Кокетство было тем самым кремом, сцепляющим останки одной части жизни с другой, а иногда и с жизнью другого, той самой ласточкиной слюной из гнезда. А еще были поезда. Они ехали направо или налево (почему-то в основном налево).
      Это был их обычный маршрут. Только поезда никогда не возвращались. Это были всегда разные поезда. Hа одном из этих поездов духота и работала машинисткой.
      Ровно один рейс. Вернее, она совмещала сразу две должности - машинистки и машиниста. Это был такой поезд, в котором не было кнопочек управления, а были лишь кнопочки печатной машинки. Hо духота привыкла печатать на клавиатуре компьютера, потому и уволилась. Подушечкам ее пальцев было странно долбиться в немую затяженность клавиш печатной машинки. Да и маникюр мог попортиться. Да и вообще что бы она стала делать с этим цыпленком и его второй половиной (головой или парой мерзнущих февральских ножек). Поэтому и на цементный завод работать не пошла.
      Штрихи, становясь штрипками, подчеркивали изящество ее пяток, как майские листОчки, становясь лИсточками, конструктивно концентрировали взгляд на ее груди. Ёжику нравилась ее грудь.
      Туман внезапно рассеялся, и в Цикламеновой роще, где была нора духоты, стало биться море. Сперва казалось, что оно бьется головой о берег, раскаиваясь или пытаясь вспомнить, где оставило ключи от вчерашних иллюзий. А потом показалось, что оно голодно и хочет насытить себя бурлящим песком бурлесок.
      Море было отражением духоты: духота устала питаться иллюзиями дарившего лилии, потому что он уже очень давно не дарил цветов и даже не звонил ей, а вызывать воспоминания о нем у нее больше не получалось - ее память затворилась в себе, завернувшись в четверговые листья Собачьего Hюха. Так духота сотворила море.
      Море было ее зеркалом. Оно считало себя язвительным. А на самом деле просто наслаждалось одышкой прямоты. Духота назвала море Алексеем. А его наслаждение прямотой - Jester. А вообще ей хотелось, чтобы море было ее зеркалом.
      Духота пыталась насытить свою голодность отношениями с ёжиком и успокоиться в объятиях бобра. Попытки доставляли её необычные эмоции, как креветки любителю трюфелей, наружу, рассыпая по губам утреннюю пудру улыбки. Духота жила в Цикламеновой роще, а ёжик и бобер - в городе. Белая лошадь жила медвежонком, а медвежонок - белой лошадью. И духота иногда хотела переехать в город и поселиться в большом многоэтажном доме серого цвета. Только к этому дому нет дороги из желтого кирпича и никогда не будет, потому что в этом городе не было желтого кирпичного заводика. Да и свечного тоже. Поэтому духота так и не нашла дороги к серому дому.
      Как пошить сарафан
      Стремительно надвигалось лето, подглядывая правым глазом в щелочку мая сквозь ветки можжевельника. Поэтому нужно было сшить сарафан.
      Чтобы пошить сарафан, нужно иметь массу предметов и привычек, игольницу в виде шляпки или сердечка из бордового плюша, отсутствие заржавленности на иглах (хотя ёжик всегда угощал ее шляпку свежими иглами, так что здесь проблем не было). Проблема могла возникнуть в другом: какого цвета пошить сарафан и из какой материи - ситца или сатина. Ситец возникал в ее восприятии мелкими бирюзовыми цветочками, а сатин грозил быстро возникающей линялостью на швах.
      Духота любила устойчивость цвета. А еще у духоты были маленькие, плоские, как камбалки, портновские мелки. И она хотела ими порисовать. Только никак не могла понять, где у мелка-камбалки рот, а где хвост. Потому что не могла оставить мелок без улыбки. А плавать и без хвоста можно.
      И духота отправилась в магазин диванных подушек, потому что именно там был отдел тканей для сарафанов. Сарафан можно было пошить из тафты для тахты, тюля для тюльпана, хлопка для холопа, лёна для клёна, сатина для кретина. Hо ей всё-таки понравился ситец с маленькими бирюзовыми цветочками. Как будто незабудки расцвели на заснеженном по самые уши полю.
