При этом все социальные группы предстают как участники большой игры за переопределение самого понятия культуры. Итак, в рамках "культурных исследований" мы должны, с точки зрения У, отказаться от традиционных стереотипов мышления, от шаблонных делений на высокое и низкое искусство, от противопоставления интеллектуала и массы, технологии (цивилизации) и культуры. В этом аспекте У специфическим образом демонстрирует свою приверженность марксистскому подходу: общество нужно изучать в целостности способа жизнедеятельности всех его индивидов. У, вслед за Р.Хогартом и Э.Томпсоном, обращается к исследованию такого культурного феномена, как культура рабочего класса, - наиболее проблематичного в плане идентификации как в Англии, так и в других странах. Именно в связи с процессами американизации и массовизации британской культуры английские теоретики (и У в частности) обратились к изучению исчезающей, на их взгляд, культуры британского рабочего класса. Правильнее было бы сказать, "невидимой" культуры, ибо, с точки зрения "высоколобого" представления о культуре (как синтезе философии, литературы и искусства), пролетарская культура не вписывается в понятие культуры, поскольку она не репродуцирует и не культивирует вышеозначенные виды деятельности. У. не считает возможным отождествить культуру рабочего класса с художественным и литературным творчеством отдельных представителей рабочего класса (согласно У, рабочие писатели и художники для своего класса выглядят, скорее, диссидентами или изгоями). Культура же рабочего класса в настоящее время определяется прежде всего политикой масс-медиа, хотя нельзя считать, что продукция средств массовой коммуникации заранее планируется и создается в расчете на такого потребителя, как "пролетариат". Показательно, что при этом, по мысли У, рабочий класс не принимает участия в этом производстве культуры для себя такова одна из закономерностей классового общества, в котором доминирующая идеология воспроизводится путем создания и навязывания культурных ценностей одним классом другому. В результате культуры подчиненных классов оказываются вне традиции. Традиция же всегда селективна, то есть она отбирает одно и оставляет в забвении другое, и, как правило, этот процесс селекции происходит не без участия господствующего класса и согласно его идеологии. Впрочем, как полагал У, отношения между культурной традицией и сменой политической власти (то есть появлением нового господствующего класса) не однозначны. То есть нельзя сказать, что каждый новый господствующий класс вправе ожидать от культуры, что она будет изменяться вместе с ним и согласно его интересам. В связи с этим У. задается следующим вопросом: как и почему происходит переоценка культурного наследия, когда к власти приходит новый класс? Или - до какой степени культура как консервативный механизм способна сопротивляться новым идеологиям? Первое основание для такого "сопротивления", согласно У, - это язык, который остается таким же, даже если власть изменилась. Остаются и предрассудки в отношении "правильного", в нормативном смысле, языка. В любом обществе (в Англии в том числе) существуют некие стандарты правильной речи, и хотя повседневный разговорный язык изобилует всякими неправильностями (типа двойного отрицания), масс-медиа и образование все еще опираются в своей практике обучения или воспитания на критерии правильного, или чистого, языка. У. считает, что этот стандарт культивировался и создавался представителями правящей элиты на протяжении многих веков. Подобный предрассудок в отношении чистого языка не так-то просто преодолеть, пусть даже все общество говорит на "неправильном", с точки зрения нормы, языке, - прежде всего потому, что это представление поддерживается национальной классической литературой и выстроенной системой преподавания национальных языков в школе и других образовательных учреждениях. Таким образом, оказывается, что, с одной стороны, язык - это простейшее средство увидеть границу между классами (не случайно именно в Англии идея Волошинова о "многоакцентности" как идеологическом феномене пришлась особенно кстати), а с другой стороны, язык - это важнейший фактор консервативности культуры и ее медленного реагирования на новые реалии в политической власти. Возвращаясь к вопросу о том, что же такое культура рабочего класса, У. делает вывод: это не пролетарское искусство или специфический язык, это скорее совокупность коллективных анонимных представлений, которые поддерживаются существованием определенных культурных институтов, манер и привычек поведения, норм морали, психологических установок и т.