Трудно мне, почти невозможно передать тебе, что я чувствовала, бродя по прежнему моему дому. Я дрожала, как бы идя к запрещенной цели. Все жилище посетила я от чердака до погреба, всюду распространяя ужас.
      Только один старый слуга не боится меня, он привык видеть мое появление.
      Исходила я залу, где потеряла жемчужину, но там ее не оказалось, ищу дальше по коридорам, в картинной галерее, где все семейные портреты. Вот образ моего оскорбленного супруга! Напрасно я ловлю в его глазах хоть тень прощения, они неумолимо глядят на меня! Вот и дети мои, но и в их лицах не вижу я нежности! Много поколений пережило в этом старом доме. Все знают, кто я и зачем прихожу. Мое ожерелье до сих пор переходит из рода в род, и я должна являться той, у которой оно находится, за несколько времени до смерти. Прежде меня страшились и не знали, как отвечать на мой вопрос: где моя жемчужина? Но теперь руку умирающей кладут на Библию и говорят: "Вот, где ее можно найти". Это не моя жемчужина, но на это возражать нельзя.
      Она замолкла и оставила меня в раздумье.
      Вот до чего доводит нас греховная мысль!
      Эти безумные желания, эта страсть получили начало в мысли, в одной мысли!
      О, друг мой, как нужна нам чистота помышлений, чтобы не впасть в искушение!
      Двадцать седьмое письмо
      Часто припомнится мне какая-нибудь мелодия, и тогда она преследует, мучает меня.
      Ты не поверишь, до какой степени воспоминание о музыке может свести с ума в аду. Всякая гармония - такое противоречие всему существующему здесь, что мысль о ней раздражает, приводит в бешенство, в неистовство!
      Чем прекраснее и нежнее звуки, носящиеся в моем уме, тем мучительнее они на меня действуют!
      Как называлось это местечко среди гор в Самарии, где мы когда-то отдыхали. Кажется, Сихем или Сикар? Сказано, что тут Иаков плакал от радости при виде Рахили. Не знаю живописнее этого места. Вся долина представляет из себя сад, наполненный самой богатой растительностью. Но мы дорого поплатились за наше пребывание в этом рае. Жара была нестерпимая, и насекомые не давали нам покоя. Мы принуждены были пуститься в дорогу, хотя вскоре должны были остановиться снова для отдыха. Тут Лили начала опять свою беседу со мною, но прежде чем повторить тебе ее рассказ, я должен тебя предупредить, что я уверен в твоем удивлении в том, что Лили, не знавшая сомнений, веровавшая, как ребенок, могла с такой живостью описать борьбу человека неверующего. Этого я и сам не могу себе объяснить, да еще и в том, что я передаю рассказ, в котором вера играет главную роль, между тем как я здесь не имею никакого понятия о вере. Для тебя это будет казаться странным, необъяснимым. Уста мои повторяют, тогда как дух мой остается чужд содержанию рассказа. Он меня трогает, волнует, но ясно я не понимаю его. Бывало, стараясь представить себе наружность отсутствующих, я мог в воображении воскресить отдельные части их лиц: нос, рот, лоб, но в целом никак! Теперь я призываю образ Сына Божия со всей Его любовью, с Его милосердием - и напрасно. Лишь отдельными чертами представляется он мне.
      Но довольно, приступаю к повествованию. Когда апостол Петр прощался с жителями Антиохии, чтобы отправиться в Рим, где должен был умереть мученической смертью, толпа сопровождала его до половины пути, где, наконец, благословив, он отпустил народ и продолжал путешествие в сообществе немногих. Вдруг он заметил, что за ним следует старик и понял, что он имеет что-нибудь ему сообщить. Тогда он приказал спутникам своим продолжать путь, а сам остановился.
      - Сын мой, у тебя что-то на сердце?
      - Не верой ли спасутся люди, отец? - отвечал старик.
