Он увидел слезы на глазах женщины, услышал ее шепот: "Прости меня..." и, отступив на шаг, отвернулся, чтобы не видеть, как Рипли склонилась над пустой оболочкой саркофага, словно мать над детским гробиком.
      Клеменс ощутил даже некоторое разочарование: ну вот, сейчас она, конечно, разрыдается -- обычная женская, бабья реакция. А он уж было думал...
      Но рыданий все не было, и врач счел для себя возможным снова бросить взгляд на свою бывшую пациентку. И тут он заметил такое, чего никак не ожидал.
      Фигура Рипли была согнута от горя, но уже не горе читалось в ее глазах, а... Что? Кажется, тревога. А может быть, даже не тревога, а готовность к смертельной схватке. И уверенность в том, что этой схватки не избежать.
      Клеменс был убежден, что он не ошибается: уж в лицах-то он читать умел. Приходилось ему это делать как в бытность тюремным врачом, так и в течение предшествующих нескольких лет: иначе бы он не выжил.
      Сейчас ему не хотелось вспоминать об этих годах, и он усилием воли оттеснил эту мысль, выбросил ее из сознания.
      -- В чем дело? -- спросил он официальным тоном.
      Рипли выпрямилась.
      -- Где, вы сказали, находятся тела?
      -- В морге.
      -- Я должна увидеть...
      Клеменс пожал плечами:
      -- Пожалуйста, если вы считаете это необходимым. Хотя... Ну хорошо, я покажу вам их. Но должен сразу предупредить вас, что труп капрала представляет из себя очень неприятное зрелище.
      Рипли не дрогнула при этих словах.
      -- Его мне и не нужно осматривать. Я хочу видеть ее. Девочку. Вернее...-- Рипли сглотнула, словно у нее пересохло в горле, но тут же овладела собой.-- Вернее, то, что от нее осталось.
      Клеменс снова пожал плечами в полном недоумении.
      -- Ну, хорошо, идемте.
      Приглашающим движением он распахнул перед ней дверь, ведущую к моргу.
      Что же ее встревожило?
      Пропуская Рипли вперед, врач бросил быстрый, но цепкий взгляд на меньший из саркофагов. И не увидел ничего особенного. Пробитая крышка, разорванные прозрачные трубопроводы внутри... А на боковой грани -- какой-то странный след, больше всего похожий на химический ожог. Такой, как если бы на стенку плеснули крепкой кислотой.
      Но Клеменс не придал этому значения. Мало ли что могло здесь случиться несколько часов назад, когда внутри все лопалось, горело и плавилось...
      6
      ...Спайк, поскуливая, с трудом полз по коридору. Он так и не понял, что произошло. Что-то вызревало внутри него, страшно и бессмысленно ворочаясь в его могучем теле, черном, с рыжими подпалинами. Что-то незнакомое, чужое давило на внутренности, сковывало дыхание и заставляло спотыкаться на каждом шагу от внезапно подступавшей слабости.
      Чужое...
      Он почувствовал его -- нечто чужое, враждебное -- еще в первые минуты, когда странная штуковина, похожая на те, которые доставляют продукты, ударилась о заснеженный грунт. Он тогда поспешил наружу вместе с двуногими, хотя мороз нещадно кусал его сквозь короткую шерсть, -- и вдруг ощутил присутствие внутри чего-то такого, отчего эта шерсть мгновенно встала дыбом.
      Как ощутил: увидел? услышал? почуял? Пес не смог бы этого определить, даже умей он манипулировать такими понятиями. Просто внутри находилось нечто, бывшее чужим, -- и для шлюпки, и для Ярости, и вообще для всего.
      Тогда он всеми силами пытался обратить на это Чужое внимание своих двуногих друзей. Но они не понимали его -- кричали, суетились, а потом главный из двуногих и вовсе попытался его отогнать. Он не ушел -- оскалился, зарычал, и прогонявшие его отступили, удивленные его поведением. Однако Спайк ничего не смог им объяснить, и они подняли эту штуку стрелой крана, перенесли в одно из внутренних помещений...
