Испытав духовный кризис, пересмотрел свою концепцию "функциональной демократии" и отказался от насилия как средства достижения политических и социальных целей. В 1956 ПАП была легализована. В 1962 - 1963 вновь выставляет свою кандидатуру на президентских выборах. 21.09.1969 выступил с речью в поддержку академика Сахарова. В 1976 - 1979 как председатель Учредительной ассамблеи участвовал в выработке новой конституции Перу. Эпитафия на могиле А. де ла Т. гласит: "После моей смерти - победа!". В 1985 (через шесть лет после смерти А. де ла Т.) ПАП впервые пришла к власти. Основные философские, социологические и программные работы А. де ла Т. собраны в его книге "Апризм и философия" (1961). Философию А. де ла Т. понимал как социальную философию, призванную обеспечить, в первую очередь, действенность проводимой политики. Тем самым она конституируется как философия политики, основная задача которой для него - формулировка и обоснование идеи апризма как иного (чем классические европейские) типа политической идеологии, приемлемой для латиноамериканского региона и, прежде всего, Перу (типологически близкая апризму версия иной региональной идеологии была выработана в Аргентине усилиями Х.Б.Хусто хустиализм, переформулированный затем в политическую практику перронизма; в Китае ее аналогом можно считать идеологию Гоминдана - самого А. де ла Т. называли "перуанским" Сун Ят Сеном). Ее конечная задача - разработать комплекс мер, позволивших бы вписать Перу (Латинскую Америку) в контекст мирового развития. Необходимость особой идеологии диктуется, согласно А. де ла Т., цивилизационной спецификой Латинской Америки, развивающейся по отличной от Европы модели. Если принять тезис об империализме как высшей и завершающей стадии развития капитализма (индустриализма), то он подлежит переформулировке для Перу и других слаборазвитых стран. Здесь он выступает низшей и исходной формой развития и сочетает в себе элементы варварства, феодализма и индустриализма. Более того, он парадоксальным образом требует проведения последовательного "антиимпериализма", олицетворяемого США, как пытающегося навязать другим свою эффективную, но неадекватную иным условиям модель развития, предполагающую, к тому же, нивелировку национальных ценностей и разрыв с собственной культурной традицией. Состояние "неразвитости" предполагает особую роль государства в организации всех областей жизни нации, так как в этом состоянии экономические, политические, социальные и культурные факторы тесно взаимосвязаны друг с другом и способны взаимно блокировать любые новации в одной из подсистем общества. Дополнительные ограничения задает недоформированность наций как самодостаточных социально-культурных организмов [особенно в условиях Перу, где резко выражен раскол населения по расово-этно-культурному признаку на три группы - креолов, метисов, индейцев, а территории - на три относительно замкнутых географическо-экономических региона - Косту (побережье), Сьерру (нагорье), Монтанью (Амазонию)]. В этих условиях, согласно А. де ла Т., единственно приемлемой стратегией, способной обеспечить стабильное развитие и искоренить олигархизм как явление социально-политической и экономической жизни, является госкапитализм с институтами "функциональной демократии", призванными обеспечить проведение политики индустриализации (самостоятельной модернизации), повышения культурно-образовательного уровня населения, и нацеленными, в конечном итоге, на создание подлинного правового государства (отсутствующего как предусловие модернизации в Перу). В этой связи А. де ла Т. много размышляет о таком постоянном феномене перуанской (латиноамериканской) жизни, как насилие, его допустимости для реализации "функциональных целей". Однако к середине 1950-х он приходит к необходимости отказа от этого тезиса, объявляя насилие "могильщиком истории", и окончательно оформляет апристскую доктрину как национал-реформистскую, признающую ценности демократии и правового государства как таковые. Суть же апризма определяется как "социальная систематизация кооперативизма на основе социальной демократии". Тем самым в фокусе апристской идеологии оказывается ориентация на запуск процессов самоорганизации общества снизу и создание аналогов структурам гражданского общества европейского образца. Однако путь построения этих структур видится для А. де ла Т. принципиально отличным от европейского. В центре его