      - Так, сын мой, - сказал апостол, - разве у тебя нет веры?
      - Вера у меня есть, но шаткая, неверная, потому я и не могу надеяться на нее, чтобы спастись. Бывали минуты, когда предо мной восставал образ Спасителя, я был счастлив своей верой.
      Я не сомневался, что стоит мне попросить, чтобы получить, поискать, чтобы найти, постучать, чтобы отворены мне были двери неба. Но это были лишь минуты! Вероятно, гордость мешает моей вере, ибо чем ближе я чувствую себя к Спасителю, тем скорее предстоит мне падение. Я снова поднимаюсь, снова борюсь и все-таки не нахожу себе еще покоя.
      Сколько слез я пролил над своею слабостью, сколько мучился в напрасной борьбе, то поднимаясь, то падая, хватаясь за имя Спасителя, держась за Него и все-таки не приобретая надежды на спасение. Я часто бываю близок к отчаянию, душа моя изнывает, я помышляю о словах апостола: "покажи свою веру в делах", и в этом не нахожу утешения, ибо все мои дела ничтожны. Ты, Святой Отец, плакал над своим падением однажды и поднялся, чтобы больше никогда не падать более, а я... заблудшая овца, которая не может никак найти входа в овчарню!
      Апостол не вдруг ответил, но, сосредоточившись, сказал:
      - Если не можешь справиться с твоей верой, то люби Спасителя. Старайся во всем доказать Ему твою любовь, все делай ради Него.
      - Но ведь вера спасает, - сказал старик.
      - Где сильная любовь, там не может не быть веры, - ответил апостол.
      Бывает время, когда отчаяние тоже затмевает мой рассудок. Я бы хотел растерзать себя собственными руками; в исступлении я рву на себе волосы, кусаю руки, и этот пароксизм повторяется так часто, что изнуряет меня. Иногда предо мной является распятый Христос. Я стараюсь видеть Его образ, но не Его вижу я, предо мной лишь крест Его, за который хотел бы я ухватиться. Крест - символ веры!..
      Двадцать восьмое письмо
      Мы сидели на высокой скале, возвышающейся над морем. День клонился к вечеру, вдали виднелся берег; ветерок над нашими головами играл листвой. Но я мог только смотреть на нее. Как она была прекрасна и молода! Ей не было еще шестнадцати лет.
      Лицо ее было бледно той бледностью лилии, происходящей скорее от нежности кожи, чем от болезненности. Черные волосы ее, падая локонами, обрамляли прелестный облик. На устах играла совершенно детская улыбка, все существо ее дышало спокойствием, а задумчивость на челе придавала ей выражение взрослой женщины. Я не мог оторвать от нее своего взора, но я смотрел на нее плотскими глазами, со страстью, и на всем лице ее разлился румянец.
      Длинные ресницы по-прежнему рисовались темною тенью на ланитах, и в движениях заметно было беспокойство. Она посмотрела на меня, и я прочел упрек в ее глазах.
      - Почему смотришь ты на меня так пристально? - спросила она.
      - Почему? Не могу сказать. Разве тебе это неприятно, Лили?
      - Да, мне это неприятно, - промолвила она, застенчиво потупляясь, - не знаю сама, почему, когда ты так смотришь на меня, я чувствую, как будто меня держат за руки и не дают свободы. Ведь ты же можешь не смотреть на меня таким образом!
      - Конечно, милая Лили, но разве ты боишься меня?
      Она залилась звонким смехом.
      - Боюсь ли я тебя? - воскликнула она. - Какая смешная идея! Ведь это то же, что спросить: боишься ли ты меня?
      - Ты сердишься на меня? - спросила она после короткого молчания.
      Точно, я сердился, но на себя, а не на нее, и ответил спокойно:
      - А давно ли я на тебя не сердился, Лили?
      - О, очень давно! Но пойдем далее.
      Она взяла меня за руку и увлекла засобою.
