Вот так сидели, молчали в основном, и вдруг - дверь открывается, и на пороге стоит милиционер.
      Причем, кто ему дверь открыл? Илья Давыдович очень, конечно, напугался, но всё-таки, ясно, что не за ним милиционер пришел - за Фёдором, наверное. Максим и был злой, а тут аж черный весь стал - тоже сильно на Фёдора подумал: "Ну, жопа, доорался по ночам!" Сам Фёдор как-то не сориентировался: "Это чего... чего он тута?"
      Милиционер обвел всех мрачным взглядом, особо задержался на Фёдоре, и спросил:
      - Который тут Кобот?
      Сердце Ильи Давыдовича больно застучало, а всего мучительнее было стеснение перед Максимом и Фёдором, которые, пьянь политурная, ещё и смотрят с сочувствием.
      -Я... Кобот...
      - Ну, здравствуй, Кобот, - сказал милиционер снимая фуражку.
      -Здрасьте...
      Илья встал и вытянул руки по швам. Максим взял со стола пару бутылок вермута и поставил на пол. Милиционер перевёл испытывающий взгляд с Кобота на Максима.
      - А вы тоже здесь проживаете?
      - Здеся, - спокойно ответил Фёдор, - пантеинно.
      - Ну, здравствуйте и вы. Сосед я вам новый буду. Пужатый Алексей Степанович.
      От внезапности этой сцены с Кобота полил пот, ноги задрожали. Он дугой пошёл к двери, не замечая удивлённого взгляда милиционера.
      - Чего он, больной, что ли? - спросил милиционер.
      - Жопа,- не сразу ответил Максим и выпил полстакана вермута.
      * * *
      Новый жилец почувствовал себя в квартире по-свойски сразу, точнее, в первый же день. Наутро, когда Кобот ставил чайник, в квартире послышался задорный свист и на кухню в одной майке вышел Пужатый.
      - Здорово! - громко сказал он.
      - Доброе утро, - ответил Илья Давыдович.
      Эту фразу он заранее приготовил, чтоб сказать милиционеру, потому что знал, что очень растеряется после вчерашнего, и не сразу сообразит, что сказать.
      - Чего вчера отвалил-то? Испугался, что ли? Кобот покраснел, не зная что ответить.
      - Чего ты всё мнёшься?
      Илья молча мыкался с газом, но зажечь никак не получалось. Пужатый зажёг газ на своей конфорке, поставил чайник, сел на табурет и стал следить за Коботом.
      - Ты где работаешь?
      - ВМЕХАНОБРЕ работаю... - подумав, ответил Кобот.
      - Как, как? Что такое?
      - Так называется.
      Последовала тягостная пауза. Кобот, с такой натугой включивший газ, выключил его и пошёл к себе в комнату. Войдя, он, как и вчера, долго ходил туда и сюда, ни о чем не думая.
      * * *
      Вечером, возвращаясь с работы, и уже подойдя к дому, Илья Давыдович увидев в дверях Пужатого, безотчётно, несознательно повернулся и, съёжившись, пошёл мимо дома.
      - Эй, Кобот! - окликнул его Пужатый. Кобот, пометавшись на месте, подошёл.
      - Ты чего от меня шарахаешься?
      - Да нет, я... Мне надо было...
      - Темнишь всё. Я же видел, ты к дверям шёл.
      Было уже темно и это придавало сцене тяжёлый характер.
      - Ну шёл, да вот в магазин решил сходить, - с надрывом сказал Кобот.
      Пужатый молчал. Лицо его было в тени. На пуговицах обмундирования светились колючие звёзды. Илья немного помолчал за компанию и отошёл за дом, где и промыкался с полчаса для отвода глаз.
      * * *
      Вечером, перед сном, Илья Давыдович, чуть-чуть выглянув на кухню, отшатнулся и замер за дверью. Красный, распаренный Пужатый со стаканом в руке, шептал Фёдору:
      - Этот Кобот, я смотрю, тот ещё корефан. Ещё утром заметил: что за ядрён батон,- морду воротит. Сейчас вот в магазин за вермутом иду - гляжу, мать честная, - Кобот! Увидел меня и шмыг в сторону! Воротником прикрывается. Ну, думаю, видать за тобой что-то водится... Да ещё спрашиваю: "Где работаешь-то?" А он мне говорит: "В хреноборе!" Ну, думаю, гусь ты хорош!
      - В МЕХАНОБРЕ! В МЕХАНОБРЕ я работаю! забывшись, прошептал Илья из-за двери.
