- Разрешите представить, - иронически улыбнулся начальник розыска, король карманных воров - Пшеронский. Впрочем, он имеет еще восемнадцать фамилий и столько же имен. Постоянная только кличка - Маркиз. Восемь судимостей, полсотни приводов, четыре побега.
      Пшеронский выслушал аттестацию без тени смущения.
      Рассматривая "осколок прошлого", Петров подумал, что очень многие наверняка не проявили бы и грана беспокойства, если бы в трамвае к ним придвинулся этот элегантный пожилой мужчина с седыми прядями, с бородкой, в золотых очках. Такая внешность усыпляет бдительность, и лишь когда трамвай с грохотом умчится, доверчивый пассажир на остановке вдруг обнаруживает, что бумажник исчез!
      Не смутило Пшеронского и пристальное внимание, проявленное Петровым к его персоне.
      - С кем имею честь? - галантно приподнялся он. - Ах, старший следователь при прокуроре области?! Весьма приятно!
      Петров улыбнулся. Сомнительно, чтобы в таком месте Пшеронскому действительно было приятно. Но он поинтересовался, в связи с чем они с начальником уголовного розыска имеют честь принимать его в данном городе.
      - О! - воскликнул Пшеронский, - я приехал в ваш город по сугубо личным делам, можно сказать, в порядке семейной хроники. Хотел разыскать здесь свою престарелую тетю, которую с детства люблю и о которой скучаю. Но жизнь полна неожиданностей! Как только я сошел на перрон, два дурно воспитанных человека схватили меня под руки и привезли сюда. К счастью, я нашел в этом здании весьма приятных собеседников.
      За этой тирадой последовало два коротких поклона.
      - Вот что, Пшеронский, - жестко сказал начальник уголовного розыска, хватит паясничать. Все это вы скажете своей тете после отбытия срока. Он задержан, Василий Иванович, по телеграмме. Разыскивает Саратов.
      - Абсурд! Проверкой карманов у граждан бросил грешить давно. С годами в руках появилась дрожь. Грубо получается, не то!
      Петров посмотрел на руки Пшеронского. Они отсвечивали белизной кожи и бледным лаком маникюра на холеных ногтях. Два пальца левой руки украшали золотые перстни с крупными камнями. Но внимание привлекали не столько перстни, сколько своеобразная подвижность пальцев, каждый из которых изгибался как бы самостоятельно. Много карманов очистили они, плавно и неощутимо извлекая кошельки и бумажники.
      Когда "короля карманников" увели, начальник розыска поделился своими сомнениями.
      - Не может быть, чтобы он приехал один. Такие "маркизы" обычно ездят в сопровождении свиты, действующей по указке хозяина. Ребята явно поторопились на вокзале. Надо было брать всех одним махом.
      Прошло несколько недель. В производстве Петрова находился ряд сложных, запутанных дел, и история с Пшеронским забылась.
      Но как-то утром секретарь прокуратуры сообщила Петрову, что в приемной появился некий молодой человек, настойчиво желающий увидеться с "самым главным" следователем и отказывающийся сообщить причину визита. Петров попросил привести посетителя. Им оказался парень лет двадцати в потрепанном костюме, с чубчиком на лбу и руками, усыпанными татуировками.
      - Гражданин следователь, я решил "завязать", - заявил посетитель, надоела такая жизнь: с базара - в тюрьму, из тюрьмы - снова на базар. Не жизнь, а жестянка!
      - А вы не торопитесь, - попросил Петров. - Расскажите все по порядку.
      И парень рассказал свою биографию, короткую, но темную.
      Ваську Соколову было пятнадцать лет, когда уличный приятель Мишка подвел его на бульваре к хорошо одетому мужчине, приветливому и щедрому. Новый знакомый, солидный и представительный, давал деньги на кино, водил в городской сад, покупал мороженое и интересно рассказывал захватывавшие Васька истории о дерзких и смелых людях, которые умеют "жить вольно", без труда и забот, без уроков и двоек, но - всегда с деньгами.
      - Что ты видишь в жизни, Васек? Батька твой где? Нету батьки. Мамаша кормит одной пшенной кашей и не дает даже гривенника.
      Васек стал привыкать к пиву и водке, которые всегда водились на квартире у новоявленного "папы", понравилась ему и беспечная, сытая жизнь без забот и хлопот.