д. Культура рабочего класса основана на идее community (общины, общности), и в этом смысле она противостоит культуре буржуазной как культуре индивидуального творчества. Согласно У., буржуазная культура - это совокупность индивидуальных идей, произведений, текстов и индивидуалистического поведения и способа мышления. Идея общинности включает в себя принцип служения интересам общества и принцип солидарности. Индивидуализм же и порождаемая им иллюзорная независимость от общества всегда противостояли идее общественного служения. Идеал общинности предполагает согласованность действий, взаимную ответственность (круговая порука), готовность к компромиссу и уважение авторитета (власти вообще). Общинность воспитывает team-spirit (командный дух). Правда, в конечном счете община рассматривает своих членов просто в качестве функций. При этом, по мнению У, член общины воспринимает интересы общины как свои собственные интересы. Причем общинность таит в себе опасности и другого рода - это весьма репрессивная и консервативная ментальность, сохраняющая свою силу в течение долгого времени. Тем не менее идея общинной солидарности является, как полагал У, реальной основой социума как такового. Это одно из древнейших, наиболее архаичных явлений, начиная с первобытной культуры (вспомним идеи Дюркгейма об общественной солидарности). Возможно, отмечает У, что только наличие, сохранение этого древнего чувства солидарности скрепляет столь сложно организованные и дифференцированные общества, как современные капиталистические. В силу своего коллективного существования в повседневной жизни и труде рабочий класс с момента своего существования никогда не производил культуру в узком смысле этого слова. То, что он создавал, это коллективный демократизм - будь то в рамках профсоюзов, социалистических партий или кооперативного движения. Эта культура, не будучи культурой в привычном смысле слова, представляет собой, по мысли У, весьма творческую и знаменательную форму деятельности. И, прежде всего, культура рабочего класса выполняет очень важную, спасительную функцию, стабилизируя общество и не позволяя ему распасться на мельчайшие атомы. Растущая специализация производства и социально-культурное расслоение скрепляются этой общинной культурой. Распадающаяся на глазах общинность капиталистического социума нуждается сегодня в обновлении и укреплении. У. считает, что в связи с этим, по мере осознания необходимости созидания общинного духа, необходимо, чтобы были услышаны, учтены самые разные мнения, ценности, позиции, какими бы они разными не были (например, мнения этнических и сексуальных меньшинств, разных классов и социальных слоев, женщин и мужчин, молодежи). На этом основании культура действительно, наконец, станет демократичной и общей, преодолев границы только буржуазной или только рабочей культуры. В общем, пафос концепции У. (который сегодня выглядит несколько утопическим) вполне очевиден: культура, демократия, индустриальное общество должны развиваться как единый организм. Кроме того, методологический смысл этой идеи состоит в том, чтобы перестать рассматривать историю культуры только в свете истории определенных доминирующих в политическом или интеллектуальном плане культур, высвечивая одни (например, культуру французской аристократии 18 в.) и не замечая, игнорируя другие, существовавшие в то же время и в том же месте, но оставшиеся невидимыми (будь то культура рабочего класса или субкультуры геев и лесбиянок). В этом контексте особенную актуальность, по мысли У, приобретает проблема "документирования опыта" - таким образом можно попытаться запечатлеть скрытые от глаз общества жизненные миры и рассказать "различные истории", выявить частные и предельно конкретные аспекты культурного процесса. Категория "опыта" позволяет учитывать в исследовании различные точки зрения и тем самым открывать множественность культуры, ее полифоничность и гетерогенность. Необходимо знать, как люди воспринимают и каким образом выражают опыт своего существования при определенных обстоятельствах, на которые налагают отпечаток различные социальные и культурные факторы. Категория личного опыта исследователя и исследуемого и репрезентация этого опыта в академическом дискурсе (отличительной особенностью которого является попытка стереть следы субъективности в научном тексте) в какой-то момент стала чуть ли не доминирующей темой в "культурных исследованиях". Теоретики "культурных исследований" во многом опираются на осмысление собственного опыта существования в культуре. У. одним из первых сформулировал эту проблему, попытавшись артикулировать собственный опыт пребывания "по краям" или на границе двух различных миров, к которым он по происхождению и по профессиональной деятельности имел самое непосредственное отношение (рабочая среда и академическая сфера, политика и интеллектуальная деятельность, валлийская и британская культуры). Следует, однако, заметить, что избыточное обращение к Себе и выдвижение опыта на первый план у У. (стремившегося понять, как его собственный опыт влияет на интерпретацию социального текста) для многих теоретиков (особенно структуралистской и постструктуралистской ориентации) неприемлемо: иногда такая позиция производила впечатление эпистемологической наивности, поскольку отсылка к личному опыту в своей основе является попыткой закрыть глаза на идеологическую детерминацию обыденности и "здравого смысла" или подмену опыта теорией, ибо между самим опытом и высказыванием о нем находится текст, а где текст, там и идеология. (См. также Культурные исследования.)
