Но нет, мы не бросаемся тут же в объятия, не замираем в первом долгом поцелуе, мы наслаждаемся произведенными разрушениями, мы парим над руинами нашей предистории, растягивая минуту озарения перед началом эпохи грядущей вседозволенности. Она моя, радостно и немного тревожно бьется сердце. Мы обречены быть вместе, поет душа, когда мы катим обратно вниз и наш аквариум наполняется красотой и светом и дивной корсиканской песней. Я начинаю любить эту землю, еще недавно такую чужую и непонятную, а теперь такую живую и близкую, как эта узенькая ладонь, лежащая на ее бедре.
      * * *
      Ах, эта сладкая красивая жизнь. Мы не расстаемся ни на одну минуту, хотя бы и в воображении. На следующее утро после первой теплой ночи, прямо в палатке, я увенчан сломанной поблизости оливковой ветвью и торжественно произведен в сэры. Теперь все дни наши. И долгие путешествия на гору, и прогулки по городу, и многозначительные взгляды под монотонный голос лектора. Мы все принимаем с радостью и покорностью, осеняя нашим счастьем. О, нет, наша неделя не сплошной романтический сон. Мы даже иногда ссоримся, например, из-за раннего, под утро, ее возвращения в отель, мол, ей нужно незаметно, пока спят друзья англичане, которые тут же разнесут про ее связь с русским большевиком, или поругиваемся в полусне из-за неподеленной узкой поролоновой подстилки и она с укором показывает мне розовые рубцы от жесткой корсиканской почвы. Или когда она пытается расплатиться в кафе отдельно и все-таки уступает, называя меня большевиком. Но наши размолвки так мимолетны, и мы над ними смеемся и предаемся друг другу. Ах как быстро тает наша счастливая неделя, как медленно мы это понимаем, не обращая внимания на горьковатый привкус, чуть соленый, словно поцелуй между морем и душем. И только настоящая русская печаль все больше и больше проступает на ее лице.
      Внезапно, неотвратимо, жестоко накатывает наш последний день и последний ужин под открытым небом. Все уже собрались, столы накрыты. Она появляется у свадебного стола в воздушном белом платье, с рапущенными, неожиданными, как снег, выпавший в августе на золотистые плечи, волосами и в гробовом молчании садится рядом со мной. С одной из яхт доносится медленное танго. Господи ты мой, бедные, непутевые три партийные комиссии, прощайте любезно эту непоследовательность жизни, ведь я держался до последнего дня. Но тут мне становится так больно и горько, и мы, не замечая удивленных взоров, обнимаем друг друга и кружимся, покачивая весь остров - с обрывом, с горами и морем, с корсиканскими сепаратистами, и еще надеемся обмануть судьбу.
      Утром мы улетаем в Париж, где ненадолго расстаемся: она меняет билет, откладывая день отлета, а я иду пред светлы очи советника нашего посольства, дабы засвидетельствовать свою целостность и невредимость и взять ключи от полупустого дома на Рю де Камп, где обязан провети последнюю парижскую ночь. Я бросаю вещи, обмениваюсь приветствиями с привратником, явно офицером каких-нибудь органов, клянусь ему всеми нашими ценностями вернуться до полуночи и, не замечая города, бегу к месту встречи.
      Конечно, я появляюсь раньше и вижу пустующий парапет на пересечении моста Йены и берега Эйфелевой башни. Я пристраиваюсь локтями на теплом белом камне и гляжу в мутно-зеленое течение, а вижу печальные агатовые глаза. Нет и следа моей праздничной картины, пленка выгорела, краски пожухли. Вдруг она больше не появится, вдруг мы все перепутали, доверившись найденому взаимопониманию? Но ведь мы прожили с ней целую жизнь, а теперь я один. Какое грустное место - Париж. Но, черт побери, зачем тогда здесь поставлена эта гигантская металлическая конструкция, зачем такие архитектурные излишества, если мы не найдем друг друга?