      Страшно было только тащить первый раз из хозяйственной сумки коробку с ботинками, хотя с двух сторон его надежно оберегали Маркиз и верзила Прыг. Получилось! А дальше пошло легче, он осмелел. Таких, как Васек, у Маркиза было пятеро. Выручка сдавалась Маркизу, сдавалась вся, и попробовал бы кто-нибудь утаить хоть рубль! Ослушников жестоко карали: "шеф" внушал мальчикам весьма своеобразное понятие о честности. Это качество он признавал только в одном плане: честность маленьких рабов по отношению к нему.
      В шестнадцать лет - первый провал. На рынке колхозники наградили воришку щедрыми оплеухами, а потом - крепкая рука милиционера. Васек взывал о помощи, но Маркиз и Прыг исчезли.
      Затем - детская комната, а за ней - колония. Раз в неделю Ваську поступали великолепные передачи. Маркиз давал понять, что Васек не забыт и ценится, как верный блюститель воровских традиций: он никого не выдал.
      Побег. Снова квартира Маркиза, но уже в другом городе. А дальше многолетняя карусель: кражи - тюрьма, снова кражи - пьянки - тюрьмы побеги... Мучился и терзался Васек в минуты просвета, но обрубить такое существование не хватало воли. Слишком крепко прибрал его Маркиз, грозивший в случае "измены" ножом и револьвером. Васек так объяснял свое состояние:
      - Боялся. Всех боялся - и вас и их. Не думал, что найду у вас сочувствие и помощь. К тому же у Маркиза длинная рука...
      Соколов, конечно, преувеличивал опасность и не понимал, что в любом советском учреждении ему протянули бы руку.
      - Помогите встать на ноги. "Хвостов" за мной нет, все, что полагалось, отбыл. О настоящей работе мечтаю. Я ведь еще не совсем пропал. В колонии выучили на шофера, очень нравится мне эта работа. Разрешите сдать "приборчик"!
      На стол упал металлический наперсток, с припаянным кусочком лезвия от безопасной бритвы. Это было орудие профессионального карманного вора.
      - Скажу честно, если я устроюсь на работу, к вам придет еще один из нашей компании. Как только Маркиза взяли, остальные разлетелись, а мы вдвоем остались и твердо решили "завязать". Только он выжидает - как получится со мной.
      Вместе с секретарем горкома комсомола Петров поехал на одну из автобаз. Нельзя сказать, чтобы директор очень обрадовался перспективе иметь в штате вора, но, понимая важность дела, согласился принять Соколова на работу, поместить его в общежитие, оказать на первый случай материальную помощь. Комсомольская организация взяла над Соколовым шефство. И парень начал новую жизнь.
      Вскоре Соколов появился снова у следователя в сопровождении своего бывшего соучастника, носившего кличку Дуб. Приведенный обладал довольно привлекательной внешностью, но развязные манеры и бегающие глаза не вызывали к нему симпатии и доверия. Дуб явился со свертком. И если Соколов сдал наперсток, то Дуб вывалил на стол... макет правой руки. Эта "рука" была сделана из ваты на проволочном каркасе и заканчивалось деревянной кистью в кожаной перчатке. "Кукла" засовывалась в пустой рукав пальто, прикреплялась к плечу и создавала впечатление, что обе руки на виду. Настоящая же правая рука выжидала удобного момента и действовала буквально из-под полы.
      Несколько раз Петров справлялся о том, как ведут себя вернувшиеся к труду парни, и получал положительные ответы. Особенно хорошо отзывались о Соколове.
      Проходили месяцы, однажды весной Петров неторопливо шел по обочине, обходя талый снег и первые лужи. Сзади послышался шум мотора. Грузовик слегка обогнал его и остановился. Из окна кабины выглянул Соколов.
      - Садитесь, подвезу! Как видите, получил баранку в свои руки. Теперь мое дело верное. - Петров с удовольствием уселся рядом с водителем. Заработки подходящие. Но скажу вам по совести, - продолжал Соколов, приходится сильную борьбу вести с самим собой. Вот, представьте себе, иду по улице. Впереди женщина, а при ней хозяйственная сумка. Наружный карманчик сумки расстегнулся, и деньги вот-вот вывалятся. Сами руки к ним тянутся. Но я пересиливаю себя. Подхожу к этой женщине, говорю, чтобы рот не разевала. На душе легче становится.
      - Ну, а как Дуб? - спросил Петров.
      Соколов смутился.
      - Дуб как дуб, каким был, таким и остался. Сбежал...
      ...Вскоре Петров был переведен в другую область. Прошло еще несколько лет.
      Последняя встреча с Соколовым состоялась не так давно. Возвращаясь из Москвы, Петров бродил по перрону вокзала. Поезд стоял здесь долго, и была возможность взглянуть на привокзальную площадь города, с которым было связано много воспоминаний.