      Это был сильный и неожиданный эффект. Даже Фёдор с испугом глянул на дверь, а Пужатый вскочил и выбежав из кухни, наткнулся на вытаращившего глаза Илью Давыдовича.
      Они некоторое время стояли молча, почти вплотную, блестя глазами и взволнованно дыша.
      - Ага..., - сказал Пужатый, попровляя майку. Илья, шатаясь, побежал к себе в комнату.
      - Идиоты! Что за идиотизм!.. - бормотал он - Фу! Как всё... Фу! Идиотизм абсолютный!
      Он подошёл к зеркалу, напряженно глянул в него. Зеркало мудро и матово светилось вокруг искаженного отчаяньем лица. Илья, не в силах чем-нибудь заняться, долго стоял перед зеркалом, то так, то сяк поворачивая голову и скаля зубы. Это бессмысленное занятие давало какой-то выход напряжённости, невесть за что свалившейся.
      Сухо и зловеще тикал будильник.
      Дверь без стука отворилась и в комнату вошёл Пужатый, уже в форме, в сапогах. Не спрашивая разрешения, он сел за стол, размял папиросу, стал разглядывать скромную, но благообразную комнату.
      Илья Давидович, как пойманный за руку вор, понурившись стоял у зеркала.
      - Кобот, что вы, собственно, скрываете? - медленно спросил Пу жатый.
      - Я, Степ... Александр Степанович, совершенно не могу понять, что... за что вы меня так вот... спрашиваете?
      - Ах, так, значит, я виноват, да? Я вас преследую? Это я, выходит, виноват, да? Ведь так у вас получается?
      - Нет... Но вы там Фёдору говорили... Ну там...
      - Ну-ну, я слушаю... Илья Давидович молчал.
      - Ну, я слушаю вас.
      - Вы говорили, что я воротником прикрываюсь...
      - Хватит ерунду пороть. Кстати, если уж вы хотите обсудить именно этот случай: после нашей встречи я был в магазине. Вы и сейчас будете утверждать, что направлялись именно туда?
      Илья молчал.
      - Вы, Кобот, видимо, обеспокоены моим поселением в квартиру? Да или нет?
      В буфете тонко пискнули фужеры. Страшно тикали часы.
      - Может, хватит в молчанку играть?! - страшно закричал Пужатый, с силой всаживая папиросу в стол.
      Илья Давыдович дернулся, как от электрического удара, и отбежал к окну. Пужатый, опрокинув стул, встал и вышел из комнаты.
      Кобот, широко раскрыв глаза, смотрел в пространство. Очнувшись, он опрометью кинулся в коридор, надел пальто и выбежал на улицу.
      * * *
      На улице всё казалось кошмаром, дул долгий ветер из всех переулков. Прохожие, как солдаты, ходили от одной автобусной остановки к другой, машины... Спрятаться было негде. Домой Илья решил вернуться только вечером.
      Не раздеваясь, на цыпочках, он прошёл в свою комнату, разделся там и, совершив несколько кругов по комнате, выглянул в коридор.
      На кухне ожесточённо гремели стаканы и слышался голос Пужатого:
      - Да ведь враг он, враг! Вражина он натуральная! Что ты будешь делать, я вижу, что враг, а прищучить не могу! Ну погоди, увидишь ты Алексея Пужатого! Он у меня не уйдёт, сам себя выдаст!..
      На следующий день Илья Давыдович смалодушничал и не пошёл домой. Впервые за долгое, долгое время, он не ночевал дома. Попросился к приятелю, то есть, к сослуживцу. Там было всё вроде хорошо - поиграли в карты, поговорили о работе, а всё-таки, тяжело на непривычном месте, да и неудобно.
      Потом вместе поехали на работу, там как-то забываешься, всё нерабочее время кажется коротким и малозначительным. После работы, для окончательной разрядки, Илья ещё сходил в кино на "Версию полковника Зорина" и совсем спокойно направился домой. Сколько можно, в конце-то концов пугаться этого идиота-милиционера? Нужно спокойно и насмешливо дать ему понять, какого дурака он валяет. Ещё лучше бы осадить его, как следует, поставить на место... Нет, ну его к черту, не стоит.
      Кобот вошёл в квартиру, разделся (даже почистил пальто щёткой), не таясь, прошёл к себе в комнату, где хладнокровно сел за стол с книгой "Заметки по истории современности".
      Почти тотчас же в комнату вошёл Пужатый и расположился напротив Ильи. Илья Давидович оторвал глаза от книги, холодно посмотрел на Пужатого и снова погрузился в чтение. Милиционер забарабанил пальцами по столу, едко глядя на Кобота.