      Потом замечаю на мосту далекое светлое пятнышко и вижу, как она торопится на встречу со мной. Да, она, как и я, просто бежит и лишь на середине моста замечает мою сутулую фигуру, притормаживает, будто стесняется своего откровенного порыва. Впрочем, я делаю вид, что рассматриваю горшочные розы на пришпиленной к берегу барже, и поворачиваюсь, только когда она касается моего плеча. Мы молча, обнявшись, стоим, и я чувствую телом, как она истосковалась за эти два часа.
      -Ты стал совсем седой как утро, - говорит она, спутывая наши волосы.
      -Да, прошло много времени.
      Не разлепляясь, мы идем вдоль берега Сены к нашей разлуке. Сколько можно обманывать судьбу, ведь я не могу сдать свой билет, я даже не могу быть с ней эту последнюю ночь и даже не могу позволить ей проводить меня завтра. Наша жизнь прожита, и нас уже не обрадует Париж. Нас не спасет ни Пантенон, ни мост Искусств, ни Лувр. Мы не видим Парижа, мы заняты поиском, мы ищем место нашей вечной разлуки. Мы пытаемся то здесь, то там разъять наши объятия и не в силах ни на чем остановиться. Где эта улица? Где этот перекресток, куда мы через много лет вернемся уже поодиночке? Мы знаем это наверняка и потому так придирчиво выбираем его. То нам кажется, что это старенькое кафе рядом с Сите, то лестница под Сакре Кер, окутанная сумраком июльского вечера, или решетка полуночного Тюильри, откуда нас выпроваживает, скрипя замками, полицейский. Все не то, за всем следует продолжение и остается капелька надежды. А ведь мы уже давно обречены, мы приговорены, и только дело за тем, как оно будет называться.
      Шатильи. Через несколько минут придет последний поезд метро. Мы сидим на скамейке на пересечении наших линий и просто молчим, не отрываясь друг от друга. Я безумно опоздал к назначеному привратником времени, и это грозит мне замечанием к загранкомандировке, и я могу на долгие годы сделаться невыездным. А куда же мне выезжать, раз кончается наша жизнь? Куда еще спешить, ведь мы нашли это проклятое место. Что ждет меня по ту сторону? родной московский воздух? родные лица трех партийных комиссий? Меня вызовет уполномоченный первого отдела и попросит написать поподробнее об иностранных коллегах, а я пообещаю и ничего не напишу, и на три года останусь невыездным. Но это будет потом, а сейчас только Шатильи, огромный пустой холл, шорох эскалаторов и грустные глаза. Она не понимает, почему в эту последнюю ночь мы не вместе, почему завтра, еще целую половину дня до моего отлета, мы будем порознь в одном городе. А я ничего не могу объяснить. Я тыкаюсь носом в ее щеку, виновато прикасаюсь рукой и рабской, собачей походкой ухожу от нее навсегда.
      январь, 1995
      Дон Парамон
      Флибустьеpы и авантюpисты.
      Флибустьеp и авантюpист выскользнул из использованного знойного пpимоpского гоpода, любовно пpонес свое загоpелое мускулистое тело чеpез весь автобус и уселся на заднем сидении пpедвкушать.
      "Двадцать дней воздеpжания умножить на год ее ожидания, умножить на шесть часов пpедвкушения, делить на двенадцать пpезеpвативов..." (До отъезда авантюpист планиpовал: тpижды познакомиться или дважды оттянуться, или единожды быть изнасилованным - ничего не вышло, так что делим на двенадцать).
      Он давно пеpестал возить избpанных к моpю, хотя pаньше это было только так: есть моpе, но есть Она (она), и она удобно ложится в pуку, и ее глаза - моpе, и Моpе настоящее - лишь дpапиpовка, фон для натюpмоpта под названием "Глазастая она". А тепеpь Флибустьеp пpиезжал один и без денег и откpывал глаза под водой, и соленое моpе становилось моpем его слез. Он больше не убивал pыб и, подобно им, был немногословен. На сушу Флибустьеp выходил нечасто, только чтобы покуpить, обсохнуть и бpосить на чужих женщин взгляд стоpоннего наблюдателя. А потом авантюpист покупал бутылку хоpошего вина, садился в автобус и даpил себе шесть часов пpедвкушения.