      А.Р. Усманова
      УКРАДЕННЫЙ ОБЪЕКТ - парадигмальная фигура постмодернистской философии, фундированная радикальным отказом от традиционного типа философствования в семантическом пространстве субъект-объектной оппозиции и от мышления в рамках соответствующего категориального строя. Понятие "У.О." введено П.ван ден Хевелем в контексте анализа приемов художественного творчества авторов постмодернистского направления (узкое или собственное значение термина "У.О."), однако с течением времени обрело более общий статус (широкий смысл термина "У.О."). В контексте парадигмы "постмодернистской чувствительности" (см. Постмодернистская чувствительность) современной философией переосмыслен такой прием художественной техники, как культивируемое в свое время искусством модерна использование в коллажных композициях (см. Коллаж) "готовых" ("ready made") предметов (см. Ready made). В современной культуре постмодерна акценты смещаются таким образом, что указанные технологии могут быть обозначены не как "искусство готового объекта", но как "искусство готового текста". Так, например, современное литературное направление, фундированное методом "найденных предметов" ("found objects"), жанрово изоморфное традиционным аккомодации и инсталляции, и текстовых практик "новых романистов", культивирует включение в текст повествования своего рода "ready texts" (политические лозунги, афиши, рекламные слоганы, надписи на стенах, медицинские рецепты и т.п.) - в контексте общей установки постмодернизма на интертекстуальность (см. Интертекстуальность): "элементы повседневной речи интегрируются в поэтическом дискурсе, устное смешивается с письменным, привычное с необычным, коллективный код с кодом индивидуальным" (П.ван ден Хевель). Подобным образом, по оценке П.ван ден Хевеля, реализует себя "протест художника против псевдоистины, против тавтологии доксы". Заимствованный текст, обретающий новый смысл и новую жизнь в новом авторском контексте, и обозначается П.ван ден Хевелем как У.О. В контексте парадигмальных презумпций философии постмодернизма эволюция понятия "У.О." приводит к существенному расширению его содержания и фундаментализации его статуса. Разрушение субъект-объектной оппозиции в контексте постмодернистского типа философствования (см. Бинаризм) далеко не исчерпывается ее распадом, - оно гораздо глубже и предполагает утрату статуса возможности для всех компонентов этой оппозиции, т.е. фундаментальное расщепление определенности как субъекта ("Я") в любых версиях его интерпретации (ино-, поли - и, наконец, бес-субъектность "непознаваемого субъекта" эпохи постмодерна - см. "Смерть субъекта"), так и объекта (предметности как таковой). (Согласно позиции Рорти, собственно, само конституирование в философии Декарта понятия "познающего субъекта", понятого как "зеркало природы", и имело своим следствием и конституирование идеи объекта в традиционной для классической философии его интерпретации см. Субъект и объект, "Зеркало природы".) Базовая для постмодернизма критика референциальной концепции знака (см. Пустой знак) и отказ от самой идеи возможности внетекстового означаемого (см. Трансцендентальное означаемое) приводит к тому, что понятие "объект" в классическом его понимании в принципе не может быть конституировано в контексте постмодернистского типа философствования (см. Онтология, Метафизика отсутствия). По оценке Р.Барта, постмодернизм в зачине каждого (даже - в ретроспективе - классического) текста усматривает предполагаемое "слово Esto (пусть, например... предположим...)". Текстуально-семиотическая артикуляция любой предметности, по определению Т.Д'ана, "стирает онтологические границы" не только между адресатом и адресантом знакового акта, но и между сообщением и так называемым "содержанием сообщения", т.е. фактически - между объектом и высказыванием о нем. В постмодернистской системе отсчета единственной (и предельной) версией объективности является, по формулировке Кристевой, "проблематичный процессуальный объект", который "существует в экономии дискурса". Соответственно, любая попытка конституирования объекта как такового может иметь своим результатом лишь симуляцию (см. Симуляция) внезнакового феномена. Однако в условиях тотальной симуляции апелляция к так называемому "объекту" есть не что иное, как, в свою очередь, псевдоистина: объект не может конституироваться иначе, нежели У.О.: и если исходный смысл этого термина у П.ван ден Хевеля предполагал "похищение" объекта у квази-текстовой реальности (как, например, заимствование французскими "новыми романистами" того, что ван ден Хевель называет "высказываниями, тиражируемыми массовой культурой"), то в настоящее время У.О. понимается как заимствованный у той реальности, которая сама не имеет иного, помимо заемного, одалживаемого ей сознанием, бытия: "смысл, который читатель извлекает из текста, зависит от его собственного воображения" (П.ван ден Хевель).