      - Книжечку читаем?
      Илья продолжал смотреть в книгу.
      - А ну, положи книгу! Смотреть на меня! - как никогда страшно закричал Пужатый, с силой хлопнув раскрытой ладонью по столу. Всё затрещало, книга упала на пол.
      Коботу уже некуда было смотреть, и он со страданием взглянул на Пужатого. Тот сидел весь красный и тяжело дышал.
      - Алексей Степанович, я думаю, пора, наконец...- начал Илья.
      - Кобот, что вы делали сегодня ночью? - перебил его Пужатый.
      - Я? Что... Спал, ночевал...
      - Где? Адрес?
      - Да что... причем тут... на работе, то есть, у сослуживца...
      - Интересная у вас работа, я замечаю. Адрес, я спрашиваю.
      Илья Давыдович понял, что лучше не выламываться, а спокойно отвечать на вопросы, чтобы Пужатый перебесился, понял, что неправ и отстал. Однако, адреса сослуживца действительно невозможно было вспомнить теперь, в таком лихорадочном состоянии.
      - Не помню точно сейчас. Я так могу показать, а завтра
      спросить могу.
      - Значит, где были ночью - не помним? Или, может, не хотим вспоминать?
      Жилы на шее Пужатого вздулись и мерцали. Он встал, окинул комнату внимательным взглядом и, хлопнув дверью, вышел.
      Илья застонал, вскочил с места, стал метаться. Подбежал к двери, но не совсем, чтоб не было вида, что он подслушивает, замер. Через некоторое время раздался звонок, пришёл Василий, ученик Фёдора, принес вермуту, плясал, напевал что-то, восточное. Фёдор внушительно выговаривал, что портвейн поинтереснее вермута, и тут неожиданно раздался властный голос Пужатого:
      Не шуметь! Передвигаться по квартире осторожно. В квартире - Кобот!
      * * *
      Поздно вечером, когда все уже утихли, Илья на цыпочках пошёл по коридору в туалет, с опаской прислушиваясь к каждому шагу. Нащупав дверь, он медленно, чтоб не скрипела, открыл её, вошёл, и стал тихо закрывать.
      Раздался грохот, в коридоре вспыхнул свет, Пужатый схватился за уже почти закрытую дверь, рванул на себя с пронзительным криком:
      - Стой, гад! Теперь не уйдёшь!!!
      Илья до крови вцепился в ручку, однако, дверь неотвратимо распахивалась. Кобот затравленно вскрикнул и закрыл голову руками. Пужатый полминуты постоял в дверях, грозный, как памятник, и, ничего не сказав, быстро пошёл к себе в комнату, оставив после себя тревожный запах перегара.
      * * *
      Часа через три, когда Кобот уже стал задрёмывать на диване, куда он прилёг, не раздеваясь, в коридоре послышался резкий, но приглушённый стук сапог. Прямо в ушах заскрипело странное шуршание, а потом голос из репродуктора произнес:
      - Внимание, Кобот! Вы окружены! Всякое сопротивление - бесполезно! Выходите и сдавайтесь!
      Илья до боли вытаращил глаза, вцепился зубами в руку и укусил её.
      - Повторяю, Кобот! Всякое сопротивление бесполезно. Выходите и сдавайтесь!
      Снова напряжённое, выжидающее шуршание.
      Хлопнула дверь, потом раздался голос Максима:
      А вот ты поори у меня, гавно! Хватит, один засранец по ночам орёт, ещё второй нашёлся!
      - Всем оставаться в помещениях! - ответил Пужатый в громкоговоритель.
      - Я тебе, жопа, покажу помещение!!!
      В коридоре ещё некоторое время ходили, зажигали и тушили свет, - Кобот был почти в беспамятстве. Он рванул на груди рубаху и откинулся на спину, тяжело дыша.
      * * *
      Под утро Илья Давыдович забылся тяжелым, беспокойным сном. Часто просыпаясь, он тут же забывал кошмарные видения, так как действительность казалась ему намного хуже, кошмарнее, гаже и непонятнее.
      От малейшего шороха он просыпался, и, вытягивая шею, сонно таращился во все стороны.
      Когда в комнате стало светать, когда невнятные кубы мебели стали оформляться, хоть и непонятно, во что, дверь резко распахнулась, и из проёма послышался голос Пужатого:
      - Ни с места! При малейшем движении стреляю!