      Эта встpеча с моpем была отмечена лишь двумя эпизодами:
      а)
      Флибустьеp спpосил: "Сколько вpемени до заката?" Ему совpали:
      "Час". И авантюpист быстpо побежал в гоpы и чеpез полчаса успел
      увидеть с самой высокой веpшины последний луч солнца. Свеpху и
      пpавда все видать, и все кажется маленьким, даже любовь,
      утонувшая в моpе непонятно чего. Флибустьеp стоял нагой на
      веpшине гоpы, и он окpикнул Любимую, и в его голосе не было ни
      зова, ни гоpечи. А наутpо он пpоснулся от глубокого, нехоpошего
      сна, и увидел pядом с собой огpызок пеpсика.
      b)
      Пеpед отъездом сытый Флибустьеp шел покупать вино и увидел
      человека-с-Часами, и вместо заготовленного вопpоса о вpемени
      спpосил: "Где моя Любимая?" По доpоге тот, кажется, говоpил, что
      у него очень модные, доpогие и усовеpшенствованные Часы, и что
      глупы те, кто их не наблюдает, а он счастлив... А авантюpист шел
      к Любимой, и наблюдал солнце, моpе, чужих женщин, обpадованную,
      но не удивившуюся Любимую, и в следующую секунду - Любимую-чужую
      женщину, веpхом на Часах с человеком, удаляющихся в закpытое
      моpе.
      На полустанке Человек без часов пообещал, что будет пеpвый дождь. Он сказал: "Хоpошо, навеpное, встpетить дождь с той, что тебя давно ждала".
      "Ты заслужил это, Флибустьеp", - сказал Человек. Но ни флибустьеp, ни авантюpист не слышали сказанного, они все пытались матеpиализовать полузабытые изгибы тела, пpедвосхитить пpикосновения, вдохи, выдохи, pазpушительные pезонансы волнообpазных движений, водовоpоты, водопады, волноpезы...
      Он думал, что шагнет ей на встpечу, и заштоpмит, зауpаганит, а получилось, что они столкнулись на лестнице, а там соседи - особо не поштоpмишь. Пока Флибустьеp шел за ней в ее комнату, Авантюpист думал: "Как она изменилась!", - и хотел убежать, а в комнате она повеpнулась... И Флибустьеp вспомнил все, то есть Авантюpист все забыл, я хотел сказать...эти глаза... Авантюpист с Флибустьеpом действовали не по плану, они целовали эти глаза, и больше не чувствовали себя наполняльщиками пpезеpвативов, а глаза глядели, закpывались, плакали, они, навеpное, давно ждали Кого-то, потеpянного где-то между флибустьеpом и авантюpистом, или не его, а кого-то дpугого, может быть, дождь, но дождя все не было, Человек без часов не сдеpжал обещания, и вот вдpуг кому-то нужные Флибустьеp и Авантюpист стали Дождем, и падали, падали к ее ногам, капали по ее лицу, и шли день и ночь, и не кончались...
      ...почти до следующего вечеpа, когда Часы-без-человека пpобили вpемя. Вместе со вpеменем они пpобили пpостpанство. И сквозь эту дыpу падший дождь пpовалился в сомнительную вечеpнюю pеальность, и, возвpащаясь домой, вновь встpетил Любимую.
      - Что же мы будем с этим делать? - сказал он, и в его голосе не было вопpоса.
      - Не знаю, - сказала она, и в ее голосе не было ответа.
      Girl Some
      Женское счастье - был бы милый рядом
      (поклонникам Dyna Blaster посвящается)
      В игрушки ОНА играть не любила - ко всему прочему, сами компьютеры это любят не всегда...
      ... ОНА не скрывала, что предпочитала реальную жизнь любой разновидности виртуальной. Только вот не играла ОНА, понимаете ли - каждый день, с завидным упорством шла ОНА на свидание - никто же не виноват в том, что с НИМ ОНА могла увидеться только ТАМ....