      Из автобуса, поджидавшего пассажиров, выскочил Соколов, явно обрадованный встречей.
      - Имею права первого класса и, как видите, вожу пассажирский. Женился, знаете, мальчишка растет. Квартиру получил. Со всеми удобствами.
      На ветровом стекле автобуса распластался красный треугольник, на котором золотом было напечатано - "Ударнику автобазы".
      А.МОСКВИТИН
      ДОРОГА К ЦЕЛИ
      Санька Жердь, худой и черный, как обуглившаяся палка, обладал двумя способностями. Во-первых, в любое время без всяких препаратов мог нагнать температуру до сорока. И, во-вторых, поразительно точно распознавал характер и намерения знакомящегося с ним человека. Измерив однажды собеседника определяющим взглядом, он больше не смотрел ему в глаза. У Саньки надолго складывалось о нем безошибочное представление.
      Несколько трудных колонистских лет было за его плечами. Вкусил он "прелести" воровской жизни. Когда-то, будучи на побегушках, он не думал, что станет рецидивистом, нагоняющим страх на шпану. А когда стал таким, случилось непредвиденное: его непоколебимая вера в неписаные воровские законы дала трещину. Это произошло после встречи с заместителем начальника колонии по политико-воспитательной работе Танирбергеном Нурсеитовым.
      К Нурсеитову Жердь вошел как равный к равному.
      - Добрый день! Вызывали?
      - Да. Садись.
      - Благодарю, насиделся, - натянуто улыбнулся Жердь. Однако, потоптавшись, сел. Нога за ногу, руки, сцепленные на коленях.
      Помолчали, каждый по-своему готовясь к беседе.
      Нурсеитов знал: разговоры, тем более работа с Санькой, по кличке Жердь, предстоят нелегкие. Еще в первый день, когда замполит знакомился с делами преступников, оперуполномоченный подсказал:
      - Хотите иметь железный порядок - начинайте с Саньки.
      Его трехтомное дело Нурсеитов изучил внимательно. Косая, не по летам задорная челка Саньки прошита сединой. Взгляд сквозной - через окно на улицу. Не думал Нурсеитов, что ему придется иметь дело с таким великовозрастным "шалуном". Этому не скажешь:
      - Саня, ты поступаешь некрасиво!
      А он бы ответил:
      - Простите, Танирберген Нурсеитович. Больше не буду.
      - Александр... Как тебя по батюшке? - запамятовав, спросил замполит.
      Жердь поначалу удивился, но затем, будто его всю жизнь называли по отчеству, безразлично ответил:
      - Меня теперь, в основном, по матушке...
      Нурсеитов улыбнулся.
      - А я сейчас вспоминаю. Поликарпович! Так? Поликарп. Наверно, толковый мужик был. А?
      - Не знаю. Не видел отца.
      - Детдомовец?
      - Уличный.
      - Вызвал я тебя, Александр Поликарпович, познакомиться. Дело твое просмотрел, но тебя не представлял.
      Саньке еще раз пришлось удивиться. Обычно новое начальство устраивало ему дотошный опрос, заведомо зная из дела и о судимостях, и о побегах, и о возрасте. Этот же не кривил душой, что не без похвалы отметил Жердь.
      - Амнистировался? - спросил Нурсеитов.
      - Был такой грех.
      - Долго гулял?
      - Неделю.
      - Маловато.
      - Прокурор добавил.
      - Несправедливо? - лукаво вставил воспитатель.
      Санька стрельнул хитрющими, с прищуром глазами. Нет, мол, начальник, не проведешь. Ответил, не задумываясь.
      - Пойман вовремя, осужден правильно.
      По молодости он бы еще стал доказывать, что на него сфабриковали дело, кричал бы и спрашивал, где справедливость, но теперь, извините.
      - Слушай, что я тебе скажу, Александр Поликарпович, - продолжал Нурсеитов. - Подурил ты за свою жизнь - на десятерых хватит. Ну, это, как говорят, хмельная молодость. Что было, того не поправишь. Надо начинать жить заново. Пора. Вот уже и конский волос прет на твоей челке, и о себе надо подумать
      - Поздно, начальник. Потому не трать зря силы, - без обиняков ответил Жердь.
      - Я от тебя не отступлюсь. Нарушений у тебя не будет, на свободу выйдешь человеком.
      - Что предлагаешь, начальник?
      - Будешь мне помогать.
      - Ну-да! Разогни! - без притворства засмеялся Жердь. - Говоришь, с тобой перевоспитывать "зэков"?