      Влекомый отчасти мучительным любопытством, отчасти желанием защитить своих друзей и свой мир (Спайк ощущал себя вожаком здешней стаи, равным по значению тем вожакам двуногих, которые называли себя "Дилон" и "Эндрюс"), ротвейлер направился следом. С некоторым трудом он нашел незакрытый проход в это помещение и сразу же почувствовал, что Чужое все еще там, внутри. А потом...
      Он не помнил, что было потом.
      И вот теперь он скуля полз по темным закоулкам, чтобы добраться до мест, где регулярно проходят двуногие. Он уже не рассчитывал помочь им, защитить, спасти от неведомой беды. Теперь он сам ждал от них помощи и спасения.
      Раньше, сразу после основания тюрьмы, по всем ее коридорам патрулировали свирепые конвоиры с еще более свирепыми псами на поводках. Но вскоре даже до тюремного начальства, явно снабженного мозговыми аппаратами облегченного образца, дошло, что патрулирование служебными собаками здесь -- очевидное излишество. Большую часть волкодавов после этого вывезли в другие ис-правительные заведения, а оставшиеся удивительно быстро превратились из тренированных убийц во всеобщих баловней и любимцев.
      Спайк был таким "домашним любимцем" уже в четвертом поколении. Пять лет назад, при расформировании тюрьмы, он был еще крошечным щенком -- и его скрыли, спрятали в тайнике, когда вывозили всех еще остававшихся на Ярости собак, которые считались тюремным имуществом. И теперь существование на планете огромного пса оставалось одной из немногих отдушин, согревавших души заключенных. Поэтому, хотя Спайка не было видно всего несколько часов, кто-то уже обеспокоился его отсутствием и пошел на поиски.
      -- А, вот где ты, малыш! -- раздался голос. Ротвейлер с трудом повернул отяжелевшую морду к люку, в котором возник человеческий силуэт.-- Где же ты пропадал так долго? Я тебя повсюду ищу! -- В ответ раздалось еле слышное поскуливание.-- Иди, иди ко мне. Эй, с тобой все в порядке? -- Человек склонился над ним.-- Ну-ка, ну-ка,-- загрубевшие пальцы осторожно перебирали черную шерсть.-- Что это?! -- руки человека замерли.
      Он сам не мог сказать, чем было то, что он увидел: кожа у собаки лопнула от угла рта, длинный разрыв сочился сукровицей. Ниже, на груди и шее, виднелись еще какие-то раны. Что это -- ожог? Или след когтистой лапы?
      -- Кто это сделал, Спайк, малыш? -- в голосе человека звучал неподдельный ужас.-- Обожди... обожди меня здесь, малыш. Я сейчас -- я за доктором! -- И человек бросился к выходу, бормоча про себя на бегу: -- Какой зверь мог так поступить с собакой?!
      Ответа на этот вопрос не было: все знали, что на Ярости не водятся звери. Не мог оказаться "зверем" и кто-то из заключенных. Во-первых, ни у кого не поднялась бы рука, а во-вторых, не так-то легко справиться с пятипудовым ротвейлером.
      7
      Размеры морга поражали воображение: казалось, в нем мог одновременно уместиться весь некогда пятитысячный контингент тюрьмы. Не морг, а целая гробница.
      Пустые ячейки (лишь две из них были закрыты, по числу погибших) блистали холодной чистотой. Даже простыня, покрывавшая детское тело, -- Клеменс тут же открыл ближайшую из ячеек, переместив на прозекторский стол ее страшное содержимое, -- даже эта простыня была белее, чем в госпитале.
      Да, Ярость была добрее к своим мертвым, чем к живым.
      -- Прошу! -- и врач слегка театральным жестом, словно занавес, отдернул мертвенно-белую ткань.
      Под ней, вытянувшись, лежала Ребекка Джордан, по прозвищу Головастик. Не Ребекка, а ее мертвое тело, труп.
      Железная целеустремленность Рипли вдруг куда-то исчезла. Перед Клеменсом снова была просто женщина, сломленная навалившимся вдруг горем.
      -- Вы можете оставить меня с ней одну? На несколько минут.