      Погода была дивная, на берегу рыбаки работали среди своих семейств, на волнах белели паруса. Это был один из тех вечеров, когда счастье чувствуется вдвое сильнее.
      - Бояться тебя! - продолжала, смеясь Лили. - Напротив, с тобой мне так спокойно, я знаю, что ты всегда защитишь меня от всякой опасности. Ты так умен и силен! А с этими качествами человек победит зло, которым земля полна. Но ты и благороден настолько же, и я могу с гордостью опираться на тебя. Знаю, что ты готов отдать твою жизнь для меня. Ты смеешься? Ты считаешь меня фантазеркой? А я глубоко убеждена в том, что ты и силен, и умен, и благороден.
      Я улыбался, и в это мгновение действительно чувствовал в себе благородство. Этот ребенок с своими чистыми воззрениями возвышал, очищал и меня.
      Мы продолжали путь в молчании, прерываемом лишь плеском волн, и взобрались на самую вышину над морем, где стоял большой крест, и у подножия его опустились для отдыха на скамью, тут находившуюся.
      - Посмотри! - воскликнула внезапно Лили. Она указывала на стаю лебедей, летевших в воздухе.
      - Вот и скрылись! - продолжала она. - Точно души верных, поднимающихся к небу. Как им должно быть хорошо там!
      Молчание было прервано, и мы заговорили об окружающей нас природе.
      - Как хорош этот крест, - говорила Лили, - и как утешителен, должно быть, для мореплавателей вид его издали, точно Он говорит им: "Не бойтесь, Я искупил вас, вы Мои!"
      - Ты думаешь, все чувствуют как ты, Лили?
      - Всякий христианин должен так чувствовать, - ответила она. - Зачем не все люди возлагают на себя крестное знамение? Они не знают, что теряют чрез это. Впрочем на небе, в будущей жизни, мы все узнаем в полноте, но и теперь, когда в моем сердце беспокойство и тревога, стоит мне перекреститься, чтобы все смущающее отошло от меня точно чудом, ведь самое великое чудо в мире совершилось на кресте.
      - А твое сердце бывает беспокойно, Лили?
      - Да, часто. Правда, у меня нет ни забот, ни огорчений, но таково уж свойство сердца человеческого, что оно тревожится. У меня есть еще другое средство водворять мир в моей душе. Когда я произношу имя моего Спасителя, мне тотчас становится легко. Если ты не испытал этого на себе, Отто, то советую прибегать тоже к этому средству. Попробуй!
      Увы! Я не попробовал, не последовал ее совету, а Спаситель стоял у дверей сердца моего и ждал... О, как долго Он ждал!
      Меня терзает сомнение. То я предаюсь отчаянию, то гложет меня сомнение, колебание. Трудно определить, которое из этих двух зол ужаснее. Первое, как дикий, хищный зверь, охватывает меня разом и терзает.
      Другое, как змея, обвивает меня и душит медленно.
      Был ли Мартын моим сыном или возлюбленная его - моей дочерью? Сначала я был уверен и в том, и в другом, потом то первое предположение казалось мне вероятным, то второе... то есть мне казалось так, ведь здесь все только призрак, представление...
      Анна могла разъяснить эту загадку, но она бежит от меня, как от своего палача!
      Беги, беги от меня, бедняжка, ни в чем прежде мне не отказывавшая, а теперь лишающая меня единого ответа, единого слова! За что попала ты сюда? Не один ли я должен быть наказан за твой грех?
      Что же Мартын хотел мне сообщить? О, этот вопрос, мучивший меня на смертном одре, как он преследует меня здесь!
      Двадцать девятое письмо
      Я не писал тебе давно. Стало темнеть в аду, и нет желания писать. Да и к чему сообщать о наших страданиях? Но вот новые отрадные воспоминания приходят мне на ум и хочется разделить их с тобой.