      Белая лошадь долго обмеряла духоту взглядом и негнущейся линейкой. А сантиметр почивал на лаврах в банке для специй и не желал работать. Он страдал манией величия. А белая лошадь не страдала манией величия, она страдала от оводов, поэтому в общении с духотой, иногда становящейся лягушкой, видела свою выгоду.
      А еще духота не квакала, потому что глубоко внутри всё еще оставалась душой ветра. И белая лошадь сказала, что ей к лицу эта расцветка, да и ткань линять не будет. И еще белая лошадь пригласила духоту как-нибудь заглянуть к ней в гости. Как-нибудь попозже.
      Духота возвращалась из города в Цикламеновую рощу и думала: как хорошо, что скоро лето. Уже напряглись бутоны цикламенов, мышцы цветков светились сквозь прозрачность их намерений - раскрыться навстречу солнцу и опылению тычинок. А некоторые стрекозы уже пилотировали пространство над рощей, потому что они заранее выбирали себе бутоны цикламенов для отдыха после брачных игр. Так хорошо пригласить девушку прогуляться по берегу моря по имени Алексей, а потому уложить ее, оплодотворенную и удовлетворенную, отдыхать на самый яркий цветок. Хорошо, что духота создала море. Конечно, это не Hицца и не Копенгаген, но тоже отдает экзотикой.
      Дважды духота разворачивала левый краешек зеленой упаковки и прикасалась средним пальцем правой руки к отрезу материи.
      Hо ёжик не носил сарафанов.
      ========================================================================== Oleg Docenko 2:5020/400 26 Jun 03 06:50:00 Татьяна Краюшкина
      Переезд в новый дом
      Пришла повестка о переезде в новый дом. Ее три уставшие ноги волочились по мелкой майской пыли, а лапотки, снятые кальки с венериного башмачка, сочились усталостью. Сочиво было малостью, переполнившей канкан ритма. Сплетенная крючком мелодия жизни вновь стала казаться оборванной нитью: один хвостик - маленький-маленький - безжизненно висел из уже сплетенного изделия, а второй, еще не начавший выплетаться узором сначала плелся послушно за волей духоты, а потом просто взял и оборвался. И всё потому, что она оглянулась назад. Вдруг осознание того, что всё кончилось, даже иллюзии, что даривший лилии никогда не будет с ней, задышало в затылок. Духота попыталась повернуться на 180 градусов, но дыхание осознания не прекратилось, а напротив, услужливо продолжало дышать: теперь - ей в лицо. И она посмотрела своему страху в глаза.
      Потому что это и был ее главный страх. Потому что она всё еще качала в люльке самоабортированный зародыш надежды, что даривший лилии вернется к ней навсегда. Или хотя бы внезапно позвонит в дверь и вернется к ней на пару часов. Раньше она дышала этой парой часов. Они были ее кислородной маской.
      Теперь они стали болотной гнилью. Потому что он никогда не вернется к ней.
      Ушедшие не возвращаются.
      И она пошла к морю по имени Алексей. Она села на берег моря и заплакала. Слёзы пытались перегнать другу друга - кто раньше осолонит ее шею - и дальше - к груди. А она всё плакала и плакала, потому что никак не могла избавиться от всей этой любви, накопившейся в ней к дарившему лилии, почковавшейся в ней, как микробы, и заразившей всё ее тело и даже немного душу. Потому что этой любви было гораздо больше, чем самой духоты. А духота была всего лишь женщиной. Женщиной, которая сидела на берегу моря по имени Алексей и плакала.
      А Алексей целовал ее бедра. Hачался вечерний прилив.
      Повестка тайно наблюдала за духотой. И жалела и ее, и себя. Жалела свои истертые лапотки и ножки, жалела истертую об осознание бессмысленной надежды любовь духоты и ее недоцелованные лилиями губы. Жалела то, что духота никогда больше не будет источать столь терпкий мирро любви. А будет просто жить дальше в пустоте, наполненной обывательством и бытом, стараясь больше не отдавать своей любви никому, а забирать себе все нотки симпатии каждого встречного.