      -- Да, пожалуйста,-- Клеменс поспешно отошел в сторону.
      Глаза девочки были открыты, бессмысленно уставившись в никуда. Страха в них не было, ей действительно досталась легкая смерть. Однако ее двенадцатилетняя жизнь была столь ужасна, что ничто не могло этого смягчить. Да и вообще, любая гибель в двенадцать лет -- дикая, чудовищная нелепость. И от этой гибели Рипли не сумела ее уберечь. Хотя оберегала много раз, и девочка, конечно, уверилась, что так будет всегда.
      -- Прости меня...-- снова прошептала Рипли. Как несколько минут назад, при виде изуродованного саркофага, который и вправду стал саркофагом, то есть гробницей. Но теперь перед Рипли стояла задача, более важная, чем ее горе или даже ее жизнь. И, усилием воли отключив в себе все эмоции, она занялась тем, ради чего пришла в морг.
      Врач не видел этого, хотя сперва он и решил пронаблюдать за Рипли: что-то странное почудилось ему в ее будто внезапном желании посетить морг. Поэтому он, для приличия отвернувшись, продолжал посматривать на откинутую под углом крышку одной из ячеек-трупоприемников. Эта крышка была отшлифована до зеркального блеска, и в ней, как в настоящем зеркале, можно было увидеть все происходящее возле прозекторского стола.
      Однако именно в этот момент к нему подбежал один из заключенных и горячо задышал в ухо: "Клеменс... Мне сказали, ты в госпитале... Я едва нашел..."
      Сперва Клеменс не прислушивался к шепоту, но потом он осознал, что речь идет о необычном событии. К тому же Спайк был и его любимцем тоже.
      -- Ранен? Да нет, брось, кто тут может быть чужой... Это, наверное, в ком-то из наших общих знакомых, садистов-маньяков, зверь проснулся. Где ты, говоришь, его нашел?
      Но собеседник Клеменса уже стоял неподвижно, открыв рот. Он увидел Рипли.
      Сперва Клеменс подумал, что это само лицезрение женщины лишило его дара слова, превратив в живой столб. И только заметив, как оцепенение в глазах заключенного сменяется ужасом, только услышав его приглушенный возглас: "Господи, что она делает?!", Клеменс повернулся к столу. К сожалению, не только он не следил за действиями Рипли, но и она не следила за их разговором. Иначе даже одно уловленное слово -- "чужой" -- могло ей многое объяснить. Но все ее внимание уходило на другое.
      Странными, непонятными движениями она прощупывала девочке грудную клетку: нажимала, постукивала в области ребер, над ключицами, в области диафрагмы.
      Быстрым шагом врач подошел к ней. Она была так сосредоточена на своем занятии, что даже не повернулась на стук его обуви о плиты пола, отчетливо раздававшийся в тишине морга.
      -- Ну, все о'кей? -- спросил Клеменс.
      -- Нет.-- Рипли, не разгибаясь, смотрела на него снизу вверх.-Надо сделать вскрытие.
      Клеменс не удивился. Он уже ждал подобного предложения.
      -- Зачем? -- спокойно спросил он.
      -- Я хочу знать, что ее убило.
      Врач бросил быстрый взгляд на труп. Что-то в нем было не так как положено. Нет, наоборот, все было именно как положено: у девочки оказались закрыты глаза. А он, по правде сказать, и не вспомнил, что следует опустить веки. Для этого понадобилось женское чутье...
      -- Я же сказал вам, что она утонула,-- произнес Клеменс чуть более мягко, чем намеревался секунду назад.
      В зрачках Рипли застыло непоколебимое упорство.
      -- Я должна увидеть ее внутренности.
      -- Зачем? -- снова переспросил Клеменс. На сей раз он уже не был так спокоен.
      -- У меня есть причины для этого.
      Некоторое время они молчали.
      -- Может быть, вы поделитесь ими со мной?
      Рипли думала недолго. У нее было мало надежды обмануть врача, однако если рассказать ему правду, то он почти со стопроцентной вероятностью решит, что она сошла с ума. К тому же чем меньше людей будет знать правду, тем лучше.