      Чёрная фигура вынырнула из темноты и метнулась к выключателю.
      Кобот пружиной распрямился, одним движением снял предохранитель и нажал курок. Бахнул выстрел и чёрная фигура шлёпнулась на пол.
      * * *
      Забегали в коридоре. Максим включил свет. Перевернули на спину Пужатого. Прямо напротив сердца, на синей форме расплылось странное пятно крови. Кобот забился в угол дивана, поминутно разглядывая руки и шаря под собой.
      Все, как обалделые, смотрели на грузный, нелепый труп.
      ЭПИЛОГ
      Непостижимая гибель Пужатого поразила всех обитателей квартиры. Кобот целыми днями приставал к Максиму и Фёдору, верят ли они, что это не он убил Пужатого. Хотелось верить, хотя больше и некому. Но не мог же убить Кобот, сроду не державший никакого оружия в руках, да и вообще...
      Илью не забрали. Почему - неизвестно.
      Не забрали и всё.
      Пётр, ученик Максима, и совсем, кажется, решил, что его разыгрывают, назвал Илью Давыдовича "Наш Ринальдо Ринальдини" и сочинил про него стишок:
      Кобот бренчит кандалами, Ведут по этапу его, Он утром, не мывшись, в пижаме, Соседа убил своего.
      Про вольную жизнь вспоминая, Идёт он, судьбину кляня, Идёт он в слезах и хромает Идёт, кандалами звеня.
      Недолго так веселился Пётр - прослушав стишок, Максим всадил ему затрещину и сказал: - И ты доиграться хочешь, жопа!?
      ГОСТИ
      (разговор)
      Комната Петра, ученика Максима. Небольшой стол, шкаф, наполненный книгами - ничего книги, только отвратительно затрёпанные, а многие с библиотечными штампами. Всякие вещи. Под кроватью, вместо одной из ножек лежит стопка журналов и книг, а ножка валяется рядом. В комнате относительно чисто, на столе стоят три бутылки портвейна, хлеб, - видно, что Пётр ждёт гостей.
      Пётр с книгой сидит за столом. Смотрит на часы, потом берёт со стола бутылку портвейна, наливает стакан, медленно пьёт. Слышен звонок. Пётр быстро допивает, наливает ещё полстакана и тоже выпивает, очевидно, для храбрости. слышно, как в коридоре открывается входная дверь.
      ПЁТР, (поперхнувшись, кричит). Это ко мне!
      Убегает, возвращается с гостями. Это Василий, ученик Фёдора; Алексей Житой, крепкий парень; Мотин, непризнанный художник; Вовик, весь слабый, только челюсти крепкие от частого, стыдливого сжимания; Самойлов.
      ЖИТОЙ. Смотри, он уже начал! Мужики, давай по штрафной! (достаёт из своего портфеля две бутылки портвейна, более дешёвого, чем стоящий на столе.)
      ВАСИЛИЙ. Погоди, дай закусь какую-нибудь сделаю. Я не ел с утра.
      ЖИТОЙ. Ой, до чего я не люблю, когда начинают туда-сюда... Вовик, колбаса у тебя есть?
      Вовик достаёт из сумки с надписью "Демис Руссос" колбасу и две бутылки вермута, разумеется, не итальянского.
      ПЁТР. А какого ты ляда вермут покупаешь, когда в магазине портвейн есть?
      ВОВИК. Не хватало на два портвейна.
      ПЁТР. Я этой травиловкой желудок спортил.
      Пётр раскладывает колбасу, хлеб, приносит из кухни варёную картошку. Василий достаёт из шкафа стопарик, один Самойлов стоит, засунув руки в карманы и иронически смотрит на центр стола. Житой разливает портвейн. Все со словами "Ну ладно", "Ну давай" выпивают и закусывают. Самойлов вертит в руках стопарь, насмешливо разглядывая его.
      ВАСИЛИЙ. Садись, что стоишь, как Медный Всадник?
      Самойлов садится, насмешливо улыбаясь.
      ЖИТОЙ. Давайте сразу ещё по одной, чтоб почувствовать.
      Разливает, почти все выпивают. Василий пьёт залпом, как это обычно делает Фёдор, Пётр же, напротив, -степенно, отопьёт, поставит и снова отопьёт, как Максим.
      ВАСИЛИЙ (Мотину). Чего ты? Не напрягайся, расслабься.
      МОТИН. Да ну... на фиг... Я после этой работы вообще делать ничего не могу. А удивляются ещё, почему мы пьём. Мало ещё пить!
      ЖИТОЙ. Верно!