внимания оказывается традиционная община индейцев-кечуа айлью, которая, согласно А. де ла Т., будучи подвергнута модернизации на основе принципов кооперативного социализма, может и должна явиться базовой структурой процессов самоорганизации общества. Познакомившись с жизнью индейцев во время службы в Куско, А. де ла Т. на всю жизнь остался сторонником индеанизма, видел в индейцах основу для формирования новой перуанской нации. Более того, он пытался доказать определяющую роль автохтонного населения в формировании и специфике латиноамериканской цивилизации в целом, перуанской культуры в частности. Саму Латинскую Америку он обозначал при этом как Индоамерику, а идеал ее будущего обосновывал из прошлого - времен инкского государства Туантинсуйо. Акцентирование ценностей прошлого и идеалов будущего приводило у А. де ла Т. к неизбежной "дискредитации" настоящего как малозначащего и преходящего, как того, что с необходимостью должно быть преодолено в целенаправленном действовании. Тем самым его философия изначально акцентировала аспект динамики, а не статики в общественной жизни ("универсальное и вечное есть развитие"), но при этом саму динамику трактовала как "вечное возвращение" собственного прошлого при очередном повороте исторического времени (развитие принципиально не может быть понято как прогресс). "Постоянно возвращаемое", а следовательно, и определяющее неизбываемую латиноамериканскую специфичность и задается через идеологему Индоамерики, которая к тому же и есть "постоянное возвращение" доевропейского прошлого. Поэтому "западное" (европейское, североамериканское) может быть привлекательным, но всегда обречено оставаться "чужим", национальное же, будучи непривлекательным в настоящем, как "свое" всегда будет задавать цивилизационно-историческую ритмику социальной динамике. Основным же реализуемым в действии дискурсом является для А. де ла Т. дискурс освобождения [в пределе - от настоящего, характеризуемого через категории зависимости и временного несовпадения (диссонирования) глобальным цивилизационным процессам, "невписанностью" в них]. Последние категории имеют для А. де ла Т. также экологическое и космическое наполнения, фиксируемые через понятия пространства и времени (точнее - пространства-времени как некоего характерологического единства, задающего параметры социокультурной жизни и истории). В этой перспективе вся всеобщая история распадается у него на динамики относительно изолированных "исторических пространств-времен". "Исторические пространства-времена" не могут выйти за пределы собственных космическо-экологических рамок, и в этом отношении "зависимость" непреодолима (они "обречены" быть уникальными), но возможно и необходимо преодоление внешних зависимостей, что есть основание для самоопределения (освобождения) и "синхронизации себя с ритмами иных "исторических пространств-времен" ("попадания в современность"). Тем самым философия А. де ла Т. базируется на двух концептуальных основаниях, утверждающих "неотделимость эволюционного движения каждого народа или социальной группы от своего гравитационного поля или сцены истории", с одной стороны, и зависимость исторических процессов от точки зрения наблюдателя (перспективы), устанавливающего синхронность-асинхронность, - с другой. "Исторические реальности не формируют цели из единственной и великой цели", что предполагает, в конечном итоге, индивидуальность, отличность, неповторимость содержания "исторических пространств-времен" ("универсальное движение имеет различные скорости и различные направления"). Последние А. де ла Т. переинтерпретирует-локализирует через введение категории "народ-континент", посредством которой он и дифференцирует социокультурный мир на составляющие (Западная Европа, Северная Америка, Россия, Индоамерика и т.д.), соотносящиеся в своей исторической динамике друг с другом. Отсюда один из основных тезисов философии истории А. де ла Т., легший в основу его "действенной" политики, об относительности социального развития. "Пройденные" расстояния и "затраченное" на их прохождение время различно в разных системах отсчета (которые, к тому же, разнонаправленно "движутся" друг относительно друга). Более того, то, что представляется "пространственно"-соотнесенным и "одновременно"-синхронным внутри одной исторической целостности, вовсе может не быть таковым для "внешних наблюдателей" из других "исторических пространств-времен" (для других "народов-континентов"). "...