      -- Возможно... есть вероятность инфекционного заболевания.
      -- Какого, если не секрет?
      Вот она и попалась... Она знала о возможных заболеваниях столько, сколько полагалось лейтенанту космофлота. Этого знания не хватало, чтобы дать правдоподобное объяснение.
      -- Холера! -- ответила Рипли наобум.
      Очевидно, это был наихудший из возможных ответов. Врача даже передернуло:
      -- Что?! Двести лет уже не было отмечено ни единого случая холеры!
      У Рипли уже не оставалось ни доводов, ни сил, чтобы спорить.
      -- Ну, пожалуйста... прошу вас,-- прошептала она еле слышно.
      И тут, совершенно неожиданно для нее, врач вдруг сдался. Он сам не мог бы сказать, что подействовало на него: убежденность Рипли или холодная логика. В самом деле, наблюдать вскрытие, особенно вскрытие близкого человека, -- тяжело. Вдвойне это тяжело для женщины. И втройне -- если эта женщина только что встала на ноги после серьезнейшей аварии.
      Уж конечно, не для своего удовольствия берет она на себя эту тяжесть.
      Клеменс наскоро ополоснул хирургические инструменты, перебрал их, словно любуясь их хищной четкостью. И внезапно одним точным профессиональным движением вспорол детское тело от грудины до лобковой кости. Потом незаметно покосился на Рипли.
      Нет, она не упала в обморок -- лишь содрогнулась на миг. И врач почувствовал, как с каждой секундой в нем крепнет уважение к этой странной женщине. Но профессиональное чувство взяло верх.
      -- Вот...-- Клеменс пошевелил внутренности скальпелем.-- Все в порядке. Ни малейших следов инфекции вообще. И холеры в частности.
      -- Грудь...-- это слово Рипли тоже произнесла еле слышно.
      -- Что?!
      -- Вскройте ей грудную клетку.
      Врач пожевал губами. Кажется, от его доверчивости требовали слишком многого.
      -- Послушайте, если вы хоть самую малость знаете о холере, то вам должно быть известно, что в грудной полости ей делать нечего. Впрочем... ладно.-- На этот раз он выбрал инструмент с умыслом. Это был огромный, жуткого вида секироподобный нож. Конечно, проникнуть в грудную полость можно и гораздо проще. Это тоже делается одним точным, почти мгновенным движением, когда лезвие ланцета как сквозь масло проходит сквозь неокостеневшие части ребер там, где они примыкают к грудине. Но пусть уж тот, кто заказал вскрытие, получит все, чего ожидает!
      Обеими руками подняв за углы дугообразный клинок, Клеменс испытывал даже некоторое злорадство. Потом лезвие пошло вниз и как топор палача со страшным хрустом врезалось в неживое тело; во все стороны брызнули осколки хряща...
      И снова Рипли не потеряла сознание. Она смогла превозмочь дурноту и приняла ужасное зрелище как надо. А Клеменс снова ощутил, что уважение опять возвращается к нему.
      -- Осторожнее! -- сказала Рипли, и врач увеличил осторожность движений, хотя абсолютно не представлял, что здесь может ему угрожать.
      Последовал еще один удар, на этот раз не сопровождающийся внешним эффектом. Потом короткое режущее движение. И грудная клетка раскрылась как коробка для обуви, обнажив свое содержимое.
      -- Вот это легкие. Они необычайно раздуты: их по самые бронхи заполнила жидкость. Как я вам уже объяснял, девочка утонула. Вернее, захлебнулась, когда жидкость хлынула в ее дыхательные пути.
      Клеменс выждал несколько минут.
      -- Ну, а коль скоро я не полный идиот,-- сказал он, понизив голос,-- может быть, вы мне все-таки объясните, что вы искали на самом деле?
      Он почувствовал, что еще немного -- и Рипли расскажет ему все. Но в этот момент громко, по-хозяйски хлопнула входная дверь, затем она хлопнула повторно,-- раздался топот, словно от стада слонов...