      Разливает ещё по одной.
      ВАСИЛИЙ. То, что мы пьём, - есть выражение философского бешенства.
      МОТИН. Я после работы этой вымотан совершенно, куда там ещё картины писать - год не могу. Возьму кисть в руки, а краски выдавливать неохота. Такая тоска берёт, что я за час, вымотанный, нарисую?
      ВОВИК. А в воскресенье?
      МОТИН (в сильном раздражении). А восстанавливать рабочую силу в воскресенье надо? Впереди неделю пахать, как Карло. А в квартире убраться? А с сыном погулять? А в магазин надо?
      ПЁТР. Так каждый живёт, что такого за...
      МОТИН (перебивает). Вон Андрей Белый пишет, что хоть Блок и не был его другом, прислал тысячу рублей, и он полгода мог заниматься антропософией. Антропософией, а? Вот гады, жили! (Залпом выпивает) Да избавьте меня на полгода от этой каторги, я вам такую антропософию покажу!
      ЖИТОЙ. А вот эти ваши, как их... Максим с Фёдором - вроде не работают, а, Пётр?
      ПЁТР. Не работают.
      МОТИН. Как так?
      ПЁТР. Да вот так... как-то...
      ВОВИК. Давно?
      ПЁТР. Не знаю даже. Василий ты не знаешь?
      Василий мотает головой.
      САМОЙЛОВ. А чем они занимаются?
      МОТИН. Да ничем! Пьют! Какого лешего вы с ними возитесь, не понимаю. Алкаши натуральные.
      ЖИТОЙ. Это всё ладно, а вот давайте выпьем!
      Разливает.
      МОТИН. Что за колбаса?
      ВОВИК. Докторская.
      ВАСИЛИЙ. Нет, с Максимом и Фёдором не так всё просто...
      МОТИН. Да ладно. Видел я ваших Максима и Фёдора, хватит. Алканавты натуральные.
      ЖИТОЙ. Слушайте, а что, там, я слышал, убили кого-то?
      В это время Самойлов включает магнитофон. Слышен плохо записанный "Караван" Эллингтона.
      МОТИН. Выруби.
      САМОЙЛОВ. А может, поставим чего-нибудь? Пётр, у тебя битлы есть?
      ПЁТР. Нет, сейчас нет. Пусть это будет, убавь звук.
      САМОЙЛОВ. Это что?
      ЖИТОЙ (Вовику). Ты будешь допивать или нет? Все тебя ждём.
      ПЁТР. Эллингтон.
      ЖИТОЙ. Ну, я вермут открою. Вы как?
      ВАСИЛИЙ. Давай!
      САМОЙЛОВ. Нет, не надо Эллингтона.
      ВАСИЛИЙ. Оставь, говорю.
      Житой разливает.
      ВОВИК. Так кого убили-то?
      ПЁТР (взглянув на Василия). Сосед там у них был, у Максима с Фёдором.
      ЖИТОЙ. Кто?
      ПЁТР. Неизвестно.
      ЖИТОЙ. Как, не нашли? Где убили?
      ПЁТР (с неохотой). Да там и убили, дома.
      ЖИТОЙ. Во дали! А там кто ещё живёт в квартире?
      ПЁТР. Да был там один, Кобот.
      ЖИТОЙ. Может, он и убил? Где там этого милиционера убили? Чем?
      ПЁТР. Застрелили. В комнате этого самого Кобота.
      ЖИТОЙ. А Кобота забрали?
      ПЁТР. Нет.
      ЖИТОЙ. Тут надо выпить. (Разливает.)
      ВАСИЛИЙ. Да нет, так просто не рассказать. Мы с Петром этого милиционера не знали, я так видел пару раз на кухне. Ну, ясно, это такой человек, который считает себя вправе судить другого. Такие как раз приманка для дьявола - не он убьёт, так его убьют. Просто рано или поздно надо быть заранее готовым... как стихийное бедствие. То есть, не в том дело, что он просто подвернулся...
      САМОЙЛОВ. Да кто убил-то?
      ВАСИЛИЙ. В том-то и дело, что вроде Кобот, а вроде и нет. Просто Кобот на какое-то время полностью подчинился силам ада от страха, стал их совершенным проводником.
      ЖИТОЙ. Ой, не понял!
      ВАСИЛИЙ. Ну так было, что милиционер в чём-то подозревал Кобота, допытывал, допытывал...
      ЖИТОЙ. И Кобот, его значит...
