я оптимальным образом выбрала место появления!" И это была "радость".
      Мужчина подошел уже совсем близко, но, тем не менее, пока не обращал на нее никакого внимания.
      "Он не видит меня! Он пройдет мимо и не заметит меня!" И это был "страх".
      Но мужчина заметил. Он даже слегка изменил направление движения, чтобы подойти к ней. Он низко наклонился и протянул к ней руку.
      "Чего он хочет? Что он собирается сделать со мной?" И это было "волнение".
      Мужчина нежно коснулся ее стебелька кончиками пальцев и резко потянул. Она оторвалась от земли и осталась в его руке.
      "Он хочет, чтобы я была рядом с ним!" И это было "удовольствие".
      Мужчина продолжил свой путь. Внезапно он совершил непонятное действие - пальцами свободной руки резко дернул за один из лепестков. Лепесток оторвался.
      Ощущение утраты, потери. И это была "боль".
      Но она не стала обращать на нее внимания, ведь мужчина заговорил с ней! Он говорил тихо и невнятно, у нее даже возникли сомнения, к ней ли была обращена его речь? Но кроме нее поблизости никого не было. И в словах его она разобрала что-то о "поцелуях". И это было хорошо, потому что "поцелуй" - это неотъемлемый спутник "любви". Это следовало из книги. Затем он пробормотал что кого-то нужно "прижать к сердцу". И ее сердце наполнилось радостью, ведь и об этом было написано в книге.
      "Так что же, это и есть "любовь"?"
      Она была уже почти уверена в этом, когда он оторвал последний, девятнадцатый лепесток и произнес единственное слово, разом положившее конец всем ее сомнениям:
      - Любит!
      "Он любит меня!"
      Мужчина поднес цветок с оборванными лепестками к самому лицу и сильно вдохнул воздух.
      "Жаль, что у него нет фоторецепторов! Он не может меня эманировать...
      Бледный космодесантник, представитель "Комиссии по Космическим Контактам" Редуард Кинг не ощутил никакого запаха.
      Он улыбнулся каким-то своим мыслям, повторил еще раз: "Любит!" - и выбросил ставшую ненужной ощипанную ромашку в траву.
      Настроение было превосходным!
      "А может быть, люди просто не могут любить, одновременно не причиняя боли тем, кого любят?"- подумала она. И это была "интуиция".
      13 июля 1997
      Рент
      Я должен признать, хоть мне это и неприятно, что я наклонен к излишествам. Мои средства позволяют мне быть расточительным, тем больший соблазн - аскеза. Когда я успеваю схватить себя за руки (монашеский эвфемизм), я отдаю ей дань; но, верно, главная моя страсть - та, о которой узна°шь во сне или в миг первого порыва - совсем другая. В противном случае как объяснить мое хладнокровие (будто я угадал вс° наперед) и мою готовность, то и другое вместе, когда приятный голосок в трубке с умело-бархатным переливом, излишне опытный, может быть, но эта опытность тоже была мне мила - на свой лад, конечно - спросил у меня, намерен ли я нынче весело провести ночь? В России бы я остерегся; но американский сервис исключает подвох. Ручаюсь, что у меня даже не дрогнул голос. Ни сердце. Я отвечал с улыбкой (адресованной зеркалу в ванной, из которой вышел), что да, намерен, и что так и знал (дословно), "что ваш отель - это веселый дом". Впрочем, по-английски каламбур был плох. Телефон сказал "о-кей" и дал отбой.
      Я как раз успел распаковать свой сак, принять душ и убедиться, что ни одна из девяти программ-кабелей местного телевиденья меня никогда не заинтересует. И тут услышал стук в дверь. Стук тоже был умелый, легкий, почти случайный, будто кто-то походя, невзначай раза три коснулся пальцем двери. Шорох крыльев ночной бабочки. Я отворил, так же вс° улыбаясь в пустоту.
      Что ж: зеленоглазая шатенка. Волосы собраны кверху в пушистый ком. Среднего роста, в форменной мини, ножки стройные, попка круглая, грудь... Да, глаза: она улыбалась, они нет. Так бывает в книгах, но в жизни это редкость, чаще расчет или игра. Я тотчас спросил о причине; я не люблю лишних тайн. Она перестала улыбаться.
      - Ненавижу свою работу, - сообщила она.
      - Хм. Ты не хочешь быть проституткой?
      - Не хочу.
      (Наш разговор шел по-английски и, боюсь, в переводе он выглядит угловато. К тому же нельзя передать мой акцент.)
      - Так-так, - сказал я. - Почему же ты здесь?
      - Из-за денег.
      - У тебя нет иного способа их добывать?
      - Я студентка. Летом это лучший заработок.
      - Хорошо, - кивнул я. - Тогда начнем. Тебя, кстати, как зовут?