      На самом деле к ним направлялись всего двое: директор тюрьмы и его помощник. Директор ступал размашисто, с подчеркнутой уверенностью впечатывая каблуки в пол. Смит подсознательно подражал ему во всем: в движениях, в интонациях голоса, даже в производимом грохоте, явно не догадываясь, что тем самым производит впечатление карикатуры.
      -- Мистер Клеменс? -- Судя по тону, это был не вопрос, а чуть ли не оглашение смертного приговора.
      -- Господин директор? Да, вы, кажется, не представлены. Это лейтенант Рипли. Лейтенант, познакомтесь,-- директор тюрьмы Эндрюс, а это -- заместитель директора, Восемьдесят Пя... э-э-э... мистер Смит.
      Эндрюс был отнюдь не глуп и уловил оттенок иронии, проскользнувший в голосе, но счел неуместным придавать этому значение.
      -- Что здесь происходит, мистер Клеменс? -- спросил он с железным лицом.
      -- Да, что здесь происходит, мистер Клеменс? -- подголоском вступил в беседу помощник. Но Эндрюс только раз глянул на него -- и тот заткнулся настолько глубоко, что больше вообще не открывал рта на всем протяжении разговора.
      -- Ну, прежде всего, лейтенант Рипли чувствует себя намного лучше. А во-вторых, в интересах общественной безопасности мне пришлось пойти на риск вскрытия.
      -- Без моего разрешения? -- Лицо Эндрюса все еще оставалось железным, голос он тоже не смягчал.
      -- Видите ли, в свете тех данных, что сообщила лейтенант, мне показалось, что у нас нет времени спрашивать разрешения. Но, к счастью, наши опасения как будто не оправдались.-- Широким жестом Клеменс указал на разрезанный труп.-- Результат вскрытия не показал признаков заразной болезни.
      Директор проследил за рукой врача без малейшей брезгливости, словно смотрел на испортившийся станок.
      -- Хорошо. Ранее уже было сказано, что лейтенанту Рипли не рекомендуется выходить из госпиталя без сопровождения. Согласен, сопровождение -- это вы, мистер Клеменс. Но,-- Эндрюс по-прежнему говорил подчеркнуто официальным тоном,-- в дополнение к своим прежним распоряжениям скажу следующее: я бы настоятельно просил вас, лейтенант, вообще не покидать отведенное вам помещение и не разгуливать по территории тюрьмы без крайней необходимости. А вам, доктор, я советую о любом изменении состояния вашей пациентки докладывать мне. И немедленно!
      Впервые с момента начала беседы с директором Рипли подала голос:
      -- Мы должны кремировать тела.
      -- Ерунда! -- холодно отрубил Эндрюс, даже не повернувшись к ней.
      -- Согласно всем правилам, трупы должны храниться в морге до прибытия следственной группы.
      -- Но... это нужно сделать в интересах общественной безопасности,-- ухватилась Рипли за магическую формулу, которую только что произнес врач.
      -- Это в каком смысле?
      -- В смысле здоровья вашего контингента...
      Дальнейшее зависело от Клеменса. Он мог поддержать игру, а мог и не поддержать.
      Уловка сработала. Директор перевел взгляд на врача. И тут Клеменс снова сделал свой выбор. Как и в тот момент, когда он решился на вскрытие, ему трудно было объяснить, что толкнуло его на этот поступок. Только ли сочувствие к своей недавней подопечной? Или он подсознательно принял мысль, что Вселенная может таить какую-то опасность, известную случайному человеку, но неведомую для него, профессионала?
      -- Лейтенант хочет сказать, что возможность инфекции еще не исключена.
      -- Но вы же утверждали...
      Врач кивнул:
      -- Да, судя по всему, непосредственной причиной смерти ребенка стало утопление. Однако это вовсе не позволяет отрицать самого факта болезни. Возможно, холерный вирус действительно присутствует в тканях тела девочки, и наверняка мы этого не узнаем: у нас ведь нет лаборатории, чтобы произвести соответствующее исследование. А в свете того, что сообщает лейтенант... Видите ли, я думаю, что вспышка холеры очень плохо смотрелась бы в официальных документах.