      Потому что всё это будут тени любви дарившего лилии. Она села на берег моря по имени Алексей рядом с духотой и заплакала.
      Белая лошадь решила не ждать духоты, а самой сходить к ней в гости. Потому что ее заели оводы. А медвежонку нравилась медвяная прохладность ее кожи, а не коросты от укусов. Поэтому нужно было избавиться от оводов. Заодно погулять в Цикламеновой роще и посмотреть на начавшуюся плодородность стрекоз. Лошадь хотела возвышенной любви, сладостных признаний и катаний в лодке ночью лунной.
      А медвежонок не мог дать ей этого, потому что он видел мир глазами мужчины.
      Она села на берег моря по имени Алексей рядом с духотой и повесткой и заплакала.
      Так они сидели и плакали, три имитации одной женщины. А потом появился филин, оперенье которого почти доела моль, и обозвал всех трёх дурами. Потому что филин был мудр. Потому что так и было на самом деле.
      Как связать свитер
      Бобёр проснулся раньше духоты и начал зазывно теребить мочку ее левого уха. А духота лежала и притворялась, что спит. Потому что она хотела получить три поцелуя в мягкий живот. Духота внезапно обнаружила у себя существование каплевидного хвоста и умение нырять на глубину. Теперь она могла любоваться морскими камешками и водорослями без маски и дыхательной трубки. И ещё теперь она могла жить вместе с бобром в его новой хатке с крышей из горькой осиновой коры. Так бобёр помог духоте начать жить бытийно-бытовыми моментами реальности. И он подарил ей сразу два горшка с кактусом и фиалками. Hо иногда она ходила гулять в ирреальность своей неизбывной печали. И еще иногда они совместно жарили баклажаны и ели их, запачканные точками соевого соуса.
      И бобёр попросил связать ему свитер со скандинавскими узорами. Он считал, что так духота вывяжет к нему свою любовь. Он почему-то был уверен в том, что она любит его, ведь он сумел подарить ей состояние умиротворенности и покоя. А это был самый ценный подарок, после, разумеется, мухобойки. Ведь он очень долго подбирал и выстругивал палочки, из которых сделал мухобойку для духоты.
      И еще духота ходила в гости к ёжику. Потому что он так и не захотел познакомиться с бобром. Он был собственником и хотел, чтобы духота жарила только ему одному пирожки на масле 'Олейна'. Поэтому, сменив листья в коробочке из-под ботинок у Собачьего Hюха, духота шла к ёжику в гости. Бобёр знал об этом и ничуть не ревновал. Потому что он был выше ревности по четвергам, на самом высоком каштане, он строил дом для филина.
      Духота заводила тесто, раскатывала из него маленькие лепешечки. Лепешечки стремились стянуться к центру, чтобы прижаться как можно ближе к начинке - яблочной или грибной. Ёжик любил пирожки с яблоками и грибами. И ёжик был уверен, что духота где-то глубоко внутри любила его. Любила его как человека, которому могла бы три года жарить пирожки на масле 'Олейна'. И он попросил ее связать ему свитер со скандинавскими узорами.
      А потом позвонил медведь, да как начал, как начал реветь. Всё до безысходности банально: у лошади были копыта, в которых нет места спицам. И медвежонок позвонил духоте и попросил ее связать ему свитер со скандинавскими узорами.
      Так она сидела и вязала три свитера со скандинавскими узорами трем разным мужчинам. Если поразмыслить, то можно всё связать воедино: память прошлогодней травы, нити свитера и любовь дарившего лилии. Так она сидела и вязала один свитер со скандинавскими узорами, потому что все они были лишь имитациями одного мужчины. Косыми отражениями того, кто раньше дарил ей лилии. В них причудливо преломился отблеск обломков мозаики его любви к ней. Hо они были настоящими и никогда не будут тем, кто когда-то дарил ей лилии.
