"Тоска беззвездная" заполонила душу поэта. Иногда он пытался стряхнуть ее, пытался верить в новые близкие взлеты, пытался иной раз вернуться к живой вере, построить ее хотя бы на мелких фактах. Припоминаю: как-то ранней весною 1919 года возвращались мы с ним ночью по грязи и снежной слякоти с одного литературного вечера, проходили пустынным Невским, где ветер свистел в разбитые стекла былых ресторанов и кафе. Идя мимо этих разбитых окон и заколоченных дверей, Александр Александрович вдруг приостановился и, продолжая разговор, сказал: "да, много темного, много черного, - но знаете что? Как хорошо все же, что мы не слышали сейчас румынского оркестра, а, пожалуй, и впредь не услышим"... Румынский оркестр-как символ старого мира! Если бы А. А. Блок не был так болен в последние месяцы своей жизни, он узнал бы, что и это вернулось; проходя по улице мимо освещенных окон ресторанов и кафе, он услышал бы и звуки румынского оркестра. И разве случайно заболел он и умер после марта 1921 года, того марта, когда окончательно определился последний уклон революции, новый ее круг?
      Но я слишком далеко зашел в своих воспоминаниях, объясняя разростание "беззвездной тоски" поэта; вернусь назад, к моменту ее зарождения, к весне и лету 1918 года. Газета и журнал, в которых работала наша ,,скифская" группа,перестали существовать; о третьем сборнике нельзя было и мечтать в виду развала типографского дела и других условий. Дорога печатного слова была закрыта-оставалось обратиться к слову живому. Так зародилась в конце 1918 года идея Вольной Философской Академии, впоследствии переименованной в Ассоциацию. В ноябре была опубликована (во "Временнике Театрального Отдела") записка об этой Академии, подписанная Блоком и еще тремя учредителями; в большой напечатанной, но не увидевшей света афише открытие назначалось в феврале 1919 года докладом Блока "Катилина,- эпизод из истории мировой революции" (позднее работа эта вышла отдельной книжкой). В январе состоялось собрание учредителей Академии, среди которых кроме Блока присутствовали Андрей Белый, Петров-Водкин, Конст. Эрберг, А. Штейнберг и др., но оффициальное запрещение названия "Академии" (якобы конкурирующей по заглавию с "Социалистической Академией" в Москве) и февральский арест ряда участников, о котором рассказал в своей речи А. 3. Штейнберг-отсрочили рождение Ассоциации до ноября 1919 года, когда состоялось ее открытие. Первым докладом был доклад Блока-"Крушение гуманизма".
      Я не собираюсь рассказывать про дальнейшую историю Вольфилы в связи с работой в ней А. А. Блока. Внешне участие его в ней было мало заметно; только раз еще выступил он в августе 1920 года и, открывая собрание, прочел замечательное свое слово о Владимире Соловьеве. Кстати сказать: именно в эти дни он в последний раз был в светлом, приподнятом настроении, именно в эти дни в последний раз покинула его беззвездная тоска. И быть может в этом последнем луче жизни был хоть малый отблеск и вольфильской работы. Я видел Александра Александровича вскоре после этого заседания, и помню, какими светлыми и хорошими словами говорил он (не мне одному-часто говорил он об этом многим близким ему людям) о том, что Вольфила теперь для него-единственное дорогое и светлое место, что хотя на соловьевском заседании многое было неудачным, "не-вольфильским", но в общем стоит и надо продолжать работу. Что такое было для него "вольфильство", почему здесь он чувствовал самое для себя близкое и дорогое (его слова)-надо ли объяснять? Он видел здесь продолжение работы той былой "скифской" группы, с которой он был так тесно душою связан. Но наша малая искра не могла надолго рассеять мрак его беззвездной тоски.
      Да, впереди упорная и долгая работа-быть может поколений!-над выработкой нового человеческого сознания. Но стихийного взлета мирового пламени-нам уже не дождаться. Правда, мы живем теперь в эпоху невероятных событий, быть может, самое невероятное станет возможным и осуществится, но в гранях человеческого "здравого смысла" (- который был так ненавистен Блоку!) наше поколение уже видело гребень волны, неслось на нем. Начался спад, революция кончилась - и Блок ее не пережил.
      Чувство душевной опустошенности - в нем прошел последний год жизни А. А. Блока. "В сердцах, восторженных когда-то, есть роковая пустота": эти строки, написанные до войны, Блок, говорю я, мог бы повторить и после революции. И в потрясающем стихотворении "Говорит Смерть" - недаром говорит о поэте она, освободительница: "Он больше ни во что не верит, себя лишь хочет обмануть, а сам - к моей блаженной двери отыскивает вяло путь" ... И зашумел ветер за окном, - не тот "ветер веселый", который бурею проносился в "Двенадцати", не тот "ветер, ветер на всем Божьем свете", гул которого услышал поэт в мировой революции, - нет, другой ветер, другой вестник... "Зачем склонился ты лицом так низко? Утешься: ветер за окном - то трубы смерти, близкой!" И смерть пришла, отворила дверь и саван царственный принесла ему в подарок.