История мира, обозреваемая с индоамериканского пространства-времени, не будет никогда такой, какой ее видит философ с европейского исторического пространства-времени". Отсюда логически вытекает и следующее утверждение А. де ла Т.: "Законы и принципы, применимые для одного исторического пространства-времени, не соответствуют другому". Следовательно, то, что традиционно понимается под универсальностью и всеобщностью, есть не более чем попытка гипертрофирования европейского взгляда за его собственные пределы. Принятие последнего и есть попадание в ситуацию "внешней зависимости". Необходима своя перспектива видения - своя точка зрения, что предполагает и наличие своей собственной истины. Тем самым позиция А. де ла Т. может быть классифицирована как антиевропоцентристская, что не мешает ему (в силу требования соотносимости позиций) говорить, вслед за Ортегой-и-Гассетом, о стремлении к гармонии возможных точек зрения (перспектив). Конкретная конфигурация этой гармонии задается "народом-континентом", обладающим наибольшим потенциалом и готовностью к действованию - "народом-светом" (в качестве такового в перспективе А. де ла Т. видит латиноамериканцев), и "реализующими социальными группами", т.е. теми группами, которые обладают "психологической способностью для реализации своей истории" (такую способность и призван конституировать как идеологию апризм). Таким образом, А. де ла Т. принципиально замыкает философско-социологические анализы на практику политического действия, теоретически обосновывая и свой собственный социально-политический активизм.
      В.Л. Абушенко
      БАХТИН Михаил Михайлович (1895 - 1975) - известный русский ученый: философ, филолог, литературовед, теоретик культуры. Основные публикации работ Б.: "Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса" (1965, 1990), "Эстетика словесного творчества" (1979,1986), "Работы 1920-х годов" (1994), "Проблемы творчества и поэтики Достоевского" (1994) и др. Определяющее влияние на формирование философских взглядов Б. оказали философские учения Канта, Кьеркегора, Марбургской школы неокантианства, феноменологии. К собственно философским трактатам у Б. можно отнести только раннюю неоконченную работу "К философии поступка" (предположительно начало 1920-х), где он выступает с программой построения "первой философии" нового типа, которая через обращение к "единой и единственной нравственной ответственности" призвана преодолеть "дурную не-слиянность культуры и жизни". Онтология человеческого бытия рассматривается в данной работе как онтология поступка, как учение о "единственном событии свершаемого бытия". Одно из центральных бахтинских понятий, задающих онтологическое определение человека, - понятие "не-алиби в бытии", также подчеркивающее ответственный характер человеческого бытия. Б. исходит из осознания активной причастности бытию со "своего единственного места в бытии". Соответственно онтология человека определяется у Б. взаимоотношением между "единственностью наличного бытия" и "целым бытия". Сложную диалектику этого взаимоотношения Б. пытается прояснить с помощью понятий "нераздельно и неслиянно", а также с помощью различения "данного и заданного" в онтологии человека. Указанное взаимоотношение реализуется, согласно Б., в изначальном акте "утверждения своего не-алиби в бытии". Этим актом, по мнению Б., полагается "ответственный центр исхождения поступка", в результате чего "место быть" получает необходимую конкретность и "инкарнированность", онтологическую укорененность. В свете заданной таким образом онтологии на смену homo sapiens приходит "человек поступающий", выявляется онтологическая неслучайность всякого поступка, таким образом нравственная философия обретает онтологические корни. Философия поступка Б. включает развернутую критику "эстетического и теоретического миров" за характерное для них отвлечение от "нудительной действительности" "единого и единственного ответственного бытия" и противопоставляет им "ответственное единство" мышления и поступка. При этом указанное отвлечение приводит не только к теоретической, но и к онтологической несостоятельности. Как показывает Б., эстетический мир способен породить "двойника-самозванца", чье бытие определяется Б. как "бытие лжи или ложь бытия", "ложь самим собою себе самому" ("Автор и герой в эстетической деятельности"), коренящаяся в