      - Перестань дурака валять! - оборвал замполит. - Невесело, вижу. Возраста бы своего постыдился.
      Санька приутих. Воспитатель продолжал:
      - Кому, как не тебе, знать: все ушло в прошлое. Скажи честно, трудно ведь стало морочить голову молодым?
      - Любая работа требует сил. А вообще, не жалуюсь.
      - Тут ты не верти. Жидковато с пополнением.
      - Плохо знаешь, начальник. Никак с гражданки? - попутно осведомился Жердь.
      - Могу ответить. Работал учителем, потом окончил Ленинградскую политехническую школу, и вот теперь - у вас.
      - Туго придется, - откровенно заявил Жердь.
      - Любая работа требует сил, - ответил Нурсеитов словами Саньки. - Так что? Будешь помогать или вредить?
      - Вижу, человек ты, начальник. Потому ни то, ни другое. Золотая середина. Ты живешь, дай жить и мне.
      - Или никакого житья, или жизнь по-новому!
      Жердь встал, косо повел плечом.
      - Дело твое. Тайга - закон, медведь - хозяин, - сказал и вышел.
      День заключенного - это время суток, ограниченное двумя звонками, в которое один преступник по-новому взглянул на жизнь, второй понял, что спасение для него в труде, третий вышел на свободу, а какой-нибудь тысячный получил дополнительный срок.
      Если учитывать, что адски трудная работа с осужденными не так щедро приносит зримые плоды, то дела Нурсеитова шли неплохо. По его инициативе в колонии открылась общеобразовательная вечерняя школа, курсы профтехобучения. Большая часть заключенных хотела поспеть всюду: нужна и хорошая специальность, и аттестат бы недурно получить. Люди спешили в новую жизнь. И только Санька Жердь стоял на распутье. Слишком долго ломало его и карежило, чтобы вот так сразу решиться сойти со знакомой тропы.
      На душе было гадко и тоскливо - хоть вой. Нужен был человек, который бы выслушал, понял. Пусть даже и не понял бы он Саньку, только выслушал, а потом, черт с ним, пожалел. И человек этот уже был. Санька знал.
      Описав полукилометровый квадрат вдоль нетесаного забора, Жердь остановился.
      "Ку-ук", - донесся из тупика гудок маневрового паровоза. Санька насторожился. Стали различимы звуки городского транспорта, говор людей. Как слепой ориентируется по запахам, шумам, голосам, так и Жердь старался понять, что происходит по ту сторону забора. Он долго вслушивался в мало понятную ему музыку города. Там была жизнь! Непознанная, но дорогая для Саньки. Им опять овладела безысходная собачья тоска. "Плюну на все и пойду попрошу работу! Пусть научат делу. Живут ведь люди: ходят на пляж и женятся, танцуют и отмечают праздники. А что ты? Много ли ты видел?"
      Нурсеитов ждал Санькиного прихода. Не по вызову, а вот так, чтобы он явился к нему сам. Воспитатель давно заметил наступивший у заключенного перелом.
      - Скажи, начальник, - начал в раздумье Жердь, - правда, что "зэков" на работу не принимают? Ну, там, на воле?
      - Кто это тебе сказал?
      - Ходят слухи. Филипп Ломако сказал.
      - Только он и мог придумать такое.
      - Ну, а все же? Принимают?
      - Да мы тебя, Александр Поликарпович, сами устроим. Получай специальность, работай. Люди ведь не помнят зла. Выучишься, не будешь иметь нарушения, а там и о досрочном освобождении подумать можно.
      - А я ведь, кажется, того, начальник, - неопределенно сказал Жердь.
      С этого дня Санька стал задумчив, теперь его часто выводили из себя глупые шутки окружающих. Однажды, когда Нурсеитов проводил в бараке беседу, с улицы влетел заключенный Котов.
      - Приветик, темнота! - отсалютовал своему сподвижнику по штрафному изолятору Пластову. - Пошли в клуб слушать сто тридцать пятую симфонию Шостаковича.
      - Чего это я пойду слушать сто тридцать пятую, если я предыдущих сто тридцать четыре не слыхал, - отговорился тот.
      Жердь раздраженно постучал костлявым пальцем по стриженой голове Котова.
      - Чему тебя в школе учили!
      - Не помню, - обалдел заключенный. - Кажется, читать, писать и металлолом сдавать.
      - То-то, не помнишь! Все балагуришь, ребеночек.
      Сейчас, как никогда, Нурсеитов видел, что "железо пора ковать". Из Саньки можно сделать человека. Но одними беседами его не возьмешь. Нужно что-то существенное.