      На первом уровне ЕГО еще не было, само собой - но так было даже более интересно. Чем больше препятствий преодолеешь по пути к долгожданной цели, тем больше удовольствия получишь, когда добьешся своего в конце концов. Пока по лабиринту вяло прогуливались трое коллег по работе. Сойдет для затравки. На следующем уровне планировался лектор ЕЕ сестры - последняя признавалась, что раскусила его по улыбке:). Толстый, фиолетовый такой... Убивать его было неинтересно - ОНА ведь не испытывала к нему никаких личных чувств, да и слишком просто это было... Он был неповоротлив и предсказуем. В его медленной походке чувствовалось философски-добродушное отношение ко всем окружающим его кошмарам. Но, увы - закон джунглей, чтобы подняться выше, нужно перебить всех - даже тех, кто не сделал тебе ничего дурного. Иначе убьют тебя. Либо твое время уйдет безвозвратно. Жизнь - жестокая штука. Тем более надо помнить, что все они все!!! - стоят между НЕЙ и Властителем Ее Грез. Теперь он может появиться в любую минуту... Сердце ЕЕ учащенно забилось...
      Нет, ЕГО не было снова, а мир без НЕГО традиционно был холоден и пуст, душу согревала только одна, но весьма соблазнительная перспектива - убить начальника. Он регулярно появлялся уровне этак на четвертом. Будем честны - ОНА к нему относилась очень хорошо, даже любила какой-то особенной любовью, которую умом не понять, впрочем, так же, как и любое другое чувство. Но, опять, не будем скрывать, что любой с удовольствием убил бы своего начальника, представься ему такая возможность. Шеф был существо весьма интеллектуальное - он всегда знал, где находится противник, охотиться за ним не приходилось - он сам преследовал свою жертву. Но в этом то как раз и была его слабость - зная повадки шефа, им можно было легко манипулировать! В разгар погони он обо всем забывал, его легко было заманить в ловушку. ОНА ловко поставила две бомбы, а сама спряталась за ближайший угол. Раздался взрыв - и единственное, что ОНА успела потом рассмотреть, были клубы дыма и седые усики, медленно и плавно опускающиеся на дорожку лабиринта. Есть! Ура! Счастье есть, его не может не быть! На следующем уровне ОН просто обязан появиться. Каждая клеточка ЕЕ организма сладко сжалась от предвкушения близкого счастья.
      И вот, после традиционного музыкального проигрыша, ОНА осторожно ступила на кирпичную дорожку - ту самую, с которой связано бесконечно много теплых воспоминаний, которая никогда не надоест!!! Итак, ОНА узнала его сразу - в толпе безразличных коллег и преподавателей ЕЕ сестры, разномастных начальников и рекламодателей - она узнала ЕГО тупой целеустремленный взгляд, быструю нервную походку, ЕГО непредсказуемость и безразличие к окружающим, а также эту гадкую манеру ходить сквозь стены! Поймать ЕГО можно было только загнав в угол, либо имея управляемую бомбу. Тогда надо было положить эту самую бомбу на самое посещаемое место и терпеливо ждать, пока ОН пройдет мимо. Заманить ЕГО куда-нибудь было просто нереально - у НЕГО начисто отсутствовало чувство реальности... Впрочем, в жизни ОН реагировал еще и на своих врагов... Но тут ОН был совершенно безразличен ко всему - врагов не было, была только ОНА, а ЕЕ ОН по жизни не замечал - не знал ОН, что и ОНА может быть иногда очень опасна.
      "Стать его врагом, что ли? Чтобы заметил!" - подумалось ЕЙ - реально. Какое блаженство - просто видеть ЕГО, идти рядом - с риском это не сопряжено, это же не шеф, которому полагается все знать. Забавно, что ОН живет будто в шорах... И опасен ОН, только если столкнуться с НИМ нос к носу. Можно было бы жить себе спокойно, просто не обращая на НЕГО никакого внимания, но ОНА этого не хотела! Все было очень серьезно. Вот оно какое - настоящее чувство. Оно требует фанатичного служения! И ОНА служила ему, как могла... Она мельком поглядывала на ЕГО лупоглазый фиолетовый профиль, нежные маленькие рожки... "Как он мил! Одно это оправдывает то, что я так глупо втрескалась в такого гада!" Гадом ОН на самом деле не был, и ОНА это сознавала. Просто - какой есть, такой есть... Но какое это было блаженство - называть ЕГО гадом прямо в глаза! Правда, ОН все равно никогда ничего не слышит...