том, что человек отвлекается (отступает) от "центра исхождения поступка", которым отмечено конкретное место человека в бытии. Это отступление в религиозном (христоцентрическом) контексте осмысляется Б. как "имманентное бытию грехопадение". Заявляя, что эстетический и теоретический разум должны быть моментом практического разума, Б. вводит понятия "поступающего мышления" и "участного мышления" и классифицирует философию на ту, в которой участное мышление преобладает "осознанно и отчетливо", и на ту, где это имеет место "бессознательно и маскированно". В работе "Автор и герой в эстетической деятельности" Б. предлагает позитивное обоснование эстетического события. Б. показывает, что эстетическое созерцание, которое отвлекается от этического смысла и заданности конкретного человеческого бытия, остается внутренне оправданным по отношению к другому человеку. Обозначение проблемы "я другой", лежащей в основании диалогической концепции Б., можно найти уже в трактате "К философии поступка", В работе об авторе и герое эта проблема получает детальное рассмотрение и опирается на такие понятия, как "вненаходимость", "кругозор" и "окружение", "я-для-себя" и "я-для-другого", "другой-для-меня" и др. Согласно Б., моя вненаходимость другому делает эстетическое отношение творчески-продуктивным, поскольку я обладаю "избытком видения" по отношению к другому: мне есть чем его одарить и это дар, в котором другой, по словам Б., испытывает абсолютную нужду. Как подчеркивает Б., результатом эстетической деятельности, эстетического события становится рождение другого в новом плане бытия, определенном новыми, "трансгредиентными" другому ценностями. Но, как уже отмечалось, это онтологическое приращение, будучи недоступным другому, требует в качестве залога мое собственное бытие. Чтобы сохранить позитивность эстетического, необходимо вести одновременно смысловую и ценностную интерпретацию отношения "я - другой", определять эстетическое видение "помимо смысла", но тем не менее удерживать его "вместе" с ним. Б. удерживает это место единого и единственного бытия, когда специально подчеркивает, что речь идет о "конкретной вненаходимости меня единственного". Таким образом, именно по отношению к другому обнаруживается единственность и "незаместимость" моего места в мире: мой дар другому исходит из моей точки зрения, укоренен в моем месте в бытии. "Эстетическое созерцание и этический поступок, - пишет Б., не могут отвлечься от конкретной единственности места в бытии". Эстетическая концепция Б. развивалась в полемике с "формальным методом" в искусствознании, с одной стороны, и с концепцией "вчувствования" в эстетике конца 19 - начала 20 в., с другой. Если первое направление вело, по мнению Б., к потере героя, то второе - к потере автора, разрушая, таким образом, художественное событие, понимаемое как событие диалогическое. Позднее свойственный эстетическому созерцанию момент завершенности был оценен Б. как насилие, несовместимое с идеей диалогизма как живого отношения двух сознаний. В этой связи "новая художественная модель мира", созданная, по мнению Б., в романах Достоевского, преодолевает завершающую авторскую активность, монологическое сознание автора. Полифонический роман Достоевского предстает как "сочетание неслиянных голосов" в незавершимом диалоге. Анализируя воплощенное в романах Достоевского художественное видение жизни человеческого сознания, Б. делает вывод, что "само бытие человека есть глубочайшее общение. Быть значит общаться", быть на границе. Диалогический характер человеческого бытия, из которого исходит Б., определяет и его подход к разработке философских основ гуманитарных наук, и в частности к анализу проблемы текста в гуманитарных науках. Гуманитарные науки, поскольку они имеют дело с личностью, предполагают диалогическую активность познающего, диалогическое движение понимания, которое, в свою очередь, основывается на диалогическом контакте между текстами и на сложном взаимоотношении текста и контекста. Признание нескончаемого обновления смыслов в новых контекстах приводит Б. к различению малого времени и большого времени, трактуемого как бесконечный и незавершимый диалог. В культурологическом аспекте наибольшую известность получила книга Б. "Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса", в которой Б. развивает концепцию народной смеховой культуры (в противоположность культуре официальной) и идею