      Взявшись за перо, я почему-то вспомнил тетю Бетти и ее письма. Она любила доверяться всем, особенно письменно. При этом она выражалась всегда неясно, вследствие чего выходили самые странные недоразумения. Помнится, однажды она в волнении бросилась в мою комнату.
      - Вообрази, Отто, - кричала она, - какая странная Марианна. Я просила ее прислать мне бумаги бедного вдовца и его детей, а она прислала мне его самого со всей семьей. Они все теперь в нашей кухне, и я не знаю, что с ними делать!
      К счастью, это событие кончилось благополучно для бедной семьи, которую мой отец вывел из затруднения.
      Если бы ты мог представить себе, с какой силой все наши страсти и желания овладевают нами здесь, как разгорается наше воображение, рисуя нам всевозможные блага, всякие лакомые яства, вина, красивых женщин, одно сменяет другое и носится пред нами, приводя нас в неистовое бешенство от напрасного желания и жажды удовлетворить все мечтания. Пожирающий огонь горит в нас, кровь кипит, и призрачно, конечно, нам удается утолить нашу жажду. Здесь женщин много, и можно достигнуть всего, чего не пожелаешь, но все это призраки, и вместо наслаждения только увеличивается страдание. Что такое безумные неудовлетворенные мечты на земле в сравнении с этим постоянным бешеным стремлением к недостижимому, когда мечешься в бессильной борьбе с невидимым внутренним пламенем и со своим безумным отчаянием, лишь усиливая пытку.
      "Я устала", - говорила Лили.
      Роковые слова, рисующие ее жизнь. Семнадцати лет она уже устала, поникла главой и увяла! Я не хотел верить близости конца. Я лелеял ее, берег, как тепличное растение, порученное моему уходу.
      Бережно снял я ее с осла, на котором она сидела, и мы расположились на траве, чтобы отдохнуть.
      - О чем ты задумалась? - спросил я ее.
      - Я помышляю о своих грехах, - ответила она тихо.
      Тридцатое письмо
      Долго я странствовал, прежде чем достигнул иудейского города. Наконец, действительно, я увидел перед собой знакомый мне Иерусалим.
      Но не тот Иерусалим, который я знал, а грешный город, только что совершивший самое страшное злодеяние, какое когда-либо было совершено на земле. Тут постоянно повторяется вся история Иерусалима после смерти Сына Божия до самого разрушения города. Сначала все жители находятся в оцепенении, чувствуя, что что-то великое случилось, спрашивая друг друга: "Не был ли Он действительно Сыном Божиим?" и повторяя роковые слова: "Кровь Его да падет на нашу главу и на детей наших". Наступает праздник Пасхи, первосвященники не находят тела умершего в гробу, распространяется слух о Его воскресении; Пилат бросается к жене в безумном отчаянии. Несчастная женщина встречает его возгласом: "О, сон мой, сон мой! Зачем ты не послушался меня!"
      Книжники стараются уверить народ, что ученики украли тело своего Учителя, и вот проходит время, старшины меняются, в народе господствует разврат и постоянные междоусобия и, наконец, полное разрушение города неприятелями. Потом все вновь начинается опять, все находятся под впечатлением ужасающего преступления. Когда я приблизился к призрачному Иерусалиму, в нем царствовали мятежи. Я шел по улицам, расспрашивая дорогу к Голгофе, но никто не мог указать мне ее. Все уже забыли о Христе. На дверях домов я читал различные пословицы и поговорки, чаще всего встречались мне слова, метко характеризующие нравы иудеев: "Страх Бога - великое приобретение".
      Наконец я сам нашел желаемый путь и увидел ту гору, на которой пострадал Спаситель мира. Я узнал все места, по которым путешествовал с Лили, но, к удивлению своему, я увидел человек, стоящего на Голгофе с распростертыми руками, тихо шепчущего слова благословения.
      - Кого благословляешь ты? - спросил я его.
      - Не знаю, - отвечал он мрачно.