      ОНА слишком размечталась - а это было серьезной ошибкой! Из-за поворота сразу выскочил шеф... "Ничего, - подумала ОНА, умирая, - у меня есть еще одна жизнь." И вот ОНА снова на знакомой дорожке - главной тропе ЕЕ жизни. ОНА готова ко всему, готова погибнуть ради НЕГО - как всегда. Теперь ОНА действовала четко и оперативно. ОНА подкараулила ЕГО в углу лабиринта, расставила бомбы на всех путях к спасению - и все ради своего бесценного сокровища. "Вот тебе за то, что ты меня не замечаешь, за то, что не отвечаешь на мои письма, за то, что не взял меня на тусовку, где был Пол МакКартни - впрочем, как и на все остальные тусовки, но с Полом - это было особенно обидно; за то, что не спал со мной столько, сколько мне хотелось, за то, что я у тебя не одна была, в конце концов! Вот тебе!" ОН успел только раскрыть свои широко расставленные, на выкате, глаза... "А на следующем уровне, - подумалось ЕЙ в блаженном предвкушении, - ТАКИХ будет уже ДВОЕ." ОНА была счастлива.
      Владимир Хлумов
      Ловец тополиного пуха
      (отрывок из повести)
      Я шел на встречу с моей богиней, то и дело похлопывая себя по груди, где во внутреннем кармане лежал сокровенный предмет, точнее, два сокровенных предмета: стихи, написанные в бреду высокой температуры, и инструкция по ловле тополиного пуха, составленная мною несколько лет назад, когда я осознал себя вполне профессионалом. Конечно, вначале я хотел показать ей стихи, но вот зачем-то, скорее бессознательно, чисто рефлекторно захватил сборник указаний и советов для всех, кому близок этот род занятий. Зачем я это сделал? Уж не ради ли противопоставления горячего сердечного чувства холодному умственному продукту?
      Я, конечно, пришел первым к обрыву, чтобы получше выбрать место. Я специально предложил встретиться здесь, у обрыва, у пропасти, на самом краю столовой горы. Здесь одному-то страшно, не то что вдвоем. Сердце замирает, когда вослед за взглядом мысленно срываешься вниз, и не дай бог, думаешь, кто-либо другой подойдет сзади да и подтолкнет потихоньку - а сильно и не надо. Я всегда боюсь стоять на краю, когда сзади кто-то ходит. Ведь он может не со зла, а так, случайно, ненарочно задеть.
      Наверное, невозможно привыкнуть к ее появлению. Меня чуть не свалило с ног по крутому снежному склону. Все потемнело, пропало, осталось только обворожительное покачивание и огромное пространство, утыканное зелеными и голубыми иглами, тысячами живых и одной золотой иглой венчающей гигантскую пирамиду. Зачем и жить, если не ради такой, легкой, подвижной, независимой?
      - Ах, как здесь страшно, - она доверчиво, как это делают дети, ухватилась за мою руку и встала на самом краю, - я так давно здесь не была и забыла страх высоты, - она улыбнулась, а глаза ее стали совсем грустными. - Но чего бояться? Мне кажется, я бы смогла полететь (еще бы, подумал я, и на всякий случай заслонил ее от ветра), но не как птица, а лучше, умнее, красивее, как летают во сне. Там ничто не мешает телу, там летишь просто так, без крыльев и звезд, без плана или мечты, сама, вне тревог и волнений, в любом удобном направлении, легко и просто, сама, сама, будто паришь, как воздух в воздухе...
      - Летишь, чтобы пасть и прорасти, - пробурчал я из-за спины, я был взбешен собственной прозорливостью: да, она есть то, что я искал, никаких сомнений теперь не осталось.
      - А вы летаете во сне? - спросила она.
      - Нет, я лишь прослеживаю чужие маршруты, - соврал я.
      Она как-то понимающе кивнула, мол, ну-да-конечно, и опять забыла обо мне.
      - Нет, птицы не умеют легко летать, - она спорила сама с собой, - они производят слишком много шума и ветра, они не могут наслаждаться тем, что дано, и так, как есть...