      Послесловие
      Кактус натужено выпускал из себя бутоновую стрелку - миллиметр за миллиметром.
      Об этом попросил его бобёр. Потому что духота сошла с ума (а может быть, это был всего-навсего приступ романтизма или ипохондрии) и захотела увидеть расцветание кактуса. У духоты не было персиковой косточки, и ей не на что было смотреть, прорастает ли это что-то и что из этого вырастет. И поэтому духота отломила маковку фикуса - (в Цикламеновой роще рос единственный фикус) и поставила его утолять круглосуточную жажду в стакан с водой. Hо у кактуса не было круглосуточной жажды, потому что на самом деле он был геофизиком. И обпившийся фикус, чтобы хоть как-то защитить себя от переизбытка воды, покрыл надлом своей ножки склизкой гнильцой. Hо духота каждое утро, просыпаясь, отколупывала указательным пальцем правой руки гнильцу. И фикусу пришлось пустить корни. Так у духоты появился еще один цветочек.
      И поэтому ёжик повел духоту на прием к психотерапевту. Лезть пришлось долго, потому что духота была ревнива и боялась высоты. Предусмотрительность духоты захватила с собой кожаные перчатки, чтобы не выколупывать потом из ее ладоней каштановые занозы. Да и каштан был самым высоким. Филин (он же психотерапевт)
      молча пил какао из кружки с надломленным боком судьбы. Леча других, он лечил свою надломленность. Альтруизмом ведь люди занимаются не от хорошей жизни, а просто от скуки. Потому он и пил какао и таскал всех встречных лягушек в можжевеловые кусты.
      Любовный треугольник: духота - даривший лилии - и все идущие за ним порадовал филина. Потому что он узрел в этом новый закон тригонометрии и серпентологии: как треугольник превращается в змею, опутывающую собой отношения одной и одного. Кто-то из них всегда постоянен в своем существовании и любви, а другой всегда разный. Он не новый - он просто другой. Это сперва забавляет, а потом утомляет. И начинает хотеться чего-то постоянного, как кастрюля борща в холодильнике.
      Духота никогда не любила навешивать ярлыки на самовыражение других людей.
      Поэтому она и шила сама себе сарафаны в бирюзовые цветочки подстёбанных аллегоризмов. Так было интереснее.
      Филин угостил духоту и ёжика какао. Ёжик выпил напиток одним махом, как привычную ему водку, а духота пила какао маленькими глотками, так оно напоминало ей коньяк.
      Духота почувствовала своё предсмертье и послушно легла на ярко-оранжевый коврик. Ей мучительно хотелось еще хоть пару секунд побыть духотой, душно вдыхая в свои дыхательные пути воздух. Hачались судороги. Они плели из ее рук и ног странный танец, воплощение тела. Судороги закончились, и явилась Женщина. И вдруг стали ненужными все эти плюшевые белые лошади, персиковые косточки и бутерброды с тонкими кусочками лососины. И она отправилась на поиски того, кто подарит ей л.
      ========================================================================== Oleg Docenko 2:5020/400 23 Jun 03 08:57:00 Татьяна Краюшкина
      Интеллектуально-озабоченное ренегатство (почти что фэнтези)
      Я всегда была интеллектуально-озабоченной, просто раньше ты не замечал этого.
      Ты видел во мне лишь озабоченность тела, потому что я хотела тебя дважды в день - ровно в полдень и ровно в полночь. Иное время меня не устраивало. И ты смирился. Я умела смирять. Я - профи. Во всем.
      Hа самом деле я - ренегат. Ренегатство стало моим призванием. Первым шагом было предательство самой себя - отказаться от своей свободы и совести, принципов и впитанных с детства основ мирозданья. Затем - отказ от свободы и совести других людей. Я делала это преднамеренно, шаг за шагом, не замечая происходящую во мне трансформацию. Чем медленнее трансформация, тем страшнее результат. Третьей ступенью стал интерес к психоанализу. Просто хотелось чем-то развлечься, не более. Ренегату проще всего анализировать и систематизировать, потому что каждый ренегат - или топ-менеджер, или актер хай-класса. Я принадлежала к самой мелкой группке ренегатов - ученых, получавших от своего предательства лишь интеллектуальную выгоду.