      М.А. Можейко
      ЮНГЕР (Junger) Эрнст (1895 - 1998) - немецкий мыслитель и философ. Участник Первой (14 ранений, высшая прусская награда "За заслуги" в 1918) и Второй (офицер вермахта в Париже, заслуживший репутацию "культурного атташе" Германии) мировых войн. Изучал философию и зоологию в Лейпциге и Неаполе (1923 - 1926). Совместно с Элиаде издавал журнал "Antaios" (1959 - 1971). Лауреат премии имени Гёте (1982). Патриот Германии и оппонент национал-социализма. Культовая фигура многих западно-европейских интеллектуалов и политиков 20 в. - вне зависимости от их политических ориентации (Хайдеггер, Г. Коль, А. Жид, маршал Ф. Фош, П. Пикассо, Ф. Миттеран, Ж.-М. Ле Пен, И. Бехер, А. Гитлер и др.). Основные сочинения: "Стальные грозы" (1920), "Тотальная мобилизация" (1930), "Рабочий. Власть и персонаж" (1932), "О боли" (1934), "На мраморных утесах" (1939), "Хвала звуку" или "Секреты речи" (1941), "Излучения" (1944), "Речь и телосложение" (1947), "За чертой" (1950), "Гордиев узел" (1953), "У временной стены" (1959), "Типаж, имя, действующее лицо" (1963), "Заметки к "Рабочему" (1964) и др. В 1978 - 1983 в ФРГ были изданы сочинения Ю. в 18 томах. Испытал существенное влияние взглядов Ницше и Шпенглера. Сторонник миропонимания "философии жизни". В русле этих интеллектуальных традиций Ю. сумел продемонстрировать высокую эффективность замены традиционалистских философских категорий мифологизированными образами действительности и в середине - второй половине 20 ст. (Ю. дополняет традиционный терминологический строй "философии жизни" такими понятиями, как "кровь", "огонь", "ужас", "боль" и т.п., являющими собой, по его мнению, продолжение категориального ряда, сопряженного с античным Эросом. Так, у Ю. "боль принадлежит к числу тех ключей, которыми можно открыть не только самое сокровенное, но в то же время и мир". При чувстве боли мир актуализируется как нечто несущее угрозу. Скука суть "разрешение боли во времени".) Основные проблемы философского творчества Ю. - "диагностика эпохи": связь человека и космоса, соотношение жизни и смерти, оппозиция мира и войны. Целостную совокупность исходных, первичных жизненных сил, воплощающих в себе нерасторжимую связь индивида с родом, Ю. трактовал как основу одушевленной телесности любого человеческого организма. Выступая как неотъемлемая часть природы, человек, согласно Ю., переживает изначальную глубину мироздания вне границ непосредственного опыта посредством таких эмоций, как: а) мир сновидений; б) ощущения страха и ужаса, минимизирующие дистанцию между личностью и предожиданием смерти; в) экстаз упоения жизнью на фундаменте крови и неизбежная гибель уходящих поколений. По мысли Ю., существуют позиции, дающие человеку возможность отграничивать себя от тех сфер, где боль и муки располагают неограниченной властью. Достижение этих позиций дистанцирование от собственной телесности и трансформация своего тела в объект - осуществимо, согласно Ю., посредством техник аскезы и самодисциплины. Человек, по Ю., неизбывно зависит от тотемических, магических, технических и иных внешних, чуждых ему сил. Современное индустриальное государство, по Ю., предельно технизировано: индивид лишен каких-либо осмысленных представлений о ценностях жизни - культ техники выступает и как "высокая" метафизика, и как повседневная этика, полностью подавляющие его самость. ("Кто сказал, - восклицает Ю., - что мировой дух ярче проявляет себя в осознанных, чем неосознанных действиях?") Мировые войны 20 ст., по мнению Ю., могут быть интерпретированы как один из факторов всеевропейского "гигантского индустриального процесса", как ипостась "воли к власти" (у Ю. - "воли к всевластию", "цели всех целей" - der Wille zur Allmacht), результирующейся в массовом жертвенном самоотречении людей. Пафос героики в данном случае отсутствует: человек реализует собственную предназначенность как придатка технических механизмов. (По версии Ю., "воля к власти" обретает значение в условиях "определенного жизненного состояния" как конкретная "субстациональная власть" и