      Я узнал, что это тот самый разбойник, который был распят со Христом и хуливший Его. Теперь он находится в постоянном заблуждении, думая, что по ошибке попал в ад, так как будто бы он был Спасителем прощен, и постоянно терзается недоумением. Какая ирония!
      Мне было тяжело в Иерусалиме среди этого народа, беспокойство которого невольно отражалось на мне. Я поспешил удалиться.
      Недалеко от Иерусалима находится здешний Содом, но в него посторонним лицам вход воспрещен. Далее я прошел через город магометан и мормонов, которые здесь соединены, ибо Магомет и Иосиф Смит - братья по духу и оба величайшие лжецы из когда-либо существовавших на земле, но первый выше второго. Он, по крайней мере, не облекал распутства в духовное покрывало. На земле все верили им, тогда как они сами сознательно обманывали, а здесь, наоборот, они сами убеждены в том, что проповедуют истину, но никто не верит им. В городе Магомета гуляют прекрасные женщины, исполненные неги и остающиеся девственницами.
      У мормонов господствует распутство, смешанное с благоговением.
      Между этими двумя партиями происходят постоянно столкновения, они не могут ужиться вместе, несмотря на их сходство.
      Я не посетил этих городов, спеша в так называемый город политиков. Дорогой встретилась мне процессия, во главе которой на гильотине везли молодого человека, в французском платье последнего столетия, с напудренными волосами, изнеженным видом, казавшегося воплощением кротости и миролюбия. Ты, конечно, угадываешь, кто он? И здесь, в аду, он жаждет все крови, но в аду крови нет, и это приводит его в неистовство.
      Он постоянно рассматривает шеи всех встречающихся ему и, когда находит удобное место, останавливается, слезает с гильотины, и спутники его предоставляют ему удовольствие обезглавливать их. Он с остервенением занимается этим делом, но не надолго. Он не может найти удовлетворения, так как не видит льющихся потоков крови, и обезглавленные остаются невредимыми. Снова он пускается в путь с тщетной надеждой утолить свою ужасную жажду.
      Я добрел до неизвестного мне города, в котором господствовала полная тишина. Для меня была бы она задачей неразъяснимой, если бы я не прочитал на воротах следующее объявление: "Его Величество король Испании, покровитель инквизиции, соблаговолил для опыта дать свое тело на сожжение, а шестьсот еретиков будут прислуживать на костре". Я понял, что это город инквизиции.
      Здесь живут все, принадлежавшие когда-либо к инквизиции. Они ходят, все покрытые с ног до головы в черных мантиях, открывающих лишь глаза. Не имея уже возможности кого-либо пытать и мучить, они с безумным фанатизмом истязают друг друга и даже самих себя. Все происходит в гробовом молчании, но, конечно, призрачный огонь не может жечь, равно как и все остальные орудия, но мученики испытывают все то же, что испытывали бы, если б они были действительны, с той разницей, что их страданиям не может быть конца.
      Мне хотелось войти в город, чтобы посмотреть на объявленное зрелище, но непреодолимый страх овладел мною, и с неописанным ужасом я бежал оттуда без оглядки.
      Тридцать первое письмо
      Глядя на колоссальные размеры города политиков, я невольно вспоминаю китайскую стену, пирамиды и другие земные чудеса. Этот город - тоже чудо своего рода и тоже не окончен, как вышеупомянутая стена. Он строится бесконечно. Когда наступает глубокая тьма в аду, он разрушается и нужно снова воздвигать его.
      Известно ли тебе выражение: у меня лежит камень на сердце? Камни, лежащие у нас на сердце здесь, это наши прошедшие проступки. Из них и строится город политиков. Кто только из нас не пытался избавиться от гнетущей тяжести, принести свой труд и старание на окончание бесконечного строения, но ты сознаешь и понимаешь, как это напрасно.