      Возможность провести исследование на Ярости была: для этого вполне хватило бы обыкновенного микроскопа. И холера вызывается вовсе не вирусом -- просто термин "вирус" звучит внушительнее, чем "бактерия" или "вибрион".
      Но директор этого не знал.
      Впрочем, он почувствовал нажим, но поддался ему отнюдь не от слабости:
      -- Не пугайте меня официальными документами. Во-первых, я не из пугливых, во-вторых, есть вещи и пострашнее. Я хочу, чтобы вы поняли, Рипли: у нас здесь двадцать пять заключенных, а не заключенных -- всего трое. Ну, считая вас, теперь четверо. И мой -- как вы выразились -- контингент -- отнюдь не невинные овечки, попавшие в сети правосудия. Это убийцы. Насильники. Насильники детей. Мразь, подонки человечества -- каждый из них десятикратно заслуживает смертной казни, и мне искренне жаль, что она отменена. И то, что они пять лет назад ударились в религию, не делает их менее опасными. Поэтому я не хочу нарушать уставный порядок. Я не хочу, чтобы в самой гуще этого сброда, среди которого, кстати, почти половина была осуждена за сексуальные преступления, разгуливала женщина!
      -- Понятно,-- Рипли не отрываясь смотрела ему в глаза.-- Для моей же собственной безопасности, не так ли?
      -- Именно так! -- Эндрюс с грохотом обрушил кулак на столик с инструментами. Кювета, содержащая ланцеты и хирургические ножницы, подпрыгнула в воздух, и одновременно с ней от неожиданности подпрыгнул Аарон Смит.
      -- Между прочим, сожжение покойников -- тоже отклонение от обычного ритма жизни. И мне теперь приходится выбирать, что приведет к худшим последствиям: возможная болезнь или беспорядки, которые могут последовать за кремацией!
      Он помолчал некоторое время, а когда заговорил вновь, голос у него был усталым:
      -- Итак, вы по-прежнему настаиваете на кремации?
      Рипли выдержала его взгляд:
      -- Да.
      -- Ну что ж, пусть будет так.
      И тут же из голоса директора исчезла усталость. Он заговорил -будто лязгнула сталь:
      -- Провести кремацию я поручаю вам, мистер Клеменс. В десять часов, в главном цехе. Обеспечьте стопроцентную явку заключенных. Разрешаю воспользоваться печью!
      Эндрюс резко повернулся, и ботинки его загрохотали по направлению к выходу. Смит поспешил за ним.
      8
      Над печным жерлом стоял столб мерцающего багрового света. Это сияние исходило из раскаленного нутра печи. На сей раз она напоминала не адский котел, а кратер действующего вулкана. И толпящиеся вокруг люди теперь были похожи не на обитателей преисподней, а скорее на членов какого-то религиозного братства, собравшихся тут для свершения некой страшной церемонии. Впрочем, так ведь оно и было... А грубые накидки с капюшонами, наброшенные поверх повседневной тюремной одежды, вполне сошли бы за монашеские балахоны. Однако сейчас эти капюшоны были откинуты на плечи, обнажая головы. В шапке оставался только Смит. Несколько раз он ловил скрещивающиеся на нем взгляды, но не мог осознать их причину, пока Клеменс, придвинувшись вплотную, не шепнул ему что-то прямо в ухо. Лишь тогда Смит, спохватившись, торопливо сдернул свою шапчонку и спрятал ее в карман.
      Торжественным голосом директор читал вслух полагающийся для этого случая текст, близоруко щурясь сквозь очки. Очки он надевал только при чтении, и последний раз ему пришлось их надеть около полугода назад.
      Не отрываясь, Рипли смотрела в воронку кратера. Поэтому речь Эндрюса долетала до нее отдельными фрагментами.
      -- Мы передаем этого ребенка и этого мужчину тебе, о Господи... Их тела уходят из мира -- из нашего бренного мира, отныне над ними не властны тьма, боль и голод... И самая смерть уже не властна над ними, ибо...