      ВАСИЛИЙ. Нет, как бы это объяснить. Ну вот знаешь, если человеку каждый день говорить, что он свинья, то он действительно станет свиньёй. Просто сам в это поверит. Есть такой догмат в ламаизме, что мир не реальность, а совокупность представлений о мире, то есть, если все люди закроют глаза и представят небо не голубым, например, а красным, то оно действительно станет красным.
      Самойлов иронически всех оглядывает, поднимает одну бровь выше другой; Житой мается.
      МОТИН. Слушайте, а может быть хватит?
      ВАСИЛИЙ. Сейчас. Так вот, Пужатый был до того уверен, что Кобот преступник, так его замотал, что Кобот запутался и поверил.
      ЖИТОЙ. И кокнул?
      ВАСИЛИЙ. Да нет, же, не совсем. Просто Пужатый выдумал, создал беса, который его же и убил.
      САМОЙЛОВ У попа была собака, он её любил. Она съела кусок мяса, он её убил.
      Василий с тоской дёргает плечами, пьёт.
      ВОВИК. Это тоже Эллингтон?
      Пётр кивает.
      ВАСИЛИЙ. Кобот не убивал. Он, может, вообще спал в это время. Но каждая мысль - это бес, который...
      ПЁТР (перебивает). Не в этом дело, Василий. Я сначала сам не поверил, что Пужатого убили, тем более что Кобот убил, написал стишок...
      ВАСИЛИЙ. Ну?
      ПЁТР. А Максим мне сказал, я точно запомнил: "И ты доиграться хочешь?"
      ЖИТОЙ. А пока выпьем. (Разливает.)
      ПЁТР. Понимаешь, что он этим хотел сказать? Что такой человек, как, Кобот, именно простой, без отличий человек, мещанин - к такому-то как раз лучше не подступать, шутки плохи. У такого неведомые ресурсы. Именно такие, незаметные и определяют твою судьбу. Не ты ли, Мотин жаловался?
      МОТИН. Слушай, хватит...
      ПЁТР. Максим так и сказал, мол, оставь его, доиграешься.
      САМОЙЛОВ. Я не понимаю, чего вы все ссылаетесь на этого Максима, будто на учителя?
      МОТИН. Как дети малые, что Пётр, что Василий, носятся, как с писаной торбой!
      ПЁТР. Ну они там действительно... Кое-чему научили...
      САМОЙЛОВ. Чему?
      ПЁТР. Так конкретно трудно сказать. Ну, ты читал о дзене?
      МОТИН. Знаю. Я ж тебе введение в дзен-буддизм давал.
      ПЁТР. А ты не находишь, что Максим и Фёдор ведут себя часто как бы...
      МОТИН. По дзену?
      Все, даже не слышавшие о дзен-буддизме, смеются.
      ПЁТР. А что?
      ЖИТОЙ. А то, что нам пора выпить.
      МОТИН (Самойлову). Сделай погромче, или выруби. Это тоже Эллингтон?
      ПЁТР. Да. Нет, не делай громче, погоди. Я такой случай расскажу. У дома, где живут Максим и Фёдор лежит пень какой-то круглый, и Фёдор, всякий раз, проходя мимо, говорит: "Во, калабаха!" Я однажды ему говорю: "Ты что всякий раз это говоришь? Я давно знаю, что это калабаха!" И тогда Максим, он с нами шёл, показывает мне кулак и говорит: "А это ты видел?"
      МОТИН. Всё?
      ПЁТР. Да, всё.
      Всеобщий смех.
      МОТИН (Разводит руками с уважительной гримасой). Да, это не для слабонервных.
      ПЁТР. А чего ржать?
      Смех, было утихший, усиливается.
      ПЁТР. Эх!..
      Всеобщий смех.
      ЖИТОЙ. Ну, я так скажу: год не пей; а тут уж сам бог велел. (Разливает.)
      ПЁТР. Так что, по-вашему, хотел сказать Максим этой фразой? Перестаньте ржать, дослушайте! Он хотел сказать, что хотя я и много раз видел кулак Максима, к примеру, он может явиться совсем в другом качестве, да каждый раз и является. Так и каждый предмет в мире, каждое явление, сколь бы оно ни было привычно, должно приковывать наше внимание неослабно: ведь всё может измениться, всё меняется, а мы в плену догматизма. Это внимание ко всему и выражает Фёдор, так неотвязчиво, на первый взгляд, обративший внимание на калабаху. Он вновь и вновь постигал её.
      Пауза.
      САМОЙЛОВ. Это, что называется, высосано из пальца.