      Самые ревностные строители - суть государственные люди. О! Как велики и тяжелы их камни! Они составляют краеугольную основу города. Оно и понятно. Кто может больше их иметь на совести измен, коварства, неправды? Каких только злодеяний не позволяют они себе творить во имя народного блага, государственной пользы, совершая все это сознательно. Предназначаемого к царствованию можно оставить без престола, если у него к тому не имеется призвания, но государственного человека, играющего судьбой народов, без претензии даже на нравственность, поступающего из любви к искусству и к собственной славе, можно ли предупредить или устроить, когда он вполне знает, к чему идет?
      В одно мгновение являются груды камней, приносимых ими сюда. Всякий работает по-своему, нисколько не заботясь о соседе, между тем город состоит из одного здания. Конечно, из такого несогласия ничего выйти не может, а все-таки никто не бросает труда. Они хотят создать не только город, но целое государство с королем. Претендентов на престол много. Они безустанно присылают ноты с заявлениями своих различных прав. Это - все претенденты, которые на земле напрасно пытались доказать свои права на царствование в различных государствах. Наконец, строители, видя как работа идет плохо, решаются собрать конгресс для составления плана дальнейших действий. Конгресс этот собирается на маленьком острове, находящемся среди реки грязной воды, и до него можно добраться лишь вплавь, но это не пугает наших тружеников: они привыкли к мутной воде и без оглядки бросаются в тину.
      Тут происходит ужасная борьба: всякий старается потопить другого, и иногда бывает такая сумятица, что одни ноги торчат на поверхности волн. Добравшиеся до острова приступают к составлению плана, но единодушия все-таки нет, и из путаницы нет исхода. Речь за речью, исполненные красноречия, льются - о пользе прямой политики, о гуманности, о нравственной силе, о принципах, которых нужно придерживаться, об уважении прав каждого и т. д. В конце концов каждый остается при своем убеждении, и все расходятся, поблагодарив друг друга за мудрые, высокие советы, поздравляя один другого с выказанным искусством, глубиною воззрений, необычайным умом, восхищаясь умением, с которым все вели дело.
      На обратном пути к берегу опять каждый мешает переплывать другому, стараясь потопить его, а, доплыв до берега, снова принимаются также тщетно за строение города.
      Тридцать второе письмо
      Темнеет. Все мрачнее, страшнее и страшнее становится! Мысль о Лили поддерживает меня. Как она боролась со смертью, как она не поддавалась унынию, поддерживая еще нравственное настроение всех нас! В последнее время мы желали вернуться в Европу, но она предпочла поехать в Вифлеем и там под сенью оливы она рассказала мне в последний раз легенду:
      "Идя однажды в Иерусалим, апостол Иаков встретил молодую, прекрасную семнадцатилетнюю женщину, которая молила его о помощи.
      - Мой муж умирает, - говорила она сквозь слезы, - спаси его! Мы так любим
      друг друга.
      Он знал эту иудеянку, он читал в ее сердце и видел, что она привязана к миру и слишком себя любит. Он спросил кротким голосом:
      - Разве ты на самом деле так любишь его?
      - Да, отец, я люблю его.
      - Столько же, сколько и самое себя?
      - О, гораздо больше, - отвечала она с убеждением.
      - Если так, ты спасешь его. Поди по всему миру и проси всякого, чтобы он отказался, в пользу твоего мужа, от частицы своей жизни. Каждый день или каждый час, пожертвованный тебе таким образом, прибавит к дням твоего дорогого больного.
      Молодая женщина поблагодарила апостола и отправилась в путь. Она верила тому, что есть добрые люди на свете и что муж ее спасен. Но у всех она встречала только отказ.
      Одни принимали ее за сумасшедшую, другие с бранью отталкивали ее".