      Случай такой скоро представился. На имя Нурсеитова пришла почтовая карточка, в которой было всего несколько слов, но которые заменили много месяцев упорной работы с преступником.
      Еще в тот далекий день, впервые знакомясь с "делом" Саньки, Нурсеитов подумал, что заключенный намеренно умолчал о себе. Натолкнули воспитателей на эту мысль Санькины связи с гражданскими. К нему часто просились на свидание какие-то парни и женщины, они приносили передачи. Для замполита это послужило зацепкой. Он запретил Саньке передачи. Жердь не кричал, не требовал прав, только как-то пристальнее стал следить за воспитателем. Однажды без злобы сказал:
      - Нечестно, начальник. Законность нарушаешь.
      - Все правильно, Александр Поликарпович, - не без желчи ответил Нурсеитов. - Я еще родственниками твоими поинтересуюсь.
      Жердь заметно растерялся.
      Родственники действительно отыскались. В беседе с одним из парней, который пришел на свидание к Саньке, Нурсеитов узнал, что Жердь когда-то оставил жену. Было это давно, и где теперь эта женщина, парень не знал. Воспитатель заполучил ее самый неточный адрес.
      Сначала переписка со всевозможными организациями и людьми. Накопилась папка писем, а одного, нужного, не было. И вот только теперь - эта почтовая карточка. Писала мать Санькиного ребенка.
      Замполит вызвал осужденного в кабинет.
      - Почему о семье молчал?
      - Нет семьи.
      - Врешь.
      - Клянусь!
      - У тебя есть жена и сын. Вот письмо.
      - Как?! Какой сын? - Жердь привстал, откинул со лба челку. Губы начали белеть, на приспущенном веке заиграл нервный тик. - Да... Да... Обожди, начальник! Сын? Есть сын! Должен быть сын! - закричал он и по давнему воровскому обычаю саданул головой об стену.
      После беседы с замполитом Жердь пришел в секцию, тяжело завалился на койку. Хотел уснуть, но до глубокой ночи не сомкнул глаз. Откуда-то, из нетронутых уголков памяти, всплыли самые что ни на есть затерявшиеся воспоминания. Больше всего донимала мысль о девчонке, которую он так долго опутывал и с которой даже немного жил. "А ведь ничего была, - размышлял он теперь. - Мог бы устроиться, как все. Обзавелся бы коровенкой, огородишком, детьми", - от этой мысли Жердь улыбнулся, представив себя этаким мужичком в сапогах и пропахшей стойлом одежде.
      Мысль о детях отпугнула хозяйственные картинки. "А о чем она кричала, когда я уходил? - продолжал вспоминать Жердь. - Кажется, о ребенке. Да-а, дела! О сыне ведь она кричала!"
      Санька выругался, перевернулся на другой бок. Хотел избавиться от мыслей, но они забивали башку.
      На другой день в списке ученической бригады швейников была фамилия Саньки. А через месяц он самостоятельно работал за машинкой.
      Трудно привыкал Жердь к работе. Нет-нет, да и вернется к старому. Воспитатель держал его на особом счету. Ни один поступок заключенного не оставался незамеченным. Доверять полностью Саньке пока не было оснований. И только когда случился пожар, Нурсеитов уверился: Санька Жердь ушел в прошлое.
      В колонии случайно загорелся барак. Когда Нурсеитов прибежал в зону, пламя охватило крышу. Камышитовые стены, фейерверком рассыпая искры, грозились поджечь производственные мастерские. Люди преграждали путь огню.
      Когда открыли ворота пожарной команде, Санька метнулся к горящему зданию. Но тушить уже было нечего. Пришлось спасать другие бараки.
      Покачнулись и рассыпались в труху сгоревшие стены. В небо взметнулся огненный столб. Жердь не дрогнул, не отступил. Решительный и суровый, он остался на том месте, где впервые совершил добрый поступок.
      Сгорел барак. Сгорели Санькины идеи и часть беспутной нелегкой жизни...
      Прошло четыре года. Санька освободился условно-досрочно. Нурсеитов проводил его на вахту, подал паспорт.
      - Я тебя проведу к остановке.
      - Нет, начальник. Не надо. Я сам. Пешком через весь город...
      И он пошел. Первый раз в жизни - к цели, с паспортом, не озираясь по сторонам.
      * * *
      Несколько слов о дальнейшей судьбе бывшего рецидивиста. Теперь Александр Поликарпович П. работает заведующим цехом одной из швейных мастерских. У него три сына и чуткая, заботливая жена. Бывший осужденный приезжал с ними к Нурсеитову в гости.