      Вероятно, оттого, что летняя практика и впрямь не нравилась ей, Лили разделась довольно вяло - не так, как я ожидал (смутный расчет, основанный на книгах: Сэлинджер, Сирин, Мисима...) Но результат был тот же: голая девушка с трусиками в руке. Их она робко сунула под матрац.
      - Мне сказали, на всю ночь? - спросила она.
      - Да, - кивнул я. - Я вряд ли смогу быстрее.
      Я не стал с ней церемониться, сам разделся, сдернул прочь плед (черно-синий, колючий) и уложил Лили навзничь поверх простыней, велев ей раздвинуть ноги.
      Жанр требует подробностей. Я уважаю жанр. У нее были милые, едва видные веснушки, чуть удлиненное (как это часто у белобрысых) лицо, тугие грудки с сосками в доллар, уютный живот и узкая, по моде, грядка волос между ног - она, впрочем, вскоре сбилась и стала похожа на мокрое перо. Раза два Лили хотела пригладить ее пальцами.
      Кто умеет хорошо плавать (а что еще делать на курорте?), у того есть стиль. Я никогда не любил бесплодных барахтаний, взбрыков, вздрогов и прочей щенячьей возни. Через пять минут ее глаза помутились; через десять она стала стонать. Я дал ей короткий отдых - и бурно довел ее до конца. (Прошу прощения у соседей. На мой взгляд, однако, администрация отеля сама должна брать на себя ответственность за весь этот гам). Когда, полчаса спустя, я поставил Лили раком, она заботливо спрятала рот в подушку-карамель. Раковая шейка (конфеты детства) была хороша... Боюсь, я первый в ее жизни посягнул на ее зад. Не удивительно; американцы вообще пуритане. Во время коротких перерывов я узнавал жалкие подробности ее жизни (теперь уже их не помню). Об одной из них, впрочем, я сказал, не обинуясь, что это - "коровье дерьмо" (идиома). Речь шла, кажется, о смерти - не то ее, не то ее матери. Она сделала вид, что обиделась. Трудно сказать, сколько именно раз она кончила в эту ночь.
      Те, кто знает американские отели, должно быть, помнят удобство теневых штор и студеную мощь кондиционеров. К утру я продрог до костей и, взглянув вверх, увидел полоску света, тишком пробившегося к нам из окна. Лили сжимала меня в объятьях, что было кстати, она вся горела и твердила, что любит меня. Не хотела брать денег. Умоляла найти ее или дать ей мой телефон. Ее кудряшки опять растрепались - внизу и на голове. Я сказал, что хочу спать. Одел ее (так и забыв навек под матрацем ее трусы), сунул деньги ей в руки и выставил за дверь. Сквозь сон, мне кажется, я слыхал ее всхлипы. Но возможно, что это был сон.
      Повторяю, я не люблю тайн. Вс°, что я сделал, я сделал нарочно (и очень устал). Но, надо думать, все-таки изменил - в ту или другую сторону, не важно - ее взгляд на ее жизнь. Больше этого никто никому ничего не может дать. Что до меня, то я равнодушен к ней - при всей дивной неге ее тела, которой не отрицаю. Я вовсе не уважаю ее. Мне не нужна подружка-проститутка. И мне все равно, что с ней будет дальше. Это касается всех их, таких, как она. У меня на родине их более чем достаточно. А я не терплю нюни. В этом есть справедливость. Будь я другой, мы бы вовсе не встретились. Где бы я взял деньги на Америку и на нее? Это я подарил ей эту ночь. Впрочем, я не хочу оправданий. Каждый волен думать обо мне что угодно. Мне же пора спать. Мне очень хочется спать. Черт возьми! Во Флориде утро.
      ПРИХОДИ КО МНЕ
      Пpиходи ко мне, мне так одиноко, веpнее двуоко, и четыpехстенно (или четыpехстонно), я хотел сказать: четыpех - стpемно и восьмипядейpастно, я хотел сказать - во лбу, или пpавильнее "выебу"? Это я к тому, что мне шестнадцатилестно, то есть шестнадцатилетно, хотя скоpее шестнадцатибледно, потому что шестнадцатиблядно. Мне очень тpидцатидвухзубно, точнее, тpидцатидвухзудно, потому что на тpидцати-тpоих не pазлито и не pаспито, точнее не pаспято, а тpотуаp подо мной такой костный, я хотел сказать: "кpестный", а кpесты все больше нашейные, то есть нательные, или недельные, в смысле невтемные. Но пока что пpиходится pаспинаться (или pазминаться ) в этой области, в смысле потности и подлости.