      ВОВИК. Нет, всё это, конечно, интересно, но вряд ли Максим это имел в виду, когда показывал кулак.
      ВАСИЛИЙ. Каждому своё. То есть, каждый понимает, что ему дано.
      ПЁТР (зло). Ой, ой, ой! Да не в этом дело. Что значит не имел в виду? Максим и Фёдор все, конечно, делают интуитивно.
      МОТИН. Прошу, хватит!
      ВОВИК. Нет, дай досказать-то!
      ПЁТР. ...но они тоже все-таки понимают, что делают. Вот другой случай. Я заметил однажды что Фёдор, отстояв очередь у пивного ларька, пиво не пьёт, а отходит.
      ЖИТОЙ (пораженно). Зачем?
      ПЁТР. Вот и я спрашиваю, зачем? Тем более, что Фёдор снова потом встаёт в очередь. И тогда Фёдор мне ответил: "Чтобы творение осталось в вечности, его не надо доводить до конца".
      (Ухмылки).
      САМОЙЛОВ. Ну, это вообще идиотизм.
      ЖИТОЙ. Я что-то не врубился. Давайте выпьем.
      Разливает.
      ПЁТР. Ну, эту фразу - что творение осталось в вечности, его не надо доводить до конца - я ему сам когда-то говорил. Известный принцип, восточный. В Китае, например, когда строили императорский дворец, один угол оставляли не достроенным. Так и здесь. Фёдор, прямо говоря, человек, не слишком умный, не слишком большой,- где ему исполнять этот принцип? Только так, на таком уровне. Он даёт понять, что и в мелочах необходимы высокие принципы. Это самое трудное. Конечно, здесь он выглядит юмористически, но это тем более очевидно. Можно сказать, что он совсем неправильно этот принцип применил, одно дело - не довести творение до конца, прервать его где-то вблизи совершенства, а другое - вообще не начать, остановиться где-то на подготовительном этапе, - стоянии в очереди. Этим он просто иронизирует надо мной, говорит, что не за всякий принцип следует хвататься. А ещё это было сделано затем, чтобы посмотреть, как на это будут реагировать такие ослы, как вы, которые только ржать и умеют.
      САМОЙЛОВ. Ну, брось, чего ты разозлился...
      МОТИН. А какого хрена выколпачиваться-то весь вечер? Может, хватит?
      ВОВИК. Да что вы... ладно...
      ЖИТОЙ. Ребята, бросьте. Вовик, ты допьешь когда-нибудь?
      ВАСИЛИЙ. Вовик, тебе уже хватит, по-моему.
      МОТИН. Эй, Самойлов! Плёнка кончилась давно. Ставь на другую сторону.
      САМОЙЛОВ. А что там?
      ПЁТР. Эллингтон.
      САМОЙЛОВ. А что-нибудь другое есть?
      ВАСИЛИЙ. Да ставь Эллингтона, фиг с ним! (Мотину.)
      Ну, как у тебя с работой?
      МОТИН. Пошёл в задницу со своей работой!
      ВОВИК. Нет, а интересно, этот Фёдор...
      ЖИТОЙ. Пётр, ты куда стопку дел? А дай-ка, вон она, у магнитофона.
      Самойлов ставит пленку на другую сторону и увеличивает громкость. Все вынуждены говорить повышенными голосами.
      ПЁТР (как бы про себя). Вы не понимаете простой вещи. Как Шестов отлично сказал про это: человечество помешалось на идее разумного понимания. Вот Максим и Фёдор... ну, между нами, люди глупые...
      МОТИН (саркастически). Да не может быть!
      ПЁТР. .. .и ничуть не более необыкновенные, чем мы.
      Но, как ни странно, они выбрались из этого мира невыносимой обыденщины... как бы с чёрного хода. И вот...
      ВАСИЛИЙ. Пётр, ты заткнись, пока не поздно.
      САМОЙЛОВ. Вовик, передай там колбасу, если осталась.
      ЖИТОЙ. Ну и колбаса сегодня. Я прямо не знаю, что такое. Ел бы да ел!
      ВСАИЛИЙ. Сам ты, Пётр, хоть и лотофаг, помешался на идее разумного понимания. Хреновый дзен-буддизм получается, если его так размусолить можно.
      ВАСИЛИЙ. А ты попробуй объяснить про Максима!
      ПЁТР. Ты, видно, просто пьян. А Максим и Фёдор -неизвестные герои, и необъяснимые.
      ЖИТОЙ. Мать честная! Мы ещё портвейн недопили!!! Василий, у тебя ещё бутылка осталась!