      Так умер Блок - от "роковой пустоты" сердца, от великой любви и великой ненависти. "Такой любви и ненависти люди не выносят, какую я в себе ношу". Да, надо было уметь любить и ненавидеть, чтобы отнестись к жизни так, как отнесся к ней Блок. Он был конкретный максималист - сказал о нем его друг, его брат, Андрей Белый. И именно потому связал он свое имя с Революцией - не с той политической, не с той социальной, которые хотя и велики сами по себе но пишутся с маленькой буквы, а с той единой и подлинной Революцией, которую недаром и сам он писал с большой буквы, с той, которую он назвал и другим именем в своих произведениях. Да, он умел любить и ненавидеть. Он умер, потому что был подлинным духовным максималистом. Он умер, потому что был лучше нас. А вот мы - мы еще живем.
      Живем - но неужели только от слабости духа? По истине - нет: живем мы верою, живем светом, который видим впереди. Свет этот угас для Александра Александровича - и обуяла его "беззвездная тоска". Вспоминается мне; - поздней осенью 1920 года говорили мы с ним как-то о Вольфиле, о ее работе, о ее "скифских" задачах; он говорил о ней много сердечных слов, интересовался планами на будущее, потом остановился, помолчал и вдруг спросил: "скажите, а вы верите? Я начинаю не верить" ... Во что? Что это было - отречение от "Скифов", от "Двенадцати"? Из посмертной записки его мы знаем - нет. Это было неверие не в само дело, а в людские силы. Да, в Вольфиле мы стремимся не дать угаснуть в нашем поколении искре вечной Революции, той последней духовной Революции, в которой единый путь к чаемому Преображению. "Я начинаю не верить", - сказал Блок, - не верить в то, что мировую искру можно раздуть слабой человеческой грудью, ее может раздуть в пламя только стихия. Но когда теперь снова придет стихия - мир загорится; нам же еще века быть может скитаться в пустыне, но вера наша, столп огненный - перед нами. Этой вере мы служим по мере сил в Вольной Философской Ассоциации; великим служением этой же вере была вся жизнь и сама смерть Александра Александровича Блока.
      И теперь, без него, мы будем продолжать во имя его наше дело. "Без него" еще жутко выговорить, трудно осознать, и недаром наше первое чувство было молчание. Для нас Блок был слишком близок и дорог, чтобы в первые часы, дни, недели можно было осознать гнетущую потерю, примириться с мыслью: Блока нет. Наш путь мы должны совершать без него.
      Горько сознание: поэт, первый поэт XX века, глубинный трагический художник ушел от всех нас навсегда. Нам, близким друзьям и сотрудникам его, суждена и иная горечь: ушел от нас человек, начинавший с нами общее дело, вдохновлявший на трудную работу, помогавший сочувствием и сотрудничеством.
      Радовало подсознательное чувство: Блок есть. Можно неделями не видеться, но каждую минуту можно повидаться с ним, увидеть его открытую, детскую и мудрую улыбку, услышать неизгладимый в памяти голос, говорить про общую работу, слышать слова сочувствия и ободрения, вместе работать в общем любимом деле. Это давало уверенность и силу.
      И вот - нет Блока. И наше дело, дело Блока, становится теперь нашим долгом к Блоку. Первое чувство - молчание - надо преодолеть. Мы будем говорить о нем, великом поэте России, мы будем бессменно работать над "вечной памятью" Блоку. Но теперь последнее мое слово не о Блоке поэте, а о Блоке человеке. Близость его была нам великой радостью; утрату его мы переживаем как безутешное горе для которого воистину слов не хватает. Ибо умер - Блок.
      Андрей Белый.
      Закрывая заседание, я хочу сказать: есть конкретное решение, с которым мы можем разойтись, и вот оно: помня о Блоке-не гасите в себе ту искру духа, о которой только что говорилось; для того, чтобы процвела материя-разжигайте дух, иначе материи в материи не останется. Разжигать дух- значит идти по стопам Блока. Он был всею жизнью своею революционер, всей своей жизнью, всем отношением своим к будущему и прошлому,-тому будущему, которое мы творим тому прошлому, которое мы призваны не варварски отрицать, но творчески переоценить, перепахать, переплавить. В этом и заключается начало плавления истории. "Бросай туда, в златое море, в мои потопные года,-мое рыдающее горе, свое сверкающее: Да!"
      Во всех изменениях, во всех исканиях есть искра, но есть и пепел. Верность этой искре да будет нам памятью об Александре Александровиче Блоке. Он весь-искра, он весь-огонь ; "он весь-дитя добра и света, он весь-свободы торжество".
      Объявляю заседание закрытым.