      Странный, какой-то неуместный в этой обстановке звук пролетел по цеху -- это был лай собаки. Врач досадливо сморщился: за всеми хлопотами он не смог вовремя сходить туда, где, как ему сказали, находился раненый Спайк, а когда наконец улучил момент, его уже там не было. Действительно ли с псом что-то не в порядке, или это кому-то почудилось второпях?
      -- ...И вот теперь они уходят за грань нашего существования. В тот покой, который вечен... -- Эндрюс перевернул листок и, моргая, всмотрелся в последние строки.-- Из праха ты создан, в прах ты обратишься,-- с видимым облегчением завершил он наконец свое выступление и уже повернулся к стоящим возле печи, готовясь отдать команду, но замер, остановленный движением, возникшим в толпе.
      Из группы заключенных выступил вперед Дилон, и все разом повернулись к нему.
      -- Мы не знаем, почему Господь карает невинных,-- звучно заговорил он.-- Не знаем, почему так велики приносимые нами жертвы. Не знаем, за что нам дана такая боль...
      И снова собачий лай, переходящий в визг, раздался в воздухе, но на сей раз его не услышал никто: сильный мужской голос наполнял собой огромный цех, как гул церковного колокола наполняет здание собора.
      -- ...Нет никаких обещаний, ничего не известно наверняка. Мы знаем лишь одно: они покинули нас. И девочка, с которой мы сейчас прощаемся, никогда не узнает горя и страданий, которыми полон этот мир.-- Рипли не сразу осознала, что это проповедь, но теперь и она внимательно слушала, как в грохочущей тишине цеха чеканной медью звучит речь Дилона.-- Мы предаем эти тела в Никуда с радостью, потому что...
      В эти минуты собака яростно билась, каталась по полу в одном из дальних закоулков, лишенная уже сил даже скулить. Грудь ее раздавалась, пульсировала, живя собственной страшной жизнью, отдельной от жизни всего тела. Затем черная с рыжим подпалом шкура треща лопнула, рвались мышцы, сухожилия, ребра...
      -- ...В каждом семени есть обещание нового цветка. В каждой жизни, даже самой малой, хранится новая жизнь, новое начало!
      Из растущей раны собаки хлестала липкая жидкость, судороги ротвейлера становились все слабее...
      Рипли вдруг почувствовала странное покалывание в висках. Кровяное давление, что ли, скачет? Ну да, вот в носу лопнул один из мелких сосудов.
      -- Амен! -- громоподобным голосом произнес Дилон, выбросив вперед правую руку.
      И без команды кто-то нажал на кнопку, наклонив платформу подъемника.
      Два окутанных пластиком тела -- большое и маленькое, похожие на блестящие куколки, кружась полетели в вулканические недра печи.
      И в тот самый миг, когда клокочущий металл принял в себя тела капрала Хигса и Ребекки Джордан- Головастика, из ноздри Рипли ударила струйка крови.
      Одновременно с этим собачья грудь наконец лопнула, и наружу высунулась страшная, неописуемая голова, покрытая бесцветной слизью. И долгий скрежещущий крик прорезал воздух...
      Чужой вновь пришел в этот мир.
      Клеменс посмотрел на Рипли, и она поспешно вытерла кровь рукавом.
      9
      Шумела вода в душе, но тюремная звукоизоляция была ниже всякой критики. Даже упругий плеск водяных струй не заглушал голоса за стеной. Сначала Рипли не очень прислушивалась, но потом поняла, что разговор идет о ней,-- и замерла, улавливая доносящиеся до нее обрывки фраз.
      -- ...Странно это все-таки: во всем экипаже -- одна женщина. И именно она и осталась в живых! Не понимаю...
      -- Чего ты не понимаешь? -- вмешался другой голос, грубый и хриплый.-- Бабы -- это дерьмо. Все, без исключения. Вот поэтому-то они всегда выплывают. Уяснил?
      -- Нет. Что-то тут иначе.-- Обладатель первого голоса, похоже, не утолил свои сомнения.-- Быть может... Ну, не знаю...
      -- Чего ты не знаешь, умник?
      -- Может быть, на ней лежит какое-нибудь предначертание Господне? -- наконец решился выговорить первый.