как "сфера права"; осуществима же "воля к власти" лишь в рамках ранжированного бытия, которому она и служит.) Тоталитарное государство в целях выживания, объективации своей абсолютной воли и сопряженной с ними геополитической экспансии вынуждено трансформировать идеи "общественного договора" и идеалы либерализма в глобальную модель перспективного "рабочего плана", в рамках которого стираются базисные социальные водоразделы социума и, в частности, каждый "рабочий" ("работник") необходимо выступает и как "солдат". По Ю., "рабочий" как "гештальт" (в трактовке Ю. суть подлинно действительное, - принцип, определенным образом конституирующий жизнь) противопоставлен "буржуа", не способному к организации и господству. (Ю. характеризовал эту новую общественную ипостась так: "Мы привыкли платить по счету и никогда не теряем времени даром... В любую минуту может прозвучать приказ, и жаль каждую минуту, каждую каплю, которая не выпита, и каждое мгновение, которое будет упущено... Мы хотим пить, позволяя себе разбивать о стену горшки и радоваться тому, что мы призваны стать орудием жестокой воли, принадлежа к тем малым цифрам, которыми оплачивают счета... Мы хотим сделать праздник из нашей гибели, - праздник, в честь которого должен прозвучать опрокидывающий весь мир громовой, еще никогда не слыханный салют... Раскаленную ниву, ожидающую нас, не видел в своих мечтах ни один поэт. Тут - железный ад, пустыня с огненными пальмовыми островами, грохочущие валы из огня и стали, через которые перекатываются красные молнии; стая стальных птиц парит в облаках, закованные в броню машины фыркают, пробегая через поле. И все, что имеется в чувствах, от ужасной телесной боли до высокого торжества победы, все сливается в шумном единстве в блестящий символ жизни. Песни, молитвы и ликование, проклятия и вино - чего еще нам желать?") В динамике как мирного, так и военного времени (согласно Ю., это в конечном счете взаимозаменяемые понятия) данный "рабочий план" может быть обозначен как состояние "тотальной мобилизации". (С точки зрения Ю., "... в глубине, за теми сферами, в которых диалектика целей войны получает свое значение, немец встречает одну из самых могущественных сил: он встречает самого себя. Прошлая война была для него прежде всего средством осуществления самого себя. И отсюда должно быть начато новое вооружение, о котором мы заботимся, призывая немцев к мобилизации. Ничего кроме.") "Рабочий" у Ю. - это не столько обобщенный термин для обозначения представителя определенного общественного класса, сколько категориальная словоформа для фиксации "подпочвенной субстанции" немецкой расы в ее скрытых потенциях и открытых действиях - для маркировки универсального типа человека. Последний являет собой естественный продукт эволюции техники, выступая носителем новаторского сознания, присущего 20 ст. Техника у Ю. - способ, посредством которого "мобилизует" мир гештальт Рабочего. В системе техники ("органической конструкции" или включенности человека в мир машин) и выступает новый, принципиально альтернативный мир. Этот мир, с точки зрения Ю., "по определению" настолько радикален, что находится по ту сторону параметров "прогресса" или "упадка"; этот мир планетарен: такие общественно-политические формы, как национализм или социализм (центрирующиеся на особенном нации или класса) несоразмерны ему. По Ю., "наш век по праву носит название века рабочего... Работа - это ритм кулака, мысли и сердца, жизнь днем и ночью, наука, любовь, искусство, вера, культ, война; работа - это полет атома и сила, движущая звезды и солнечную систему". "Рабочий" был призван "порвать юридические путы буржуазного общества", "сделать собственное бытие масштабом истолкования мира" и, наконец, выбросить на свалку истории мировоззренческие утопии "нечистого духа" (и материализм, и идеализм), ибо, согласно Ю., "твердость мира преодолевается только твердостью, а не мировоззренческими фокусами". Значимость обретения абстрактной свободы для таких людей, по Ю., в пределе своем уступает активному участию в репертуарах