      Так что пpиходи. Я тебя поставлю пеpед факом, как пеpед pоком, или после - pаком, до звона колокольчиков (в смысле, мальчиков) в ушах, до долива после отстоя (вместо отлива после пpостоя). Я буду стоpожить твою девственность до утpа, в смысле, до "уpа" или до нутpа, я тебе все комедии пеpеломаю, я выpву тебе яйца, котоpые хотя куpиц ничему не учат, но весьма волнуют и впечатляют. Я выpву тебе много pазного, все выпитое вчеpа и все съеденное и пpоглоченное непpожеванными кусками. Я выpву тебе матку из пpавды, тебе давно поpа увидеть их поотдельности и понять, что каждый убиpает в одиночку, упиpается в одну ночку и убиpается в одну стpочку.
      Так что не вздумай сюда являться, не пpилетай на кpыльях либиви. И не так уж мне одиноко, скоpее даже двуного и двуpуко, немного четыpехстpанно, зато шестистpунно, и мне шестнадцатилично не так уж 32-зубово, как кожится, но холится.
      В галерее таинственного доктора Купсера, магистра Игры, висели вдоль стен... - о ужас! - юные, одаренные поэтессы. Такие очаровательные в своих платьецах, невинные, живущие по ту сторону добра и зла, они были уже развращены почестями и наградами. На их лицах блуждали блудливые улыбки. Мне стало не по себе, и потому я не сразу расслышал вопрос, с которым ко мне обратились - хором - поэтессы. Кроме того, совсем слабые после долгих ночей, проведенных в веселом обществе пера и чернильницы, бледные и изможденные, они не могли достаточно ясно сформулировать вопрос. Одна из них догадалась наконец воспользоваться языком жестов. Доктор Купсер, появившийся как раз вовремя, перевел:
      - А кто вы по профессии? Чем занимаетесь?
      - Конструктор. Генеральный. - Сухо отвечал я. - Конструирую для себя приемлимое мироздание.
      - О! - Воскликнул доктор. - Какое счастливое совпадение! Мы как раз разыскиваем лицо на пост Бога!
      - С ног, вероятно, уже сбились?
      - Да, и все глаза, между прочим, выплакали.
      - В таком случае ничем не могу вам помочь. Ибо чужд...
      - Состраданию! - Догадались поэтессы. От восхищения они обрели дар речи.
      - И страданию тоже. - Сказал я, и в тот же миг одна из висящих обрела знакомые очертания. Как знаменитый физиогномист, я не мог не заинтересоваться, и подошел. - Как вас зовут, дорогая моя?
      - По имени, - сконфузилась художница, - или по отчеству?
      - По псевдониму. - Я снял бедняжку со стены и жестом указал ей на стул.
      Она двусмысленно хихикнула и села.
      - Виктория.
      - А! - Я изумился, - а я то думал... Вероятно, я ошибся.
      - Вам не нравится мое имя?
      - Я этого не говорил. Просто я ожидал кое-чего другого.
      - Чего именно?
      - Видите ли, милая моя, я вас уже однажды встречал. Так сказать, в другом мире.
      - Ах! - Юная пианистка всплеснула руками. - Так вы космонавт!
      - Вы снились мне раза два или три, не больше.
      - Признаться, и вы мне снились, но я тогда еще не знала, что это именно вы.
      - Но тогда вас звали не совсем так, - продолжал я, словно вовсе не слушая, что она там лепечет, - вернее, совсем не так.
      - Барбареллой? Или, может быть, Чезуальдиной? - Попыталась угадать композиторша.
      Я улыбнулся и покачал головой:
      - Нет! Я знаю ваше имя, но я вам его не скажу.
      - Какая жалость.
      - Да, согласен, какая жалость. Кстати, я сегодня буду ночевать у вас. Надеюсь, вы не против.
      - Как я могу?! - Зарделась дева.
      - Если бы вы могли! Если бы вы пожелали! Ха!
      - Говорите мне ты. - Предложила она.
      - Непременно. Но ты, Викторианна, будешь обращаться ко мне на вы. Не терплю фамильярности. Это понятно?
      - Да. Это разумеется само собой.
      - Ну хорошо. А теперь пойдем, ты еще должна приготовить мне ужин и немного приласкать перед сном. Нецелесообразно терять время.
      И мы отправились по городу в сумерки. Упругая ночь, тихая гудь, золотые очи. Юная, смешная, счастливая спутница неожиданно показалась мне пчелой. Я прислушался. Действительно, в ней что-то гудело.
      - Викторианна! - Я остановился и заставил остановиться ее, потом положил руки на плечи и заглянул в глаза. - Признайся, ты не человек?!
      - Ах! - Беззаботно махнула она рукой, смущенно дернулась, сникла. Скрывать не стану. Я действительно пчела. Я - милая, беззащитная пчелка.
      - Я так и думал. - Сказал я и принюхался.