карнавала, разнообразные проявления которого Б. анализирует, основываясь на принципе амбивалентности. Если в литературоведении влияние Б. очень велико, то философское осмысление его идей и концепций только начинается, причиной чему стала как биография самого Б., так и судьба его наследия. Очевидна глубокая созвучность его идей западным диалогистам (Бубер и др.). Вместе с тем разносторонность затронутой им проблематики не только оставляет открытым вопрос о единстве бахтинской мысли, но и делает ее способной к диалогу с самыми разнообразными подходами в современной философской мысли: феноменологическими, герменевтическими, постмодернистскими. (См. Карнавал.)
      Т. В. Щитцова
      БАХТИН Николай Михайлович (1894 - 1950) - русский философ и филолог. Старший брат М.М.Бахтина. Учился в Петербургском университете (с 1913). Окончил Николаевское кавалерийское училище (1917). Сражался против большевиков в рядах Добровольческой армии. Эмигрировал. В течение пяти лет служил в Иностранном легионе. В 1924 - 1928 - сотрудник журнала "Звено". Окончил Сорбонну. В 1932 переселяется в Англию. Дружил с Витгенштейном. Вступил в коммунистическую партию (1939). После смерти Б. была издана его книга "Лекции и эссе: Избранное из неопубликованного" (1963). Первые публикации Б. - о поэзии и о Легионе - носят биографический характер. Статья "Военный монастырь" (1924) и статья-рецензия "Книга о солдате" (1924) - это попытка человека, прошедшего службу в Иностранном легионе, оправдать "идею солдата", которую отвергает современная Б. европейская культура: "По праву и обязанности солдату пристало брать жизнь просто, крепко и прямо; поэтому ему не место в такой культуре, основная тенденция которой - усложнение и запутывание, дробление и схематизация" ("Книга о солдате"). По мысли Б., последнее столетие европейской истории и особенно мировая война упразднили солдата как особый тип со своим мироощущением и своей кастовостью. Между тем солдат - не просто воин, но и носитель особой культуры, которая уже потому обладает подлинностью, что всегда требует не только ума (особенно в искусстве полководца), но и дела. Эти взгляды были лишь частным выражением общих воззрений Б., которого и в литературе, и в философии всегда привлекает не совершенство формы, не стройность и завершенность системы, но то, что толкает к действию. Он уважает доктрины пусть и ограниченные, но цельные. Например, "хаотическому" миру многих современных ему писателей Б. предпочитал "ограниченный, завершенный и до конца человечный" мир "классициста" А.Франса, поскольку "здравый смысл, к которому современность относится с пренебрежением", в классицизме есть "начало охраняющее, собирающее личность", которое не дает ей "распылиться в стихийных энергиях космоса и потерять себя в непознаваемом". Та же склонность отдавать предпочтение не сложности, но ясности и простоте (за которой стоит преодоленная сложность) - заметна и в подходе Б. к философии Ницше, и в его интерпретациях творчества (поэтического и философского) П.Валери. Современная поэзия, по мнению Б., переживает кризис, который определяется сдвигом в языковом сознании. Изначально поэтическое слово - слово заклинательное, произносимое. В такой "поэзии для слушателя" (античная поэзия) музыке дано реальное звучание, и поэтому в ней отчетливей и тверже логический остов, а сам материал распределен во времени, со своими кульминациями и спадами. Звучащая поэзия властно вовлекает слушателя в свое течение, ибо призвана повелевать. В новейшей поэзии "для читателя" незвучащая музыка слова вынуждена оберегать себя - она выходит на передний план, затушевывая логический остов этой поэзии. Отсутствие жесткой направленности во времени каждую "точку пути" делает равно существенной. Поэзия становится "келейной", превращается в искусство тончайших узоров, в которые надо вникать внимательно и многократно. Такая "мыслимая" поэзия, удаляя звук, умалила и смысл, и "слово, в его двоякой сущности - звучащей и указующей, - медленно умирало" ("О произносимом слове"). Поэт-заклинатель (Орфей) сменился, согласно Б., поэтом-ремесленником, который изготовляет безделушки для узкого круга любителей. Тот же, кому претит заниматься стихотворными пустяками, вынужден оставить стихи и "обратиться к работе над перестроением всей современной культуры". С размышлением над современным состоянием поэзии связан и интерес Б. к стихосложению, особенно к работам русских формалистов. Высоко оценивая результаты отдельных работ (особенно В.