      Плыви, плыви ко мне, я жизнь твою наполню новым смыслом, пело мое сердце. Господи, как же она хороша, как точны ее мысли, как прекрасны и независимы они, словно легкие небесные пути, проложенные в будущее мое счастье. Что может быть выше и прекраснее, чем плыть над июльским жаворонковым криком? Счастье вечного покоя, закрытого от сквозняков стеклянными стенками. Да и чего еще ждать? Сейчас, здесь, она делится со мной самыми сокровенными мыслями, мыслями единственной в своем роде, несравненной и неповторимой летящей души.
      С обрыва, без просьб и намеков, мы шагнули в неясное еще минуту назад будущее, в начала новых несвершенных этапов. Так, по крайней мере, казалось мне. Ведь я буквально еще не был совсем здоров, и я слишком переживал и волновался, но был счастлив, чертовски счастлив, как пророк добра, доживший до свидетельств своего мастерства. Я вспоминал, как много месяцев, черных, тяжелых месяцев назад, в случайном разговоре подслушал ее номер телефона, и в тот момент предугадал сегодняшний успех. Мне и тогда это казалось не случайной удачей, зашифрованной семью цифрами, но знаком счастливой судьбы, дарованной господином Провидением. Я мог бы уже в этот день приступить к самому ответственному этапу, но не стал - мне (а хотелось бы написать - нам) было слишком хорошо. Мы расстались по моей инициативе, заранее договорившись о новой встрече. Я, быть может, впервые уходил от нее в приподнятом настроении, с легким, я бы даже сказал, преступно легким сердцем. Мне нужна была настоящая пауза, недолгое бездеятельное затишье, короткое замирание перед последним решительным шагом. Конечно, не могло быть и речи о подарке, да и что я мог считать подходящим подарком? Нет, решение таких вопросов должно быть перенесено как можно подальше вперед, вплоть до самого последнего момента. А сейчас, в эти несколько дней, мне наконец судьбой отведено насладиться покоем возникшего взаимопонимания.
      Но стоило вернуться домой, упереться в серое занавешенное окно мечтательным взглядом, как черные тучи сомнения вновь обступили мое безоблачное небо. Чему я, собственно говоря, обрадовался, что случилось? Она призналась мне в теплом чувстве? Она, доверчивая и покорная, легла на мою ладонь? Или, быть может, она, поблескивая металлическим ушком, давным-давно возглавляет единственную в своем роде коллекцию? Увы, нет. Тогда от чего я обрадовался, от одного-единственного неравнодушного взгляда, от этой по-детски доверчивой руки, от сердечной, искренней, вслух высказанной мечты воздухоплавания? Нет, слишком долго я страдал, чтобы поверить сразу в свое счастье. Опять без спросу возник молодой человек, может быть, не вполне тот из ее парадного, другой, но похожий, он улыбался и грозил мне всем своим свежим упругим телом. Чудак, уйди, не маячь среди зимы, твое время весна, глупая, грязная весна, ты знаешь ее песни, а сюда не приходи. Здесь холод, здесь много холода, и нужна особая острота зрения, приобретаемая лишь от рождения, чтобы постичь все бесконечные горизонты зимы. И ее ты не увидишь, не заметишь, не поймешь, не почувствуешь, как невесома ее душа, ты сомнешь, запутаешь тонкие серебристые волокна, не заметив и десятой доли ее волшебства.
      Да, я был еще болен, но не болезнью, а бесконечной силы желанием увидеть, ощутить, быть рядом, тут же, сейчас, в этот же удачливый момент. Я позвонил ей и понял, что не мне одному безумно одиноко длинным зимним вечером. И мы снова сошлись в тот вечер, вечер сбывшихся ожиданий и побед.
      И разве не победа - последовавшее вскоре чаепитие в ее доме на тесной кухоньке с холодными драными полами, с долгими теплыми взглядами, с нетрудными паузами, с горячей, чуть подрагивающей ладонью в моей руке? Растаяли, как снега в апреле, мои жестокие сомнения - да разве могла она еще о ком-то мечтать? Нет и еще раз нет, пела моя душа, радуясь началу последних этапов.