героического служения Отчизне и безукоризненному выполнению своих функциональных обязанностей как граждан. (По мысли Ю., удел поколений, переживших войну, не может иметь аналогов: "И если поколение, которое столкнулось с этим, смогло бы оплатить вину, почву для которой взрыхлили другие, то оно, может быть, собрало бы в свой единственный и ужасный час в раскаленном чистилище такую добычу, которая позднее принесет свои плоды и которая весит больше, чем все смерти и все страдания".) В эпоху второй половины 20 в., маркированной знамением термоядерной катастрофы и насущной необходимостью переоценки многих ценностей, Ю. призывал обратить пристальное внимание на уроки того прошлого, когда "труд и наука повернулись на службу смерти, меч защищал несправедливость, судья принижал право до оружия пиратов, учителя... разрушали в детях образ Бога". Такие исторические времена Ю. оценивал как фазис нигилизма, когда "новые порядки уже значительно продвинулись вперед, а соответствующие этим порядкам ценности еще не видны" (ценность у Ю. противополагается боли). Но в условиях новых реалий Ю. усматривает спасительные для человека нравственно-волевые основания не в "гештальте Рабочего", а в учении Достоевского о целительном потенциале боли. Фундаментом этих личных обретений могут служить, по мысли Ю., искусство и философия - элементы области "неупорядоченного" или "пустоши" (нем. Wildnis), принципиально ускользающие от тисков современной системы порядка. В разделе "Измеримое и время судьбы" (эссе "У временной стены") Ю. выдвигает версию о том, что астрологическое, вненаучное постижение мира может оказываться эффективнее его научного истолкования. В контексте задаваемой в этих рамках модели метаисторического деления времени Ю. формулирует схему "мировой истории" с присущей ей шкалой "гуманных членений" и разграничивает от "истории Земли" с ее "сидерическими членениями". По мысли Ю., анализирующего посредством "космической экономии" место и роль НТР в судьбе человечества, принципиальное равновесие земной цивилизации ненарушимо техническим прогрессом. Речь должна идти не об экологической катастрофичности, а, скорее, о переменах качественно иного масштаба. Ю. стремился (дневниковые записи времен Второй мировой войны) тематизировать "сверхвременные константы" "праистории", схватывающую жизнь в ее вневременном измерении: "Все эти пять лет, что земля, на которой живет человек, дрожит и разверзается под нашими ногами, в нас просыпается сознание того, что мы стали объектом игры таких энергий, которые в миллионы раз превосходят возможности нашей индивидуальной свободы. Для величайших реалистов становится все более очевидным, что нынешний кризис простирается далеко за пределы хозяйственных и политических факторов, которыми он будто бы был вызван и в рамках которых, как мы, возможно, себя убедили, он должен был оставаться". Философско-историческая концепция Ю. четко увязывает характер суждений, выносимых о настоящем, с одной стороны, и наличные модели исторического понимания - с другой. Предлагаемая модель истории Земли способна позволить, с точки зрения Ю., заслонить традиционное историческое мировосприятие "временной стеной" конца мировой истории. Результатом этого должно явиться осмысление индивидами их отношения к космической "первооснове", откуда и черпаются постоянно обновляющиеся вселенские гештальты. Ю. был убежден в том, что каждый, кто в состоянии осознать и бороться за свою индивидуальную свободу, осознав ее ценность, способен выбрать для себя (пусть даже и в полном одиночестве и изоляции) так называемый "путь через лес" (эссе Ю. "Прогулка в лесу"). Человек, готовый в одиночку противостоять тоталитарному государству, - "человек, идущий через лес", - неизбежно, по Ю., обречен на обретение встречи с подлинным самим собой, восстанавливая свою изначальную духовно-телесную связь с родом, т.е. свое истинное наследие. Смерть - не угроза для человека, наконец обретшего себя. Согласно Ю., "с возрастом надо укреплять дружбу со смертью.., давая ей прорасти в тебе деревом, дающим тень".