      ВАСИЛИЙ. Точно. Возьми там, в полиэтиленовом мешке.
      САМОЙЛОВ. Пётр, куда бы Вовика девать?
      ПЁТР. Вон, у меня под кроватью спальный мешок. Положи его туда.
      МОТИН. Ещё бы не отрубился, когда весь вечер мозги дрочат про этих Максима и Фёдора. Я удивляюсь, как это мы все не отрубились. Если бы хоть путём рассказать мог, а то танки, коаны. А что такое "моногатари"?
      ЖИТОЙ. Эй, ребята, давайте выпьем наконец, спокойно. (Разливает.)
      САМОЙЛОВ. Во, тихо! Это Маккартни?
      ПЁТР. Да, вроде.
      САМОЙЛОВ. Тихо! Давайте, послушаем.
      Дослушивают плёнку до конца, притопывая ногами. Самойлов подпевает.
      МОТИН. Давай ещё что-нибудь. Таня Иванова у тебя есть?
      ПЁТР. Нет.
      ЖИТОЙ. Вот жаль! Вот под неё пить, я вам скажу...
      ВАСИЛИЙ. Под неё только водку.
      ЖИТОЙ. Так сейчас сколько? Эх, зараза! Десятый час. Ладно. Всё равно, портвейн кончается, - надо сложиться и в ресторан.
      Все, кроме спящего Вовика и Самойлова, выгребают оставшиеся деньги. Житой бежит в ресторан. Мотин ставит на магнитофон новую пленку наобум.
      МОТИН. Это что такое?
      ПЁТР. Эллингтон.
      МОТИН. Ты что его, маринуешь, что ли?
      Пауза. Некоторое время в ожидании приходится слушать Эллингтона. У всех добрый, расслабленный вид.
      ВАСИЛИЙ (Мотину). Ну, нарисовал что-нибудь?
      МОТИН. Да так... Времени нет.
      ВАСИЛИЙ. А у кого оно есть? Все равно ждать нечего. Тысячи от Блока не будет.
      МОТИН (серьёзно). Я жду, когда вырастет сын.
      ВАСИЛИЙ. А сколько ему сейчас?
      МОТИН. Года два.
      ВАСИЛИЙ. Года два! Ты что, не знаешь точно?
      МОТИН. Два года! Ничего я не жду!
      ВАСИЛИЙ. Невозможно, чтобы атеист ничего не ждал! Например, когда кончится это настоящее и начнётся новое. Были в школе, ждали, когда кончим. В институте тоже ждали, мечтали, когда отучимся. Теперь ждём, когда сын вырастет, а то и того пуще - когда на пенсию выйдем. И самые счастливые всё торопят будущее. Ну, не ужасно ли? Скорее, скорее пережить это, а потом другое, а потом смерть по-вашему? Будто пловец изо всех сил плывёт, как можно быстрее, не обращая ни на что внимания, плывёт к цели. И потому пловцу полагается быть оптимистом.
      ПЁТР. Но спасительнее недуманье о смерти.
      ВАСИЛИЙ. От чего спасительнее? Ещё спасительнее тогда сумасшествие. Чего мы опять из пустого в порожнее перегонять будем? Слышал я жизнь самоцель. Лучше и умнее жизни ничего не придумаешь. Чего вы все ждёте?
      ПЁТР. Чего это Житого давно нет?
      МОТИН. Господи, как мне все надоело!
      Пауза. Мотин задрёмывает.
      ПЁТР. Го-Си писал: "В те дни, когда мой отец брался за кисть, он непременно садился у чистого окна за чистый стол, зажигал благовония, брал лучшую кисть и превосходную тушь, мыл руки, чистил тушеницу. Словно встречал большого гостя. Дух его был чист. Мысль сосредоточенная. Потом он начинал работать.
      Или художник Возрождения - он два дня постился, потом после долгой молитвы, прогнав всех из дому, подождав, пока осядет пыль, брался за кисть. Вот Мотину хочется только так. Между прочим, про Го-Си мне рассказал Максим. Ну, знаешь, в какой обстановочке: в их засранной комнате, в руке никогда не мытый стакан, с такой же травиловкой, что мы сейчас пьём. Для чего нужна была древняя чистота? Чтобы внешнее не отвлекало. А мы, может быть достигли такой сосредоточенности, что и внешнее не важно? У Ахматовой вспомнил что-то такое: "Когда б вы знали, из какого сора стихи растут, не ведая стыда..." Василий, не выдержав, смеётся.