Жирмунского), Б. резко отзывался о попытках придать формальному методу универсальный характер, поскольку он способен раскрыть структуру любого словесного объекта, но не способен ответить на вопрос, что собственно делает прием художественным приемом. И лишь общее, философское уяснение природы целостного слова дает, по Б., основание всем частным методам. С 1925 Б. ведет в "Звене" рубрику "Из жизни идей". Большинство статей этой рубрики по содержанию авторские исследования Б., оформленные в виде рецензий на вышедшие издания. Рецензия Б., как правило, не "созерцательна", она не всегда подробно описывает содержание книги, но это всегда - размышление о той ситуации в "мире идей", которая эту книгу породила, и о самой "жизни идей" как таковой. Б. привлекает всякая попытка выйти за рамки чисто умозрительных идей, всякая попытка превратить слово в действие. Степень самостоятельности статей колеблется от простого пересказа, как, например, работа "Пять идей" о Шелере, что, впрочем, было редкостью, - до совершенно оригинальных работ, где только тема определена вышедшей в свет книгой, как, например, статья "Константин Леонтьев", поводом для которой послужила книга Бердяева. В целом, собранные вместе, эти статьи дают представление не только о пристрастиях Б., но и о его "творческой лаборатории". Многие из этих статей послужили толчком для других его работ. Можно говорить о "ницшеанстве", "кантианстве" или "язычестве" Б. (сам он говорил и о влиянии на его поколение идей Гуссерля). Но его прежде всего интересует не сама доктрина, а способность ее стать частью жизни. Даже ценимые и почитаемые Б. мыслители: Ницше, П.Валери как философ, Ж.Маритен, Э.Гуссерль, К.Леонтьев и др. привлекают его не столько содержанием своих учений, своих "систем", сколько подходом к мыслительной деятельности, стилем своего мышления, умением из многих направлений сделать выбор в пользу одного. Наиболее отчетливо это положение прозвучало в статье "Современность и фанатизм" (1925): отсутствие "существенной конкретной тенденции или идеи, иерархически подчиняющей себе все многообразие духовной жизни", в современности приводит к "мирному сожительству противоположных идей". Но "для того, чтобы действовать, нужен окончательный, беспощадный выбор", а "у современного сознания нет силы - до конца избрать и до конца отвергнуть. Поэтому целостное идейно-обусловленное действие - исключено из современности. Но там, где нет сознательного выбора, вступает в силу инерция. Тот, кто не пожелал до конца стать покорным орудием одной истины, - становится точкой приложения безликих космических сил". Рубрика "Из жизни идей" не замыкалась только лишь на философии. В поле внимания Б. оказывались и новые идеи в области филологии, психологии, медицины. Кульминацией его творческой деятельности в эмиграции стало то "живое", действенное слово, к которому он всегда стремился, - четыре лекции (февраль - март 1927) на тему "Современность и наследие эллинства": 1) "История и миф", 2) "От Гомера к трагедии", 3) "Торжество и разложение трагической концепции мира", 4) "О возможности и условиях нового Возрождения". Лекции Б. встретили восторженный прием среди русских эмигрантов (Г.Адамович). После закрытия "Звена" Б. публикует две работы, которые стали итоговыми для Б.-философа: "Антиномия Культуры" (1928) и "Разложение личности и "внутренняя жизнь" (1930). В эссе "Антиномия культуры" Б. вскрывает трагедию человеческого самосознания. По мнению Б., для человека культура - орудие и средство оградить себя от враждебных сил хаоса, перед которыми он беззащитен. Человек хочет с ее помощью навязать свой порядок природе, надчеловеческому строю вещей. Так возникает его разрыв с миром, который "ощущается уже как нечто внешнее и чуждое, как среда и материал для человеческого самоутверждения". Но здесь и возникает основная антиномия культуры: "То, что является для человека необходимым условием самоутверждения, то, что обеспечивает ему независимость по отношению к миру и дает возможность себя осуществить, - то самое неизбежно вырастает в препятствие для самоутверждения". Совершенствуясь, культура "в силу и в меру своего совершенства" становится независимой от человека, поскольку в самом акте строительства заключена роковая двойственность и противоречивость. Современная культура, которая создавалась