      Его собеседник даже задохнулся от возмущения:
      -- На ком? На бабе?! Ну, ты даешь! Женщина -- сосуд греха, вместилище мерзости, не веришь мне -- спроси у Пресвитера!
      За стенкой по другую сторону от Рипли тоже говорили: гогоча, хлопая по мокрому телу, сочно причмокивая:
      -- А задница у нее ничего -- крепкая, сразу видно. И вот здесь тоже все в порядке, как надо!
      -- Да что там болтать! Я тебе вот чего скажу, давай...
      Говорящий инстинктивно понизил голос, и его перестало быть слышно. Потом тишину прорезало слитное ржание двух мужских глоток.
      Рипли поежилась. К счастью, те, кто конструировал тюрьму, душевые кабинки догадались сделать отдельными. Но коридор был общим для всех. Пожалуй, ей следовало поспешить, пока к ней в кабину не ввалилась пара уголовников, одетых только в татуировку. Она быстро накинула комбинезон, протерла запотевшее зеркало, чтобы причесаться. Но из зеркала на нее глянуло совершенно незнакомое лицо: осунувшееся, с тенями под глазами и с непривычно голой кожей там, где должны быть волосы.
      Рипли осторожно тронула пальцем свою наголо обритую голову. Что ж, теперь ей придется привыкать обходиться без расчески.
      Она усмехнулась при этой мысли. Без чего только ей не приходилось обходиться!
      Медленно, стараясь ступать неслышно, Рипли выскользнула из душевой, осторожно пробираясь между облицованными блестящей плиткой стенами. Они казались такими надежными, массивными -имитация бетона и кафеля. На деле это был тонкий пластик, который, как выяснилось, звук не держит и от вторжения, конечно, тоже не защитит.
      Внезапная мысль остановила Рипли. Выходит, на этой планете запираться бессмысленно? Получается, что так. Несмотря на бронированные двери, стальные переборки, замки и засовы... В старом, обветшавшем здании тюрьмы, среди хаотического переплетения комнат, коридоров, рабочих помещений обязательно найдется какой-нибудь незамеченный ход. И уж конечно эти тайные тропки не являются тайными для тех, кто провел на Ярости значительную часть жизни. Значит...
      Значит, надо с самого начала поставить себя так, чтобы запираться не пришлось.
      Окончательно эту мысль Рипли додумала, уже подойдя к госпиталю. Там ей, согласно распоряжению директора, полагалось дожидаться обеда, который кто-то (наверное, тоже заключенный?) должен принести из общей столовой. (Неужели сейчас только обед?.. Час дня по местному времени. Немногие десятки минут отделяют ее от катастрофы, гибели товарищей, от невозможных, несуществующих воспоминаний о произошедшем в гиберсне...) Рука ее уже легла на дверь. Но Рипли так и не вошла в госпитальный отсек.
      Круто повернувшись, она направилась к столовой.
      10
      Одновременно в столовой обедало двенадцать человек -- вся смена. Даже сейчас они не стремились разместиться друг возле друга -каждый сидел за отдельным столиком. Горстка людей рассредоточилась по обширному помещению, из-за чего оно казалось еще больше. Столовая, как и морг, сооружалась из расчета максимальной заполняемости тюрьмы.
      За обедом и так почти не разговаривали, а когда на пороге появилась Рипли, над столиками повисла мертвая тишина.
      Рипли обвела столовую взглядом. Потом она направилась к окошку для выдачи пищи, как бы не обращая внимания на то, что творится вокруг.
      Она слышала, как клокочет слюна в глотке ближайшего из заключенных (уже пожилой костистый мужчина с резко выступающими скулами): он поперхнулся, но сдерживал кашель, не решаясь нарушить всеобщее молчание. Его сосед просто замер, согнувшись над столом и пожирая взглядом женскую фигуру. Третий, самый молодой с виду, вдруг истово перекрестился, но крест помимо его воли вышел "тюремный": последним движением он далеко не благочинно провел рукой от плеча к плечу, будто чиркнул себя поперек горла большим пальцем. Так клянутся уголовники "на зарез".