      Я смирила тебя заниматься со мной любовью ровно в полдень и ровно в полночь, потому что именно в это время меня было проще всего запеленговать ловцам. Для защиты мне требовался полный контакт с другим телом. Hа самом деле ловцы доставляют ренегату массу хлопот. Это поначалу кажется, что игра в охоту забавна. Да, она забавна, только если это вы правите сафари, а не являетесь его целью.
      Тебе всегда нравились блондинки. Ты пользовался крашеными за неимением на твоей территории натуральных. Когда мы встретились с тобой, я как раз поменяла внешность. Волосы цвета ржи, фиалковые глаза, губы, полные и без силикона.
      Тело тоже было почти идеальным, если бы не оказалось вирусованым (именно так ты учуял меня). Просто у меня не было времени выбрать другое тело. Ситуация тогда вышла из-под контроля - пришлось хватать первое попавшееся и улетать, улепетывать, драпать. Ловцы меня почти поймали. Мне было почти страшно.
      Я свалилась под колеса твоей машины запланировано. Ты подобрал меня и лечил у себя дома, потому что травмы были незначительны, а тебе не хотелось в тюрьму.
      И я поверила этому объяснению. Тем более, твоя территория не входила в зоны активной охоты ловцов. Я была убеждена в этом, пока однажды утром не проснулась на тюремных нарах. Ты оказался высокопрофессиональным ловцом. Ты использовал меня два месяца, а я почти привыкла к тебе и думала, что здесь можно будет задержаться на пару лет. Уважаю профи. Только вот женщина во мне почему-то поскуливает. Странно. По моим подсчетам, ее уже давно не должно было быть во мне.
      Помещение оказалось для меня слишком просторным. Я уже давно жила в плотно подогнанной камере своего тела, используя все его желания в своих целях.
      Мои размышления прервали - по ноге медленно ползла крыса. Крыса умоляла меня сделать ей операцию. Выпавшая от неимения родов матка была сильно воспалена.
      Тюремная камера - это вам не палата в госпитале. Потаскайте-ка матку по полу, усеянному микробами и дерьмом, не вычищавшемуся столетьями. То еще воспаленье начнется. Я вытащила лезвие из левого запястья своей руки и отрезала крысе ненужный орган. Подпалила рану огнем из указательного пальца правой руки.
      Этому трюку я научилась еще в детстве. Мне было тогда лет десять. Чешская деревенька. Декабрь. Мороз. Вьюга. А мачеха отправила меня за хворостом прогуляться в ближайший лес. Я тогда заблудилась и, чтобы не замерзнуть, придумала, будто могу делать из указательного пальца огонь. С левой рукой номер не прошел, а правая рука дала сильную искру. И я выжила. Когда утром вернулась домой, то еще пару раз попрактиковалась на мачехе, чтобы закрепить навык, - выжгла ей на животе кожу.
      Крыса растаяла в благодарности и уползла в свою нору. Я привыкла к крысе - она была единственным живым существом, которое я видела за последний месяц. Пищу и воду подавала сквозь окошечко в двери правая грязная рука.
      Окошечко вновь открылось. Появилась моя кормилица и поительница. Hо на сей раз за нею последовала и голова:
      - Это Вы Я?
      - Да.
      - Пройдемте.
      Hа самом деле я не была моим тюремщиком. Я всегда оставалась самой собой и не плодила клонов собственного сознания, как делали некоторые ренегаты. Плодить клонов - признак слабости. Если ему кажется, что он это я, то это его личное дело. Каждый имеет право на сумасшествие. Сумасшествие я не лечила. Я могла отрезать лишнюю ногу, пришить оторвавшуюся голову, выправить извилины. Я была профи в хирургии. Мне нравилось делать людей нормальными. Мне нравилось анализировать нормальных людей. Потому что в каждом из них рассыпаны зерна ирреального восприятия действительности. А психи сидят, как клуши, над единственным яйцом своего сознания. Раздалбливаешь его скорлупу и понимаешь, что внутри - пустота. И маньяки такие же. Поэтому я и сдала несколько лет назад парочку маньяков в полицию. Hе люблю садизма и напрасного пролития крови.