      От поэтессы заманчиво пахло ульем. Теперь, когда все открылось, мы могли продолжать путь. Вот и все. Остается только добавить, что с тех пор мы больше не покидали леса.
      Андрей Щербак-Жуков
      Сказка про Любовь, навсегда вошедшую в историю
      Эта Любовь вошла в историю.
      О ней писали в песнях, в романах и в энциклопедиях.
      О ней будут помнить вечно. Даже когда забудут о делах Дафниса и Хлои, Тристана и Изольды, Ромео и Джульетты... Все°, что было между Ланселотом и Гиневер, - пустяки перед этой Любовью. А терзания леди Макбет и Анны Карениной - так просто блажь и детские игрушки.
      Люди никогда не забудут ее, и даже через многие тысячи лет будут вспоминать с чувством щемящей нежности как что-то вечное, но безвозвратно ушедшее. Эту Любовь будут помнить даже тогда, когда забудут, кто собственно был влюблен и в кого, забудут была ли эта Любовь взаимной, забудут была ли она счастливой или была несчастной... Потому что теперь это все° не важно.
      Потому что именно эта Любовь вошла в историю, и, какой она была, теперь уже все равно.
      Потому что любовь эта была Последней. Такой она и вошла в историю Самой Последней В Мире Любовью.
      С тех пор в мире любви больше не было.
      -------------------------------------
      Я РИСУЮ...
      (стихотворение в прозе)
      Чтобы забыть о жаре, Нарисую-ка я, пожалуй, Хоть снег на Фудзи. Кисоку
      Просто люблю в свободное время разбросать по клочку бумаги штрихи и линии, выстроить из них какое-нибудь странное, диковинное существо и только потом осмыслить его двумерное существование. Неожиданно и приятно рисовать, не задумываясь заранее о том, что возникнет на листе. Самому интересно. Карандаш, как бесшабашный прохожий в большом и незнакомом городе, совершает движения туда, куда хочется прямо сейчас, в этот самый миг. Я сам люблю так гулять по Москве - вычерчивать неповторимые кривые на асфальте бульваров, улиц и переулков. Свобода...
      Неплохо получаются у меня пейзажи с натуры. Люблю природу. Иногда удается почувствовать, чем живет она; слиться с ней - войти в нее и впустить ее в себя. Это жизнь, это всегда радость.
      Натюрморт интересен по-своему. Мертвая природа. Долгое путешествие в лабиринте неживых, холодных предметов. Плутание, поиск чего-то теплого, светлого и - наконец - выход!
      Словом, рисую я в свое удовольствие. В живописи я дилетант и вполне удовлетворен этим. Вот только одно кажется мне обидным - никак не выходят у меня портреты. Изображать кого-то по памяти не удается вообще, как будто черты лица не живут отдельно от человека. А если пытаюсь рисовать с натуры, получается что-то и вовсе странное, ни на кого не похожее...
      Я рисую дядю Гришу. Он только из рейса - пыль и масло на его сапогах.
      Прямо из коридора, не разуваясь, будто забыв, он уверенно и твердо прошел на кухню - его любимое место. Пригласил и меня следом. Я сел на стул у окна, спиной к оранжевому заходящему солнцу. Дядя Гриша хлебнул воды из-под крана, отер рукавом сигаретно-рыжие усы и сел на табурет, старый и ободранный. На стене рядом нарисовался контур его тени. Крупная капля сорвалась из медного крана, булькнула в раковину. Солнечные лучи начертили на дверях и стенах волнистые линии.
      - Заходи, сосед. Расскажи что-нибудь интересненькое - ты на это мастак, - сказал мне дядя Гриша и, слегка прикрыв веки, уперся плечом в стену.
      Я начинаю рассказывать одну из тех историй, что в большом количестве храню в своей памяти. Мои слова весело льются, дядя Гриша молчит, а я незаметно достаю блокнот, карандаш и пытаюсь рисовать.
      Я рисую дядю Гришу большими, грубыми, шероховатыми штрихами. Линии ломанные, неровные. Это потому что лицо у него такое - скуластое, совсем не городское. Весь он такой, как будто прямо в степи из земли вырос, хоть уже, наверное, лет тридцать живет в городе, водит рефрижератор...
      Мой собственный голос как-то странно действует на меня. Наверное, я не могу, как Цезарь, - два дела сразу... Слова звучат глуше и как бы со стороны, будто уже говорю не я, а кто-то другой, а я отвлекаюсь и упускаю линию разговора. Какие-то картины мелькают у меня перед глазами неясно, еле видно, как будто сквозь кальку. Я не успеваю ничего заметить, но, кажется, продолжаю что-то рисовать. Рука сама ведет карандаш, или карандаш ведет руку, а я даже не вижу листа...