тысячелетиями, дает, по мысли Б., пищу для самых противоположных стремлений. Но хоть "еще никогда человек не располагал таким богатством средств и форм самоутверждения" - он никогда еще не был и "столь ограничен в своей творческой инициативе". Даже восстание против культуры - уже предусмотрено в ней и учтено. Культура стала сложной системой принуждений: "Религиозные догматы, истины математики, прокламации бунтарей, требования моды, устав о налогах и правила версификации - все это связано какой-то молчаливой, бессознательной круговой порукой". Выбор, как подлинно свободный акт, человек уже совершил, и, создав культуру, - стал ее покорным орудием, вскормив целый сонм демонов-повелителей: демона валюты, демонов истин и идей, демонов ценностей, верований, логических законов. "Созданная как орудие самоутверждения, культура с неизбежностью превратилась в орудие самоотрицания". И если первобытный человек был рабом внешних, космических сил, то теперь люди - рабы демонов, которых сами породили, которые не могли возникнуть и существовать без сознательного человеческого соучастия: "Они могучи только до тех пор, пока мы добровольно питаем их своей кровью, пока мы не можем, или не смеем, или не хотим отказать им в этой пище - древней, сладчайшей пище всех демонов и всех богов". Можно ли культуру оправдать, можно ли ее в корне изменить и исправить, или нужно отвергнуть? - эти вопросы Б. оставляет открытыми, заметив, что, возможно, "неутолимая жажда строительства и самоутверждения" вложена в человека вместе с его бытием, что "самый акт человеческого самоутверждения уже несет в себе свое отрицание" и тогда антиномия культуры может быть преодолена только вместе с бытием. Согласно Б. ("Разложение личности и "внутренняя жизнь"), современный человек живет одновременно в двух планах: внешнем ("спит, ест, ходит на службу") и внутреннем ("мыслит, чувствует, страдает, радуется"), которые существуют почти независимо друг от, друга. В этом разделении человек находит болезненное удовольствие, он питает свою внутреннюю жизнь суррогатами жизни: романами, газетами, алкоголем. Искусство и философия превращаются в наркотик. Внутренняя жизнь усложняется, крепнет за счет внешней, отвращает человека от действия. Во всем человек ищет только себя, свои чувства. В результате - "форма личности (то, как она проявляет себя во вне) и ее содержание (то, как она сама сознает себя изнутри), - иначе говоря действие и сознание - перестали быть двумя нераздельными аспектами единого Я. Потеряв свое единство, личность теряет и свою живую связь с миром". С точки зрения Б., в животном царстве между желанием или внешним воздействием и последующим действием нет никакого колебания - полное тождество внешнего и внутреннего. Человеку дано сознание, то есть свобода выбора между несколькими равно осуществимыми действиями (а также и свобода уклониться от активного выбора), и вместе с этим приходит возможность разлада между внешней и внутренней жизнью. Свое единство, цельность человек должен еще завоевать. Сознание у Б. - обратная сторона действия, предварительное его состояние, и только в связи с этим действием оно получает свой смысл. Если сознание превращается в самоцель - человек погружается во "внутреннюю жизнь" и тем самым отказывается от цельности. Только действительный выбор, который предполагает готовность к выбору, к утверждению одних возможностей и мужество отречься от других, дает творческое тождество внешнего и внутреннего, т.е. цельную личность. В противоположность этому "внутренняя жизнь" рождается, когда дух жадно цепляется за все противоречивые возможности или трусливо пасует перед выбором. Человек (будь то мыслитель, хирург, военачальник и т.д.) более всего является собою в моменты высшего напряжения, когда он целиком находится в своем действии. И это чувство личности "менее всего похоже на самоуглубление и самосозерцание", для которых надо сначала "размякнуть", перестать быть самим собой. Поэтому "поиски собственного Я через самоанализ и интроспекцию никакого Я в конце концов не находили: под их ищущим взором оно неизменно распадалось на душевные атомы, на какие-то психические клочки и обрывки, не связанные ни в какое единство". И это - неизбежное следствие всякого самоуглубления (например, психологическо-аналитической литературы, завершенной Прустом), поскольку при нарушении живого тождества внешнего и внутреннего личности уже нет.