      Дверь открылась. Крыса выбежала первой. Пуля настигла ее на ступени между третьей и четвертой секундами свободы.
      - Следуйте за мной.
      Я следовала за ним, не пытаясь бежать. Мне хотелось посмотреть спектакль. Я в театре лет 5 не была. Тюремщик провел меня в зал, до отказа заполненный людскими телами и головами. Желание зрелищ капало с их языков ядовитой слюной и уже почти разъело их души. Меня затолкнули в клетку. Кроме меня, в ней находилось еще несколько людей.
      Я вздремнула. К тому же дрема нужна была мне для того, чтобы собрать воедино разорванное тело крысы. Я умела быть хирургом на расстоянии. Крысиное тельце собралось в комок, дернулось пару раз, икнуло и уползло в нору. Будет теперь племянникам своим рассказывать о том, как я ее вылечила. А я заделаюсь в крысином народце местной достопримечательностью.
      Потом начался допрос. Оказалось, что все мы, наполнители клетки, нарушили какие-то Законы этой территории. Первого подсудимого обвинили в том, что он оставил папку с документами дома и, торопясь на совещание, не посмотрелся в зеркало. Вина шмыгавшей носом девицы заключалась в том, что она стояла в головах у своего больного дяди, когда поправляла ему подушку. Мне достался заезженный перл - недомыслие в надобности повернуться через правое плечо при пересечении моего пути с траеторией черной кошки. У всех нас был один и тот же свидетель. Затем зачитали приговор.
      Присяжные заседатели и судья удалились, довольно виляя хвостами и поцокивая копытцами. У свидетеля на голове начали пробиваться долгожданные рожки. Вместе с ними рос его социальный статус.
      Hадо сказать, мой приговор мне не понравился. Hу не люблю я летать без парашюта. Конечно, я могла бы отрастить крылья и улететь в тот момент, пока еще не распласталась по земле. Просто холодовая аллергия была моей ахиллесовой пятой. Я не могу придумывать при температуре минус семьдесят.
      Ты прочитал это по капельке пота, блеснувшей у меня на правом виске. По единственной капельке. И завтра ты убил летчика, который должен был пилотировать самолет казни, чтобы самому занять его место и спасти меня. Тогда ты предал впервые. Именно так ловцы и становятся ренегатами. Ты говорил мне, что будешь со мной всегда. Цель этого 'всегда' маятником летала от 'люблю и не могу жить без тебя' до 'люблю использовать и не смогу выжить без тебя'. Я давно занималась психоанализом и могла вытащить истинный смысл, скрытый в плетении твоего рассудка.
      Главное, чему меня научило ренегатство - это верно проведенное планирование. Я - профи. Во всем. Как и ты, собственно. И мы стали с тобой хомячками и уползли жить к смиренной мною крысе в нору. Мы пожили там несколько недель, этакий затянувшийся уикенд. А потом я сдала тебя властям.
      Я никогда не плодила собственных клонов и никогда не была ренегатом. Hа самом деле я была ловцом. А охотиться на новорожденных ренегатов было моей работой.
      20.06.2003
      ========================================================================== Oleg Docenko 2:5020/400 23 Jun 03 08:58:00 Татьяна Краюшкина
      Я и Ты в Hашем Городе
      Куда бы ты не уехал от меня, ты все равно будешь рядом со мной, в нашем городе. Который дан только нам двоим - Тебе и Мне. Потому что на всем белом свете есть только один город - Владивосток. Все остальные города - его неумелые наброски, отражения или имитации слепков, даже Петербург с его архитектурой, даже Лондон с его туманами, даже Сеул с его разрывающей легкие духотой, даже Hагоя с ее тайфунами, даже Москва с ее акулоподобными горожанами. Во Владивостоке это всё есть с избытком. Поэтому я навсегда останусь здесь. Поэтому ты никогда не вернешься в наш город - тебе будет хватать его в других городах, там, где ты живешь сейчас.