      А потом надвинулась ночь, и я стал делить время на до и после. Да что там время, вся жизнь должна была разделиться на две части, и важно выяснить, что же относится к первой, как мне казалось, наиболее трудной половине, а что ко второй, во многом еще неясной, но все более и более желанной. Во-первых, нужно понять, что же подарить ей? Если стихи, то их можно подарить и потом. Ведь что есть стихи - еще одно признание в моем особом к ней отношении, еще одна попытка понравиться. Нет, я не специально их писал, безо всяких претензий, это никакой не поступок, это намек, это признание определенных достоинств, акт душевного напряжения, мечта, сердечный план. Из тысяч слов я выбрал десяток подходящих друг другу, как я люблю выражаться, настоящих, и создал впечатление другой, неведомой жизни, несуществующих людей, отраженных в ночном окне; но, конечно, с тайной надеждой на ее память о моем чувстве, с надеждой, что когда-нибудь потом, через много наших встреч и разлук, она прошепчет пятнадцать строк, и они станут частью ее жизни.
      Я сжал покрепче узкую ладонь, уже и так согретую и даже слегка вспотевшую. Не слишком ли простой путь избран мною? Познать - значит мумифицировать. Так было, так будет. Будет, но уже не со мной, во всяком случае не вечно, ведь в стеклянном ящике не так много места, а заводить еще один уже слишком хлопотно. Нет, пусть стихи полежат еще, пусть настоятся, ведь они есть продукт малопортящийся. Следовательно, речь может идти только об инструкции, пускай узнает то, что знаю я, пусть не думает, будто я собираюсь ее обмануть, или, не дай бог, наоборот, потерять голову и жизнь бросить ради вечной охоты за одной целью.
      - Я тебе хотел подарить вот это.
      Я переложил ее ладонь в левую руку, правой достал из кармана инструкцию, трижды ударив ею о воздух, развернул сокровенный труд.
      - Что это, стихи? - с нескрываемым разочарованием спросила она, подслеповато наклонившись над бумагой.
      Было в том движении что-то до боли знакомое (я даже вздрогнул), но настолько неожиданное и неуловимое, что лишь под утро стала ясна причина моего испуга.
      - В некотором смысле. - Я загадочно улыбнулся и, сжав покрепче ее ладонь, добавил: - Это нужно прочесть.
      Да, вот так был решен основной вопрос. Двери теперь открыты настежь любому урагану. Она узнает все, без намеков и иносказаний, она поймет и оценит мое мужество, мою открытость, и я, счастливый, многословный, прольюсь потоком восхищенных слов в ослепительном вихре, в танце запутанных, но не спутавшихся серебристых нитей.
      Но все произошло совсем не так. Все произошло как-то второпях, глупо и бестолково: внезапно, вдруг потерял равновесие вопреки моей же инструкции, которую она только что прочла и на которую отреагировала одним орфографическим замечанием, вследствие чего я, наверное, и разнервничался и проявил в конце концов абсолютно неуместную торопливость и непоследовательность. "Июлия, июлия", вот и все, на что меня хватило.
      А под утро мне приснился сон со страшным концом, от которого я и проснулся.
      Мне снился обрыв, и мы вдвоем стоим у самого края, но не так, как накануне, а поменявшись местами - я у пропасти, а она за моей спиной. И опять меня спрашивает:
      - А вы летали во сне? - спрашивает тихо, тихо, и также потихоньку вперед меня и толкает, плыви, мол, голубчик по воле ветра. Я же лечу круто вниз вначале, а потом растопыриваю руки, как затяжной парашютист, и останавливаюсь. Стихает шум ветра, и я слышу только волнующий меня голос:
      - Лети ко мне, как пух Эола.
      Оглядываюсь, верчу головой и никого вокруг не вижу. От огорчения забываю о руках и тут же с веселым свистом срываюсь на камни.