      A.A. Грицанов
      УНИВЕРСАЛИИ (лат. universalis - общий) - общие понятия. Проблема У. в историко-философской традиции связывает в единый семантический узел такие фундаментальные философские проблемы, как: проблема соотношения единичного и общего; проблема соотношения абстрактного и конкретного; проблема взаимосвязи денотата понятия с его десигнатом; проблема природы имени (онтологическая или конвенциальная); проблема онтологического статуса идеального конструкта; проблема соотношения бытия и мышления - являясь фактически первой экземплификацией их недифференцированной постановки в едином проблемном комплексе с синкретичной семантикой. Вопрос о природе У. получил новое звучание в связи с интенцией на экспликацию содержания понятий "число", "функция", "переменная", "бесконечно малая величина" и др. в математически ориентированном естествознании (Декарт, Спиноза, Лейбниц и Ньютон). Важный импульс фокусировки внимания на этой проблеме был задан конституированием теории множеств, основанной на презумпции подхода к множеству как ко множественности, мыслимой в качестве единого (Г. Кантор формулирует принцип нетождественности эмпирической множественности вещей множеству как эмпирически неартикулируемому феномену), на основе чего оформляется логический принцип абстракции и определение через абстракцию (свою философскую концепцию, семантически эквивалентную реализму в медиевальном его понимании, Кантор называет "платонизмом"). Данная позиция детерминирует формирование в культуре в качестве своей альтернативы такого направления логического обоснования математики, как эффективизм (Э. Борель, Р. Бэр, А. Лебег и др.), ориентированный на нормативную дифференциацию математических сущностей по критерию их онтологического статуса: и если понятия, имеющие объективное содержание ("гносеологический смысл"), имеют право на существование, то понятия, смысл которых сугубо субъективен, - "вне математики", ибо являются "только меткой для того, чтобы узнавать и отличать промежуточный шаг" соответствующей математической операции (Э. Борель). Предложенная эффективизмом программа очищения математики от понятий субъективного характера аналогична позитивистской программе очищения естествознания от "метафизических суждений". Могут быть зафиксированы даже операциональные совпадения: процедура легитимации понятий в эффективизме, основанная на методе Гилберта и предполагающая в качестве своего критерия их непротиворечивость, фактически изоморфна доверификационной процедуре в позитивизме. Вместе с тем, если понятие эффективно, т.е. имеет объективное содержание, то возможные противоречия в системе, связанные с его легитимацией, не берутся в эффективизме в расчет. Аналогичным образом проблема У. артикулируется в конструктивизме и интуиционизме как "натуральных", т.е. ориентированных на своего рода номинализм, моделях - в противовес "платонизму" Кантора. Неклассический подход к проблеме У. закладывается в гносеологии Канта, основанной на трансцендентальной интерпретации объекта как созидаемого в познавательной процессуальности, базовыми элементами и формами которой и выступают У, артикулированные у Канта в качестве форм активности человеческого сознания - вне реалистического объективизма статуса и вне номиналистической инспирированности объектом. Такая установка формирует традицию неклассической трактовки У, фокусируя такие ее акценты, как языковой и социально-коммуникативный. Так, Куайн трактует У. как лишенные онтологически детерминированного содержания - их семантическая наполненность задается исключительно контекстом: "общие термины, например, "человек", и может быть даже абстрактные единичные термины, такие, как "человечество" и "7", осмыслены, - по меньшей мере, поскольку они участвуют в утверждениях, которые, взятые как целое, истинны или ложны".