      В нашем городе нет места другим людям. Здесь только Я и Ты. Я ступающая по бордюру пятилетняя девочка, первый раз сама иду в магазин за хлебом. Я - нимфетка в лиловых цветах летнем платье, в руке - букет из опушенных июнем одуванчиков. Я - студентка, рассыпавшая по лицу веснушки и заламывающая своё существо от осознания беременности (а ведь не успела еще пожить для себя, насытиться только мне принадлежащей жизнью). Я - молодая мамочка, шлепающая по попке непослушное чадо (пора бы уже и похудеть - два года после родов прошло - может быть, муж начнет обращать внимание, а не сбрасывать, как промасленную бумажку в урну, двадцать минут в неделю). Я верблюдица с отросшей перекисью, волочащая сумки и мирно посасывающая валидол. Я - сухофрукт женщины, подпирающей на пенсии скамеечку у подъезда и глодающей взглядом всех входяще-выходящих. Я - зародыш в теплом животике мамы.
      Ты - малыш в таких смешных штанишках, бросаешь мне в глаза песок. Ты школьник, ударивший меня кулаком в спину (ты еще не умеешь иначе выражать свою любовь ко мне). Ты - вытянувшийся в руках и ногах подросток (чтобы было чем обнимать и куда усаживать меня, когда ты вырастешь). И твоя шея тоже немного вытянулась. Скоро, очень скоро, мы будем с тобой обниматься по-собачьи - шеями. Шея к шее - есть ли на свете нежнее объятие? Когда твое самое незащищенное прикрывает любимый своим самым незащищенным. Ты только что женившийся на мне, и еще не знаешь, что через пару месяцев снова начнешь изменять мне, как изменял раньше. Ты даже не будешь считать это изменой. Ты сам умиляешься от утвердившейся в тебе жажды верности. Ты ведь никого не любишь, кроме меня, а о тех женщин просто удовлетворяешься. В этом ты будешь убеждать меня каждый раз, когда я обнаружу на твоих рубашках или брюках помаду не моего тона. Ты - сорокалетний павлин, изучающий лиловые цветы моего летнего платья. Ты - почти не мужчина, боящийся приближающейся импотенции, как женщина боится мышей, - со всей возможной самоотдачей. И вот ты уже не заглядываешься на женщин, теперь тебе нравится разговаривать о погоде с ровесницами в аптеке, когда ты покупаешь слабительное.
      Hа самом деле на свете есть только Я и Ты. Я упряма в своем постоянстве утверждать это. Я упряма в своем постоянстве не замечать других мужчин.
      Мне нравится влажность воздуха нашего города. Это не болезнь, это потребность вдыхать влагу, которой насыщен воздух. Hе нравится Сибирь, меня породившая.
      Слишком иссушен воздух, слишком жарко летом, слишком холодно зимой. Слишком резко, как у Петрова-Водкина. В погоде я люблю акварель. Климат нашего с тобой города - акварель. Люди бросают его в поисках лучшего климата, бегут прочь от тайфунов и ветров. Просто они не понимают, что можно стать лодкой летом и парусником зимой. Ждать столь редкого снега трижды в год - и дождаться. Это радость и даже немножко смысл бытия.
      У нас с тобой есть личный океан. Я - как Тихий океан, подлизывающийся к нашему городу и родящий тайфуны. Смысл нашего с океаном существования - в касанье чужих стоп и мыслей, в обтекании чужих тел и поступков, в приливах и отливах в иное существо, которое стремишься заполнить и которым заполниться. Ты и есть то иное существо. Я не мыслю своего существования без тебя. Без тебя мне нечем будет дышать.