      На этом месте рассказа припадок заставил Лили прервать речь, и я не услышал конца из ее уст, но пятнадцать лет спустя после ее смерти я прочитал этот конец в одной из оставшихся после нее тетрадей. Вот что он гласил:
      "Пошла бедняжка к богатому купцу, с той же просьбой, на которую он ответил вопросом: сколько она заплатит ему за каждый день или месяц, пожертвованный им? У несчастной не было денег. Римский солдат, к которому она потом обратилась, напротив, предложил ей денег, но от части своей жизни не хотел отказаться.
      Встретился ей один из десяти прокаженных, исцеленных когда-то Сыном Божиим, она стала его молить именем Спасителя, но и он прогнал ее жестоко.
      Священник, к которому она прибегла, пришел в негодование, обвинял ее в колдовстве и грозил побить ее камнями. Наконец она узнала, что в Иерусалиме живет богач, пресыщенный всеми благами земными и не знавший, что делать со своим временем. К нему направила она свои стопы. Она нашла его окруженным великолепием, роскошью, прелестными рабынями, сидящими у его изголовья. Но ничто не останавливало ее внимания, она прямо заявила о своем желании.
      - За что пожертвую я тебе своей жизнью? - ответил ей баловень судьбы. - Ты мне взамен ничего не дашь, ступай, оставь меня!
      Наконец она еще попытала счастья у саддукея, у того самого юноши, который спрашивал Христа, что ему делать, чтобы спастись и впоследствии последовал учению саддукеев. Он не верил в будущую жизнь и потому дорожил настоящей. С новым отказом молодая женщина вернулась домой, разбитая горем и разочарованием. С горькими слезами она бросилась на пол и долго оставалась неподвижной, как вдруг озарила ее блестящая мысль и она побежала к апостолу.
      - Что, дочь моя? - спросил он ее добродушно.
      - У людей нет милосердия, - ответила она.
      - Справедливо молвила ты, милосердие только у единого Бога.
      - Да, к Нему-то я и хочу прибегнуть. Я поняла, что, будучи молода, я сама могу пожертвовать частью своей жизни. Я готова отдать ее всю, чтобы только спасти мужа, - говорила она.
      - Утешься! - ответил апостол, - ты Богу угодила, и муж твой, и ты будете жить долго и счастливо".
      ...Погиб!.. Убийственное слово! Неужели я безвозвратно погиб?! Если бы ты знал, если бы мог понять весь ужас такого сознания! Но это невозможно! Спасение еще доступно, не потеряно. Лили любит меня! Может ли она блаженствовать без меня? Еще, быть может, настанет минута, когда ей дозволено будет осенить меня крестным знамением, как я осенил ее при последнем вздохе ее. Умирая, она ведь мне сказала: "Мы скоро увидимся!".
      Возможно ли, чтобы Бог допустил ее на смертном одре успокоиться, обманывая себя!
      Нет, должна быть еще возможность спасения, до окончательной гибели... безумец!
      Зачем я мучу себя напрасным ожиданием...
      Последние строки я писал тебе при последних лучах света. Настала тьма, а для меня новое терзание. Находиться как бы в холодном темном погребе, где и воображение замирает и даже не в состоянии представить себе что-либо. Какой-то страх наполняет сердце, грызет его. Казалось мне, что я в руках самого сатаны, а то, что я море, из которого он жестокими руками удил мои прошлые грехи и наконец выудил мое собственное сердце - все это только обман воображения, но, как ребенок, я страшился этих призраков и в душе звал мою мать! Я не умел ее ценить, тогда как она была примерно нравственной женщиной. О! Моя мать, моя мать! Как я рвался теперь к ней, как жаждал ласки ее.
      Стало светать - и что же? Я увидел ее перед собою... Здесь, в аду?.. Это довершение всех мучений, верх терзаний! Больше писать не в силах... Прости, мой друг, если я и тебя покидаю. Но какими словами, какими красками возможно описать то, что происходит в душе при виде любимого существа, которое не может меня утешить и для которого и я бессилен что-либо сделать. Невыразимые страдания... Прости... Прости!..
      КОНЕЦ