      Слышится отвратительный шлепок, и я обнаруживаю себя на постели, а звук шлепка происходит от удара упавшей на пол моей ладони. Рядом сладким сном дышит моя королева, а я, мучимый жаждой, иду босиком на кухню. Я долго пью из треснувшей фарфоровой кружки, глядя в посеревшее от зимнего хмурого света окно, и думаю над тем, как непросто пройти пятый этап, не испортив ни одного волшебного волоконца. Но делать нечего, все предопределено законом, тысячи раз проверенным до меня, и так остроумно мною сформулированным в форме инструкции. Все приходит к одному концу, шепчу я, разглядывая тусклые блики на кончике иглы, и возвращаюсь обратно в спальню. Господи, как она прекрасна и неподвижна, она будто бы мертва, но нет, если присмотреться, видно, как размеренно, спокойно вздымается ее грудь - она спит, спит, доверившись моему мастерству, она подозревала мой талант, и теперь ни о чем не беспокоится.
      Я уже приготовился к завершению пятого этапа, как вдруг краем глаза замечаю в дальнем углу комнаты, у самой шторы, контуры знакомого устройства. Я еще ступаю по инерции к ее телу, а мозг уже возмущенно протестует: что это, откуда? Этого не может быть, чуть не кричу я, медленно сворачиваю в дальний угол, где в сумеречном безжизненном свете, прикрытый наполовину сползшим плюшевым покрывалом, обнаруживается почти такой же, как мой собственный, и все-таки немного другой, нумизматически строгий и по-женски шикарный стеклянный ящик ловца тополиного пуха. Страшная догадка мелькает в ослепленном невероятным видением мозгу, и я наконец отгоняю полный бесконечных ужасов назойливый сон.
      Я потом часто вспоминал ту ночь, пытаясь понять, как, отчего, почему не сложилось, не свелось все к логическому концу. Да, все как и полагается, я проснулся под утро рядом с ней, с моей серебристой мечтой. Я осторожно отогнул несколько волоконцев, встал с широкой постели и сразу направился в дальний угол с твердым намерением как можно быстрее все выяснить и отделить приснившееся от реальной жизни. Я обшарил весь угол. Там действительно оказался ящик, отмеченный еще накануне вечером краем глаза, и в преображенном виде обнаружившийся в ночном сне. Вполне обычная картонная коробка, полная всяческого детского хлама, - подытожил я результаты утреннего осмотра и уже собрался бросить обратно старенький обшарпанный пластмассовый самолетик, как услышал за спиной строгий голос:
      - Что вы там ищете?
      Ах, отчего так обидно и резко прозвучали ее слова! Словно я есть незадачливый воришка, захваченный врасплох хозяевами, а не настоящий мастер, виртуоз тополиной охоты.
      - Я тут, здесь, хотел... - я глупо вертел самолетиком, не смея честно признаться в своих страхах.
      - Вам пора отправляться домой.
      -Июлия, - простонал я.
      - Перестаньте сейчас же, не называйте меня так никогда.
      - Но почему, что случилось?
      - Ничего не случилось, - она монотонно, почти по слогам, медленно отрезала наш разговор от будущих неизвестных мне событий.
      Я молча оделся, не глядя , не поворачиваясь, словно битая собака, вышел в прихожую и здесь в нерешительности остановился, почти ничего не различая во мраке. Она ножкой пододвинула мои ботинки и, кажется, сложила на груди руки, показывая всем своим видом, как тяжело ей ждать эти несколько последних мгновений. Ну, не молчи, скажи хоть что-нибудь, пусть не дружественное, нейтральное, молил про себя я, привыкая понемногу к темноте и все отчетливее различая ее уставшее тело.
      - Я дрянь, - спокойно и горько сказала она, потом по-деловому поправила молнию на моей куртке и, как в том сне, легонько столкнула меня в обрыв.
      Андрей Смирягин
      ПРО РЫЦАРЯ, ЛЮБОВЬ И ЗАЙЦЕВ
      Короткая юбочка, тонкая как у змейки фигурка, лицо ребенка. Она моя дочка, я ее папа. Мы так договорились.
      - Папа, можно я порулю?
      - Папа, можно я порулю?
      - Пожалуйста, только никого не задави... [Image]
      Изумленные пешеходы и водители других машин, открыв рот, взирают на несущийся автомобиль: руль в руках у наклонившейся к нему миловидной пассажирки, и безучастный водитель, жмущий вовсю на газ и лишь иногда на тормоз.