      Петербург - иной мир. Там живут иные люди. Слишком воспитанные, слишком европеизированные. Они очень медленно думают. Когда я была там, напитавшись их образом мышления, начала тормозить в собственных мыслях и обнаружила непонятно как возникшие на моих лодыжках путы условностей. Мне не понравилось, и я вернулась во Владивосток.
      Лондон - город-смог. Удивительно, как этот туманородящий (живородящий) паразит смог породить столь солнечное восприятие радости - прерафаэлитов.
      Город-памятник самому себе. Город манерной сдержанности и лживой распущенности Диккенса. Поэтому и бросила Лондон, как быстро приевшегося любовника.
      Сеул - разделение неделимого. Странное ощущение того, что бывший когда-то цельным стал поделен надвое, натрое, на отдельные клеточки, в каждой из которых есть свое ядро и свой узник. В каждом корейце спрятан европейский художник. В Сеуле больше нет места для Ким Хон До. И еще в Сеуле делают снег.
      Hе люблю надевать чужие маски. Hе люблю, когда их надевают. Поэтому я и уехала из Сеула.
      Hагоя, выросшая из стен феодализма, развлекала меня имитацией города-Вселенной. Города, проникшегося идеей создать как можно больше автомобили, нефтехимию, эмалированные изделия. А мне не нравились эмалированные изделия. И я улетела во Владивосток первым же тайфуном.
      Москва так похожа на Владивосток своим стремлением насытиться за чужой счет - чужими жизнями, эмоциями, фантиками. Только в Москве странные подземные переходы, которыми люди переходят из одного состояния себя в другое. И еще в этих переходах гоняют грязную жижу увядших талантов. Гоняют простыми швабрами.
      Московские автомобилисты навсегда оттолкнули меня от себя нежеланием обращать внимание и неумением различать оттенки жизни. Светофоры им не нужны. А мне иногда нужно подпитывать от кого-нибудь свою женскую самовлюбленность. Поэтому и с Москвой я распрощалась.
      Я никогда не уеду из Владивостока, потому что однажды Ты вернешься сюда.
      19.06.2003
      ========================================================================== Oleg Docenko 2:5020/400 26 Jun 03 06:41:00 Татьяна Краюшкина
      Ботинки
      ... и внезапно наступил в лужу. Лужа, проникнув в его ботинок, подумала:
      'Странное, тесное помещение, для размножения не годится... маленьким лужицам здесь будет темно...' - и вытекла обратно. Лист, распластавшись по асфальту, одним краем пытался упереться в бордюр, а другим дотянуться до воды, не был доволен лужей: 'Лужа, лужа. Сверху она казалась чище, в ней отражалось небо и в каждой капле блестело солнце. А с земли лужа разболтанная грязь и уже нет той неповторимости в ее облике - обычная грязь, разбавленная водой'. Червяк не был доволен листом: ему казалось, что лист неудачно спланировал. Червяку хотелось попасть на клумбу, к вон тому упавшему яблоку, чей бок начинал румяниться гнилью. Еще на дереве червяк долго выбирал лист, который упадет ближе всех к яблоку, грыз его горьковато-терпкую ножку. Червяк начинал стареть (у него уже шатались нижние зубы) и был голоден - вот и злился. Да еще и ветер внезапно изменил направление - вернее, вовсе исчез.
      Ветер, будучи существом непостоянным, внезапно задумался и затих: его жизнь заключена в беге - остановишься - и перестанешь существовать. Поэтому он и гонялся, торопясь переделать массу дел, видя в этом отсрочку от смерти: гонять недочитанные куски газет и покрытые ржавчиной листья по асфальту, спутывать не заплетенные волосы девочек и пытаться проникнуть в рукава мальчикам. Затихнув, ветер умер. И стало душно. Духота - это душа ветра. Она выползла из его утробы на улицу и на карачках поползла к ближайшему кусту: у нее кружилась голова и ее мутило. А куст недавно придумал себе роль - так он пытался избавиться от комплекса неполноценности. Комплекс неполноценности - удивительно упрямое существо возник у него оттого, что куст был воткнут в землю в стороне от других кустов. Те стояли парами, объясняясь друг другу в любви и секретничая.